Спроси у сада

СПРОСИ У САДА

     Когда они вошли, было уже шесть часов. Стемнело, но не совсем, и сад за домом всё ещё казался по-свежему привлекательным. Конечно, им было не до того.
     Старый Таргет ждал их, подумалось, давно. Он словно врос в своё огромное кресло, руки его были неподвижны, глаза по обыкновению смотрели с насмешкой. Впрочем, вряд ли он ждал их.
     – Вы пришли, – сказал он, невопросительно и неутвердительно. – Я не сомневался.
     Они переглянулись. Начало получалось не из лучших.
     – Садитесь, что же стоять, не на суде.
     Она села в кресло напротив старого Таргета. Он пододвинул массивный табурет красного дерева.
     – Думаю, – старик смотрел между ними, – можно предисловий не делать.
     Они промолчали.
     – Вы, видимо, полагаете, что сегодня я объявлю вам условия моего завещания, – продолжал Таргет. – Нового завещания.
     – Да, сэр, – ответил он. – Так мы с вами договаривались.
     Старик недобро усмехнулся.
     – Дело не в том, о чём мы договаривались. Дело в истине.
     – Какой истине? – негромко спросила она.
     – В истине, – повторил старик. – В вашей истинной природе.
     Они непонимающе смотрели на него.
     – Я составил новое завещание. Вы мои ближайшие родственники, как вам отлично известно. Так уж получилось – двоюродные племянники, а ближе нет. По закону наследуете вы. По старому завещанию – тоже. Но по новому…
     Он поводил скулами вверх-вниз.
     – По новому завещанию вы не получаете ничего. Я отдаю все деньги детскому приюту в Саутгемптоне.
     Наступившая тишина очень походила на гробовую.
     – Вы изменились в лице, Сэмюэль, – заметил Таргет. – А вы, Маргарет, конечно, прекрасно держитесь. Но я не удивлён. Я всегда знал, что забота ваша, всё ваше внимание и всё время, которое вы отдавали мне, не стоили ничего, а точнее – стоили тех денег, которые вы рассчитывали…
     – Сэр! – возмутился он.
     – …рассчитывали получить после моей смерти. Неважно! Я всё это прекрасно знаю. Не это меня интересует. Завещание – оно не заверено, оно существует в одном экземпляре. Я могу уничтожить его. Сегодня. Сейчас. Но – при одном, очень важном условии.
     – Мне кажется, – сказала она, – мы уже довольно выслушали оскорблений и…
     – Нет, мадам, – Таргет всей пятернёй указал в её сторону. – Позвольте мне договорить. Больше всего и выше всего я ценю в человеке честность. Истина – вот что делает человека человеком. Говорят, что люди – существа лгущие. А я полагаю, что люди тогда выходят из звериного существования, когда перестают лгать. Так вот. Вы получите всё, я уничтожу завещание, если вы честно и прямо скажете мне, что я был и остаюсь для вас лишь дышащим на ладан стариком с тяжёлой мошной, могущим вас озолотить.
     – Вы совсем спятили! – вскрикнул он.
     – Ничуть, – отрезал Таргет. – Я хочу истины, я хочу увидеть в вас людей, а не двоюродных племянников…
     – Истины? – спросила она. – Людей? Вы хотите услышать не истину, а то, что хотите услышать. При чём здесь люди и человечность?
     – Я всё сказал, – бесстрастно заявил старик. – У вас есть выбор. А я, – добавил он, щурясь, – редко ошибаюсь в людях. И в вас я вряд ли ошибся.
     Она хотела что-то сказать – резкое – но Сэмюэль положил руку ей на плечо. Вид у него был решительный.
     – Надеюсь, сэр, – сказал он, – вы понимаете, насколько оскорбительно то, что вы сказали… Мы могли бы сейчас же уйти. И только уважение к вам…
     – Да бросьте вы! – выкрикнул Таргет. – Наследство удерживает вас, а не уважение.
     Сэмюэль встал.
     – Думайте как хотите, – сказал он негромко. – Нам с Маргарет надо поговорить. Надеюсь, вы не против?
     Старик только повёл бровями. Маргарет вопросительно посмотрела на своего спутника, он подал ей руку и так, бок о бок, они покинули комнату. Пройдя длинным, тёмным и извилистым коридором, они неожиданно оказались в саду – он широко распахнулся перед ними в дверном проёме. Уже стемнело, взошла луна, молодая, тонкая, и дорожки мягко мерцали в её свете. Яблони стояли плотно, тени их казались косматыми, тревожными.
     Они прошли несколько шагов и остановились. Песок, смешанный с ракушником, скрипел под ногами. Холодный воздух, особенно чувствительный после духоты комнат, отрезвлял.
     – Человек! – сказал Сэмюэль, но возмущение его уже улеглось. – Человека захотелось ему. Ну не дурак ли? Посмотрел бы на себя. Люди так не поступают, да будет ему известно, не бросают в лицо подобные обвинения и не стремятся унизить идиотскими опытами!
     Маргарет молчала. Она высвободила руку и теперь спокойно смотрела в глубь сада, где неподвижные ветви сплетали свою чёрную сеть.
     – Молчишь? – спросил он как-то жалостливо. – Ничего не скажешь? Он же смешал нас с грязью. Он – никогда не живший для других, а только копивший свои деньги – он требует, чтобы люди были правдивы и честны. Это ханжество настолько неприкрытое, что...
     – Но ведь… – вдруг сказала она, – старик не совсем не прав.
     – То есть?
     – Ведь в чём-то же он прав. Разве мы ухаживали и следили за ним целых два года только из-за любви? Разве мы любили его?
     Сэмюэль смотрел на неё озадаченно. Он ожидал поддержки, он не был готов к такому вопросу. Но она была права. Старого Таргета сложно было любить. Скрытный, неразговорчивый, эгоистичный, а временами – крикливый и резкий, с неожиданными и нелепыми идеями, он никак не походил на увенчанного сединами старца, окружённого любящей роднёй. Да и родни, собственно, у него не было – лишь две двоюродных сестры, гораздо младше его, чьими детьми и были Сэмюэль и Маргарет. Старик почти не поддерживал отношений с сёстрами, но племянников любил, по-своему, молча и скрытно. Впрочем, вряд ли они об этом догадывались: слишком шокирующими и неприятными бывали его выходки. Сегодняшняя переходила все границы.
     – Мне кажется, – промолвил Сэмюэль, – когда-то мы любили его… Детьми. Тогда он был… получше, чем сейчас. Его можно было любить. А теперь… не знаю. Скорее, тут родственные чувства. Любовь… нет, думается, что нет.
     – Да, – подтвердила она. – Родственные чувства – верно сказано. Только какой в них толк, если в ответ получаешь такое?
     Она наклонилась, рассматривая клумбу с тюльпанами. Он смотрел на неё сверху вниз.
     – И всё же…– промолвила она. – Всё же, как нам быть? То, что он требует от нас, невозможно. Я никогда не признаюсь в такой гадости. Деньги его нам никогда не были нужны. Но...
     – Вот именно! Но мы не в таком положении – ты прежде всего.
     – Я смогу обойтись без этого наследства, – неуверенно сказала она. – А вот ты?
     – А что я? – мрачно пробормотал он. – Я мужчина, чего же мне не смочь.
     Она выпрямилась и сверкнула на него глазами.
     – Глупости, Сэмюэль! Я хорошо знаю, что семья у тебя едва ли не бедствует. И тебе эти деньги необходимы.
     – И тем не менее, – спорить он не стал, – я, как и ты, не смогу признаться в таком. И выхода нет.
     Они помолчали. Тихо тренькала в ветвях сонная синица. С неба холодило дыхание ранней осени, и никли головки тюльпанов.
     – Я не знаю… – тихо-тихо сказала она. – Но ведь… новое завещание ещё не заверено. О нём никто не знает, только мы. Если бы вдруг со стариком что-нибудь случилось, в силу вступило бы старое завещание…
     Порыв ледяного ветра ворвался в сад, и мертвенно-прелым запахом понесло из темноты. Рука Маргарет сжалась, хрустнул стебелёк, и тюльпан безжизненно уронил алую головку. Сэмюэль смотрел на неё не мигая – и не удивление было в его глазах, а страх…
     В ней было это странное чувство, этот порыв, который всегда ставил его в тупик, – жестокость. Она проявлялась редко, но она была в ней – и была постоянно. Сэмюэль помнил, что когда они были совсем молоды, ему двадцать, ей восемнадцать, она любила выращивать тюльпаны. У её матери был большой и красивый сад, в котором Маргарет выделили свой уголок. Она любила тюльпаны, и великое множество их росло на этом клочке земли. Но однажды неподалёку от цветника было обнаружено гнездо чёрных садовых муравьёв. Муравьи не могли причинить вреда тюльпанам, их целью были маки, росшие в другом конце сада, чей сладкий сок они с удовольствием пили. И тем не менее Маргарет оказалась непреклонна. Сэмюэль на всю жизнь запомнил выражение её глаз, когда она заливала гнездо керосином, и меньше всего на свете хотел бы он увидеть это выражение снова. Муравьи погибли, а керосином в саду воняло ещё долго.
     …То время осталось далеко позади, и он не жалел об этом. И редко вспоминал. Теперь эти воспоминания были не нужны. У него – своя семья, у неё – своя. А тогда он был в неё влюблён, лето было солнечным, трава густой, все птицы – певчими. Он приходил на дачу своей двоюродной тёти – пешком от станции два километра, семья его матери жила в городе – приходил исключительно ради Маргарет. Ему казалось, что они были счастливы. Они сидели рядом на берегу ручья, на нижней ступеньке каменной лестницы, опустив ноги в воду и смеялись, он не помнил почему, но этот смех, её смех прожигал его насквозь даже сейчас. Не было другого такого лета в жизни. Потом всё стало не так. Они могли бы пожениться, троюродное родство позволяло, но всё как-то не сложилось, не слепилось, они остались по разные стороны реки и с тех пор не делали попыток найти брод. Они поддерживали связь, иногда встречались, вместе помогали старому дяде Таргету, но всё было машинально и словно мимо. Да и слишком много воды протекло…
     Всё это вспомнилось ему мгновенно.
     – Ты хоть понимаешь, о чём говоришь? – сказал он тихо, по-заговорщически.
     Она промолчала. Взор её окунался в темноту.
     – Ты… ты не сошла ли с ума? – но ему не удалось придать голосу грозность.
     – Может быть, – ничего не выразилось в её словах. – Мне иногда кажется, что я ненормальная. Иногда… мне хочется отомстить всему миру за несовершенство. Понимаешь?
     Он молча наклонил голову.
     – Мне сложно сдерживать себя, я молчу, креплюсь… И когда сейчас старик вылил на нас эту грязь, мне захотелось показать ему, чего он на самом деле стоит… Но его ведь не проймёшь словами. Того, кто мнит себя человеком, ничем не проймёшь.
     Она говорила спокойно, но он знал, как всё перемешалось у неё внутри. Ему было страшно – страшно, что это та самая Маргарет, которую он так сильно любил и считал вершиной совершенства, та лёгкая, смеющаяся девушка, болтавшая ногами в ручье. Она почти не постарела, но проступила в ней какая-то каменность, гранитность, с которой он не мог смириться.
     – Я знаю, это глупо и по-детски, – продолжала она. – Однако даже этот сад – он такой тихий и неподвижный. Кажется, он не может принадлежать живому человеку.
     Она оторвала головку тюльпана и мяла её в руке. Она перестала их выращивать, как только вышла замуж. Не до того было.
     – Всё, конечно, не так, – закончила она. – И выбора у нас нет. Надо уйти.
     Он кивнул. И с усмешкой, плохо скрывавшей облегчение, заметил:
     – Думается, человек остаётся человеком до тех пор, пока у него есть гордость. Ты права, старик виноват сам. Больше он нас не увидит здесь, ведь так?
     – …Может быть, когда-нибудь, – задумчиво сказала она, и нельзя было понять, к чему это относилось.
     Он взял её под руку, они медленно пошли по дорожке в сторону фонтана, обогнули его и исчезли в темноте. Скрипнула калитка чёрного хода, и сад снова окунулся в неколебимое своё спокойствие.
     А через полчаса из дому вышел старик. Он был в халате и домашних тапках, он кутался и ему было холодно. Остановившись возле клумбы с тюльпанами, старый Таргет долго вглядывался в звёздное бездонное небо, неподвижно, спокойно. Что испытывал он? Грустны или веселы были его глаза? Сожалел или радовался он? Этого не знала даже ночь вокруг. Постояв, старик покачал головой, развернулся и ушёл в дом. Вскоре свет в его комнате погас. Он привык рано ложиться спать.