Тётка-патриотка

(рассказ соседа по даче)

Тетка Полина пойло свинкам месила, когда сын ее, Гриша, с первой-то чеченской домой вернулся. Я как раз мимо проходил. Думаю, вот радости будет у матери. А она, увидела его —и всем корытом в парня шваркнула. Корыто в овраг укатилось, а Гриша укрылся за углом дома. И, слышу, говорит:
— Что же ты, маманя, так неприветливо встречаешь? Что я такого сделал? Или не признала? Я сын твой, Григорий.
— Нет у меня никакого сына. Знать не знаю! Мой сын на войну ушёл и с победой должен вернуться. А тут кто такой нарисовался? Это беженец в военной форме.
— Генералы, мама, виноваты,— оправдывался Гриша. —Они замиренье подписали. Будь моя воля, так я бы и до победного конца воевал. Дисциплина, мама. Сама меня учила отцов-командиров за родных почитать.
В ответ тётка Полина ещё одно корыто опружила. Собака подвернулась — она ей пинка.
Схватила топор и стала дрова колоть, чтобы успокоиться.
Под горячую руку Гриша к матери соваться поопасался. Он — к свинкам. На колени упал посреди двора и давай играть с ними, как с котятами. Боровы к нему ластятся, визжат, в лицо мордами тычутся, а солдат демобилизованный наш заливается детским смехом.
Десятка два голов лионской породы они с матерью держали. На племя и на мясо. Какое-то особое нерусское блюдо готовили для зарубежных приемов у губернатора.
И жили мать с сыном неплохо, тракторишко имели, легковушку, только уж больно колготно. Парня иной раз и пожалеешь. Как бы грызь не заработал. Жилы-то мужицкой
ещё не нарощено было. А Полину чего жалеть. Она век за двоих ворочала. У неё жила стальная. Ей я давно не удивляюсь. Вся жизнь на моих глазах прошла. Соседствуем.
Кажинное утро зарядку делает. Наши бабы ещё потягиваются, пастух глаза продирает, а она уже по улице бежит - в штанах и в лифчике, зимой и летом одинаково. Полина
пробежала — значит, вставать пора.
Раньше её папаша бегал, на турнике у реки крутился. Тоже был физкультурник. А когда у него Полька родилась, он её сыном назначил. Еще от груди не оторвана, а уж подъём с переворотом исполняла. Колесом ходила по деревне. Глянешь в окно – только ноги взлягивают. В юбке да с длинными волосами её и не помнят. Всё в штанах да стрижена.
За главного тренера с ребятами в футбол играла. По мячу-то как даст, так потом до вечера
его в кустах ищут. А когда в девушку развилась, стала палкой парней по горбу охаживать. Парни в клуб на танцы идут — и она посередь них. Горло дерёт на всю деревню:
У жирафа шея длинная, длинная, длинная.
Он не умеет танцевать.
А мы ему по морде чайником, чайником, чайником.
Его научим танцевать…
И опять батогом, хворостиной кого—нибудь из парней огреет.
Окончила курсы трактористов. На «Белорусе» ездила. Колесо тяговое в рост человека она сама поддмократит, сама снимет, сама и разбортует.
И всё холостячила.
Однако забрюхатела. Никто не знал, от кого, даже и не догадывался. Уж как бабы ни высчитывали, а ничего не сходится. Ну, ихняя сестра ведь на это дело злая. Стали говорить, что Полька под трактором лежала — так, значит, от трактора и понесла.
Родился Гриша, и тоже сразу в оборот попал. Она с ним обращалась еще маховитей, чем отец с ней. Парнишке неделя исполнилась, с пупа короста не опала, а она уже его за руки тянет, подъёму с переворотом учит.
Или, смотрю, хвать его за ножки и к низу головой раскачивать. Ребенок темечком у цветов головки сшибает. Со своего крыльца кричу ей, мол, ухайдакаешь парня. А она: это, дедушка, для развития вестибулярного аппарата необходимо.
Гриша ни дня в интернате не ночевал. Матки своих ребят только на выходные домой привозили, а Гриша сам каждый день из дома в школу и обратно. На лыжах или
на велосипеде. Один по лесу непролазными путями, поперёк волчьих троп. Вот уж действительно, как трактор.
Так его и кликать стали: «Гришка—Белорус».
Ходовой, ядрёный вырос парень.
Время в армию идти подвигалось. Полина в овраге выгородила стрельбище. Из дедовой мелкашки Гриша с матерью не одну фанерку на щепу извели. Гильзами стреляными всё дно у ручья усеяно.
Призыв подоспел — три дня наша Полина перед военкомом глотку драла, чтобы Гришу в настоящие войска направили, хотя по закону ему, как единственному кормильцу, позволялось в комендантском взводе, в большом городе.
А Полина кричит: не для того сына растила, чтобы он мостовые вам подметал. Он, мол, девяносто восемь из ста выбивает во всех трёх положениях. И меня кормильцем зря позорите. Я одна могу весь ваш военкомат прокормить.
А когда новобранцев из района на грузовике повезли, так Полина баб стыдила, которые в рёве-то заходились. Переживала, конечно, и она за своего Гришу. Не каменная.
— Ох, дедушка, как сына отправила, так места себе не нахожу. Ведь вот какая привычка у меня, дедушка, от разлуки с ним образовалась: если сто грамм конфет в день не съем, так до тех пор очень плохо себя чувствую.
Женщина, известное дело.
Ну, вот, значит пришёл Гриша с фронта. Со свинками играет. С досады Полина ещё ведро с известкой опружила да и простила сына. Куда денешься. Только сейчас же потребовала снять военную форму, чтобы матери не расстраиваться. И отправила за зерном на элеватор.
«Белорус» на «Беларусе» исполняет приказание.
Зажили по-старому.
Но ведь, кажись, и двух лет не прошло, как вторая-то чеченская война началась. Гриша к матери приступил:
- Мама хочу свою вину искупить. В контрактники благослови.
На этот раз Полина упёрлась будто каменна. Сказала, как отрезала:
- Теперь дальше элеватора тебе дороги нет. Доверия не оправдал. Со свинками играй до старости. Теперь я белые колготки себе куплю и в снайперы запишусь.
И ведь что ты думаешь, добилась своего тётка Полина!
До стрелкового дела её, правда, не допустили, хотя она у военкома по столу книжкой про женщин-снайперов стучала. Её взяли за дизелями следить. Действующую армию
обеспечивать энергией. «А там,— говорит,— дедушка, и до передовой рукой подать. Смену у дизелей отстою, винтовку куплю и в свободное от службы время на позиции в схроне буду лежать». — «Ты, говорю, девка, вот что,— послушай старого солдата. Первое правило: овцой не будь, не лезь в кучу. Поведут по вам огонь — молодые по инстинкту
плотнее друг к дружке сбиваться начнут. А ты инстинкта не слушай. В поле отбегай. Укрытие ищи индивидуальное. В одиночку труднее попасть. «Ну, а второе, спрашивает, какое правило, дедушка?» — «Во-вторых‚— говорю,— ты ничего из вражеского обихода не подбирай: ни булавки, ни тряпочки. «Ну, а третье?»— спрашивает. — «А третье,— говорю,—— к тебе не относится». Она возмущаться стала. Обидные слова произносить насчёт неуважения к ней как к воину. «Почему это ко мне не относится? Чем я хуже других?» — «Наоборот,— говорю, — ты в этом третьем правиле очень стойкая от природы. Потому как третье правило гласит: верность супругу храни до победного конца». -«Наоборот,— говорит,—дедушка, это правило для меня самое невыносимое. И если встречу там хорошего человека, то сдерживать себя ни в чём не стану». — «А как же,— спрашиваю,— ты двадцать лет сдерживала себя в деревне? У меня перед глазами вся жизнь твоя прошла, и ни одного мужика не было замечено поблизости». — «Да какие тут мужики! Ни одного подходящего. Все настоящие мужики на войне». — «Ну, тогда, говорю, с Богом. Осторожнее там. Горец — он коварный». –«А мы,— говорит,— его по морде чайником!»
Купила, значит, тётка Полина себе белые колготки и в Чечню уехала.
Однажды её в телевизоре вижу. Лицо мельтешением прикрыто, секретно, а голос-то всяк узнает. Двенадцать, говорит, бандитов уничтожила. И засечки на прикладе показала. Дальше генерал стал за неё говорить. В пример другим ставил.
А вскоре и победу объявили.
Гриша пойло свинкам готовил, когда тетка Полина с войны—то пришла.
На ней пятнистые штаны и тельняшка с обрезанными рукавами. Нашивки за ранение на одной груди, медали на другой. Сверху красный берет.
На радостях Гриша за корыто запнулся, перевернул. Ведро с обратом тоже кувырком пошло. На матери виснет. А она ему строго выговаривает. Почему прясло повалено‘?! Стены у свинарника не побелены?! Мост через ручей не починен?!
Остаток дня тётка Полина мирную жизнь в своем дворе налаживала, а вечером ко мне приходит. «Спасибо, - говорит, за солдатскую науку. - Десять раз на дню, говорит,
дедушка, твои слова вспоминала. Может, через то и живая осталась». — «Ну так и радуйся, девка, кровь свою не даром пропивала. Теперь родина спокойно заживёт. А ты
нашим героем навек останешься. В музее фотографию повесят. В газете пропишут. Куда ранило-то?»
Она зарделась вся от смущения. Конфетку из кармана достаёт, бумажку раскручивает, а руки, гляжу, трясутся.
-Куда ранило и сказать стесняюсь. В самое мягкое место, дедушка, вот куда!
Вижу, обида на врагов так и гложет тётку Полину. Не согласна она, что её  малость  попортили. По-женски ей это очень горько сознавать. Компенсацию, однако, неплохую получила за частичную потерю привлекательности. Полковник к ней на постоянное жительство приехал— хромой, без глаза, тоже весь израненный. Тётку Полину матерью кличет. А Гришу— сынком. Такое боевое семейство образовалось.