Часть третья

«НО БУДУЩЕМУ СБЫТЬСЯ НЕ ДАНО»
Кинкиннатис, штат О’Вайо. 9 июля 1975-й год.

    Как часто думы о смерти посещают вас, ответьте сами себе, вы, читающие сию рукопись, признайтесь хотя бы мысленно, насколько глубоки страдания, которые причиняет вам тот факт, что спустя энное время ваша плоть, испустив последний вздох, станет пристанищем для личинок и червей, гостей не самых приятных, или же будет сожжена в крематории, а затем ваши многочисленные родственники поставят вазочку с пеплом, в который вы обратились, в колумбарий и будут навещать вас раз в год, а то и реже. Приятная перспективка, don’t say?
    А приходилось ли вам мечтать о смерти, проворачивая в голове различные варианты и, останавливаясь на каком-то одном, бормотать, задумчиво хмуря брови: «м-нда, пожалуй, так было бы очень даже неплохо, а эдак - вообще шикарно». Что вы предпримете, узнав, что послезавтра грабители, проникнув в ваш дом, перережут вам, мирно спящему в своей кровати, горло, и вы, захлебнувшись в безумном крике, проснетесь, ощущая адскую боль в рассеченой надвое шее, судорожно хватаясь за рану, будете пытаться остановить слабеющими пальцами кровь, но все тщетно, тщетно, и спустя минуты три вы валитесь на простыню, влажную, бордовую, похожую на орошенный небесной влагой громадный лепесток лилии. Или, к примеру, врач, нервически теребя стетоскоп, сообщает вам диагноз, который не предполагает никакого шанса на дальнейшее существование, но вы, все еще не верящий в худший исход, опрометчиво соглашаетесь на рискованную авантюру и умираете на операционном столе, так и не успев сделать то, что хотели бы, растратив всю свою молодость на какие-то пустяки, которые даже и не вспомнятся, не мелькнут перелетными птицами сквозь угасающее сознание, испускаемое пульсирующим в агонии мозгом.
    О том, что рано или поздно жизнь моя подойдет к концу, я размышляла еще в дошкольном возрасте и будет неоспоримой ложью сказать, что мысли сии меня нисколечко не пугали. До сих пор помню, как, лежа зимой в своей комнате, укрытая теплым одеялом, я вдруг, глядя на золотые квадратики окон соседних домов, отчетливо поняла, что деревья, камни и здания простоят на нашей улице еще лет сто как минимум, но к тому времени меня не станет. Легкий ужас схватил за легкие, черный спрут отрицания очевидного полностью завладел всем моим существом, елозя своими противными скользкими щупальцами по коже, оставляя после себя склизкие, зловонные следы. Зажмурившись до звездочек в глазах, судорожно вдыхая воздух ртом, я позволила истерическим толчкам в голове оформиться в страшную мысль: «я умру, исчезну без следа, как будто меня и не было».
    Из всех религий мне больше всего импонирует буддизм, - его философия близка и понятна, да и гораздо приятней думать, что в следующей жизни ты вновь родишься на этой планете, пусть даже в теле кошки или панды, а представляете, как захватывающе было в подростковом возрасте проходить всякие глупые тесты в матовых журналах, которые уверенно сообщали, что в прошлой жизни вы, уважаемая, были Жанной д’Арк, королем Артуром или вовсе царицей египетской - Клеопатрой.
    Когда мне было десять лет, я впервые столкнулась со смертью лицом к лицу: наш питбуль Хлоя, которая появилась в доме за четыре года до моего рождения, являвшаяся мне нянькой и товарищем по играм, терпеливо сносящая все мои приставания, когда я пыталась из занавески с тюльпанами, висевшей в маминой спальне, сшить для нее плащ-накидку, умерла от почечной недостаточности. Было крайне неприятно видеть некогда веселую собаку при смерти, и когда она, отмучавшись, поникла головой навсегда, а отец, завернув ее в старую скатерть, похоронил на заднем дворе нашей дачи, я долгое время пребывала в шоковом состоянии, не готовая принять verdade, что «малышка Хло» больше никогда не разбудит меня утром, интеллигентно тычась влажным носом в ладонь. До сих пор мне время от времени снятся ее мертвые, застывшие, подернутые прозрачной пеленой глаза, и тогда я просыпаюсь с ноющей болью в груди и подолгу сижу на кухне, рассасывая таблетку нитроглицерина.
    Шесть лет назад я перебралась из шумного, многолюдного, сырого Нью-Моргкса в относительно провинциальный Кинкиннатис, славящийся умеренным климатом и отсутствием большого количество осадков в осенне-весенний период. Купив небольшой особнячок, через задний двор которого нес свои кристальные воды берущий начало в горах ручеек, я счастливо прожила здесь вплоть до пятидесятилетия, которое отметила в середине июня более чем скромно: пригласила погостить двух самых близких подруг из столицы, да и сыновья, само собой, явились на запланированный ужин, коронным блюдом которого была запеченная домработницей индейка. Валериан женился на стриптизерше, едва ему исполнилось восемнадцать, и год спустя у них появилась дочь Виттория, которую молодые родители, едва отлучив от груди, отправили на воспитание ко мне, а сами, свободные как ветер, колесили по штатам Гомерики, «отрываясь» на полную катушку, подрабатывая в придорожных барах и гей-клубах официантами. Винсент, чуть менее бесшабашный, чем его брат-близнец, стал археологом, подолгу пропадая на раскопках в Аодалии; унаследовав от отца тягу к мальчикам, он сожительствовал с прелестным, слегка манерным иудальянцем с огромными золотистыми глазами и множеством браслетов на хрупких запястьях, который души не чаял в своем мужественном любовнике и смотрел на моего Винси как на божество.
    Внучка моя, почти трехлетняя Виттория, девочка до неприличия тихая, любящая просиживать с утра до вечера в библиотеке, расматривая книжки с картинками и малюя свои пейзажи под надзором почти девяностолетней Глафирьи, которая, разумеется, не решилась меня покинуть, узнав, что ее любимец Валериан намерен оставить дочурку на попечение матери, переквалифицировалась в babysitter, перепоручив, однако, остальные свои обязанности приходящей прислуге.
    На протяжении трех лет, пока мой гетеросексуальный сын был еще холостым разгильдяем, я преподавала основы классического танца в Академии Искусств, и уроки мои были чрезвычайно популярны, - суетливые мамаши, узнав, что по вторникам и четвергам хореографию преподает «та самая Ширли Би-Кей», записывали своих отпрысков на балет в срочном порядке. Стоит, наверное, добавить, что выйти на работу я решила не потому, что нуждалась в деньгах, или вдруг, сменив точку зрения, внезапно полюбила балет, отнюдь. Дело в том, дорогие мои, что если с двадцати до тридцати время пробегает незаметно, то ближе к сорока, и уж тем паче когда не за горами «юбилейный» пятый десяток, оно тянется кленовым сиропом, и, находясь в состоянии dolce far niente, острее замечаешь увядающую красоту, обнаруживая на своем некогда прекрасном лице все новые морщины, отмечая как кожа, покрываясь коричневато-черными точками пигментных пятен, теряет эластичность. Тогда-то и начинаются приступы ностальгии, и, сидя за вечерним чаем в гордом одиночестве, вспоминаешь дни минувшего прошлого, когда ты была юная, свежая, прекрасная аки благоухающая орхидея в Эдемском саду.
    Еще на пороге сорокалетия я приняла единственно верное решение: Шэрон Бовэ-Кляйнедди постареет красиво, с достоинством, ей не пристало гнаться за безвозвратно уходящей молодостью, прибегая к радикальным мерам; будет вполне достаточно довольствоваться каждодневным уходом в виде сывороток, питательных масел и увлажняющих кремов. Находясь в «элегантном возрасте», как никогда понимаешь, что молодость прощает все: в двадцать лет ты можешь позволить себе выйти из дома хоть в мешке из-под картошки и выглядеть как королева в изгнании, но теперь подбирать гардероб следует еще более тщательно, даже тщательней чем во времена, когда я была первой леди. Никаких особых изменений мой стиль не претерпел: все те же строгие платья и костюмы, нейтральные, в большинстве своем темные цвета, перчатки до локтя, шарфы и платки, позволяющие акцентировать внимание на отдельных частях тела, дабы в глаза собеседнику не бросался стремительно «плывущий» вниз под действием гравитации овал лица, минимум украшений, французский маникюр, неброский макияж, чуть больше водолазок и брюк свободного кроя для долгих пеших прогулок на рассвете, которые я очень полюбила. Разве что, устав подкрашивать довольно быстро отрастающие корни каждый месяц, отдала предпочтение седине, благо, являясь обладательницей кожи с холодным оливковым подтоном, понимала, что серебристые пряди нисколько меня не уродуют и даже придают некий шарм.
    Сейчас, сидя на пуфике у трюмо и рассматривая собственное отражение, я понимала, что пришло время сказать это вслух: «сегодня я решила умереть». Нет, не так. Today вдова президента, «миссис Дэниел Кляйнедди» преподнесет себе слегка запоздалый, но от этого не менее ценный gift на день рождения, - шарообразный пузырек из темного стекла, содержащий в себе смертоносные кристалы цианистого калия, которые, вступив в реакцию с водой, выделят убойную дозу необходимого мне циановодорода, едва уловимо пахнущего горьким миндалем.
    Красивая, своевременная muerte - лучшее, что может позволить себе человек, узнавший, что неизлечимо болен, и что жить ему осталось считанные месяцы. Я, любящая находить beauty во всем, знала совершенно точно: гибнуть медленно, превращаясь в жалкое подобие собственной тени - вещь глупая, если не сказать отвратительная. Узнав о диагнозе, я, конечно же, позволила себе пару недель проваляться в легкой депрессии, попутно думая о том, что, скорее всего, в середине лета я поставлю точку в книге жизни собственноручно, не дожидаясь, когда меня выпустят из клетки и пригласят торжественно на казнь. Способы также были мною тщательнейшим образом рассмотрены: забраться на крышу многоэтажки и сигануть вниз головой, конечно, заманчиво, однако превратиться в блинообразное мессиво, учитывая, что об этом всенепременно напишут в газетах, полагаю, не самая безупречная затея. Вскрытые вены - ванильная, глупая ересь, которая придет в голову разве что барышне-нимфетке, страдающей от безответной любви к своему «принцу на белом коне», пущенная в висок пуля, разворотившая череп - не эстетично, к тому же, представьте, сколько хлопот я доставлю тем, кто поселится в этом доме после меня, - им ведь придется перекрашивать стены, на которые, вероятно, попадут брызги крови. Максимальная доза снотворного не гарантирует полнейшей безвозвратности забвения, - большинство людей несвоевременно находят в полубессознательном состоянии и «откачивают», вышвыривая обратно из дарящей покой пучины of the death на каменистый, лишенный уюта пляж беспощадной, не ведающей справедливости жизни. Так что, безо всяких терзаний и длительных раздумий я выбрала яд, - относительно быстро, эффективно, без ложной надежды на ненужное мне спасение.
    Смерти я давно перестала бояться, еще до того, как выросла и превратилась в циничного агностика, а вот приближающаяся старость и сопутствующее ей увядание меня слегка беспокоили, - допускаю мысль, мало кто хочет превратиться в морщинистую перечницу, не способную передвигаться, сидящую на кровати, и, не помня собственного имени, пускать слюни, ходить под себя, улыбаясь беззубым ртом, полностью находясь во власти геронтофила Альцгеймера, сладострастно пожирающего мозг подобно самке богомола после брачных игр. Я в любом случае хотела бы, чтобы morte поглотила меня до того, как мое место займет пожилая, откровенно некрасивая дама, так что, believe me, не так уж я и огорчена тем фактом, что все произойдет здесь и сейчас. Хотя, конечно, неплохо было бы дожить хотя бы до шестидесяти, - тот самый максимум, который я определила себе еще будучи тридцатидвухлетней женой самого красивого президента Соединенных Штатов Гомерики.
    Да, придется смириться с тем, что увидить как взрослеет Виттория, мне не суждено. Мы, люди, осознаем конечность существования, и это, несомненно, дар, так как благодаря этим knowledges мы можем морально подготовиться к смерти - своей или близких, но это и проклятие также, потому что иногда, в минуты особенного отчаяния хочется перестать совершать какие-либо телодвижения, ибо все, совершенно все - череда бессмысленностей, которые испарятся прежде чем ваша плоть успеет остыть, и, стало быть, какой прок в каких бы то ни было деяниях, раз all things в этом мире рано или поздно обратятся в ничто?..
    Когда огромные напольные часы, стоящие в гостиной, пробили полдень, я вышла побродить в сад, чтобы в последний раз, улавливая бегущее по спирали время, пронести в себе переполненный до отказа сосуд, через край которого густыми кровяными сгустками выливается мрачная, неповоротливая вечность. Лучи стоящего в зените солнца вспороли гущу облаков, и сквозь них робко проглядывало клочьями лазоревое el cielo, напоминая мне о далекой молодости, о нашем с Дэнни медовом месяце в Нуаррице, где волны, сливаясь с небом, рождали зыбкое марево горизонта, различить который можно было только когда оранжевый диск светила погружался в море.
    «Наш побег был так быстр, что мы добежали до лета», - вспомнилась строчка одной из последних поэм Джона Степсона, самого недооцененного, на мой взгляд, поэта Гомерики, умершего в семьдесят лет от пневмонии. Теперь-то я могла понять, почему именно он, пишуший для женщин, так привлекал моего мужа, человека с тонкой душевной организацией, способного не только на сочувствие, но и на сопереживание.
    Драгоценный мой, светозарный мистер Кляйнедди, а что, если я ошибаюсь, и там, за гранью жизни все же что-то есть, пусть не канонный Рай с нимбоголовыми ангелами, и не пылающий костер в царстве грозного Аида, а то, что называют «параллельным измерением», ведь, если верить странным гипотезам, которые печатают в псевдонаучных изданиях, мы существуем в нескольких экземплярах, и, стало-быть, где-то по альтернативной реальности бродит мое alter ego, дожившее до ста пятидесяти лет, - громогласная хохотушка «Шэрри», ведущая здоровый образ жизни, бегающая по утрам и пекущая великовозрастным инфантильным правнукам имбирные пряники, а в какой-нибудь другой misurazione parallela я и вовсе умерла в младенчестве, упав с лестницы и сломав позвоночник.
    Дэниел, мой славный Дэниел, если смерть - ключ, открывающий врата в une autre realite, встретимся ли мы с тобой там, ведь если здесь тебя нет, то где-то там ты должен быть?.. Столько лет я таскаю свою к тебе amor так, словно это бумажная роза в петлице моего пиджака, напрасно ожидая, что она чудесным образом пустит корни и прорастет из моей груди живым, благоухающим цветком. Мне не в чем упрекнуть тебя, ибо платонической любви мне было более чем достаточно, но сможешь ли ты простить меня за то, что я не смогла уберечь тебя и даже не стала помышлять о том, чтобы хоть как-то воздать по заслугам тем, кто прервал твою святую жизнь?
    Память, ослабленная под гнетом новых впечатлений и воспоминаний, стирает старые лица, и сколько бы я ни смотрела на твои фотокарточки, не могу в полной мере воссоздать твой светлый образ в своей голове, ведь с момента твоей смерти прошло чуть ли не двадцать лет, и, знаешь, время ни в коей мере не залечило мое тоскующее по тебе сердце, хотя, если бы оно и  впрямь исцеляло, то зачем, милый мой, мне такое здоровье?..
    Находясь в беседке и бездумно глядя на покачивающиеся листочки плюща, свисающие с крыши, предаюсь эмоциональным, хаотичным размышлениям, позволяя себе в последний раз разворошив прошлое, споткнуться об острые его углы и с наслаждением мазохиста смотреть на то, как покрытая старыми шрамами кожа лопается снова и снова, как свежие бороздки крест-накрест перекрывают былые увечья, подчеркивая их уродливость и рождая новый узор.
    Улыбнулась, вспомнив, как в ранней юности, не желая вести глупый девчачий дневник с сердечками, какой имелся у большинства моих сверстниц, писала весьма своеобразные письма «мистеру Тайми» - загадочному субъекту, хранителю всех часов в моем доме; он видился мне длиннолицым господином в черной шляпе, с пенсне на горбатом носу, носящим старинные clock на короткой золотой цепочке, и было весело позволять себе мысль о том, что мой воображаемый друг может оказаться реальным, мною невидимым, и, стало быть, my letters доходят до адресата, ведь как и любое существо из волшебного мира, он слышит all my thoughts или же ему достаточно просто притронуться к запечатанному конверту, чтобы разгадать содержимое оного. Выйдя замуж, я разорвала эти послания в никуда на мелкие кусочки, и теперь жалею, что поступила так опрометчиво; наверное, было бы забавно совершить кульбит во времени, перечитать все то, что написала Шэрон из прошлого - высокая, нескладная девчонка с острыми коленками и длинной шеей.
    Вспомнилась мне и лучезарная богиня Марни Морион, пышнотелая звезда Долливуда, бывшая жена щуплого, невзрачного еврея-драматурга. В 1974-м она то ли случайно, то ли нарочно наелась снотворных таблеток и заснула вечным сном, оставшись в памяти гомериканцев молодой красавицей, так и не переступившей порог сорокалетия. Ее таинственная кончина наделала много шума, но самое отвратительное заключалось в том, что бывший супруг миссис Морион, бросивший синеокую диву незадолго до ее смерти после трагически прервавшейся беременности, публично обозвал ее «инфантильной девчонкой» и даже не соизволил явиться на похороны Марни, а пару месяцев спустя как ни в чем не бывало выпустил автобиографический роман, незамысловато озаглавленный «Моя судьба», в котором плоско и нудно описывал свой опыт тесного общения с великой женщиной, которая уже при жизни являлась символом гомериканского синематографа.
    Пообедав с внучкой и Глафирьей, которая на старости лет стала туга на ухо, я торжественно объявила, что сегодня с самого утра чувствую себя несколько утомленной и по этой причине планирую подремать до захода солнца. Миссис Фигизмунд, поняв мой намек, заявила, что после приема пищи они с Витторией пойдут в гости к соседям из коттеджа напротив - поиграть с глуповатым ризеншнауцером по кличке Рудольфик.
    Закрывшись на ключ, я медленно облачилась в длинное шелковое платье на бретельках, накинула сверху черный атласный халат, положила конверт с предсмертным посланием на подоконник, придавив его фарфоровой статуэткой, изображающей крутящую фуэте балерину. Сполна насладившись последним в этой жизни бокалом коньяка, изготовленного в год убийства президента Кляйнедди, позволила себе плитку молочного шоколада, потому что печься о фиугре более нет смысла. Я ходила на цыпочках, старалась быть как можно менее шумной, справедливо полагая, что это некая дань уважения смерти, которая является олицетворением тишины и покоя.
    Высыпав содержимое бесценного флакончика в хрустальный стакан с минеральной водой, подождала, когда в ходе химической реакции проявит себя синильная кислота, легла на кровать, не без удовольствия представляя как, циркулируемый in my blood кислород перестает усваиваться, в результате чего обменные внутриклеточные процессы остановятся, then I will die.
    Глоток, второй, третий. Задержав дыхание, поставить опустевшую емкость обратно на прикроватную тумбу и, расправив складки на одежде, рухнуть головой на подушки, сделать первый после некоторой заминки (и единственный) вздох, потому что второго, скорей всего, не последует. Чувствуя приливающую к щекам кровь, задыхаясь, переворачиваюсь на живот и, зарывшись носом в подушку, закрываю глаза, представляя себя маленькой девочкой, которая, получив в школе двойку, пытается заснуть, надеясь, что мама, увидев свое чадо мирно спящей, не станет ее строго наказывать.
    В этой густой, неприятной на ощупь темноте я блуждала, наверное, около часа, по привычке ступая так, словно боюсь потревожить того, кто живет in the darkness и удивляясь тому, что спустя столько времени после смерти способна ощущать подобного рода вещи. Ведь, если откинуть все мои лишенные логики мысли об иных мирах, получается что death - мрак, вечный сон, который отличается от временного тем, что не будет сопровождаться красочными, искрящимися сновидениями. Я была более чем уверена в том, что мгновенно потеряв свои очертания, став воздушно-легкой и текучей, растворюсь в собственном сознании, созерцая качающиеся над головой остатки бирюзовых небес…
    «К сожалению, мэм, мы не можем сейчас забрать тело, - внезапно услышала я хриплый мужской голос, разрезавший ставшую привычной wall of silence, окружающую меня. - До десяти вечера все дороги перекрыты, ведутся ремонтные работы. Мы заедем к полуночи, если вы не возражаете».
    Далее послышались приглушенные всхлипывания Глафирьи и минуту спустя дверь моей комнаты захлопнулась. В распахнутое настежь окно ворвался напоенный вечерней свежестью ветерок, и, неожиданно глубоко вздохнув, я, чувствуя себя так, будто по мне проехался самосвал, встала, зайдя в ванную комнату, удивленно уставилась на собственное отражение. Механически пригладив торчащую вверх челку, отметила мраморную бледность кожи и слегка потускневший взгляд, который мешал мне нормально видеть - все вокруг будто занавешено полупрозрачной тюлью, - сколько ни смаргивай, неприятное ощущение инородного тела в глазу оставалось прежним. My heart больше не билось, значит, с дозой я не просчиталась, - она была смертоносной, да и обнаружившая мое тело Глафирья вызвала труповозку, однако - парадокс! - я все еще продолжаю мыслить, дышать, стоять на своих двоих, в недоумении смотря на все, что меня окружает сквозь противную мутную завесу.
    Неужели «жизнь после смерти» именно такая, или, быть может, в моем организме произошел некий сбой, и я все еще могу двигаться, в то время как другие мертвецы, например, были полностью парализованны, продолжая, тем не менее, воспринимать на слух все вокруг происходящее?..
    Ударившись мизинцем о дверной косяк на выходе и (вполне ожидаемо) не почувствовав боли, я приняла решение ничему не удивляться и легла обратно в постель, надеясь, что спустя несколько минут все наладится, и я отключусь от conciencia, нырнув в спасительную бездну. Это ведь никуда не годится, - мертвый не может разгуливать среди живых как ни в чем не бывало. Ложись обратно, укройся уютным пледиком, смежив веки, милая Шэрон Бовэ-Кляйнедди. Ты заслуживаешь покоя.