Time is dying

   Поезд приближался к станции. Его гудок шумел настолько тоскливо, что, казалось, будто это подбитое животное жалобно стонет в глухом лесу, ожидая не то своей кончины, не то чужой помощи. Колеса равномерно стучали и словно погружали в транс всех, кто внимательно прислушивался к этому звуку, не найдя более интересного занятия. Две женщины, смеясь, прошли мимо, в конец вагона. На одной было легкое пальто и шляпа, на другой - шубка из настоящего меха, которая абсолютно не могла спасти от холода. Какой абсурд - надевать что-то подобное, когда за окном завывает метель, а температура уверенно приближается к отметке в минус 30. Или, быть может, их греет что-то еще? Или кто-то?...
   Следом за ними в конец вагона направилась группа мужчин - человека три, не больше. Они все были в теплых, небрежно накинутых, куртках, и спортивных штанах. От них пахло дешевым алкоголем, а в руках были самые обычные сигареты. Они что-то громко обсуждали и смеялись, и весь мир был для них чем-то до невероятности простым, незамысловатым и податливым.
   Я встал, застегнул свою куртку и проследовал за ними. Поезд остановился. Моя станция.
   Я спустился на перрон, осмотрелся, и меня невольно подернуло. Эти мужчины и женщины стояли и курили, смеясь над чем-то глупым и бессмысленным. В окнах вагона мелькали лица, которые пытались всмотреться в глухую, необъятную темноту ночи. Вдалеке было несколько огней, а в воздухе стоял запах дыма, тот самый запах, который ощущаешь так остро в такой мороз, запах, кажущийся таким сладким, желанным, влекущим к себе.
   Небо было полно звезд, и в самом центре его светила полная Луна.
   Я взял свои чемоданы и пошел вперед.
   Дорога, по которой мне пришлось пойти, была мне очень хороша знакома, и я помнил каждый сантиметр ее, несмотря на то, что прошло уже, кажется, лет тридцать с тех пор, как я шел этой же самой дорогой, чтобы уехать отсюда. Надолго? Тогда казалось, что навсегда. Хотелось, чтобы навсегда. Хотя какая-то часть и отдавала внутри легкой тоской, той самой, которую испытываешь по местам, в которых провел достаточно большую часть своей жизни.
   Я шел по ней, и болью отдавалось в моей голове каждое воспоминание.
   Вот там, вдоль той ограды, играли мы с А., будучи еще совсем детьми. Помню, это было жаркое лето, июль. Трава тогда пожелтела очень рано, и каждый день был похож на ад, и в этом аду казалось возможным жить только по ночам, потому что день мог поглотить тебя, растворить, изничтожить. И все же, несмотря на это, мы находили возможность поиграть. По существу, дети готовы на многое, если чего-то хотят, и в этом стоит брать с них пример. Погода? Не беда! Запреты? Ничего страшного! Опасности? Так даже веселее! Со временем неизбежно утрачиваешь эту живость, и потом тщетно пытаешься ее восстановить.
   А вот там, чуть подальше, на высоком холме, мы делали горку. И это было целое событие. Встать ранним утром, донести туда воду, залить все, чтобы получилось достаточно гладко. И целый день проходил абсолютно незаметно. И потом еще всю зиму мы скатывались с нее, заново поднимались, и все по новой.
   А здесь, у реки, родители сделали то самое фото. Кажется, я и не помню тот день. Но помню, что в тот момент мы гуляли, слишком оживленно смеялись - впрочем, как и всегда, и родители решили, что совершенно необходимо запечатлеть этот момент. Сохранить на память то, что никогда нельзя удержать; попытаться остановить мгновение, которое было настолько прекрасным, что хотелось взять его в руки, поднести к себе, присвоить, заморозить в одном только состоянии, и не давать меняться.
Они попросили нас встать с А. рядом, как-нибудь естественно. И тогда она обняла меня. Так нежно, по-доброму, очень просто обняла. И в этом объятии выразилось столько любви, что я помню все до сих пор. Наверное, мы никогда ни до, ни после не были так близки друг к другу.
   А прямо за рекой - огромное дерево. Кажется, это сосна. Даже представить не могу, сколько ей лет, скольких людей она повидала, сколько поколений родилось при ней и сколько поколений ушло в небытие. Гигантская, она еще больше наклонилась вниз, словно с каждым годом груз памяти тянул ее все ниже и ниже, и при взгляде на нее появлялось лишь одно желание - подтолкнуть.
   И это самое дерево открывало N. Совсем небольшая деревенька в богом забытом месте, где само солнце, казалось, удивлялось каждое утро, что в таких местах на земле есть жизнь.
   Некогда это место было довольно крупным и оживленным. Сотни людей, сотни домов, интереснейшие истории жизни у каждого из них.
   Самый первый дом. Я все еще помню женщину, которая там жила. Старая, хромая, но улыбающаяся так, что ее улыбкой можно было мир осветить. Смотришь на нее, и настроение поднимается само, поддавшись невероятной магии, которой она, несомненно, обладала. Подумать только, в этом доме она воспитала семерых детей. И подумать только, что в старости о ней забыли все. Сейчас от дома остался кирпичный фундамент.
   А вот этот дом принадлежал Б. Добрый старик, который постоянно заходил в гости, заносил что-нибудь пожевать, всегда шутил и рассказывал истории. Ходить с ним вдоль леса и слушать его истории было, наверное, самым любимым нашим занятием. А стук его трости, когда он приближался к дому, всегда вызывал в нас какую-то детскую радость.
   Есть люди, рядом с которыми чувствуешь себя как-то иначе, особенно. И дело тут не в чем-то конкретном, а, скорее, в той, уж простите за слово, ауре, которую человек вокруг себя создает. Атмосфере, если так угоднее.
   Мы любили сидеть с ним, и когда его не стало, мы долго не могли оправиться. Сейчас в его доме живет его сын. Не менее добродушный, но менее знакомый.
   А вот и мой дом. Тот самый, в котором прошла добрая треть моего детства. Два окна на улицу и покосившийся забор. А в окнах горит свет. Во дворе все так же лает собака, пусть уже и совсем другая. Дорожка к дому аккуратно почищена от снега, как и много лет назад. Я тихо захожу.
   Я не знаю, вспомнят ли меня. Не знаю также, рады мне здесь или нет. Я покинул это место так некстати, так резко, словно бежал отсюда, не желая больше никогда возвращаться. Мне казалось, что, останься я здесь еще хотя бы на минуту, это место поглотило бы меня, разрушило до основания, изуродовало душу и оставило на ее месте лишь пустоту. Я бежал, не задумываясь о тех, кто здесь есть, не задумываясь о времени, которое жадно поглощает и никогда на отдает. И только сейчас, вернувшись сюда, увидев на том месте, где была жизни, лишь руины, смерть во плоти, то самое время, которое поглотило все сущее, не испытав ничего, кроме еще большего голода, только сейчас я понял, насколько жестоким я был тогда.
Оставив близких, не попрощавшись, я причинил им самую жестокую боль, какую они только могли испытать - боль утраты. Сбежав отсюда, полностью прекратив любые связи, я лишил себя возможности затормозить, хотя бы ненадолго отсрочить ту неизбежную гибель всего, что мне было дорого. Боявшись быть покинутым, оставленным, брошенным, я бросил сам. Предал сам. Изменил сам. И, тем самым, наказал сам себя. И вот я стою здесь, один, с опущенной головой, думая, как зайти, что сказать, чем объяснить то, что сделал целых тридцать лет назад. Стою, как провинившийся ребенок, не зная, как сказать, что ошибся, что был не прав.
   Я открываю дверь. Внутри светло, тепло и уютно. Как и тридцать лет назад, словно здесь, в этом маленьком домике, ничтожной точке в масштабах Вселенной, время утратило свою власть. Я стою, и на меня смотрят такие родные, пусть и постаревшие, глаза. И все тот же голос: "Здравствуй. Вот ты и дома".