Пропонтида

Вступление

… — Арсюша, где ты был?

— Старушка моя, чего спрашивать, Ведина знаешь?

— Знаю, он под Смоленском сейчас?

— Под Смоленском...

— Кажется, меня сон поджидает… — произнесла она с волнительной печалью, из дряблой груди матери вырвался хриплый стон, она что-то пробормотала и опустила голову на подушку, повернулась лицом к стеночке, где возвышался во всю стену шерстяной овальный коврик, и попыталась забыться, закрыв свои слабые веки.

— Спи.

Я укутал её полотняным одеялом, а сам смотрел на слабо сверкающие свечи, надеялся, упрашивал их, примените там магию что ли, ради Христа! Мать моя увядает как цветок лилии. Настигла её болезнь. Настигла. Черт меня дернул всем, кому не попадя, деньги раздавать. Милосердие, тьфу! А мать-то моя от моего милосердия чахнет с каждым днём. Я вышел, всё, хватит, я вышел, закрыв за собой тугую дверь. А утром она выздоровела! Свечи, спасибо Вам! Но я по-прежнему не верю в магию, может, она сдаваться не хотела, она у меня сильная. И нет тут никакой магии, нету! Всё это брехня на постном масле. Просто сдаваться не хотела, вот и всё!

Собранные Шевроновым Иннокентием Степановичем письма из бюро хранения, и положены в долгий ящик от посторонних глаз. Некоторые он выставлял на показ, чаруя каждого уникальным своим умом находить истории не только захватывающие и интригующие, но и очень, очень трогательные, которые могут растрогать даже отъявленного браконьера, и он в скором времени перестанет совершать варварское дело, и поступит уже благородно. Среди всех этих историй, лежали, пожалуй, самые трогательные и откровенные, два больших свертка, завернутые плотной бумажной тканью, были помещены на дне сундучка, в надежде на то, что владелец заметит их, и от любопытства вскроет один сверток, и непросто прочтет, а не станет хвалится находкой… Но этого не случилось, они так и остались в самом холодном месте сундучка, среди уже использованных бумаг и сорванных жгутов, не вскрытые, и по-прежнему затаенные, в надежде, что в будущем предстанет случай, и владелец найдет им должное применение…

Часть первая

Глава 1

Солнечный фотон излучал жаркие лучи, которые не столь обжигали, а уверено и мягко подогревали почву Земли, фасады и фронтоны домов, обогревали дороги и улицы. И это пекло только разрасталось, градус повышался с каждым часом на уровень выше, и спектральная аномалия никак не радовала меня. «Так, — со вздохом досады взглянул Шевронов на настольные часы, не вставая еще с постели, — а начиналось только утро, восемь часов до полудня, хм, прекрасное начало дня».

Несмотря на неблагодарность, по его мнению, погодной коммуны Шевронов всё-таки с натяжкой недовольно-издерганного чувства вышел во двор своего уютного домика. Дорожка из плит вела прямо на деревянный стенд, где, собственно, размещалась вся информация о городе, жителях и последних новостях из мира одного просвещенного города.

— Так, что у нас на днях, — посмотрел он на объявления, развешанные брошюрки, сводки новостей, и ничего там нового, собственно, не нашел… а нет, Шевронов человек с неординарным мышлением и способностью из старого выпытать свежее, — «Притащите мне сколоченный ящик, улягусь туда, а закапывать не, не стоит, сердечные мои. Вместо земли набросайте в яму кусты черемухи, хочу помереть в благовонии», — вычитал где-то из «уличного журнала», так величают журнал из древесины, в котором вместо бумажного волокна, почему-то используют уличный общественный забор.

— Вдвойне удивили мои сегодняшние открытия, что только не выдумают люди! — испытал гармоничный всплеск настроения и задорного состояния наш герой незатруднительной повести.

Миловидно улыбнувшись, Шевронов оставил пометку в своей записной книжке, сохранив понравившуюся, за последнее время, историю человека и ящика, освободил место для ещё приготовленных газетных вырезок, чем чёрт не шутит, ночами за работой; любезно приветствовал шедшего по тротуарной тропинке старика с собачкой, тот мило поднял шляпу и добродушно улыбнулся, запустив руку в шляпу, доставая комбикорм в виде косточки, зашвырнув, что есть мочи, в траву. А Галпа, собачка, визгливая и радостная, побежала галопом в траву за добычей; уже было собирался идти домой, как приметил на ветру подергивающийся листок с информацией об одной женщине. Она допытано искала участок для своего поселения. Дом из кирпича, и видно было, что дом из кирпичной постройки имел для нее значимое место, она выделила его крупным шрифтом. Печатными буквами всё, всё написанное было четко отшлифовано печатной прописью. И Шевронову показалось, что женщина писала это под воздействием безнадежности и, усталой рукой помечая главное, видимо, не надеясь уже отыскать то, чего ищет.

— Всё, чего она хочет, выдано здесь. И я бы пошел, но меня держит что-то, — думалось Шевронову, но растолковать это ему пока не под силу, он стоял и обдумывал. Он было ушёл, но вернулся.

— Да! Дом из кирпича, в нашей-то округе, не так-то легко найти. Роскошь! Но есть у меня один дом, красавица, он неподалеку, в густой окраине домов, за кровлями. С нашим районом граничит, может, помочь ей, деньги запросят небольшие, сам хотел приобрести его. Но не получилось, им не понравилось, обидно им стало за меня, знают, чем я занимаюсь каждое утро. Да и мне неудобно, что моя добродетельная работа находилась бы так далеко от этой доски с различными объявлениями. Так что я отказался. А вот женщине он непременно сгодится. Дом прекрасный!

Семь вечера, гости его, два человека и один бармен, который всё никак не может остановиться и прекратить каждодневные похождения к Шевронову в его усадьбу, в частности за одним делом, продолжать ловко и филигранно крутить разные бутылки и разливать гостям ликеры, и что там ещё разливают?

— Искусник, что тут взять! Работе предан, он вообще отдыхает? — спросил как-то этим тихим и несолнечным, прохладным вечером один из гостей, рабочего склада мужик. Крупный и с прической, как у панка.

— Да отдыхает, куда без этого, — ответил Шевронов, выпивая коктейль, заедая приготовленными кабачками и бифштексом, морепродукты на столе не столь привораживали его. Он считал ловлю рыб бесчеловечным браконьерством. А этот малоизвестный штукатур, второй гость, у которого тщеславие и лобызания своего достоинства выше всяких других гнилых качеств, как он считал, гнилых и порочных… «Прям святейший угодник, преподобный начинатель своего вероисповедания», — выражался про него Шевронов, снова хватаясь жадно за недопитый «хвост петуха». А штукатур ел заливную рыбу, громко похрустывая рыбьими костями.

— «Ты уже за четвёртый Лонг-Айленд берёшься, Шеврон», — сказал с густой, грубой бородой, неотъемлемый в своих порядках, мужик трудоголик, потирая шероховатое сукно кресла, крепко отбивая пыль, закряхтел от неё, снова заговорил. — Может прекратишь развешивать писульки народов и за уборку возьмешься лучше, как ни приду да сяду в это кресло, а тут снова она, эта сухая, вредная испарина, туманная пыль, витая в комнате, забивает лёгкие, Шеврон. Неужто не знаешь её худшие стороны?

— Так не садись сюда, — полупьяный, покрасневший от алкоголя Шевронов выпучил свои круглые, глупые, большие, как око лягушки, глаза на собеседника и указал на другое кресло, недоумевая от его несообразительности. Почему-то алкоголь превращает глаза Шевронова в пустые, ничем не исполненные, глупые шарообразные зенки. Они же устремленные сквозь непредельную, белеющую опустошенность, всматривались в никуда, и всё кажется, единственно мне, автору, кажется, что в этот момент, наступает у него отрешённость, отрешённость от всего целого мира. Где-то он обитает за пределами его существования. Но Шеврон в полупьяном, трезвом и пьяном виде держится достойно, он вменяемый и на вопросы отвечает разумно, адекватно, конкретно, что главное. Только глазницы глупые, а так заумный!

— Больно надо, когда я тебя слушал, даже в самых экстренных ситуациях, я принимал решения сам и вытаскивал Вас обоих, не считая твоего закомуристого виртуозника, из передряг. Каждого из вас, каждого. То-то изволь мне составить план моего действия. Передай титул мне.

— Ты же пересядешь, я знаю, не сейчас, так через минуту, — ответил самоуверенно Шевронов, снова выпучив глаза, но уже почти протрезвевшие.

— Спорим, что нет?

— Спорят затейники, я же простой служащий при своем же дворе.

— Ааа, ты же у нас свободомыслящий, сам решил — изведал, сам захотел — сделал да помог. В добродетели заделался. В детектива всё играешь, так вот, ты и есть затейник, считай, поспорили, без рукопожатия, на условиях распознавания. Я распознал, кто ты! Ты чудачин, без сомнений.

Шевронов не стал отвечать на идиотские суждения гостя, а почему-то, отрезвев, вспомнил о той женщине. Его стало мучить одно обстоятельство; бережное чувство, переживание возникло у него. Ночь холодна, где сейчас она пережидает её, небось, в гостиной, на вид прилежная и выглядит опрятно, с деньгами у неё не должно быть проблем. Вполне получила наследство от скряги-отца. Сидит себе сейчас в тёплых, набитых пухом, подушках, пьёт ликер и смотрит вечерние сеансы этих, кто приворожить может!

«Самодостаточная, довольствуется, вероятно, хорошим положением, муж невероятно деликатен, снабжает, или скупой батька её! » — всё размышлял Шевронов, тараща глаза, побивая себя по лицу ладонями, чтобы не уснуть.

— Это всего лишь моих домыслов су… су… — он зачихал, забормотал, глубоко вздохнул, успел забрезжить рассвет пока он протяжно завопил, — суть!

С минуту он уже стал серьезней относиться к данной проблеме. Может она вообще безденежная, одинокая, брошенная. А что меня так тревожит… «Эй! — крикнул он громко и с натужностью в голосе, — вечный бармен, плесни ещё».

— Куда тебе, отбой! — вмешался малоизвестный штукатур, всё украшавший себя мыслью, что известность к нему придёт благодаря его проекту. Через год или два, но злополучная слава придет… — Этот серпантин тебя уже ужалил раз двадцать, кабы не больше, мужайся, обруби желание, чего стоишь, пялишь, пьяных никогда не видел? Убирай парнишка от греха подальше, выполняй свою работу, бармен! — тут он с усмешкой обозвал его «чудасий», на что тот озлобился, взял резко стаканы и удалился насовсем.

— Ушел? — спросил Шевронов, подпирая балахон своего плаща и укутываясь в его меха.

— Уволился! — насмешливо высказал мужик с огромными, рабочими руками.

— А я не подписал увольнительную, не по за кону, беззаконника вернуть, к суду причисляем, — уже зевая, чуть заикаясь и гундося, сжевывая слова, Шевронов заснул крепким сном, так и не проучив беззаконника.

— Ой, откинься, Шеврон, угомонись, оставь парня, — напирал на него хозяйственный мужик, — кто сейчас закон соблюдает, только избранные, но он не из их числа, потому что у нас они не водятся. Так что пусть шурует, свет ему дорога.

— Да он подушку мнет уже, можешь не трудиться пояснять, — ответил ему судьбой обойденный штукатур, в стороне. Этот человек оперся о стену, покуривал дешевую папироску, плавно выпуская струящий дым, он заполнял им не только свои лёгкие, но и комнату. Помимо прочего, раскладывал ещё свои принадлежности в виде клейких зубчатых шпателей, кисточек, самодельного валика, состоящего из простого шерстного вала и двухстороннего зубчатого разветвления, и пару фотографий его готовых проектов, распределяя каждую фотокарточку по отдельности, — а я слушать не привык…

— А ведь Шеврон прав, я не сдвинулся с места, всё в том же кресле, ну эксцентрик недобитый, как ему удается правду вымолвить, уму моему не понять! Не зря мы им гордимся, — ласково, с нотой дружелюбия сказал он, выключая свет, расположившись там, где было им отведено, неподалеку от товарища.

Уже в темноте, сквозь тяжелую, сдавливающую виски, затемненную бромиду, голос мастеровитого штукатура, как барабан, забарабанил по всей мертвой комнате, произнеся последнее: «Гордишься ты, но не я, мне вообще безразличен люд, я пока безупречен. Я! »

Шевронов не спал пока, он прикинулся, что свален сном, как вооруженной пушкой. Мысли о той женщине подкрадывались одна за другой, попарно. О том, что всё в порядке с той незнакомкой, и она сейчас томится в уютной и пушистой, теплой постели, заменяло все разговоры, все посиделки и встречи! Ангел спит, и ничто её не беспокоит. Я спокоен за неё, даже не зная, так ли это, но я почему-то спокоен… Охраняют её посланники небес, а вот Шевронова оберегают два закадычных приятеля, которые сами уже бессильны были что-либо дельное предпринимать.

Палящее солнышко вспыхнуло разом, стало заглядывать в приоткрытое окно, и ласкающая звезда приступила поглаживать по лицу Иннокентия Шевронова. Будильник наскоро трезвонил, вибрируя и стуча по столу. И пока он усердно старался разбудить сонных тетерей, в его сторону полетела фуражка добровольца, принимавшего участие во всех мероприятиях, где присутствует физический труд. Будильник повалился на пол, прямо на голову самовлюбленного маляра.

— Черт бы тебя растерзал, кто осмелился бросить в меня эту железяку с винтиками. Кому наподдавать?

Укутавшись в одеяло, Шевронов Иннокентий Степанович прятал свой лик от горячих лучей. Вскоре солнце уступило ему позицию, и то ли обидевшись, то ли от сладостной любви к своему любимцу, покойно спряталось под горизонт и выжидало. Наступило утро, но уже совсем другое, чем прежнее.

Комнату накрывал ещё темный бархат скудного, серого утра. Не порадовало то движение солнечной кладовой, где собираются и скапливаются лучи, чтобы обогреть поверхность продрогшей от лунного свечения и зябкой ночи, матери Земли, её отсутствием. И это не порадовало Шевронова. Он привык вставать не под звон назойливого будильника, а под яркий свет, исходящий из окон, поэтому он не зашторивает на ночь оконные рамы. Но сейчас их нет, что может сулить подобное чудо… Рабочая сила, как правило, уже с самого раннего часа подскакивает с воздушного облака пуховых одеял и подушек и стремительно набирает обороты на трудовом участке. Пора бы и Шевронову подниматься, но он встревожен и грустен, что его «будильник» не прозвенел, как у остальных. Думы разом проникли в его голову. Думы печальные, не утешающие. А вдруг это что-то означает недоброе? Он вспомнил о той женщине, и всё свел к природным явлениям. Утро сырое, пасмурное и несолнечное. Может беда какая? Он соскочил с места, живо оделся в облачения хозяина очага и устремился к вывеске. Может местный почтальон разместил её новое послание…

— Куда это он? — недоумевая спросил мужик с рабочим классовым стажем.

— Почем знать, куда он поскакал? — встречный вопрос, как ядро, выстрелил, вызвав жгучий интерес у собеседников.

— Сколько мы вылакали?

— Почем…

— Да почем, почем. Откуда ты можешь знать, ты только строчишь настенные кляксы, вокруг ничего не видя, — перебил один другого, — может когда-нибудь жизнь сунет тебе в руки жесткий валик и тогда, ярый художник, ты поймешь, что такое суровость будней!

— Что ты в этом смыслишь? Это, между прочим, произведения искусства, дорогой мой друг! Грубым валик показался ему, тут всё так тонко выверено, что одно загляденье.

— Да, да, да! Переписал ты оды Караваджо, — иронизировал суровый дядька с рабочим стажем.

— Оды! Кретин! Художественное произведение! А! Кому я объясняю.

— Почем нам знать! Голова как впадина, раскалывается, есть у него тут что-нибудь, снять психологический о! Психологический синдром, слышал, какие слова заучил! То-то! Немедленно мне подать эликсир, мне же через два часа выходить в бригаду.

— Бригадир, а пьешь как сапожник, пример, знаешь ли, очень плачевно скажется на твоих учениках. Плохо батюшка, очень плохо.

— Ой, только не жужжи под ухом, пчёл ненавижу.

— Это не психологический синдром, это дурной синдром, — высказал свое назидательное слово малоизвестный человек.

— Ой, а сам-то налетал, налетал, как шершень, на одно, второе. Лыка уже не вяжа, бормотал там о своих способностях, никто их не заметит, твои способности, угомонись уже.

— Брр.

— Отпирайся, дело хозяйское, но я при своем, так оно было.

С минуту они молчали, а может и с получаса. Одному хотелось разыскать, где запрятаны противовоспалительные антибиотики от похмелья, а то и разом щелкнула и мысль еще, отвратная, где он может хранить сбережения. Нет лучшего снадобья для устранения похмелья, чем новая бутылка корабельного рома или виски. Пора бы уже понять, совестью хвастает мученик наш, не посмеет воровать, а вот если надобно в долг взять, без ведома собственника, то он простит ему такое дело.

«Скажу в долг взял, отдам», — подумал он, когда обнаружил на шкафчике раскрытый сундучок старинной выделки, а там видно накопленные сбережения тянули взор нашедших, ой как тянули.

— Ну что, по чарочке еще?

— Положи обратно, а то беды не наберёмся, ещё на меня подозрения канут.

— Я в долг взял, ему и сам верну, я же занял, а не ты.

— Тебе же на работу!

— Два часа ещё, ты не представляешь, что за два часа можно сотворить-натворить, это тебе не минуты.

— Многое можно натворить, скажем, ты уже постарался…

— А где наш бармен?

В этот двухчасовой час, промежуток для наших двух непосед, которые не раздумывая, отыскали еще пару бутылок аппетитного виски, Шевронов маялся с нахождением свежего новостного буклета, но старания свелись в одну неприязнь, тщетную неприязнь, он озлобился и поругался на свою беспомощность, то бишь выругался на себя.

«Всё глухо, забросим это. Что я вдруг распереживался так, у меня забот своих хватает».

— Женщина, — окликал он стройную красавицу-шатенку, которая шла семимильными шагами по тротуарной дорожке, выискивая кого-то или что-то, — будьте любезны, я всех жителей знаю, как облупленных. А вот Вас впервые вижу, встретились Вы мне не случайно, и поэтому у меня к Вам просьба. Ознакомьтесь с вывеской, если какие-то будут замечания, предложения или Вы, по случаю, предоставите нам свои услуги, что немаловажно, то милости просим, здесь им будут чрезмерно рады.

— Благодарю Вас за информацию, мне пригодится, я приезжая.

— Несомненно, она каждому годится!

— Скажите, пожалуйста, — сразу начала она, Шевронов внимательно приготовился слушать, видно нацеленный на ряд новых предложений об усовершенствовании квартала, его всегда этот вопрос занимал, — Вы не подскажите мне, где находится улица Ново-Печерская, там стоит дом из кирпича. Я изыскалась повсюду, нигде не нахожу, ноги уже болят, ходить на таких каблуках, знаете ли, занятие малоприятное.

— Ново-Печерская здесь совсем рядом, искать тут нечего, городок площадью не больше четырёх десятин земельного участка, не заставит Вас так уж усердно стараться. Пройдемте.

…

— Ну и где этот заядлый помещик своего имения? — выругался трудоголик, — что мы должны одни тут сидеть, квасить.

Он с яростным запалом взялся за стакан и хотел было выпить, но передумал, со всего размаха поставив его на стол. Немного погодя он что-то нащупал под столиком, явно твердый предмет.

Опустившись под стол, он вытащил сундучок с красивым, прямоугольным орнаментом.

— О! Гляди штукатур. Ик! Простите, это чё ещё за прелесть.

— Не знаю, что ты там нашёл, но когда ты что-то находишь, то я почему-то начинаю беспокоиться.

— Правильно, я нахожу порой ещё неисследованное, которое пугает.

Он вскрыл сундучок и достал оттуда завернутые в свёрток письма.

— Так-так, Шевронов что-то недоплатил? И его теперь терроризируют.

— Не вмешивайся, слушай, положи на место. Не твоё, не трогай! Я с тобой скоро в отлучку уйду, на покой, в психбольницу.

— Остынь. Я всего лишь загляну, — с интересом раскрывает письмо, читает, — Ух ты, да никак Кешка наш страстный Дон Жуан. Ему тут признаются в любви. Твоя Пропонтида пишут!

— На место верни, вечно свой нос суёшь, куда не попадя, когда-нибудь отрубят его у тебя!

— Ты там крась стены, а то Кеша работу не примет! Я всего лишь порадоваться хотел за нашего приятеля, а ты кидаешься, как собака, злость свою вымещаешь. На, посмотри, возгордись за ближнего своего!

— Не нужно мне!

— Не нужно. У него появилась спутница жизни. Женщина, которая признаётся в любви, которая любит его. А ты, эх ты! Шпаклёвщик.

— Я безмерно рад за него.

— Оно и видно. Женщина появилась, ты хоть знаешь, какое это событие, когда в твоей никчёмной, одинокой жизни вдруг приходит она и признаётся в любви.

— А не мы ли должны первыми...

— И мы, и все! Но тот факт, что у него появилась женщина, которую можно будет боготворить, потому что будет кого. Женщина, которая вмиг обратит нашу беспутную, серую жизнь в такие тона, приведёт нас в такое созвучие, что мы потом будем всю свою жизнь щедро её боготворить. Она скрасит наше одиночество. Вытащит нас с этого болота. Каких бы высот мы достигли с её любовью, с её нежными ласками, под её покровительственным взглядом. С её любовью!

— Распылился, распылился! Как будто тебе эти письма она с вожделением отправляла, положи на место, это не твоё событие, не твоё счастье, и не смей прикасаться к чужому.

— Да я и вовсе не претендую, что ты завёлся, что вы все меня за человека не считаете, что я не могу теперь тоже порадоваться за ближнего своего? Я рабочий человек, не смотри на меня, как на бабуина, я человек с тонкой душой! Я раним и радушен! И я за него безмерно рад! Я за него рад!

Он с особой бережливостью сложил раскрывшиеся письма в сундучок и положил его под стол, где он припрятан был под шелковистой скатертью.

— А сундучок милый, Шевронов, любит прятать любовь!

— Подальше бы упрятал, лезут руки мозолистые.

— О! Что с тобой говорить!..

…По набережной, среди разгулявших в небе птиц, пролетали белобрюшки. Птицы редкого вида, то и дело отдалялись от остальных, чтобы не спутаться, и не смешаться. И знать свое место под облаками… Сухой и нагретый воздух просушивал почву от нагнетания кропотливого, ненастного дождя. Песок был еще мокрым и вязким, в нем находилась тягучая глина, что вызывала обезображенную смесь, прилипавшую к обуви. Улицы городка, подвергшиеся натиску прошедшей непогоды, немного опомнились и высокое солнце попыталось возобновить потерянное жаркое и раскаленное состояние от своих палящих лучей. Но в меру, чтобы уж совсем не испепелить город. Комфортная среда восстановилась. Эта была улица, самая, скажем так, праздная, где был порядок, и архитектура здесь водилась венская, почти, с учетом неких штрихов. Их было не так много, но единственная площадь была красивой и роскошной, здесь проходили каждый год театральные, музыкальные представления, а также выставки печатных машин, электронных приборов и техник. Чем город славился, тем и тешился народ; завидя электрическую самодельную машинку молотилку, сам невольно проникнешься восторгом за такое универсальное творение рук человека. Именно этой площадью хотел удивить он приезжую свою пассию.

— Вы сказали здесь кратчайший путь? — спросила она его после восторженных ощущений от площади.

— Да, мы уже на подходе к адресу, указанному Вами.

— Здесь у Вас очень красиво, необъятно.

— Да, площадь у нас благовидная! Это площадь, к слову, здесь у нас проходят раз в год карнавалы, выставки, аукционы, всё, что пожелаете.

— Чем, собственно, Вы занимаетесь? Вы организовываете зрелищные номера?

— Не совсем точно, я помогаю развешивать на особой, почетной доске, что находится у нас по ту сторону улицы, за домами, я там рядом живу. Всё, что происходит в городе, вся информация: происшествия, мероприятия, выборы, регламенты, кто, что посеял, то и висит.

— Благородно, и этим всем делом Вы управляете?

— Да, это моя работа. Она мне помогает жить!

— И как же?

— Я забываю прошлое… Не думаю о будущем и не травлю себя ныне позорным настоящим.

Она посмотрела на него жалостно, сочувственно, и ей стало неловко, что она расспрашивала его об этом, напоминая про больную рану. Но изумление, которое вспыхнуло в её душе одновременно с жалостью, заставило её подивится сказанному.

— Вы не огорчайтесь, Вы тут ни причём, я весел и здоров, что ещё нужно.

— Стойте, стойте! У меня встречный вопрос, не спроси сейчас, буду потом корчится от дум. Почему Вы так скептически настроены на двадцать первый век?

— Почему же скептически. Я лишь всем сердцем не верю в потустороннее, а в настоящее меня не спрашивают, верю ли я или не верю. Я просто живу в двадцать первом веке, считаю, у него есть и положительное, и неположительное. Положительное — почва плодовитая, пока народ благословляет землю за щедрые дары, к которому скоро, мне кажется, потеряют интерес, и сбор, деревенское основное занятие, пойдет на убыль… Не потому, что земля перестанет давать урожай, что вполне вероятно в век глобальных перемен, а потому, что сам человек утратит интерес ко всему земному. Заменит сырье якобы «натуральная» экосистема, и эта система… Хвойный запах спадёт, как прискорбно, хвойный запах лесов, что же… — бормотал он последнее, не зная дальше, что внятного сказать, как конкретно подойти к более точному, разумному выводу, как его закончить, он не знал. Но попытался оправдаться, — в общем, я не особо мыслью в своём сказанном, в этом настоящем, не получается мне Вам дать конкретного ответа. Знаете, как чудесно пахнет пихта, вот представьте, что она потеряет свой исконный запах, и Вы перестанете чувствовать присутствие природы вокруг себя...

— Как трогательно звучит, я довольна и тем, что услышала, Ваш ответ прозвучал полноценно, я призадумалась… зря Вы себя недооцениваете, Вам удалось меня удивить своей непосредственностью в разговоре!

— Даже недосказанностью и жалкими попытками выглядеть умнее в Ваших глазах?

— Даже недосказанностью и попытками выглядеть умнее в моих глазах!

Они посмеялись, дружественно пожав друг другу руки. Мимо них пролетел на велосипеде мальчик, он поздоровался с ними, резко притормозил и сунул газетную вырезку в руки Шевронову. Тот понятливо улыбнулся, они поняли друг друга и, свернув газетную вырезку, он проводил, восторженную, дивную и очень прелестную Пропонтиду до места её назначения. Они разошлись до поры до времени. Не сказав пока друг другу главного…

Глава 2

В доме Шевронова после бурной беседы между рукаплескающим мужиком, с прической, как у панк-рокера, и бледного налицо, но спокойного маляра, повисло над потолком гробовое молчание, мужик ещё раз с неисчерпаемой радостью и уважением вспоминал о письмах, адресованных другу, его товарищу, его брату, с восторгом потянулся к маляру, пожать ему руку. Но тот лишь брезгливо одёрнул свою и отвернулся. Мужик с досады вздохнул и постановил: «Неинтересные Вы люди! » Горько отрубил последнее: «Хоть бы кто сплясал, да спектакль тут показал? Скучно пить и смотреть пространно в одну забеленную точку… Одно разочарование».

— А кто тебе мешает выйти и сплясать.

— Бармен наш!

— Его тут нет. Когда тебя кто смущал, действительность в быль не превращай.

— Быль — это наш бармен, был вчера, сегодня нет! Приходится самим всё...

— Да что ты к нему привязался, отбился уже от рук совсем. Пьёшь только самое дорогое, из высококачественной винодельни. Где сначала надо изготовить для пресыщения вкуса, на язычок положить, вкусить, одобрить, а уж потом приступать напиваться, а то не то будет совсем, муть, какие привилегии, для одного-то человека, жирно будет! Благо, что чистое пьем, без нас приготовленное. А кому спасибо, тем людям, конечно.

— Ой, как заговорил. Что такое? Выпил — протрезвел ум? Откуда в тебе появилось вдруг восхищение и благодарность за труд чужих людей? Сроду о себе любимом печешься, как бы где выскочить, да показаться, показаться!

— Не болтай лишнего.

— Это я болтаю?! — рассвирепел вдруг русский мужичина с гордым профилем лица и жестким, суровым характером. — Кто тебя цапнул, что ни с того, ни с сего, ты внезапно проникся жалостью. Видно, алкоголь так действует, когда должен наоборот…

— Ты не считай меня уж совсем бездушным, — заговорил штукатур, и явно он был не особо доволен напором своего давнего товарища, который напирал и напирал.

— А кто ты? Себялюбец, самый настоящий эгоист в чистейшем роде.

— Не оскорбляй…

— Что, достоинство твоё? Таких как ты пруд пруди сейчас, не зачем тебя трогать, сам потом вразумишь, к чему дело приводит, да и алкоголь, кстати. Тебе не нужно прикладывать труда, тебя алкоголь, почему-то излечивает… Странно, но выпьем, авось совсем излечишься, как новенький предстанешь во всей натуральной божественной красе.

Одинокий, с самим собой не совладавший, капризный, обиженный и гонимый жизнью, с вечным выводом о не справедливости судьбы, жалостливый к самому себе, под действием алкоголя разом почему-то прознал истину своего не устоя жизненного порядка. Мало кому известный штукатур, коей сам прозвал себя таким прозвищем, под неким символом, что крылся в его потаенной душе, в его прозвище, выплеснулся наружу. Он еще не зашпаклевал себе дорогу в грядущем будущем, лишь её замазывая, кусками и небрежно марая ее: криво, грязно, неровно малюя каждую стену своего достижения. И лишь поэтому он малоизвестен, потому что подходит к делу неаккуратно. К тому же, причиной веской послужит и его стремление выскочить на подступ перрона раньше срока… Он вдруг опомнился, скривил губу, насупился и бросил кисть в собеседника. Она пролетела мимо, ему очередной раз повезло.

— Ох, моя духовная Пропонтида, она больна, она засыхает… — почти расплакался он, утирая слезу и показывая её, не укрывая ничем, а выставляя её напоказ собеседнику.

— И что ты разревелся тут. Ах, простите меня, голубчик, забыл, алкоголь всегда нас не прочь ранить в самое сердце. Не зря мы глотаем недешевое, в этом и смысл! А ты жаловался в прокуратуру? — усмешливо залепетал одухотворенный трудяга. — Выпьем, в этом и смысл!

— В прокуратуру, — сердито ответил Шевронов и выругался, спародировав своего товарища, — шутник!

— Они считают, что всё умеют, всему научились, теперь остается командовать, теперь их задача передать свой опыт. А кому его передавать? Детей нет, семьи нет, вот глушат эту бодягу, желательно палёную, чтобы свыкнуться с горем, сгореть… Вот так, Шевронов.

— Всё, давай помолчим, один другого стоите, ей-Богу, кого слушать, не поймешь, кто в лес, кто по дрова. Тихо, к нам кто-то идет!

— Нет, он прямо шиллеровский герой, ему не хватает мужества! Он в поисках мужества!

— Замолчи ты! — рявкнул Иннокентий и, приставив стакан к виску, выперся всем телом вперед, чтобы заглянуть через гостей, кто там пританцовывает у дверей и жмётся, не проходит.

— Прям шиллеровский герой! — повторил было тот и опустился еще глубже в кресло.

У дверей стоял посыльный. Он стучался в закрытую дверь очень тихо. Перебирая ногами, он то и дело старался усиливать свой стук, чтобы достучатся до хозяев. И пока он проводил ряд синхронных действий, из ниоткуда ощутим стал ветер… Небо тускнело еще до прихода его, а вот заморозки подоспели некстати. Прохлада оккупировала неподготовленного юношу с ног до головы, держала в напряжении, и он держал ее в напряжении, потому что до него еще не было достойных претендентов, кто так смело мог, сжав кулаки, упорно сдерживать оборону у самой Богини Земли. Но силы природы все-таки одержали вверх над юношей, и он больше не мог сдерживать ее наплыва. Он замерз и, резко махнув рукой, плюнул на всё, ринулся бежать прочь со двора, чтобы не лишиться обеих ног. Вместо него во двор вошла незнакомая девушка. Она проводила посыльного взглядом, прошла, даже нет, проплыла по окаменелым тротуарным плитам, и затвердевший лёд от её белых, гладких ступней будто бы расползался по всему гранитному полу, стекая в расщелины бетонных плит. Она вскружила голову самой природе. Солнце воспело оды по случаю ее пришествия и наклонилось, выглянув из-за туч над холодным и мерзлым небом. Прогрело его, и птицы, словно пробудившиеся ото сна звонкие свиристели, запели памфлеты по случаю прихода незнакомки. Над городом посветлело, город ожил. Стук в дверь и тонкая фигура милой женщины пробудили в Шевронове желание, страстное желание открыть незнакомке дверь. Подавляя это желание, он медленно и не спеша, чуточку конфузясь, то и дело оборачивался на своих товарищей выпросить совета, но они молчали, словно истуканы, застыли в своих нелепых позах. Он не решался идти ей на встречу. Потому что, если это та женщина, о которой он, не переставая, думал, то впускать её в дом ему крайне не хотелось. Он не готов был к её приходу… Дверь тихонько отворилась. Вошла миловидная, худенькая, стройная, как балерина, женщина тридцати лет. Она нерешительно постучалась, и так же нерешительно вошла. Он не успел их выгнать из дома, как эта девушка ловко подкралась к перегородке, что отделяла кухню и зал и, постояв немного, перевела дух, потом тихо, нешумно постучалась о низенькую перегородочку и проговорила:

— Вы извините, что я вошла без приглашения, но здесь проживает Шевронов? Ко всем, к кому бы я ни обращалась, все, без исключения называют его Шевроновым. И адрес дали, прославленный человек, говорят, поэтому имя ему ни к чему…

— Да-да, войдите! — сфальшивил Шевронов, делая вид, будто он и не заметил ее присутствия у дверей. Глаза его упали на маленькие её босоножки и переметнулись на талию, и только потом он оглядел ее всю. Скромная девушка, что стояла, прижавшись к косяку дверного проёма, смотрела так же неотрывно в его иступленные, растерянные глаза. Он немного смягчил свой пыл, уж больно эта девушка была хороша, и очень скромна в своих движениях, оробела, наверное, видя такое тут в зале. Он выпрямился, заулыбался и направился к ней, со словами:

— Кто Вы?

Но тут же остановился.

— Я Пропонтида!

Неловкая пауза стала ловкой благодаря саркастическим усмешкам двух приятелей Шевронова. Пропонтида не обратила на это внимание.

— Вы меня не помните! — уже с серьезным заявлением обратилась она к хозяину усадьбы, — Это меня немного раздосадует… Я проходила тогда мимо Вашего дома и встретилась с Вами, случайно… Вы мне тогда ещё крикнули, случайно… я всех знаю, а вот Вас первый раз вижу.

— Ах, да, случайно… Да, да, помню, помню, Вы та девушка, искали дом. Ну что, как с домом обстоят дела?

— Всё очень… не в мою пользу! Я присяду?

— Да, да, конечно, проваливай с этого кресла, продавил уже всё, на кресло не похоже! Присаживайтесь, не обращайте на них внимания.

— Для Вас выдавлено! — язвил мужик, стойко держась на ногах.

— На меня точно не обращайте внимания, — вставил слово штукатур, — я сейчас совершаю прорыв в области искусства, домазываю свой шедевр! Он не любит, когда я отвлекаюсь на разговоры!

— Не берите в толк, это местный Да Винчи! Только вот у Да Винчи талант был и признание, и даже деньги, а у этого только рваные штаны, валик и талант на шарлатанства и жульничества.

— Эй! Шевронов, не смей! — пригрозил было он, поглядывая грозным взглядом.

— И Вас это никак не задело?

— Что не задело?

— Мое имя!

— Задело, я теперь не спускаюсь к реке…

Все разом загоготали.

— Дамочка явно с приветом!

— Для кого писала…

Она просунула руку под скатерть, достала оттуда сундучок, и опрокинув его на стол, вскрыла миниатюрную крышечку. Шевронов спустя какое — то время стоял пораженный ее поведением. В голове мельтешила мысль откуда этот красивый сундучок оказался у него под столом. Откуда он? И как можно объяснить то, что ты не можешь объяснить, и только дивишься сказанному и увиденному, и наблюдаешь за тем, как другие оценивают неожиданный поворот событий. Он сперва поразился, потом смутился, потом заулыбался, и с восхищением разглядывая красивый орнамент сундучка, выжидал ее дальнейших действий. Что будет дальше, стало жутко интересно, что же будет дальше. А дальше распахнув крышечку сундучка, она огорчилась, и резко стала вышвыривать содержимое на стол. Конвульсивно, несдержанно, резво, страстно. Отчего Шевронов и другие представители сонного царства вдруг отпряли от всего того, что нынче их забавляло, и стали забавляться другим, с озадаченным видом наблюдая за ее действиями.

— Для кого писала? Для кого прятала? Ты и не подумал заглянуть, свертки не вскрыты! Ты даже не подумал заглянуть! — повторила она, огорченная и немного смущенная обстановкой.

— Вот видишь, штукатур, а ты боялся! Мы с тобой оказались вне подозрения, кабы мы поняли друг друга, значить есть надежда, что мы друзья… выговорил протяжно и не без удовольствия труженик рабочего тыла.

— А Вас не смущает то, что я ворвалась сюда внезапно, к Вам, к предпринимателю, без имени, прописки, фактического адреса, я по сути своя безродная девушка, которая ищет себя и появилась здесь, не зная сама, как, купила участок, приобрела дом, кое-какую одежду, аксессуары, подружилась с компанейскими людьми, интересные люди меня окружают, у меня есть мама и где-то сестры и братья. А тем не менее, я считаю, что всё это мне досталось не заслужено, по наитию, всё так спонтанно произошло, и вот она я! Вот я здесь. Я не помню года своего рождения, не припомню, откуда я родом, и вообще моя мать, мать ли мне?

Она выпила стоящее у края стола вино, и залпом осушила бокал.

— А тем часом письма мои не читают, не считают это нужным, полезным, трогательным, — упор был на «трогательный», а ты не из простых, Пропонтида, не из простых…

Присев на стульчик, она немного призадумалась, отвела взгляд и смотрела куда-то в пол, на что Шевронову было неловко за себя, что он не может ей дать конкретного ответа, и то, что это обстоятельство его крайне не смутило, не зацепило никак, он был под впечатлением от этой дивной, на вид привлекательной, обворожительной и прелестной дамочки, как он считал, она дамочка, ищущая новые увеселения, увлечения и новые знакомства, её внешность на то наталкивала, чтобы он так думал. Потому что она для него выглядела, как гусыня, барышня, особа. Французская Шарлота была близка к её внешности. И Шевронов стал гадать, не кокетлива ли она с мужчинами и, в частности, с ним. Но в её поведении этого не увидать, этого не найти, в ней не было всего этого, сама внешность и только внешность вызывала эти подозрения и чувства, эти мысли. Она была способна сразить, но только своей неописуемой красотой, душой она могла только приблизить и обогреть. Эту внешность она получила от самой природы, без её ведома и согласия, и в этой внешности заложен некий шифр, некое послание и тайна, которую Шевронов обязан разгадать. Но пока он был не меньше удивлен ее такому откровению, и здесь уже не до гаданий. Но попытать счастье можно, она ему безусловно понравилась, невзирая даже на странность поведения.

— Горьковатое! — сказала она, ощущая острый вкус вина.

— Принести еще? Чёрт, дурак, не так выразился, где мои манеры. Вас чем-нибудь ещё угостить?

— Вон намешал специально для Вас, мисс! Можете допить! — в полупьяном бреду выговорил мужик из рабочего класса, поправляясь в кровати.

— Кретин, что ты творишь! Простите их… Вы портите мне вечер, господа!

— Никто не портит тебе вечер, с дамочкой разбирайся сам, а мы да, скоро уже уходим. Мне завтра в бригаду, аж в пять утра, наворотил твой друг, теперь вот отрабатываю!

— Может расскажете все подробности, что с Вами действительно произошло? — допрашивал Шевронов, он почувствовал интерес к этой милой девушке. А может и то, что в скором времени он снова обновит свою доску новыми событиями. Городские легенды его не удовлетворяли, а вот живые примеры вполне нонсенс среди малонаселенного городка.

— Я появилась на лужайке, среди трав, проснулась и почувствовала резкий холод. На мне ничего не оказалось.

— Нагишом что ли лежала, как младенец, Бога ради, уже и детей не пеленают, куда катится мир, — все язвил трудоголик.

— Помолчи!

— Только травы окутали меня своим тростником, он был такой мягкий, словно живой… Я лежала… и помню только, как покалывали пальцы, как холод пробегал по моему телу, я чувствовала всё вокруг себя, ощущала воздух, пение птиц, шум воды, как билось мое хрупкое сердце, как земля грела меня изнутри…

— Блеф, дальше!

— Я не блефую, я смотрела в небо и рассматривала свои ногти, и даже представляете, я отчетливо слышала, как хрустят мои волосы.

— Ну опробуешь вино, и не такое захрустит, — не переставал иронизировать труженик рабочего тыла.

— Так, всё, проваливайте оба, — не выдержал Шевронов, — вот контейнер с морепродуктами, на весь день хватит. Шуруйте прочь.

— Мы уже уходим, мне завтра в бригаду, натворил твой друг немало штук, завтра отрабатывать, эх!

— Вот и шуруйте!

Гости откланялись и вышли прочь. Больше о них не вспоминали.

— Ваши друзья?

— Вместе росли, службу прошли, навязались на мою голову… да и. … в общем, не будем о них. Вы скажите, что с домом-то? Хороший дом, Вам понравился?

Бармен накрывает на стол, подавая блюдо и недорогое вино на подносе.

— Ты чего приволок, идиот! Вино дешевое, убери его со стола и принеси подороже! — стиснув зубы, почти беззвучно простонал Шевронов, криво улыбаясь милой даме, которая явно была с ним обходительна. Она кротко улыбалась, но и смущалась одновременно. А ему стало жутко стыдно, он поправил воротник своей мятой рубашки и забубнил, — Мятый, твою мать, мятый. Ай, ладно, думаю, не заметит!

— Вы мятый!

— Не заметила, дальше. Итак, дом Вы явно купили! — продолжил он всё с той же непосредственностью в разговоре.

— Не совсем… Я «снимаю» комнату, в частном доме… там живет моя мать… — она с трудом сказала это слово, потому что не могла точно знать, матерью она ей приходится или нет (сомнение о не родстве с собственной матерью, важный пункт ее исследований) — Я познакомилась с прекрасной женщиной, у нее случилось горе, от нее ушел муж, и я ей сочувствую… Я поселилась у нее, чтобы перенять ее горе, и хоть как — то помочь, духовно. Ведь Вы тоже помогаете людям! Скажите, я правильно поступаю, что живу у нее?

Он не нашелся что ответить. Он не знал сам, как действует эта вся магия, когда ты не думаешь о том, что можешь сильно привязаться к человеку, если будешь усердно его обслуживать. С точки зрения его предпринимательской мысли, если можно так сказать, это выглядело, как обслуживать постоянного клиентолога, который не прочь привязаться и к Вам, чтобы обеспечить себя полезной выгодой. А Вам понять, что будет дальше, если чересчур усердно принимать одного и того же человека, я думаю ничего хорошего из этого не выйдет, по крайней мере не в Вашу пользу.

— Я к ней сильно привязалась, и знаете, она мне, как мать, я сильно надеюсь на это, что это так! Всё же простите меня, за дерзость мою, я думала, Вы, как никто другой, меня поймете, потому что там, на площади, Вы дали мне понять, что к Вам можно обратится по любому поводу…

Она немного сконфузилась, ей стало неудобно за себя, рассеянность присутствовала в её взгляде.

— Раз уж Вы были со мной так откровенны, то и я буду с Вами открыт. А я всегда хотел охранять заповедники. Знаете, браконьерство ненавижу, не люблю таких, кто занимается браконьерством.

Бармен на бронзовом подносе приносит уже дорогое, изысканное на вкус, отменное на запах и сладкое на привкус вино. Кладёт его на стол, улыбается даме и удаляется.

— А это кто у Вас?

— Это? А это… это… — как неудобно он себя чувствовал, он никогда себя так не чувствовал, так неловко было за всё, что он ни скажет, ни сделает, ни подумает, впрочем, как и она, в данный час… — это соседский парнишка, он того, не разговорчив шибко и вообще молчалив до жути, только ходит улыбается и выполняет то, что ему ни скажешь, надоел уже, не люблю безотказных!

— А почему он тогда живет у Вас?

— Женщина, в летах уже, наверное, матерью его была, или прохожая тетка с улицы подобрала его, не знаю, факт тот, что она принесла этого парня ко мне, рассказала историю, как нашла его одного пришибленного, запуганного, дрожащего в кустах, прям на улице нашла его. Жесть! Чудной народ! Так вот. Представляете, что она выдумала, она попросила меня сочинить ему какую-нибудь историю, ха, чудачка. Как будто бездомным сочиняют истории, им диктует жизнь историю, а не человек. Она видимо не в курсе, чем я занимаюсь. Я не прозаик, я не беру из головы, а беру из нашей повседневной жизни. Если уж сравнивать меня, то я ближе похожу на фотографа, запечатлевающего необычные моменты, какие-нибудь перемены, происходящие в нашей нескудной жизни, как принято это считать, и всё! Просто нужно вглядеться в эти истории, скажу я Вам! У нас в городе много забавных моментов, по утрам помещаю их на стенд. Конкретнее: моя доска теперь превратилась в не кую сводку новостей! Но никак не сочинительство! Тоже мне, выдумала, сочинить историю! — он усмехнулся, чувствуя себя уже менее скованным в ее обществе. Воспоминание того дня, о котором он ведет речь, полностью обрубило его робость, скованность и крайнюю сдержанность, которая позволяла ему держаться достойней в ее глазах. В расслабленном состоянии откинулся он на спинку кресла и разошелся в словах, — Попросила расклеить объявления на моем стенде, что вот, потерялся ребенок, если родитель объявится, то позвоните по указанному телефону на обороте фотографии. Хах! До сих пор сочиняю историю его жизни, как видите… Тоже мне, барышня, как будто у меня розыскной пункт там имеется! До чего тупой народ! Чё тащить его ко мне, иди с ним в полицию, пропавшими людьми занимается полиция, так ведь? Набитая дура, что с неё взять! Глупая дура! — по-прежнему он умилялся её нелепому поступку. Не замечая, как этой девушке неприятно было слушать оскорбления этого грубияна в адрес той беззащитной женщины.

Это нелегко, искать потерявшихся родителей… Какого было той бедной женщине, разыскивать их. Вот она и обратилась к Вам за помощью, зная, что Вы не откажете ей в этом, что Вы милосердный, отзывчивый и добрый человек. Кто как не Вы справитесь с этой нелегкой задачей? А Вы её поносите, оскорбляете, унижаете. Это недопустимо, так не ведут себя хорошие, милосердные люди.

Неприличный человек, отметила она для себя, в нём это есть, что огорчило ее ненадолго.

Наступила минута молчания. Не теряя этой минуты, он смог получше разглядеть её целиком. На ней была прелестная, прозрачная шаль, сквозь неё просвечивалась алого цвета кофточка и того же отсвета узоры с идеальной вышивкой, и однотонная юбка. Рукава кофточки походили словно на распустившиеся тюльпаны в ясные дни. Отлично сочетались со всем нарядом и чёрненькие босоножки. Небольшие, овальные босоножки приятно смотрелись на её беленьких, тонких ножках. И Шевронову казалось, что она не ходит, а парит в воздухе. Идеально сложенные в один большой пучок волосы говорили о том, что русская девушка отлично ухаживает за своими длинными, роскошными волосами. И знает, как сохранить их небывалый, первозданный вид… Они были чудесны, русская коса, одним словом. Воздушная, парящая, легкая и грациозная девушка привлекла его внимание. Он не устоял от её красоты. Он смог теперь разглядеть её получше, вблизи. Близко, так близко, что от непривычки всё это видеть он по-мальчишески махнул на это всё рукой, ухмыльнулся и невольно призадумался. Шевронов был чрезвычайно привередлив ко всем нарядам и прямолинеен в высказываниях! Он мог свободно высказывать свое мнение, не важно кто перед ним стоит: чужак, путешественник, обыватель, родственник, сосед, подружка или портниха — не важно кто, он мог придраться ко всему, если его взору не так уютно предстанет поспешный, не разборчивый наряд. И плевать, что о нем думает в этот момент объект для насмешек. Но эта девушка сумела угодить ему. Ей это удалось. Да и угождала ли она ему? В мыслях её не было угодить человеку, который расстроил её тем, что так и не проявил деликатность и не подал ей сползающую шаль. Он невнимателен, второе, что пришло ей в голову. Крайне расстроило её и это не утешающее для нее обстоятельство, но она держалась достойно. Несмотря на этот неприятный казус, она всё же проявляла к нему особый интерес, и девичье любопытство крайне возрастало в ней. Она улыбалась, скромно вела себя и действительно питала к нему теплые чувства. Он ей безусловно понравился. Это было заметно по ее разговору, по ее милому выражению лица, по дружелюбному выражению тона, скромности и благовоспитанности. Она была очень хорошо воспитана, на что Шевронов не мог не обратить внимания. Даже при своем то рассеянном взгляде, он, невольный узник, приметил в ней и это.

— Ладно, забудем о ней! — с непринужденным тоном продолжил он.

— До сих пор не объявились? — обеспокоилась она вновь судьбой парнишки.

— Да нет, не… в общем, не будем о нём, он нам мешать не будет. Он славный парень, объявятся, куда они денутся! Детей терять у нас совести хватает, надеюсь так же и хватит совести вернуть их.

Конечно, он выдумал всё. Побоялся сказать, что этот человек, о ком шла речь, работает на него, подумает еще, что держу всех здесь под своим конвоем, надзиратель. Приказной порядок, всё такое. Да нет, вовсе нет, он не из таких, кто любит править чужой жизнью. Нет, он вовсе не из таких состряпан. Он милосердный! Он, наоборот, милосердно поступил, что дал работу бездомному студенту. Не оставил его в безденежном положение. Для него это благой поступок, и знает только он об этом благом поступке, ну и бармен. Также, как и правду, которую они оба скрывают, даже от его верных товарищей, уже столько дней.

— Жаль его!

— Да он не пропадёт, покуда со мной… Боже, проболтайся еще! — обругал себя Кеша, — Что с домом-то? — вернулся он вновь в свободное состояние.

— Я не нашла подходящий! — сказала она и резко встала. — Мне нужно идти, я пришла поблагодарить Вас за то, что Вы вызвались мне помочь, ведь мы с Вами совсем не знакомы. Спасибо Вам за помощь! Вы такой хороший человек, помогаете людям, трудитесь, не оставляя никого без внимания. Я наслышана о Вас и о Вашем хобби, о Вас отзываются очень хорошо, благодаря Вам, люди узнают, как течёт жизнь в их городе, чем вообще живёт и промышляет город. Благодаря Вам люди увидели его величие, его невероятную красоту. Знаете, человек погряз в своих бесконечных делах, он не замечает, как растет, например, на опушке зелёный, зелёный папоротник, или как распускается сирень после долгого зимнего сна. Восходит стебелек при первых лучах солнца. Боже, это так прекрасно! Видеть всё это! Видеть, как всё просыпается, расцветает и живёт. Эту красоту нужно хорошо увидеть, не только почувствовать, но и уви деть, внимательно разглядеть, рассмотреть её, как она восходит, порадоваться за то, как мир процветает, и гордиться тем, что нам такая красота досталась. И Вы эту красоту даёте людям. Спасибо Вам! Вы большой молодец! Я от лица всех хочу сказать Вам огромное спасибо!

— Да это сущая безделица, о чём Вы? Даже не стоит благодарностей, это моя работа! Вот нужный дом Вам не подыскал, вот это меня сильно удручает, а это сущая ерунда!

— Вы ошибаетесь, это очень как стоит, спасибо Вам за это. До свидания!

— Знаете ли… может останетесь, вино там, посидим, поедим, ближе познакомимся.

— Не стоит, я пойду, извините за беспокойство! Еще раз, огромное Вам спасибо!

— Но...

Она ушла. Кроткий и нежный ангел ушел, оставив его одного среди накрытого стола. Одного, оцепеневшего, не знающего, как теперь поступить — бежать за ней или оставить её в покое, не трогать. Оставить всё так, как получилось, так, как есть! Но он был досадно огорчён её таким внезапным уходом. Он вновь стал винить себя за непристойность поведения, за эту демонстрацию вина, принеси подороже, это унеси, то принеси, чёрт бы тебя скормил псам бы своим, Шевронов, ты идиот! За своих этих, никудышных, всё тех же оборванцев, товарищей, которые шастают к нему, винил себя даже после их ссоры, скандала, ругани, разлада. Вот бы сейчас эти компоненты нашей повседневной жизни пригодились бы ему, вот бы сейчас с кем-нибудь поцапаться, поругаться, даже со своими бедолагами, и то с удовольствием вновь бы обрушил гнев свой на них. И спал бы сейчас спокойно. Но нет никого, бармен не то, не ровесник ему, незачем трогать парня, эти двое так не по-дружески покинули его. Тоже мне, друзья! Брыкался Шевронов, не находя себе места. И в этот вечер он затосковал, он сильно затосковал по кому-то, и эта тоска выливалась в какие-то другие муки, а потом и вовсе превратилась в невыносимое горе, горе от того, что потерял он родное плечо своего верного друга. Вечер походил к концу, и ночь стучала в двери. Наступила безмолвная и глухая, глухая, глухая ночная тишина.

Шевронов в этот смиренный час возился в подсобном помещении, чтобы забыть всё, что с ним произошло за последнее время. Бармен разбавлял в стеклянных, овального вида фужерах для поддержания имиджа, в фужерах красивых, с красивым узором, некое вещество похожее на солод и виртуозничал лихо так за стойкой.

— Ко мне в бригаду пойдешь? — вдруг заговорил бригадир, — если пойдешь, заживешь!

— Не-а, там у вас работа. Как в пословице:

волка не корми, он все равно в лес смотрит. Не по мне это!

— А! И плут с тобой! А ты, — обратился он к штукатуру, — ты хоть что-нибудь умеешь, а умеешь ты, или не умеешь ты? Штукатур ты или фантаст?

— Да отстань ты со своим умеешь, не умеешь, что пристал! — оскалился штукатур, и зубы-то не кривые, показывать можно… — Трезвый молчишь.

Пьяный тоже молчишь, но физически бушуешь.

— Эка я тебя не понимаю, я задал вопрос.

— Что у вас здесь?

— Шевронов, разреши вопрос. Один молодчик не умеет ничего делать, а в бригаду мне нужен человек.

— Так найди на стороне, что пристаёшь к парню.

— На стороне дороже вдвойне, а он нам кто? Брат, товарищ, партнер, соратник по несчастью, должен выручать партнёра!

— Да не пойду я к тебе, пропойца. Ты смотри, купить меня вздумал!

— Нужен человек, а он ничего не умеет. Как же так, разве так можно, Иннокентий?

— Остынь, налакался уже. Всё, ребята, засиделись вы у меня, пора в путь.

— Нет, ты мне скажи, разве так можно?

— Ступайте оба, можно будет завтра на трезвую голову решить проблему.

— Для чего ты тогда сидишь здесь, с нами, штукатур? Для вида?

— Пьян!

— Да не пьян я, не пьян! Я не шепелявлю, не мычу, трезв и здрав. Для чего?

Шевронов не нашел другого выхода, как выход шириной в два-три метра и длиной чуть больше роста бунтаря, чтобы выпроводить разгорячённого труженика и не труженика за дверь. Дверной проем протолкнул гостей и захлопнул железную дверь. Ночь наступила только тогда, когда два гостивших у него спорщика прибыли домой, а к утру они уже шевелились на своих участках. ;

Глава 3

Посыльный всё же достучался до Иннокентия, смог парень, так держать, но правда, ничего ему не передал. В его руках ничего не оказалось, ни конверта, никакого либо письма, адресованного Иннокентию. Он сам умилялся такому необычному стечению обстоятельств и стоял с пустыми руками и угрюмым, виноватым лицом перед важным человеком, как-никак предприниматель достиг немалых высот, чтобы его здесь уважали и считали одним из самых почитаемых карьеристов за последнее десятилетие. Это всё не подогревало его самооценку, не повышало её никак, он отворачивался от подобных хвалебных речей и молча проходил мимо. С этой минуты он стал понемногу понимать, что в его жизни после появления этой незнакомки стали происходить какие-то необыкновенные вещи. Жизнь его приняла другие обороты. Он пришел к ней, заранее рекомендуя себе поменьше болтать, а побольше разузнать и впитать её пока сложный для него характер. Она была рада его приходу.

— Мама, — скованным голосом от волнения прошептала она, ей жутко было любопытно и страшно, как оценит этого человека её мать. Она волновалась ещё за то, что он опередил её, Пропонтида хотела сама показать купленный дом, но упустила возможность...

— Мама, — опять повторила она, — дома никого, видимо снова рыхлит землю, чтобы посадить пятый раз за день цветы, её любимые лилии.

Она направилась в сторону теплицы, усеянной вокруг золотоносными растениями, имбирем и кисловатым щавелем. Зелёный щавель с кисловатым соком был самым маленьким и крошечным среди других полевых трав и растений. Но он обладал приятным зеленоватым оттенком и ровными, длинными, продолговатыми, бороздчатыми стеблями. И придавал внешней стороне теплицы какую-то необыкновенную «пышноватость». К тому же, его было видно очень хорошо, трава пригладилась после дождя, и некоторые её острые, ярко-зелёные шипы увлажняли голую стопу и мягчили её при хождении. Подойдя ближе к щавелю, Пропонтида сорвала его, протянула Шевронову и спросила:

— А ты знаешь, что он полезный?

— Моя покойная бабушка хвалила его неоднократно.

— А ещё он произошёл от праславянского слова и связан с блюдом щи. Моя мама бережно относится к нему, я решила узнать, почему его в народе называют весенний король. В нем много витаминов и минералов. Главный компонент — это аскорбиновая кислота. После зимы у нас в организме её недостает, а он её восполняет, хочешь попробовать?

— Нет спасибо, я его не ем, он жутко кислый.

— Хм, а мне нравится! — и она откусила его, показывая своё удовольствие умиленной улыбкой и с восхищением мыча. — Как вкусно, может передумаешь?

— Я от своих слов не отказываюсь, кушай на здоровье, — немного поразмыслив, он добавил, как бы про себя, — как мы порой любознательны ко всему, питаемся хорошо, знаем рецепты, разбираемся в овощах и фруктах, а всё равно остаемся несчастными… Что-то так и не созревает у нас в душе, так и не восходит, не дает плоды, чем бы ты не наполняй её, не дает плоды...

Он с горестным вздохом отбросил надоедливую мысль, перевел взгляд на счастливую, вроде бы счастливую женщину, которая с аппетитом дожевывала кислый щавель и, украдкой поглядывая на него, приветливо ему улыбалась. Глазами улыбалась, улыбкой улыбалась, сияла всем прелестным личиком, как утренняя заря. А как на ветру колыхались ее кудрявенькие волоски, которые рядками выступали вперед. Они были чудесны! Шевронов подошел к небольшому строению.

Он спросил:

— Эта теплица, твой отец её построил?

— Да, он построил её пять лет назад. Помните, ее горе, это мое горе.

— Да помню… а где он сейчас?

— Он ушёл… Мама, ты здесь, — как бы ускользнув от вопроса, не расслышала она, обратилась к матери.

Я здесь, милая, — тихим, чуть хрипловатым голосом, в котором поселилась тревога и тоска, ответила она.

— Познакомься, это мой приятель. А ты чего такая… а, всё ясно.

— Что ясно? — как бы застенчиво спросил Иннокентий. — Она хворает?

— Боже тебя храни, что ты, нет, отчасти и да, но не от болезни, а от расстройства. У неё каждый год теплица не приносит плоды. Овощи и её любимые растения, коренья и побеги не восходят, и весь многолетний труд её насмарку. И так каждый год. Мы не знаем, почему так происходит, может почва не позволяет расти овощам, или еще какая неприятность, словом, мистика какая-то. Бог припас для нас только муки, часто слышу я от неё.

Её мать сидела на деревянном стульчике, держа в руках лопаточку. Косынка её слабо держалась на голове, и вероятно она спадет с волос в считанные минуты, обременив обрусевшую землю теплицы. Она будет лежать на вспаханной, рыхлой земле и укрывать её своим белым, умытым полотенцем, пока матушка будет держаться обеими руками за седые пряди волос, и печальный вид её растрогает только дочь. В полусвете материнская неспокойная душа чувствовала себя раздавлено, её давила полутёмная атмосфера теплицы, куда не проникал больше солнечный свет, влага покрывала почву, а в воздухе блуждала сырость и ледяной холодок, чьё испарение вредило не только легким человека, но и всем обитателем теплицы. Даже само название уже не соответствовало тому, что там происходило…

— Мама не терзай мне сердце, ты ни мертва, ни жива, бледна, как луна, не горюй ты, вот увидишь, всё ещё образуется!

— Я много лет этого жду, но ничего не всходит. Как проклятие какое-то. С момента ухода твоего отца всё пошло наперекос. Не зря он её хотел сжечь, проклинал, всячески прибегая к её уничтожению. За кого я вышла, за сатану юродивого. Доченька изгубил он нашу теплицу, наш урожай. Проклял окаянный, пусть ему свет белый ставни закроет, пусть жизнь не сладка ему будет, смерд злорадная. Ох, тяжко ему будет на одре, за грехи свои отвечать, — и она заплакала, швырнув лопаточку в угол, где томились еще живые, могучие лютики, — Ухаживала, берегла, над ними тряслась, без толку, всё, всё.

— Мама! — она присела к ней, пытаясь успокоить, сопереживая их горю.

Шевронов почувствовал неловкость, ему стало не по себе, с робким телодвижением вышел он из теплицы с мокрыми от волнения ладонями, не от жара, что исходил от теплицы, а от неприятной сцены. Он слабо переносил чужое горе.

— Куда ты, — выбежала она к нему не меньше его взволнованная, — ты не бери в голову, так не часто бывает, просто моя мама несчастна, как и каждый человек по-своему. Мне её по-человечески жалко, по-человечески, а не столь как дочь. Как карма неблагодарная, ничего не всходит. Не знаем, что делать. Раньше такого не было, но вот после ухода отца всё пошло на спад.

— А где он? — Все не упускал возможности Иннокентий разведать у нее дальнейшую судьбу этого человека.

— Он покинул нас три года назад. Ушел с отшельниками, избрал кочевую жизнь. Он стал ярым кочевником. Мы ему больше не нужны.

— Мне пора, мне надо дело довершить.

— Ступай, да хранит тебя Бог, — сказала она, любезно проводив его взглядом, возвращаясь в теплицу.

— Что за кислота во рту, тьфу, — выплюнул он взявшийся ни откуда, пробивавший до дрожи кисловатый вкус, — что за напасть, тьфу, аж всего просто передернуло, кисло как. Пойду я, а то чего доброго… н. … аа не люблю, когда люди плачут, н. … аа… к сатане, удачное нынче слово папка её выдумал, не хуже, как махнуть рукой на всё!

Мраморные ворота заскрипели, и он вышел.

Глава 4

Одним из пасмурных вечеров, который явно не собирался согревать озябшие тела заблудившихся товарищей, штукатура да бригадира, которые посчитали нужным вернутся в дом к Иннокентию, наседал над утомленными, сонливыми, дремлющими уже как с час жителями небольшого стационарного городка. Оба они уже томились в тёплых постелях. Штукатур в пуховом одеяле, а рабочего склада мужик накрывался тем, что попадалось под руку, в основном легкой, шершавой накидкой, и подушка у него была покрыта грубым сукном, что, гляди, можно во сне и ненароком порезаться. Постель Шевронова особо не отличалась престижностью, походила на обычный, простой, удобный лежак. Перина кровати были умело втиснуты вглубь койки и не выпирали из-под матраса. Кстати, ими занимался Шевронов, он умело их связал, чтобы кровать балансировала под тяжестью тела. Так у него через неделю окрепла спина, выздоровела шея, перестало ломить по утрам. Вставал теперь он очень рано и чувствовал себя бодрым и выспавшимся. И даже желание возникало работать. Здесь, в стационарном городке, работать может каждый. Работы немерено, как овса в хлеве. Этим же овсом питается и человек, он продает его людям, разводящим скотину. Шевронов же не хочет разводить скотину, когда, как ни грубо это прозвучит, ему и двух хватало… Почему-то он перестал уважать своих товарищей и, что греха таить, зародилась в его душе ненависть и особая неприязнь к другу, к первому другу и ко второму другу. Он всё хотел съехать отсюда, купить себе хижину в лесу, завести животное, пса, застать себя за делом в поимке беглых преступников, не тех, что сидят по тюрьмам, пережидая отведённый судом срок, а тех, кто смеет ловить рыбу в защищенных заповедниках. Вот милосердное дело! Которым он бы не прочь заниматься, к которому он питает особый интерес. А эта, эта его нынешняя работёнка, казалось ему уже скучной, какой-то пустой, бессмысленной, дешёвой. Потерял он к ней интерес и вообще посчитал это дело не милосердным. Мать же была против его затеи, уезжать куда — то, и охранять что — то, не зная ни города, ни жителей, которые его населяют, ни обстановки, в целом. Нет! Просто немыслимо глупо затевать подобное. Он противился, он противился ей, до поры до времени, пока сам не опомнился и не осознал её худшие стороны, хотя какие? Ему одному известные! Тем не менее он сдал позиции, и продолжил усердно трудится в той области, в которой работал прежде. Красить каждый год огромный стенд, наполнять его различными новостными событиями из жизни причудливого городка. Провожать взглядами счастливые лица соседей, которые были весьма рады видеть его за работой. И любопытно вычитывать интересные случаи. Помечать их и рассказывать двум своим закадычным приятелям, которые тоже наскучили ему до фени. Своей болтовнёй и рассуждениями, пьянкой и советами. Вот чем он продолжал заниматься. Когда-то это для него было отрадой, слушать их, теперь же сплошная морока. И еще эта женщина не дает ему покоя. Что с ней стало, где она сейчас? Почему она занимает все его мысли, кто она такая, какие икры имеет, какую талию нынче носит, не растолстела ли? Не полюбила ли… Не повенчалась ли… Не… Все не, да не у него. Такие последние события не отступали от него ни на шаг. Но покидать этот город, этот чудный город, где каждый не равнодушен друг к другу, ему жутко не хотелось. И это его удерживало, даже наполняло новыми красками и смыслом его теперешнее положение.

Стационарный город тем стационарен, что он неизменен, его не трогают, не перестраивают, не переправляют, не добавляют, он расположен на небольшом островке, по обе стороны которого протекает чистая, прохладная во все времена, прозрачная речушка «Гудзоне», название свободно вошло в обиход человеческой речи, и кроме как «Гудзоне» её уже никак не называют. Родина этой неизвестной речушки также остается неизвестной, как и она сама. Скопление водорослей, нескончаемое количество пресноводных обитателей в глубинах, множество полезных видов растений, плавность и размеренность тягучих волн, тягучих оттого, что когда к ним прикасаешься, то ощущаешь, как вода, прилегая к твоей ладони, имитирует тягучее, густое, плотно растягивающее желеобразное вещество, а когда его опускаешь обратно в воду, оно превращается в каплю. И растворяется в холодных источниках Гудзоне. Люди стараются не спускаться к её водам, остерегаются её прилива, изредка рыбаки старались удить рыбу, да леска рвалась, либо рыба не шла, да и лодка застревала в водах реки. Сказка, да и только! Но вот она вымышленная, несуществующая для каждого, её нет на картах, там рыхлое пятно кратера, когда на самом деле, она существовала в трехстах метрах от их поселения, и не просто существовала, а умела ещё и петь так дивно. Сладкозвучно по водам Гудзоне в десять часов вечера шли удивительной красоты звучания, словно астры, рассыпавшись по ветру, касались струн арфы, умилительной, божественной арфы! Так сладкозвучно и спокойно! Так божественно она пела, эта песнь несравнима ни с чем! Этот вечер вскоре прозвали литургией ночного покровителя. О Гудзоне вспоминает редко, когда находит сводку и сам Шевронов. Он счел нужным даже и не искать эту быль, в сказки он верил в пять лет, сейчас он верит только в то, что может принести ему пользу. А это помощь людям. И в скором времени… он подумывает уже о той же злополучной мысли, как помогать и животным, охраняя заповедники.

— Что там у тебя стряслось, мальчик? — с восторженностью окрикнул Шевронов одним весенним утром.

За перегородкой копошился бармен. Ему не здоровилось, и он старался тщательно исправить положение. В подсобке что-то забрюзжало, зазвенело, завопило, и бармен стал громко ругаться на хорошем таком диалекте.

— Мне подойти?

— Неудачи кругом! Не дано мне, не дано… Нет дядя Кеша, не надо, я сам! Почему всё расставлено не так, как требует моя душа. Сейчас все по своему вкусу тут видоизменю, по своим соображениям, тут вот, там вот! Сейчас я угомонюсь, не беспокойтесь. Я все сам!

— Это хорошо, это очень хорошо! Сам так сам.

Двое приятелей, оставшиеся без внимания, радовались встрече. Радовались и встрече, и тому, что Шевронов Бог знает кого воспитывает. С получасовой дремотой, с рявканьем и сопением, застольный период возобновился.

— Ты что вот сюда ходишь? — укоризненно, как-то жестко и злостно спросил рабочий мужик.

— Я бармен.

— И что, но тут-то ты что забыл, ты применяешь свои навыки не здесь! Помнится, я еще в здравом уме, барменам отведено место в ресторанах, но никак не здесь, чушь и глупость. Неуместные твои выходки…

— Но я друг Иннокентия, он меня так прозвал, мне понравилось, к тому же я и здесь применяю свои навыки. Кто вам разливает.

— Маразм и только. Нашел применение, какой он вообще тебе друг? Тебе сколько лет, сосунок? Ты подросток, а он взрослый мужик. Но объясните мне, опущенному в уме, Вам же видней, как может образоваться дружба между пацаном ещё незрелым и мужиком. Ладно он тебе дядя, отец. Так совсем не родственник, незнакомый человек. А ты всё ходишь к нему, не верю я в такие дружбы, это патология уже, тебе лечится надо, пацан.

— Да отпрянь ты от парня, они соседи долгое время уже, почему ему вдруг нельзя к нему приходить домой да общаться. Ты перепил.

— Дело ваше, но от таких дружб веет угрозами… Заглянуть в будущее порой страшатся даже ясновидящие. Что их там ждет, потеря дара, слепота, чума на их судьбы, не знаем. Вот ты говоришь, что мы без конца только пьем и болтаем. Ничего не делаем, только мусолим одно и тоже, трепней давимся. А мы пьем, чтобы не сгубить природу свою, понимаешь? Своё «я» не утратить! Ты согласен? Нет, ну ты согласен? — с жаром обратился он к рядом стоящему беловолосому пареньку, что дружил с ним ещё тогда, когда только зарождалась платина в этих набитых до верху людей городах. Сейчас остался только один малонаселенный город, где платину заменяет водонапорная башня.

— Абсолютно, — вторил ему штукатур, равнодушно поглядывая на зачинщика ссоры. Штукатуру нужны были новые идеи, и он с лёгкостью принимал всё то, что ни скажут, ни сотворят его остроумные, похмельные товарищи. Поэтому он рад был, да что греха таить, рад был любой компании, где есть что вкусное ухватить для своих будущих шедевров. Он изменился слегка, теперь он — душа компании…

— Мироздание нынче сегодня такое, знаешь ли… для нас слишком тяжкое, одному, другому, третьему… устаёшь. А тут выпьешь, и как с руки сошло, готов вновь на передовую, служить человеку...

Ты скоро получишь научную степень за свои аргументы, — попивая тот же Лонг-Айленд, постановил было Иннокентий, и все три товарища дружно посмеялись.

В комнате воцарилась уже позабытая дружественная и располагающая атмосфера, отчего бармену, которому вся эта компания, за исключением Иннокентия, не нравилась, и он мечтал поскорее их спровадить. Ему крайне не нравилось и то, что оба его собрата, мягко это он ещё выразился о них, каждый раз норовят подлить Иннокентию в стакан, а он и отказать не в силах — обидятся. Спустя какое это время, он смягчил отношения к ним, за счет того, что меньше стал обращать их выходки внимания. И это помогло, он стал комфортней себя чувствовать. Вот теперь атмосфера стала какой-то уютной и благоприятной, и у бармена появилась надежда на хороший исход всей этой кутерьмы, хотя редко, когда от кутерьмы можно ожидать чего-то хорошего. Вот как сейчас, когда появилась у бармена надежда, а Шевронов всё не может никак допить свой несчастный стакан и покончить с этим. Бармен считал ещё, что всё, что тут говорится и говорится, одно слово через другое слово перешагивает, споры, многотысячные примеры, философские рассуждения, выводы, вердикты и много чего — это одна сплошная болтология, до тошноты вызывающая оторопь и желание заткнуть уши от монотонности ораторских голосов, это признак того, что люди готовы часами бездействовать, чтобы доказать свою правоту. Причем каждый раз, когда что-либо придёт в их созревшие умы, они готовы тут же приводить многомиллионные аргументы, даже если этого не пожелал их собеседник, примеры, даже если они мало убедительные, не важно, примеры, чтобы всё равно вдолбить в голову слушателя свою неотразимую, бесспорную мысль. Которая не подлежит никакой огласке, и уж тем более проверке на прочность. Громкий голос оратора вновь задребезжал по анфиладам комнат.

— Слушай, а чего мы ждём? Почему мы… нам… тьфу! В общем, почему бы нам просто не уйти куда-нибудь, просто выйти из этого чертова дома и не… куда глаза глядят. Авось сделаем сами, что следует понимать под этим словом, как хочешь… вхух, я малость в отшибе сейчас маляр, пьян я! — постукивает себя по лбу, расправляет накидку, вбивая её поглубже в кресло в отличие от тела, которое мало-мальски болталось от чрезмерного питья «воспалительного» средства, именуемого на все различные лады, под нашумевшими названиями, Лонг-Дринг, Бостон, Калифорния, Лонг-Исланд, и тд, и тому подобное. Тело выпившего боролось с этим недугом. За что берёт гордость, дорогие читатели, за его стремление выстоять окаянную истому. Рука работяги оставалась ещё в ходу и имела такую особенность силой всё скручивать и перекручивать.

— Чего мы ждём? Кого мы ждём? Ждём, когда нам с небес накапают в стакан? Нет друг мой, нужно самим что-то, где-то добывать, идти самим, что-то, где-то… В будущем у нас не будет ничего, если не пожмём друг другу руки и не пойдём вместе что-то где-то добывать.

— Я вот стою, и трезвею от твоего поведения, а я, заметь и стакана не выпил.

— Выскочка!

— Чувствую нелегкое домогание. Спутал, недомогание! Вот видишь, всё ты и твои бредни.

— Это пары, от меня исходят пары. Такое нынче свойство каждого алкоголя, посмотришь на человека, и тут же напьёшься...

— Или надышишься. Шевронову бы слышать сейчас тебя, не меньше моего бы одурел.

— Шевронов! Мы редкие люди, — кричал бригадир, — Боже мой! Мы редкие с тобой люди, Шевронов… Вымерший вид. Жаль только, что бармен этого не поймет… он другой… Заглотнём!

— Хорош попивать! — выскочил бармен, ему надоели их посиделки, он видно не выдержал, — лавочка закрывается. Уходите.

— Только пришли. Давно не навещали… Ладно, давай, Шевронов, до следующего раза.

— Прощайте ребята, до скорых встреч!

Они вышли.

— Ты не думай, Стёпка, — продолжал Шевронов, — они не алкаши, они трезво мыслят, они особенные, они пьяные с виду, только с виду, но трезвы на ум. С ними можно спокойно беседовать, и для себя много чего можно взять из их мудрости...

Они мудро мыслят.

— Да уж, конечно.

— Я не защищаю их пьянство, это плохо, очень плохо. Но здесь другой случай, совсем другой. Я видел их за работой, видел их в деле и знаю, о чём толкую.

— Простите меня, я не выдержал. Они без конца пьют и горланят, пьют и горланят, и Вас спаивают. А мне это не нравится.

— Ну дружок, давай на чистоту, меня не волнует, что тебе нравится, а что нет. Скажи уж спасибо, что я пристроил тебя к себе. Ты же ведь детдомовец. У тебя из родных никого нет, ты один одинешенек. Так что давай не будем ссориться, а продолжим мило и дружно общаться! Договорились?

— Договорились, — со скрытной фазой негодования проворчал бармен, стараясь не выдавать своё недовольство положением. Но Шевронова не обмануть, он это чувствовал, он это видел и понимал, как парню нелегко освоиться в подобном обществе.

— Ты в скором времени поймёшь, о чём я толкую. Время всё расставит на свои места! Ступай, на сегодня хватит. Честно поработал.

— Знаете, я много думал и пришел к выводу, что я зря вообще согласился здесь у Вас работать, ну что я тут делаю, скажите мне, что? Бессмысленная трата времени. Спаиваю Вас и, честно сказать, прикладываю все усилия для того, чтобы свести Вас в могилу и загубить Ваше будущее. Нет! Я зря избрал такую профессию, нужно было выбирать что-то другое… Но знаете, благодаря Вам я понял, что моя профессия вовсе не такая уж славная! Она ужасная, она губит людей, и поэтому я ухожу, ухожу из профессии и покидаю Вас. Не волнуйтесь за меня, я справлюсь. Я в жизни справлюсь! Обещаю Вам! Я справлюсь сам! Прощайте, спасибо за всё! Мне было приятно иметь с Вами дело!

— Ты… куда… претензия… Стёпка!

Шевронов не успел даже и слово сказать, как он стремительно вышел, демонстративно захлопнув стальные ворота. Стоял хозяин хаты с открытым ртом, в полном недоумении, прожевывая случай и не понимая, в чём, собственно, дело. Он явно не ожидал этого… Что на него нашло? Всё же было хорошо… Какой я повод давал для расстройств? Приютил, одел, накормил, напоил, не оставил парня на улице, только не воспитывал вот, боялся, не мой сын… и тут раз, он уходит. И, наверное, навсегда… Вот тебе и благодарность за все труды, которые я для него сделал.

— Неблагодарный щенок! — выругался Шевронов и опустился в кресло.

— Справиться он, да куда уж! Что у всех за привычка такая, не сказав причину, покидать мои стены… у всех выработалась какая-то мания покидать мой дом!.. Так не приходите вообще тогда, зачем сюда ходите, медом намазано? Никого больше не впущу, слышите, никого! Довольно с меня неблагодарных! Вернётся — не открою! Вот не открою, и всё! А он мигом прибежит, парень совсем один, куда он пойдет. Ни кола, ни двора. Прискачет! От таких рож пережить ему надо, успокоиться. Вернётся.

Но он так и не пришел. Дни незаметно проносились своим чередом, сменялись темной окраской неба. Ничего особенного не происходило. Он так же занимался поиском и размещением новых буклетов на вычищенной доске, провожал взглядом прохожих, занимался хозяйством, смеялся над забавными происшествиями, что вычитывал с буклетов, в общем, жил обычной сельской жизнью. Ночь опускалась на Землю, и звезды, что вспыхивали одна за другой в черном небе, переливались из мензурки, что подала им ночь для того, чтобы хоть как-то разнообразить скудную жизнь этого человека. Он смотрел в ночное небо и видел величайшее зрелище небесных тел. Звезды переваливались из одной чаши в другую. Танцевали, вели хороводы, жонглировали в небе и рисовали собой невероятные фигуры. Звезды сошлись вместе. Заблестели, засверкали, словно радуясь приходу ночного месяца, который прятался под черным покрывалом сумрачного неба и, объявившись случайно, опустился над горизонтом в виде люльки, чтобы покачивать усталые, озябшие тела своих детей. Чтобы убаюкивать их сонливую, чудотворную песнь чарующими мотивами, что некогда пела ему небесная покровительница в такую же холодную, темную ночь.

Как необычно! Как необычно было видеть всё это Шевронову. Он стоял в легком оцепенение, дрожал и до сих пор не верил увиденному, протирал глаза, думал, что спит, что это всё сон, и сейчас он встанет, и всё это спадет одним разом. Но оно всё не спадало, а продолжало жонглировать, поблёскивая в небосводе, и казалось всё это таким настоящим! Невыдуманным, реальным! Как будто это происходило не в небе, а в нём самом… И было видно, как он со страхом в душе, боязно поглядывал на небо и, восхищаясь увиденным, чувствовал, что в будущем его ждут перемены, способные в корне изменить его судьбу и подарить любовь, которую он действительно заслуживал.

Глава 5

Прошло немало времени с последней встречи главных героев, которым я уделил немало времени в описаниях, и которых я выбрал для своей повести. Не случайно, выбор был осознанным. Скажу честно, этот выбор оказался сложным, ведь Шевронов ничем особо не отличался от Пропонтиды, лишь только внешней составляющей, и отдавать предпочтение одному из них, значило для меня, испортить свой замысел, предать его. Поэтому оба они имели право быть здесь и, что самое немаловажное, вносили свой, весомый вклад в мою личную историю…

Прошлогодний снег уже давно растаял, и на лысых лужайках подросла скошенная прошлым летом трава. Разрастались ивы, и на тонкоствольных деревьях набухали почки. Весна пришла. Ну а в доме Шевронова по-прежнему рассуждали.

— Сильный человек тот, кто в таких ужасных условиях ни разу не принял того, что носит у себя в кармане, кто отвергает этот эликсир, что впихивает нам каждый день этот твой бармен. Вот ты сильный человек, но на руках ты мне проиграешь, шпаклевщик!

— Умолкни, не всё можно решить поединком!

— Не всё, но в нашем веке поединок существует для каждого, для каждого отдельно свой. Исполняй его волю, шпаклюй каждого, — он захохотал громким смехом, отчего парень за самодельной стойкой ринулся было к двери.

Бармена обидел, вот поэтому он и ушёл!

— Точнее напугал!

— Ничего вы не понимаете, пора бы уже смеяться над этим всем, а вы шпаклюете, развешиваете. Ууу!

— У человека единственное есть звено, за которое он может уцепиться, и его не заподозрят в этом, не узнают. Это его внутреннее я, душа, она потаенная, никакой гусар своим бельмом её не прожжет, и экстрасенсов не существует! Так что, Шеврон, смело можешь дыбиться, протестовать, но только держи это при себе, не выдавай снаружи. Улыбайся, как если бы тебя спросили, скажите пару слов, искренних, — он сжал кулаки, и пальцы захрустели у него на коленях. — Искренние, понимаешь, Шеврон, о том, какое у нас чудное предприятие, готовое расщедриться ради клиента… Улыбайся, говори с жаром, ведь тебе же заплатили! Мой друг, чего таить, твоя работа и в этом же заключается, не так ли?

— По-моему он наслушался телевизора и бредит, — постановил было второй собрат.

— Предположим… предположим да, — ответил твердо и уверенно Шевронов, — да, ты прав, здесь есть и главный, кому подчиняюсь, и взносы, выручки, оплата. Но доведу тебя к сведению, главным выступаю я сам! — и он самодовольно закрутил папиросу, вытряхнул всё содержимое в мундштук и сунул его в руки изумлённого штукатура, чей ответ про телевизор лишь раззадорил бармена.

— Твой ответ про телевизор развеселил угрюмого бармена.

— Ага, и слинял в обиженном состоянии.

— Да нет же, он в подсобке.

— Просыпает работу, ночами планы замышляет, а утром работу просыпает, — со смешливостью сказал он. — Чудак!

— Это невозможно, меня будят проблемы, — выскочил бармен.

— Или неотложные дела! — Ответил бригадир.

— Скорее всего, неотвратимые последствия. — Добавил маляр.

— Что вы всегда измываетесь над парнем, господа. Заняться больше нечем, парень трудоспособный, воспитанный, с шармом, как сейчас говорят.

— Никто не говорит, что он труден, Шеврон, дело в другом. Он устроил у тебя здесь свою харчевню по заработку.

— Поправлю вас, мистер как Вас там.

— Как мама назвала, — сурово ответил рабочего склада мужик, — Ну! Бороться будем?

— Ам.

— Оставь его, «Птолемей» фиванский, пусть работает. Я сам позволил ему здесь пристроиться, пусть учится. Человек к цели стремится. Это мы уже созрели, зреть некуда, земля не принимает.

— А закупаешь всё ты?

— Да!

— Добродетель! — с пренебрежением фыркнул тот.

— Добродетель, — повторил штукатур, домазывая оставшуюся область стены.

— Шедевр!

— О да, сие великолепие!

С минуту было молчание. И тут вдруг штукатур решился всё же продемонстрировать своё готовое творение.

— Смотрите, Альбатрос! Неделю рисовал, всё белое, ничего не видно, но зато какой клюв, Шевронов. Таким подсекай и беды не знай!

— Альбатрос, прекрасные птицы, поют длинно, длинно! — продолжил говорить об особенностях птицы наш с Вами труженик старого порядка.

— Советчики тут мне нашлись.

— Ну, а кто, как не мы, Шевронов. Кто, как не мы! Торопись, пока мы живы… а не то потеряешь свою любовь, и следом от последнего судьба избавит...

— Забирать-то у тебя больно нечего… Так что переживать не надо, — продекларировал штукатур, поняв мысль своего собрата совсем не так, как планировал заводской мужик.

— Я не об этом, маляр! Слушай, Шеврон! — его вдруг осенило. — А ты как раз кирпичную хижину состроил своей матери! А! Смекаешь, о чем? — сыронизировал заводской мужичок.

— Судьба к тебе пришла сама, а ты писульки свои развешиваешь, не видишь дальше своего носа, гляди, упустишь… — продолжил язвить штукатур за первого своего товарища. Они многозначительно переглянулись.

— О чем вы? Я вас не понимаю!

Да больно прикидываться, Кеша, всё ты понимаешь. А коль нет, я тебе объясню. Ну смотри, дама ищет дом из кирпича, правильно? Правильно! А у нас, сам знаешь, вокруг одни хибары да полуразвалившиеся гнилые избы. Разруха, одно убожество! Смотреть не на что… Кто похвастается кирпичным домищем? Никто! А у тебя он сделан очень хорошо, ты обложил кирпичом, залатал дыры, провел газовое отопление, поднял дом из низины, в общем, сделал всё в стиле Фэн-шуй. Красиво и… опрятно! О! Да! Опрятно! А какая лужайка у тебя, чего стоит только одна лужайка, одно загляденье! — не переставая рассыпаться в комплиментах, мужик восхищался вкусами своего товарища.

— Да, всё красивенько, ухожено у тебя, хоть сейчас веди заблудшую душу к себе домой… и не парься! — добавил маляр.

— Дамочка просто ищет уюта, и всё! Всё очень просто! А у тебя там: уютненько, комфортабельно!

— Красотка, да к тому же домушница, повезло, хорошая смесь! — проговорил с задумчивым видом штукатур.

— Да, да! Всё что нужно есть, Шевронов Иннокентий Степанович, осталось только привести её к себе и показать свои роскошные хоромы! Только сильно не удивляй, с бледной смотреться будет не очень!

— Там живет моя мать, идиоты!

— И что, красотка мешать не будет, мать твоя плохо ходит, сидит у себя в комнате, таблетки изучает да молится. Почти не выходит...

— Так оба, пошли вон отсюда!

- Ты чё рассвирепел-то, друг? Мы хотим, как лучше!

— Без ваших советов обойдусь, проваливайте с моего участка, пока сам вас не выставил!

— Ну ты даешь, друг, дай хоть попрощаться с барменом и забрать...

— Хоть раз ушли бы сами… Иди говорю, забрать ему, бармену больно надо ваше прощание, обойдетесь!

— Ну ты даешь! Так и проживёшь свои жалкие дни один в своей конуре.

— Не остепенившись!

— Пошли говорю вон!

— Да что мы в самом деле! — последнее выдал штукатур, с усердием выталкивая своего товарища по несчастью за ворота, — У него на доске советчиков хватает, не старайся, он променял друзей на доску! Пойдем! Идём же!

Оба недовольных гостя нехотя вышли из дома и направились по своим домам, молча ползли они по ночному сумраку, дрожа от холода, сердитые и полуголодные, забытые ненадолго в этой неуютной, некомфортабельной, сырой и прохладной обстановке. Два человека брели по пустынной дороге, давно уже позабыв о минувшем и неприятном инциденте. Пройдя сырые закоулки, темные коридоры уличных переулков, они вышли на площадь. Ту самую площадь, где часто проходили мероприятия. Она была залита неярким, но довольно приятным светом уличных ламп, что огибали большую арку у самих ворот площади. Штукатур молчал, и плелся домой, без мыслей, без ног, лишь бы дойти до дома, и улечься спать, завтра его ждут новые открытия и перевороты в области сюрреалистических идей, которые он непременно должен воплотить в своих творениях. А трудоголик не остывал, он шел угрюмый и злой, все его нутро грызла какая — то истома, которую он не мог выветрить.

— Неладно все, бросим все, ай, ладно! Ты только взгляни, какая красивая площадь у нас, друг. — внезапно заговорил он с яркой экспрессией, на что штукатур, немного опомнившись, посмотрел на него, с любопытством.

— Приятель! А что мы не можем просто жить здесь? Что вечно у нас с тобой какие — то недомолвки одни? Пора бы уже принять все, как есть! И в этом вся прелесть, ты посмотри на площадь, взгляни. Люди же приняли ее таким, какая она есть?

— Её таким сделали.

— Неважно, но ведь приняли! Живут с ней, радуются, каждый день здесь видим мы праздники, карнавалы, полезные вещи, ты только представь, какие здесь есть полезные предметы, я недавно купил электронный хронометр, так неделю от него не отхожу, диву даюсь, что может этот хронометр. Чудо техника! Оставим все как есть? Вот мы с тобой все сделали, что могли. Шевронову хорошо жить в уединении, одному. Мы мешать не станем, пусть живет, мы сделали все, что от нас зависело… а теперь дело за нами, нам брат мой, теперь надо трудиться во благо человечества. Вот ты хорошо шпаклюешь стены, у тебя это очень хорошо получается, почему бы не продолжить заниматься этим делом? Я вот в знатных кругах вроде бы неплохой бригадир оказался, с учетом неких штрихов, да? Но это все исправимо! Разойдемся по своим палатам, и будем продвигать свое искусство, свое умение, то, что у нас очень хорошо получается! Ах! Как все-таки красиво здесь, на белом свете. Идём, друг, идём! Нас ждут великие дела.

Глава 6

Шевронов четко и ясно для себя определил, что жить надо по оформленному закону. А, как и где его оформлять, это еще предстоит выяснить. Он направился к своей доске, дабы там найти ответ, но просмотрев всё до мелочей, прочитав всё, вплоть до самых мелких и незначительных фактов, он не смог обнаружить для себя ни малейшего решения, как ему жить. Не то чтобы жить дальше, Шевронов не любил загадывать, он ненавидел заглядывать в будущее, терпеть не мог тех, кто норовит всё же протиснуться во временную петлю и выкрасть, выцарапать у времени шанс на спасение… Он хотел всего лишь на сегодня, хотя бы на сегодня найти ответ, как ему сгладить это положение и прожить хотя бы один день достойно.

Он четко и последовательно действовал. Выходя из дома в жаркий, знойный день. Он, стоя у крыльца своего дома, потянулся было во весь рост, и кровь молодецкая, азартная, жгучая кровь забурлила в его жилах. Он стал чувствовать себя как-то бодро, безболезненно, уверено, задорно. Дневная пробежка пошла ему на пользу, но всё же в душе его эта злорадная, зрелая тоска и неопределенность положения грызла его внутри и потешалась над ним, так и не выпуская из своих цепких лап. Он подошел снова к доске, уже бесцельно, так, на авось, не надеясь на лучшее, поглядел на неё, бегло прошёлся по сводкам и вышел со двора.

…Тяжелая, узорчатая железная дверь закрылась, и Шевронов уверенным шагом двинулся в сторону низенькой избушки. Заходя в неё, он с надеждой и со скорбью в душе попытался уговорить мать всё-таки поменять решение и перебраться к нему в дом. Но для начала он запросил иное у своей совести, у своей судьбы… Он переступил порог, заходя в хату, и пробирался сквозь полумрак, натыкаясь на позабытые в его памяти бытовые предметы деревенской утвари. Он всё здесь уже позабыл: как выглядит дом, что есть в доме у матушки, чего нет, чего не достает, что нужно подправить, где передвинуть, заштопать, забетонировать, исправить… Душа его вновь обожглась от своего беспечного отношения к родному и нажитому. Добравшись до комнаты, он сгорал от стыда и неостывших от вечного его угрызения мыслей, которые проносились в его голове одна за другой, как будто он принимал недавно опиум, и лихорадка пронзила его мужское, рослое, крепкое тело. Он зашагал уверенней и, вваливаясь тучным шагом в комнату, сел у материнской низенькой кровати.

— Воспитай меня, как сможешь… — единственное, что он смог вымолвить из своих бледных, мертвых губ. Он смотрел на тлеющие свечи и просидел так в глубокой задумчивости какое-то время.

— Эта девушка, Иннокентий, послушай, — сказала она, — эта девушка ухаживала за мной какое — то время, ей негде было жить, и она пришла сюда… я приютила её на некоторое время, но теперь она зовет нас в свой дом, милый мой Кеша, она любит тебя, я рассказала ей о тебе, и она засияла, как лучик света при мысли о тебе! У нее такое необычное имя, Кеша, Пропонтида.

Она немного приподнялась, и улыбнувшись, взяла его за руку.

— Я настаиваю, чтобы ты завтра препроводил свою больную и нездоровую мать, которая еле передвигается и неустанно брюзжит на свою старость, в гости к Пропонтиде, — с веселым благоговением, слабо хихикая, не смотря на бледность и немощность, смеялась она, невзирая на полную отрешённость своего сына. — У неё такое необычное имя, дорогой мой, что я даже оправилась и чуточку удивилась, — повторила она, и её белые, бескровные щеки налились багровым цветом, а глаза заблестели от счастья, и вся она словно окрепла, выздоровела и могла дышать, словно живительная влага омывала ее женское, когда-то очаровательное, но теперь уже старческое личико. Болезнь окончательно сошла с её исхудалого, осунувшегося и морщинистого лица, и она засияла как утреннее лучезарное солнышко.

— О чем ты говоришь? — приподнимая голову, спросил было он.

— О той девушке, которая тебя любит и ждет.

— Про-пон-ти-да!

Шевронов вскочил и побежал к проулку. Он выбежал на улицу и устремился на поиски женщины, но взгляд его вдруг упал на сводку, прикреплённую к его новостной доске. Там крупными буквами гнездилась жуткая фраза — сгорел дом неподалеку от дачных соток, в трехстах метрах от поселения. Покупщики разводили руками, как такое могло произойти? Пожар воспламенился сам собой. Без вмешательства посторонних. Стремглав он ринулся по глухим дорогам переулка. Как пес с цепи сорвавшись, опрометью бежал Шевронов, не замечая ничего под собой. Словно трагедия случилась именно с ним, а не с кем-либо. Вокруг себя он видел лишь размытые пятна и ничего более. Всё в его фантазии казалось карикатурным и бесформенным. Пустые, безлюдные улицы переулка погрузились в тишину. Он потерялся в них, словно утонул в этих узких и маленьких закоулках.

Выбравшись к проселочной дороге, немного опомнившись, он пошагал на шум воды, он услышал быстрый поток, громыхающий где-то за лосинным хребтом. Местные жители его так прозвали неспроста. Он походил на лосиные рога и в середине имел проталинку, затвердевшую выемку, куда частенько стекали ручьи, и там плавали водомерки. Где-то отрывисто шумела вода.

Приближаясь к мосту, он встретил её. Только не там, где он ожидал её встретить, а склонившуюся над уступом, у водонапорной башни, любопытно наблюдавшую, как бушуют потоки воды, исходящие из огромной водосточной трубы, низвергающие, словно лава вулканического хребта Санторини, что прилегает к островам Тира, в Древней Греции, в Эгейском море. Вода, циркулируя и поглощая металлические барьеры, завораживала своей мощностью и всепоглощающей, белой, как парное молоко, поверхностью. Он молчал, стараясь пода вить дыхание, которое не давало ему сказать милой женщине что-то, что могло бы хоть как-то оправдать его ныне дурацкое положение. Но к горлу подступал леденящий холод, сковывал его дыхание, и легкие изнывали от непрерывного потока воздуха.

— Часто дышите, вредно. Подхватите простуду.

— Я мало стал двигаться, чё это за хождение то, от дома до ворот и обратно в дом. Вот и вся пробежка. Ломит внутри.

— Дышите равномерно, и всё пройдет.

Она смотрела куда-то вдаль, от чего Шевронов слегка смутился. Почему Пропонтида не поворачивается к нему и не ведёт с ним разговора? Она чем-то взволнована, её мучает поклонник или бессонница, что? Обед не удался или свахой заделалась что ли, что? Пренебрежительные какие-то мысли витали у Шевронова в голове. Она обижена, постановил он, да тут и обидишься, когда увидишь, как человек калечит другого, пышет яростью, мечет, орет и гонит всех за ворота. Без повода и объяснений. Все только потому, что у него неразбериха в голове происходит, и все мы у него лунные и далекие, а он праведный.

— Смотри, как сплетается вода, под небом голубым, — с легким благоговением сказала она.
— А мне кажется, камень мешает, — постановил Шевронов.
Она кротко улыбнулась, удивляясь его тонкому остроумию.

— Слушай, ты прости мою несдержанность, я всегда с цепи срываюсь, когда доводят меня эти двое, ты попала под горячий источник, — с усмешкой сказал он, — там высоко...

— Что, если наклонится еще ниже, и крикнуть: «Эгей»!

— Нет, что ты, сорвешься разом, там высоко, почему бы тебе не понаблюдать, опершись на перила. Так безопасней! Уступ крайне неустойчив.

— Что, если мне прокричать: «Эгей», — взвалившись всем весом на хрупкое ограждение, я хочу просто под небом голубым выкрикнуть: «Эгей», — и успокоиться, как я хочу успокоиться, как я об этом мечтаю!

Она опустилась ещё ниже и вскарабкалась на перила, они заскрипели, застонали и надломились.

— Эгей, гей, ге… — последнее вырвалось у неё так коряво и глупо, что она, отскочив назад, сетовала на свой промах. — Когда будешь тут спокойна, когда даже выкрикнуть «эгей» хорошо не можешь! Так и остаётся оно у тебя в брюхе клокотать и копиться, копиться...

Она попыталась было еще, но тут не сдержал свои эмоции Шевронов Иннокентий Степанович. Он неуклюже подбежал было к ней, схватил за рукав пальто и потянул бедную девушку на себя.

— Хватить дурачиться, Пропонтида, Вы взрослая женщина, а ведете себя как разбалованная девчушка. Такую, знаете ли, любить себе дороже.

— Так не любите, кто Вас просит! Подрасту, тогда сама попрошу Вас снова полюбить разбалованную девчушку. У Вас, мужчин, всё так просто выходит, Вы можете полюбить, разлюбить, потом опять полюбить, потом опять разлюбить. О-хо-хо! У Вас это не дурно выходит, мастерски. Нам женщинам надо цаплей ходить перед Вашим хищным носом, чтобы в случае чего ещё раз понравиться, но так опасно это бывает, милый мой, не хочу быть добычей!

— Вы простудились, несёте бред!

— Эгей, вот так нужно кричать, эгей! Как беззаботно, как легко на душе! Я себя еще такой веселой никогда не чувствовала! Расскажите мне о ней! — сквозь бушующие волны, как озорная девчонка, кричала она.

— О ком, о ней? — вторил было женскому эху он, не понимая особо, в чём дело.

— Об этой водонапорной башне, — с легким благоговением сказала она, счастливо улыбаясь и чувствуя себя так хорошо и отрадно, словно чем-то уже успела одухотворить саму себя. Прыгала, перескакивала валуны, хваталась за столбы, словом, утопала в радости и блаженстве. Видимо, наступал для неё в этот час новый, но уже счастливый период её жизни.

А вот лично Шевронова больше занимала мысль по поводу особенностей этой женщины, что так внезапно её развеселило, почему она вдруг стала какой-то неспокойной, неугомонной, дурашливой. И он стоял с минуту, как истукан, не двигаясь и не шевелясь, даже не ощущая летевшие в него со скоростью света, разбивающиеся мелкой россыпью о твердые валуны брызги воды. Мгновенная перемена в её поведении радовала Иннокентия и пугала в одночасье.
— Какая Вы вмиг стала жизнерадостная! Этой водонапорной башне лет сорок, как не больше. Ещё мои давние родственники тут строили плотину, возводили баржу. До плотины вообще тут спокойно проходили суда, улов был невероятный, спорт был, пляж был, всё в одном месте, всё, что пожелаешь. Сейчас всё заросло бурьяном. Никому нет дела… Зато вода хлещет из уст трубопровода. И чистая, холодная. Здесь проходил самый быстрый теплоход, достигавший по тем меркам приличную скорость в пять-шесть узлов, по таким узким проходам, это впечатляет! Конечно, не так, как в Древней Греции, вручную военное судно достигало невероятной скорости в восемь узлов: гребцы и весла, и восемь узлов! Мотор и незначительные паруса, пять-шесть узлов. Вот и дивишься выносливости греков, и представьте, двадцать четыре часа держали эту планку скорости, невероятно!

— А я здесь частенько купалась, любила попадать под этот напор, как потом всё тело жгло, мне бы реветь и плаксивить, звать мамочку, но нет, я так губы сильно сжимаю, словно сейчас весь воздух спущу и расступится вода по обе стороны, и как звонко захохочу, а мама подумает, что я замерзла, околела… будет звать меня, будет звать… а я не слышать, я резвиться буду, как малютка в коляске, под ударами мощного потока водопада.

— С трубы который идет, — добавил было он. — Тут у нас такое поверье ходит по округе, — попытался он чем-то занять неловкую паузу в разговоре. Паузу, неловкую для него, но никак не повлиявшую на состоянии дивной леди, что не унималась, заглядывала за карниз каменистых пригорок, скалистых пород и колосовых стебельков, разглядывая «жемчужину» реку. — Не выходи, мол, на улицу при шуме воды. Плохая примета, или что-то в этом духе. Когда шум воды стихает, и она перестаёт бушевать, люди выходят во двор, да кто куда, и занимаются своими повседневными делами. Вычитал на своей доске.

— Давно ли Вы занимаетесь этим делом?

— Давно! Люди не смотрят новостных каналов, телевизору большинство не верят. Да и времени нет. А тут, кто не пройдет, не упустит из виду мою огромную доску, всё равно раз да погладят мельком, что в округе творится, какие события происходят, чем ныне тешится народ. А у меня магическая доска, мимо пройти не удастся, и мельком тут не посмотришь, затягивает не хуже телевизора.

Но зато безвредная, в отличие от...

— Скажите, моим событиям там есть место?

Он немного притих, что-то свернулось у него в душе простака-сельчанина. Простой душой нынче славится деревенский мужик. Этого у него не отнять! Ведь он вырос здесь, в этих краях, в этой далекой местности. Кем бы он ни был, чем бы ни руководил, какую должность ни заимел, в душе оставался он простым и добрым, сердечным человеком. А душа его упругая примет всё и не испортится. Он был всегда честным. Отошел он, честный наш, от перил. Поправил козырек фуражки, оглянулся, проверил пуговицы своего бушлата, их маленечко не хватало, видимо, отскочили на бегу, спешил так, что и заплатки свои не спрятал. Хранит он этот бушлат лет десять, не меньше, отжил он, как и дед его, пора бы на покрой пустить, да швея не берется за него, слишком плотный, грузный и недоступный материал для иглы, и ничего! Память всегда недоступна швейной машинке… Это с давних пор знал Иннокентий Степанович.

— Вам там отведено особое место, — ответил он, прошептал и уверенным шагом подошел к ней, в мыслях держа. — Какое там, всё забито и некуда вписать… Но… — что же «но», «НО» твое ничем не поможет если ты не возьмешься да не состряпаешь новое место для её жизни! Пора бы любить не только человека, но и женщину, Иннокентий Степанович. Женщину!

С таким непринужденным и умиротворенным видом глядела она куда-то далеко, пока Шевронов забавлял себя серьезными мыслями. Редко говорила, да и говорила она так же, как и вела себя, с жутким спокойствием, от чего Шевронову становилось не по себе.

— Знаешь, в чем твоя особенность? Ты сразу осознаешь за собой неудачу. И это делает тебя сильней, выносливей. Ты можешь спокойно прыгнуть в обрыв и не разбиться…

Он не совсем понял её фразу, нога сильно онемела, было неприятно, кололо, но он настойчиво стоял и также настойчиво недопонимал её. Отрешённый взгляд её заставил Иннокентия посмотреть в ту сторону, где происходило что-то. Там тлело и сгорало. Присмотревшись, он ужаснулся — горел дом, огромный дом полыхал и трещал на холоде. И ветер возносил огненные искры огня в голубое и прозрачное небо.

— Пропонтида, — взревел было он, — чего ты стоишь, спасать нужно. Горит твой участок, который ты хотела купить. Нужно тушить! Немедленно.

— Давай просто послушаем природу!

Он снова и снова не понимал, он честно и искренне не понимал, о чём она толкует? Какая природа, что за забавы сумасшедшего, когда от дома практически ничего не останется, если они не сдвинуться с места! Он знал, что воздух в его легких не окончательно еще сформировался, и казалось, будто в лёгких его стояла какая-то жидкость… Его внутренности жгло, а телу предстояло еще восстановиться. Но пожар ждать не любит. Стиснув зубы, жар в ноге полыхал не хуже дома, он хотел уже двинуться, но строгий, серьезный голос Пропонтиды остановил его жгучее желание.

— Давай просто послушаем природу. Слышишь, что она говорит, не вмешивайся, человек, не тронь, не смей вершить. За тобой другое!..
Он застыл в нерешительности что-либо ответить, вперив большие и круглые свои глаза на завитые её кудри, что спускались с плеч. От дома уже ничего не оставалось, одни только щепки, что плыли по буйной реке. Дым столбил улицы, закрывал обзор. Пахло гарью. А щепки всё плыли по реке, попадая под желоба буйного, неутихающего потока. Он перемалывал их, и оттуда, с глубин водопада, выходили остывшие куски сгоревших брёвен. Они казались теперь почему-то свежими, только что срубленными, готовыми к эксплуатации, готовыми снова служить человеку. Или это всё дурное воображение Шевронова, смутившее его, и вовсе они не новы, просто измокшие и по-прежнему гнилые… Плывут себе по реке, и пусть плывут, куда прибьются, там и останутся. Но Пропондита так не считает.

— Сгорело прошлое, — спокойным голосом сказала она, всё так же равнодушно смотря на столбившее пепелище, которое не переставало заполнять всю округу. Иннокентий стоял как неприкаянный, и словно у алтаря или как блудный сын, опустил он голову, стараясь найти всему этому логическое объяснение. Что происходило с ним в данную минуту, он не особо осознавал, он был под каким-то внеземным воздействием, из-под ног уходила земля, а руки дрожали. Он замерз, и губы его посинели. Пропонтида медленно спустилась к нему и обняла его руками.

— Скажи мне, что тебя тревожит? Почему ты бежишь от этой суеты, когда должен встречать этот день мужественно, не опуская головы. Погляди на меня, посмотри, что ты видишь? Ты видишь целеустремленную девушку, которая бросила вызов самой природе, самой стихии. Потребовала от нее объяснений, почему? Почему этот человек так и не достиг своего успеха… Почему имея все, он продолжает быть несчастным? Почему? Что его тревожит, расскажи мне, мать Земля, покажи причину, его такого положения. Жизнь прекрасна во все времена, знай это. Ты многое достигнешь только тогда, когда поймешь, что все зависит от нас самих! Это было, есть, и это всегда будет!

Образ этой девушки для Шевронова всегда казался загадочным, но здесь она предстала совсем в ином свете. Вероотступником он никогда не был, и в церковь ходил лишь тогда, когда свечи в его доме гасли, одна за другой. Он не верил в магию, как это было не раз сказано, и ритуалы не соблюдал. А лишь читал источник святого Евангелия, и то украдкой, поглядывая в книгу. Считая, что так он сможет облегчить положение матери. И ходил на богослужение не для себя, а для матери. А что бы самому искупить свои грехи, он и не думал, поступать верой, только правдой, и то частично, чтобы жить, а не сосуществовать. Он знал, что поступает неразумно, но того требовало время. Нынешнее время, в которой верой служит собственное благополучие, а не благополучие других. И за это частенько корил себя, оставаясь в одиночестве.

— Я бегу Пропонтида, не потому что страшусь её, а все потому, что… потому, что… дело, скорее всего, в обозначении главного, что требует судьба, или… я не знаю, честно тебе скажу, не знаю… я неопределенный, плаваю, где берега пустынны, где грот песчаный, куда вода меня несет, туда и плыву, а плавать не умею…

Шевронов не любил всей этой жалости, женской ласковости, утончённых чувств, отточенного природой женского милосердия. Но Пропонтида не была простой барышней светского покроя, она была необыкновенно спокойна, жизнелюбива, добра ко всему простому и обычному, наивна к мелочам жизни, иногда даже подпуская к себе беды, она легко их сносила и придавала этому огромный смысл. «Великое значение даровано человеку, — говорила она, — пройти через горесть и страдания, что может быть лучше испытания, чтобы сохранить в себе свою личную гармонию и индивидуальность? » Знамя каждого человека, несущего это бремя, которое она восхваляла в своих жизнеописаниях и мыслях, стояло выше её собственной жизни. Этот дар она приняла окончательно и бесповоротно, отдавая собственную жизнь на растерзание. И в то же время недосягаема она была, эта чудная, небесная Пропонтида. Шевронов поддался и прижался к её груди.

— Я и так выказываю любовь к людям, что ещё надо? Твоей любви я не жду, не хочу. Могу я быть тем, кем меня слепили: черствым, непрошибаемым, жестоким. И при этом, выказывая любовь, могу ли я оставаться таким? Я чудовище, Пропонтида. И держусь на плаву только потому, что улыбаюсь каждое утро прохожему, жму ему руку, расстилаю перед ним свою широкую доску с объявлениями, новостной информацией, делюсь впечатлениями, подыскиваю занятия для малоимущих людей, чьи возможности ограничены. Я всегда впереди обстоятельств, поэтому все ещё живы, и всё у всех хорошо и благополучно. А в остальном я чудовищен, во всех проявлениях. Я ужасен, я могу убить, осквернить, повесить, расчленить, сжечь. Кто гневит, презирает, издевается, проучивает меня! Кто смеет дерзить, считая своим долгом, толочь мою жизнь, как ему вздумается, тому несдобровать. Всех под огонь! Всех! Уходи, иначе я…

— Иначе сожжешь меня? Увы, я не горю…

Шевронов и вправду мог придать огню или самосожжению каждого, кто душой кривит и ненавидит его. Природой он был не обделен и поэтому имел несколько вариаций своего характера. Личность, талант, саморазрушение, потенциал, индивидуализм, присущий, в основном, непростым и талантливым людям, по большей части говорит о том, что в них же есть и другая непостижимая и могущественная сторона. Сторона отрицать и жестоко расправляться с тем, что они считают несправедливым к себе. Но благодаря нежной и любящей Пропонтиде, небесная аура которой чиста и непорочна, душа его ощутила новый прилив жизни, новый смысл своего я, словно он был подменён, обновлён и омыт целебной водой. … Им обоим в этот вечер открылось многое, но главный смысл их сближения, их общей скорби, их уединения, еще долго и долго зрел в их озябших, смертельно больных, пораженных сердцах. Где любовь только начинала применять свое искусство исцеления.

Часть вторая

— Арсюша, где ты был?

— Старушка моя, чего спрашивать? Ведина знаешь?

— Знаю, он под Смоленском сейчас?

— Под Смоленском...

— Кажется, меня сон поджидает… — произнесла она с волнительной печалью, из дряблой груди матери вырвался хриплый стон, она что-то пробормотала и опустила голову на подушку, повернулась лицом к стеночке, где возвышался во всю стену шерстяной овальный коврик, и попыталась забыться, закрыв свои слабые веки.

— Спи.

Я укутал её полотняным одеялом и закрыл тихонечко дверь. Свечи беспрестанно горели, не переставали греть, в комнате было тепло. Я вошел в зал и закурил. И готов был снова заговорить с ней.

— Я не сильно Вас задержал?

— Нет, что Вы!

— Мать, сами понимаете.

— Понимаю… — она призадумалась, — расскажите мне о брате Вашем!

— А что говорить, он исчез надолго. Перед последней нашей встречей клятвы сердечные раздавал. На днях, поговаривают, приехать должен. Клятву не сдержал. Не приехал. Сукин сын! О нас забыл совсем.

Он сделал одну затяжку и нервно выпустил дым.

— Трясет меня от таких людей! И эти двое, каланча да штукатурщик. Один бредни заколачивает, другой шпаклюет. Слушай, а чё я тебе всё это рассказываю, — внезапно высказал он, и ему стало не по себе. — Извините, Вы такая необычная, что у меня возникает желание поговорить с Вами и спросить. Вы наверняка знаете, как можно исправить моё нынешнее положение.

— Расскажите, и чем-нибудь смогу Вам помочь…

…Усадьба Шевронова подверглась изменениям. Он изменил её полностью: стали редеть сады, колоны заменились на простые каменные столбы, ворота стали уже и ниже, и всё предместье сжалось в один пучок, стало меньше занимать пространства. Он зажил ещё скромней, в одиночестве пребывая целые сутки, а когда выходил на улицу, то меньше обращал на всех внимания и реже улыбался. Он начал ходить хмурым и бледным, последние дни для него стали безотрадными, невесёлыми.

Одно обстоятельство тяготило его и беспокоило. А всё дело в том, что мать по-прежнему не хочет переселяться в его дом. У себя ей спокойней и родней, она прожила там часть своей жизни. Будет лучше, если он перестанет искать пути к всевозможным уловкам, чтобы уговорить её перебраться к нему. А оставит всё как есть. Пропонтида всё это понимала и сочувствовала ему не меньше, чем его матери. Она слушала его внимательно, не отрывая взгляда, она глядела на него с той же пылкой влюбленностью, с которой, когда-то полюбила этого человека, нежно и по-девичьи, не смотря на его бледность и худобу, видела в нём всё того же мужчину, которого полюбила, когда-то, и которого любит сейчас.

— Кто у меня? Мать одна да брат, еле шевелящий, бандероли продает, незаконным путём выколачивает деньги. Он для неё Ведин, я для нее Арсюша, так и осталось, с детства. Ну что-ж! Будем Вединым и Арсюшей. И вот на днях он прикатил, нежданно-негаданно, и я встретил его, как подобает родному брату, с любовью и крепким, братским рукопожатием…

…Наступила Осень. Деревья обмякли, словно после дождя, и приступили сбрасывать листья. Осенний листопад накрывал маленькие улочки своим желтым покрывалом. Было сыро в октябрьский вечер, тускло и пасмурно. По тротуару шагал немолодой уже мужчина среднего телосложения, широкоплечий, с выпрямленной грудью, коренастый и с походным обмундированием. Он был свеж и бодр. И казалось, что его теперь ничто не остановит: то, что он задумал сегодня, он исполнит в считанный час. Он вошёл в дом, поставил свое обмундирование в угол стены и направился к рукомойнику, не дожидаясь никакого приветствия со стороны брата. Их отличало разное пристрастие к жизни. Оба были ярые гуманисты, но гуманность у каждого проявлялась по-своему. Гуманизм Ведина заключался в том, чтобы завоевать новую дислокацию и взять оттуда всё необходимое для улучшения собственной жизни и жизни своих близких. Гуманизм Шевронова же напротив — отстоять свою цель, узнать побольше о городе, в котором он живет, и о людях, с кем каждый день встречается. Это и породило в них мелкую вражду, которая с годами только усиливалась. И к чему это приведёт, они сами не знали. Шевронов его ждал, он готов был его встретить.

— Ну здравствуй, Ведин! — с многозначительным тактом поприветствовал он его.

— Здравствуй, здравствуй! Как поживаешь?

— Молча, не высовываясь, поджидаю…

— Ясно! Скромность всегда мне в тебе нравилась, Арсений!

Арсюша внезапно вскипел и набросился на брата. Кинулся прытью, как на добычу. Ведин слегка удивился его такому приветствию, и приложив Арсения к табурету, негромко сказал: Может встретишь брата, как подобает?

— Да, как — то скромно я с тобой обошелся, ты прав. Повторим!

— Повторим — не без иронии ответил Ведин, ослабляя хват. Шевронов погладил свои руки, и был недоволен тем, что приходилось ему потирать свои жилистые руки. Он никогда не поглаживал свои руки от боли, не любил жаловаться, а здесь пришлось. Слишком крепок его брат, не осилил.

— Как ты Арсений? Обжился?

— Ну что, ты Боря! Без прелюдий! Давай на чистоту. Это мы для матери Ведины и Арсюши, а для самих себя мы носим истинные имена, Боря. Зачем обманывать друг друга, давай правдиво, от лица Бори и Иннокентия будем искать причину нашего с тобой такого поведения, почему не срослось, почему всё так несправедливо выходит, не по-родственному! А? Боря! Брат ты мой, единокровный. Что ты на это скажешь? Или ты решил воспользоваться кратковременной памятью матери старушки и смыться от ответственности?

— Куда тебя повело? О какой ответственности ты говоришь, когда мы уже взрослые!

— На бандеролях поднялся?

— На бандеролях! — грубо ответил тот, но потом смягчился. — Я привез тебе брюки и галстук, заказной, приятель с Дальнего Востока привёз.

Шевронов взял галстук, и повертел им.

— Вот тебе широта, а вот тебе долгота, пользуйся, — сказал Борис, подавая ему брюки.

— Не надо, спасибо.

— Как хочешь! — хладнокровно ответил тот и повесил брюки на спинку кровати. — Потом примеришь. Я приехал за матерью, — уже серьёзным тоном сказал он и направился в комнату.

— Как ты старушка?

— Ведин? — промолвила она, приподнимаясь с кровати.

— Ведин, Ведин. Собирайся, мы едем в кругосветное путешествие по просторам Андромеды.

— Но как же…

— Дом на нём, он справится, не так ли, Кеша?

Иннокентий опустился на стул и больше ничего не сказал, только рассматривал свои хоромы и думал, где и как ещё можно залатать старые дыры, чтобы он продержался как можно дольше. Он не хотел уступать её ему… Дом уже давно обходился без капитального ремонта. Будет сложно! Иннокентий раза три в неделю приходил что-то подправить, подправлял и делал это с усердием, зная наперёд, что через год он снова опустится под почву, и Земля покоробит часть стен. Он говорил ей, что бессмысленно латать этот дом, когда через несколько лет он снова будет походить на страшную хибару, и пора бы его забросить и перебираться к нему, но матушка настоятельно рекомендовала больше находиться на свежем воздухе, нежели обращаться к ней с этим вопросом. Она наотрез отказалась в очередной раз. Этот дом, её пристанище, её всё. Он много для неё значит. Здесь прошло её детство, её первая любовь, её победы и достижения, её слава. Она его не отпустит. Однако отпустила…

Борис обладал некой стихией убеждения, что ли, и она как-то легко поддалась его желанию увезти её отсюда. Он говорил, что дело его пошло в высь, всё налаживается, и он больше не ведёт этот чёрный бизнес, как сейчас говорят, скупка и продажа бандеролей теперь в прошлом. Всё теперь достаётся ему законным путём, он давно чист перед Богом, и теперь у него есть всё для того, как он считал, чтобы облегчить положение матери. Шевронов вдруг вскипел.

— С детства любила тебя больше, с детства ты был дорог ей, любимец ты наш!

— Не начинай.

— Ты думаешь, я не стараюсь, чтобы ей было легче? Ты думаешь, я ничего не делаю для неё? Я делаю всё, что в моих силах! Просто она любит нас обоих, но предпочитает тебя.

— Ты построил себе дом, участок у тебя есть?

— Их даже два!

Он видно имел ввиду, что благодаря его усилиям дом матери ничем не уступал его большому, двух-этажному особняку, который красовался на фоне природных ландшафтов среди многолюдных домов, которые, кстати, тоже были неплохо благоустроены и выглядели солидно.

— Славно, горжусь твоим трудом! Надень брюки и галстук, дай хоть взглянуть на тебя, с другой стороны.

Шевронов поддался. Он надел галстук шиворот на выворот, потом этот шиворот на выворот вывернул выворотом на шиворот, потянул за галстук и выпрямил его окончательно. Потом надел брюки и выстроился в шеренгу.

— И вправду не поймёшь, где у него долгота, а где широта, — немного сконфужено пробормотал он.

— Ну вот, вылитый красавец, кавалер, на британца похож! Женатый?

— Да, на британке! Чешет так, что я и без пособий англичанин.

Его острый ум немного расслабил их натянутые отношения, и они оба повеселели. Однако это продолжалось недолго, потому что переезд требовал ускоренного шага, и вот-вот уже наступит вечер, как экстренный поезд подоспеет к перрону.

— Ну что ж медлить нельзя. Нам пора! Не теряйся Кеша, в жизни трусов не любят. Любят уверенных и смелых. Отвага еще никому во вред не шла. Надеюсь, в скором времени мы увидимся с тобой, брат мой.

Кеша, Кеша…— плакала мать, и горькие слёзы её давили ему сердце. Он стоял как вкопанный в этом размалёванном галстуке и черных, как смоль, брюках. Стоял и не мог пошевелиться. Стоял и смотрел им вслед. Стоял и чувствовал горькие слёзы его матери.

— Не плачь мать, он же не умирает. Приедет ещё к нам, приедет. Земля круглая, все мы в ней крутимся и вертимся, встречаемся и расстаёмся, и снова встречаемся, и снова расстаёмся. Не поминай лихом, мы ещё встретимся! Не так ли, Кеша?

Поезд стучал вдали, вагоны шли один за другим, сменяя окраску света. День погрузился во тьму, стало сыро и пасмурно. Сменился дождь, заурчал ручей. Его было так отчетливо слышно, что Шевронов невольно прислушался к нему. Он стоял неподвижно всё в той же позе, смотря вдаль. Застучала гроза.

— Кто здесь?

… — Жестоко поступил он со мной, Пропонтида.

— Он сделал всё правильно, там ей будет легче, ты сам говорил, что здесь она долго не проживёт. Болезнь, одиночество, нищета добьет её, а уходить с тобой она не хотела...

— В том то и дело, что я желал ей того же, что и мой брат. Я делал всё!

— Но убедить тебе её так и не удалось…

Он посмотрел на неё озлоблено и с недовольным видом зажёг камин.

Его дом резко отличался от внутреннего убранства той хибары, где жила мать. И он это чувствовал, здесь он был, как в своей тарелке, и не знал ни горя, ни печали, ни безрадостных дней. К будущему своему он готов. Это его успокаивало, он сумел себя удовлетворить. У него есть всё и в то же время ничего. Эта мысль не так пугала его, не было повода. Может, в глубине души он чувствовал, что живёт, не имея ничего за душой, когда у него есть всё для хорошей жизни, и даже время для подвигов найдется. Но со скорым уездом его матери эта мысль вернулась снова. И вернулась уже со страшной силой, поглощая его целиком. Он на миг разочаровался во всем, он испугался, что будущее, которое он рисовал у себя в голове, рухнет разом, и зло поглотит его. Он почувствовал, как холодеют пальцы. Но в этот ужасный миг, появилась она. Та самая Пропонтида, она обогрела его и, поцеловав в губы, присела рядом. Он подложил дрова в каменья. Камин потрескивал древесиной, и ему стало легче. От её прикосновения, от треска камина, который не смел усиливаться. Благодаря присутствию Пропонтиды в доме стало спокойнее, и страшная пелена мыслей ушла сама собой.

— Обещай, что ты навестишь их, — сказала она, влюбленными глазами рассматривая его ровный, красивый профиль лица. Он продолжал ей нравится с ещё большей силой за честность и открытость свою, и она была счастлива от того, что за столько лет, что бы с ним ни происходило, он не утратил самое драгоценное в человеке, то, что ей сильно в нём нравилось, искреннюю доброту его сердца.

— Не могу я, Пропонтида, не могу. Душой скривил мой брат, подлец. Не могу, как бы не упрашивал самого себя, но не могу отвязаться от мысли, что они гадко поступили со мной.

Камин усиливался. Но тут же гас.

— Езжай и не откладывай, и будь уверен, что твой приезд только улучшит ваше положение.

— Ты права. Я поеду!

— А дом будет на мне. С ним ничего не случится!

У перрона частенько толпилась часть народа, которая не хотела ехать в стационарный город, которая сомневалась ехать, и которая корчила лица на тех, кто сомневается ехать или не ехать туда, и которые вообще не желали этого делать, с удовольствием потешаясь над их нелепой трусостью и выходкой. Им вбили в голову, что там нестабильная жизнь, вечная сырость и мокрый климат. Люди там менее общительны, неинтересны и друга друга не особо-то любят, перемывая косточки соседям. А ещё там такая фантасмагория происходит, Бог ты мой! За этим городом неподалеку от него течёт река, в которой ни купаться нельзя, ни рыбачить, ни в камушки играть, ни салочки водить, жидкая, тягучая и со своей неутешительной историей. Словом, вязь, к которой нельзя прикоснуться, иначе пропадёшь.

— Овраги кругом, и небо алым не назовёшь, кручины и грозы, и туман над рекой. Туда ни ногой!

— Ни ногой! — вальяжно постановил другой, повторяя за третьим.

Три господина сдали билет, поклонились ушедшему поезду и рассмеялись так, чтоб другим не повадно было, и с довольными лицами откланялись прочь.

Шевронов деликатен был с подобными вертунами, и так же деликатно поклонился им, снимая невидимую шляпу, в такт этим господам отклонялся прочь, не пряча своей ухмылки. Впереди встретились ещё несколько представителей небогатой уже элиты, видно, антропологи или, чего хуже, археология тут присутствует. Снаряжение их было добротного качества, но лица и измученные выражения глаз резко отличались от их остального внешнего вида. И даже осанка была прямая, нежели мешки под глазами.

— Нам однозначно нужно туда добраться, любым способом, хоть на макушке у черта, но добраться.

— К городу пролегает железная дорогая, вы можете без труда добраться туда, поезд ходит раз в неделю, нужно только знать расписание, — вступил в диалог Иннокентий.

— А река?

— Что река?

— Я наслышан о чудесной реке, мол, поговаривают, что её нет ни на каких географических картах, у неё нет широты, нет долготы. И она обладает силой…

— Появилась из ниоткуда, чуть южней к городу, в самом сухом и беспочвенном кратере обосновалась.

Спешите на поезд, а то провороните, — с неприкрытым раздражением и досадливым чувством ответил Иннокентий, обступая прохожих.

Шевронов больше не стал заводить ни с кем разговора, тем более, если это касается Стационарного городка с его потаённой магией, а ринулся было вперёд, к той цели, которую он себе поставил. Очередные доводы о якобы необычном месторождении реки и нескончаемый поток бурных дискуссии о её колдовском происхождении пугали Шевронова своей наивностью и глупой полемикой, тупой, как обух топора, и тем, что слухи дошли и до сюда. Люди спятили умом, и эта мысль пугала нашего героя ещё какое-то время, пока он не покинул перрон.

Солнце не так жарко отдавало лучами, а небо застилали кучевые облака, было свежо и солнечно. Шевронов на миг успокоился и почувствовал прилив новых сил, раздражение и досада исчезли, их и след простыл, а настрой вернулся к нему боевой и решительный. Он хотел поскорее увидеть своего брата и поговорить с ним с глазу на глаз. Решить окончательно все их дрязги и покончить с враждой, которую он, собственно, и породил. В глубине души он чувствовал, что скверно поступил с родным братом, что вот так, с дуру, набросился на него, как волк на добычу, и хотел излить душу по этому поводу, попросить прощения, чистосердечное прощение, как вдруг заметил, что в порту, неподалеку от пристани, происходил какой-то переполох… приблизившись, он увидел, что в одном из вольеров мучали какое-то животное.

Шевронов поначалу не мог разобрать, что там творилось конкретно, но, когда открыли клетку и выпустили зверя на волю, и стали стегать его плетьми и кнутами, он опешил и, потрясённый, стоял на месте. Он не смог пройти мимо этого чудовищного издевательства над животным. Того били плетьми и кнутами, переправляли из одной клетки в другую, истязали, не щадя сил. Огромное животное ни в какую не хотело выходить из клетки, двое людей, подоспев, побивали животное кнутами и тащили чуть ли не волоком бедного зверя за огромный ошейник, они так торопились, словно боялись чего-то… Вскоре им удалось вывести животное из клетки и завести его в громадный темный ящик, который был покрыт толстой, маститой тканью. Но вдруг животное перехватило кнут и, снова вырвавшись наружу, прытью проскочило между двух людей. Головорезы всё же успели обойти его и снова захватить его числом, стуча обухами и кнутами о железные решетки клетки.

Шевронов, видя это, был шокирован сценой. Он не стерпел, и как безумный ринулся было навстречу к ним с криками. Злость и ненависть кипели в нем. Он негодовал: как же так, для чего, для чего они мучают его? Что они затеяли? Кто они такие? Чего они от него хотят? Зачем такая жестокость? Он, не раздумывая, нанес сокрушительный удар одному из членов банды, и тот лишь успел протянуть руки меж собой, чтобы уж совсем не расшибиться, и с воплем повалился на землю. От неожиданного и довольно сильного удара этот человек на мгновение потерял сознание. Трое других были напуганы не меньше, чем тот, который повалился, как мешок на асфальтированную дорожку и, очнувшись, стонал от жуткой боли.

Шевронов, не имея в этот час ничего, кроме пышущей злости и ненависти, беспорядочно схватился за ошейник и хотел было снять его, как один из браконьеров, пробудившись от внезапного его появления, недолго думая, достал револьвер и выстрелил в зачинщика ссоры. Пуля угодила прямо в сердце. Он умер на месте.

…Ах, как славно проводили этот чудесный, праздничный вечер жители стационарного городка. В этот день до позднего вечера торжественно проходили карнавальные вечера. Народу было, как при царе великом. Пропонтида брела одна среди пустых, голых улиц. Фонарные столбы едва оживали при касании слабого тока и еле заметно освещали узкие улицы. Она шла прямой дорогой, никуда не сворачивая, ни на что, не оборачиваясь, опустив голову вниз, брела медленно и ни о чём не думала. Пройдя половину пути, она решила поднять голову и посмотреть на ярко светящиеся огни, что исходили от площади, весело мигая, они водили хоровод вокруг большой арки с надписью: «Fasching/ Platz». Дойдя до самой площади, она увидела целое грандиозное шоу. Народ ликовал и радовался, их молодому городу исполнилось двадцать шесть лет со дня его основания. Праздничная атмосфера висела над Площадью. Она смотрела на всё это и тихо, тихо плакала. Потом она направилась к реке. Путь был недолгим, она шла быстрыми шагами и не сразу поняла, что отошла от города уже очень далеко, он расплывался где-то вдали. Голубое небо синело над спокойным течением Гудзоне. В небесном святилище не горели звезды, еще не потемнело небо. Было светло. Она спустилась к реке. Немного помолчав, она собиралась с мыслями. Пропонтида готовилась… ей было непросто, ей было очень непросто заводить разговор с той, которую считала своей матерью… настоящей матерью, которая дала ей жизнь, но не сказала главного… Теперь здесь решалась её судьба, решалась её участь, на кону стояла её жизнь и счастье, о котором она мечтала, и которое не сбылось. Здесь, и только здесь всё решится. Перед алтарём, перед прозрачным алтарём, на фоне открытого неба, она поведает ей свое горе.

— Ты мое имя, я твое всё! Ты породила меня, дала мне силы, дала красоту, дала возможность… но отняла любовь. Судьба оказалось сильней тебя! Значит там, где суша, твоя власть бессильна? Не стоит и гроша, а этот грош дорого мне обошёлся, я потеряла близкого себе человека, я лишена любви, и поэтому мне жить здесь нету смысла.

Волны могли бы смолчать, но они не в силах сдержать наши слова, их разносит ветер. Он потащил этот вал, и свирепые волны обрушились к ногам Пропонтиды. Она поняла этот знак, но продолжала настаивать: «Волны не согласны со мной, но я согласия не требую. Я воспротивилась тебе за твоё бездушие, холодную расчетливость, за слабость сказать мне прямо, что ты не властна над судьбой. Что у тебя есть слабые места, и ты не всесильна. Но потопить ты способна, потопи мою душу, возьми мою красоту и подари миру. Последнее и единственное, что я у тебя прошу, исполни это, исполни! »

С ещё большей неугасающей верой в то, что всё ещё обернётся для всех и для неё самой победой над мнимой, в кожу въевшейся мыслю, что нет и не было на Земле подлинного и нескончаемого счастья, она спустилась в холодные, леденящие воды Гудзоне. Река не противилась, она будто бы смолчала вновь и смиренно приняла её без колебаний, без желания бороться с её упрямой душой, и пустила Пропонтиду в свои воды.

Наступила беззвучная тишина, ничто не пело, не звучало, словно всё замерло, и даже ветер перестал существовать, всё в этом мире перестало существовать.

— Мы будем счастливы, мы будем дружить, и ничто нас не разлучит, не разрушит. Никто нас и

ничто нас не погубит…

Над рекой просияло небо. ;

Эпилог

…О Пропонтиде слагали легенды. О ней сложили немало былин, мифов и небылиц. Больше склонили головы и умы к популярному в этом городке жанру небылиц и сказок. Будто бы кто-то видел, как волны поглотили её целиком. Как растворилась она в водах Гудзоне, и река будто бы поменяла своё русло к истоку вечной жизни и молодости, и сама исчезла из виду, покинув город навсегда. До её исчезновения, когда Пропонтида вошла в её воды и растворилась, люди не боялись её вод и могли ощутить на себе все её целебные свойства. А когда она исчезла, на её месте жители стационарного городка возложили дамбу в надежде на то, что в скором времени горожанам вновь посчастливится такая удача — прикоснуться к этой неземной, поистине жемчужной реке и услышать главное, дивную и прелестную песнь Пропонтиды.

Конец