Воробышек

Вьюжило.
Марат осторожно вёл автомобиль по тёмному обледеневшему шоссе, на котором абсолютно не было видно разметки. Снеговые заряды в свете фар выписывали затейливые кружева, рывком вздымались ввысь, рассыпались, накрывая цепким слоем лобовое стекло.
Скорее бы добраться до дома.
До дома, где его, увы, никто не ждёт.
Дети выросли, упорхнули, кто куда, в поисках смысла жизни и всякого рода желанных ценностей, которые манили иллюзией доступности, как и он когда-то в далёкой молодости. Жена уехала помочь с только что появившимся на свет первенцем к сыну в Питер, где у него и невестки был, как теперь принято выражаться, маленький доходный бизнес.
Марат понимал и принимал решение Дамиры помочь детям: наверно это правильно. Вот только привыкать в сорок пять лет к одиночеству, ломать за много лет устоявшийся быт, занятие не особо приятное.
Чтобы легче было справиться с удручающим дискомфортом вообще и отчаянным воплем организма, привыкшего к консервативной функциональной стабильности, требующего выдачи кулинарных и интимных плюшек по устоявшемуся графику, Марат без меры загрузил себя служебными обязанностями, благо на их сверхурочную реализацию никто из коллег не покушался.
Дорога была пустынной. Хоть это радовало. По радио удручающе скучала пронзительная мелодия. Кому взбрело в столь поздний час поставить в эфире трек навевающий тоску?
“Стакан чая с лимоном и спать, спать. Завтра столько дел. Мирочке с утра позвоню. Как она там без меня? Ха! Да ей вспомнить некогда – пелёнки, распашонки. Это ты… ты, старый развратник, жизни не представляешь без объятий и поцелуев.”
Марат напрягся, физически ощутив прикосновение к обнажённой груди жены, сделал глубокий вдох, чтобы снизить внезапно пронзившее, зашевелившееся во всю мощь либидо.
Так и до самоудовлетворения недолго докатиться.
Мужчина резко нажал на акселератор, рывком ушёл в вираж.
Сердце едва не покинуло пределы тела. Противная дрожь манипулировала сознанием.
“Стоп машина! Нелепое поведение, детское. Не навсегда же она уехала. Говорят, скучать полезно. Чай отменяется. Коньяк. Две рюмки. Нет, три. Позвоню сразу, как приеду. Ничего, если разбужу. К чёрту аристократическую манерность. Так и скажу – приезжай, или…”
За резким поворотом (нашла, где припарковаться!) свет фар выхватил из темноты тщедушную припорошенную снегом женскую фигурку, стоящую вполоборота (видимо от непогоды отбивалась).
Марат, помня о недавнем лихачестве (с трудом удержался на дороге) даже притормаживать не стал: стоит и стоит – дело хозяйское! Может, ждёт кого. Или себя продаёт.
Действительно так подумал или потом сочинил, пожалел или реально греховный вариант допустил – не суть важно. Дал задний ход.
Девчонка (разглядеть детально не было возможности, но на женщину хлипкая фигурка явно не тянула) даже головы не повернула: то ли застыла на ветру, то ли отчаялась вконец в человеческом сострадании.
Тонюсенькая курточка даже застёгнута не была, словно глупое дитя намеренно пыталась превратиться в ледяное изваяние. Из-под капюшона сосульками свисали заиндевевшие пряди волос. Беспомощное оцепенение сковывало каменное лицо. Плечи были подняты до предела, руки, втянутые в рукава, тесно прижаты к неспособному двигаться телу.
– Давно мёрзнешь?
Ответа не последовало, лишь невнятное шевеление губ и равнодушно безучастное движение потухших глаз свидетельствовали о том, что она не привидение.
– Садись. Другого ковра-самолёта в обозримом будущем вряд ли дождёшься. Приличные люди (произнеся эту фразу, Марат стыдливо поёжился) давно спят. Автостопом путешествуешь или бизнес раскручиваешь? Да ладно, пошутил. На путану явно не тянешь. У тех всё по-взрослому: губёшки там, колготки в сеточку. Воробышек, блин. Свалилась на мою глупую голову. Куда тебе, бедолага?
– В город, дяденька.
– Понятно, что не в степь к волкам. Адрес, какой?
– Не знаю. Можно на вокзал.
– Ментам на съедение? Забавно. Какая нужда занесла тебя в чисто поле, где твой дом, девонька?
Магнитола, словно по заказу, затянула, - ты куда меня кличешь, послухай, завяруха мятёт завяруха. На дворе не машин не людей…
– Долго думать будешь? Мне ведь вставать рано. За честь девичью переживаешь? Так я не маньяк: детей не насилую. Прыгай. У меня тепло. Что же мне делать с тобой?
– Спасибо! Можно я помолчу?
– До города минут сорок. Прикорни. Только… свет ненадолго включу. Разглядеть хоть, кого в гости позвал.
– В гости, – обречённо пропищала пигалица.
– Это так, фигура речи. Я в машине больше времени провожу, чем в иных помещениях. Работа такая. Куда скажешь – туда и отвезу. Добрый я сегодня. Поверни личико-то, Гюльчатай. Надо же,  глазищи какие, как в сказке про царя Салтана. Ядра – чистый изумруд, Вот что чудом-то зовут. Лет-то тебе сколько – отважная незнакомка?
Казалось, её распахнутые глаза позволяли запросто заглянуть в глубину целомудренно-бесхитростной души. Или настроение у Марата было такое: кто знает, кто знает.
– Уже можно, – вполне уверенно, даже заносчиво произнесла девчонка, – девятнадцать. Но это совсем не значит, что я такая.
– Я не по этой части. У меня дочке больше. И внуки… между прочим… целых два. Расскажешь, какого лешего тебя в ночь на пустырь понесло за полсотни километров от города?
– Автостопом ехала. Мамка у меня… телеграмма… инфаркт. Похоронили без меня. Даже не знаю где. У нас ведь и квартиры нет. Жила маманя, где придётся, по съёмным углам скиталась. Всё, что заработает, мне отсылала, на образование. Чтобы из нищеты выбралась. Не успела.
После долгой паузы, – он приставать начал. Молнию на куртке порвал. Я его железякой по башке бахнула, и в поле убежала. Дождалась, пока уедет. Светло ещё было.
– Да, уж! Не брешешь? Больно складно поёшь. Ладно, деваться некуда: у меня переночуешь, там видно будет. Я один пока живу, да и тырить у меня нечего. Покемарь, я пока подумаю.
– Не ломайте голову, дяденька, я взрослая, самостоятельная. Справлюсь.
– Ато. Жить-то хочется. Помолчи чуток. Или поплачь. Быстрее согреешься.
– Меня Алёна зовут, – положив холодную ладонь поверх моей руки, лежащей на ручке переключения передач, с теплом в голосе прошептала пассажирка, – спасибо!
Дурманящее марево морозной свежести со сладковатым арбузным оттенком окутывало оттаивающую фигурку юного существа, доверившегося Марату, который вздрогнул от прикосновения, словно от ожога.
Промысел всемогущего провидения непостижимым образом за доли секунды настроил мысли водителя на непристойно хмельную тему, тем более что мысли о грешном ещё не успели рассеяться в пространстве и времени.
Рядом сидела невольная соблазнительница, случайно направившая размышления зрелого мужчины в то опасное русло, где ни возраст, ни степень знакомства, ни этические нормы поведения не имели значения, где деликатность, воспитание и застенчивость становились не более чем помехой для основного инстинкта.
Пикантная фантазия мелькнула, и спряталась стыдливо. Выжидала, когда осядет муть с души, когда можно будет напомнить: это воображаемое приключение, сокровенная тайна, не требующая покаяния, огласки, которого нет нужды стесняться, как и приводить в исполнение.
Волнительная иллюзия – не более того.
Успокоенная или слегка придушенная совесть задышала часто-часто.
Алёна дремала.
Марат почувствовал нарастающее возбуждение, непреодолимую потребность немедленно, прямо сейчас целоваться, касаться руками и губами, прижимать, поглаживать, где попало, живую трепещущую плоть, чувствовать каждой клеточкой тела всё-всё, даже её сокровенные желания.
Алёна муркнула что-то во сне, повернулась к нему, опустила голову на плечо водителя, закинула ногу на ногу, руку забросила на его колени, передавая щекотливо волнительные вибрации в самый центр мужского сладострастия, заблокировав такой позой переключение передач и что-то ещё внутри головы, более опасное на дороге.
Пришлось тормозить, не переключая передачу, съезжать на обочину, что весьма опасно в ночи на стылой дороге.
– Ой, – отпрянула пассажирка, рука которой покоилась между ног водителя, – простите, Марат. Развезло, отключилась. Мы уже приехали?
Взбудораженный нечаянным вторжением в слишком личное интимное пространство мужчина никак не мог отдышаться, – скоро, очень скоро. Поспи ещё чуток.
– Больше не хочу. Расскажи… те про себя.
– Уж лучше вы, мадемуазель Алёна. Как так получилось, что у родителей нет квартиры?
– Проза жизни. Папочка, я его никогда не видела, взял квартиру в ипотеку на маму. Брак они не успели оформить. Понял, что не справляется. Тут ещё я без спроса случилась. Мама отказалась избавляться от плода. Папенька собрал барахло в рюкзачок, и был таков. Маму за долги по кредиту переселили в ветхий жилой фонд. Потом и комнату отжали.
– Защита материнства, опека почему не сработали? Родители, родственники, где были?
– Спросите что-нибудь полегче. Я в этих вопросах ни бум-бум. Сирота она, как и я теперь.
– Сколько же лет маменьке?
– Весной тридцать семь… должно было исполниться. Не судьба. Про меня вы теперь всё знаете.
– Согрелась?
– Чаю бы… с ватрушкой. И спать.
– Ватрушку не обещаю. Могу предложить пельмени и шпротный паштет.
– Обожаю пельмени!
– Вот и чудненько.
Дома естественным для номинального холостяка образом царил творческий беспорядок.
– Можно, я приберусь?
– Нет, нельзя! Живо в горячий душ. Я приготовлю ужин. Подумай, куда тебя утром отвезти.
– Никуда. Можно я здесь побуду?
– То есть как здесь?
– Страшно одной. Привыкнуть надо, что мамы нет. Можно полотенце?
– Любое бери. Ты что больше любишь – икру кабачковую или кильку в томате? У меня особо не разгуляешься. Могу предложить стопку коньяка.
– Если можно, батон… с икрой, сливочное масло и какао со сгущёнкой.
– У меня подруга в институте была, кроме зелёного горошка и чёрного хлеба ничего не ела.
– Это ваша жена?
– Вовсе нет. Я сказал, подруга. Мы к экзаменам вместе готовились.
– Хотите сказать, что у вас с ней ничего такого не было? Вас она, чем угощала?
– Детка, – краснея, как рак, отбивался Марат, – у тебя крайне испорченный, не по возрасту, характер. Мы занимались экономикой… и бухгалтерским учётом.
– Я просто спросила. Вы так смотрите, что я подумала про коньяк… вы ей тоже его предлагали?
– Это, ни в какие рамки не лезет. С ней мы пили чай… с лимоном. Спать будешь в детской.
Две стопки коньяка взбодрили, но третья заставила вспомнить, что после ванны девочке нужно что-то на себя накинуть. Предлагать халат жены было не с руки, могла что-то не то подумать. У Мирочки шестидесятый размер, у Алёны – максимум сорок четвёртый. Ей лучше подойдёт мужская рубашка.
Марат представил, как девушка накидывает на распаренное тело белоснежную распашонку, сквозь тончайшую ткань которой (он привёз эту модную модель из Гамбурба) просвечивает девственная грудь-яблочко нулевого или первого размера с малюсенькими восставшими вишенками.
Он любил ласкать упругую грудь Дамиры, но ностальгически вспоминал о том блаженном времени, когда её нежные перси целиком помещались в ладони.
– Алёнушка, дитятко, – приоткрыв дверь в ванную комнату, едва не утратив самообладание, произнёс хозяин квартиры, – этот наряд должен быть тебе впору. Какао закипело.
– Спасибо, дядя Марат.
Обращение дядя кольнуло. Коньяк предвещал нечто большее, чем светская беседа, хотя предпосылок к изменению статуса не было, но любой путь начинается с первого шага. Она ведь сама на что-то порочное постоянно намекает.
 “А не испить ли нам коньячку, графиня? Я готов принять у вас самый важный экзамен. Назовите хотя бы одну причину не хотеть вас. Интересно, что дама на это ответит? Я бы наверно не смог отказать… если бы был женщиной… девушкой”
Алёна вышла к столу распаренная, девственно сдобная, полыхая призывно губами и щеками. Четвёртая рюмка коньяка оказала поистине магическое действие, но…
Девочка зевнула, аппетитно потянулась, нескромно обнажив аппетитный зад: самую малость, краешек. У Марата перехватило дух: мечта сбывается.
Это ли не призыв, это ли не демонстрация беспредельного доверия?
– Я спать. Утром поем. Можно?
Марата словно ледяным душем окатили: бежал навстречу мечте с распростёртыми объятиями, практически слился, а она… неблагодарная!
– Да-да, Алёнушка, конечно спать, как же иначе!
“Не насиловать же её! Столько всего наобещала, а сама, – сокрушался Марат, – теперь не усну”
Ночь полосовала стены танцующими бликами. Мерцающие тени резвились, словно в театре теней, где опытные актёры могли изобразить любое действие.
Марат вживую видел Алёну, себя, то ли над ней, то ли под ней. Её летящие руки давали волю неуёмной фантазии, манили, позволяли игривые эксперименты: плавно расправлялись и опадали узкие плечи, ритмично вздымался над неподвижным телом девственный торс с рельефными колокольчиками, вверх-вниз и в стороны разлетались пряди волос.
– Марат, – позвала Алёна, – мне страшно. Давайте поговорим.
– Конечно, дитя. О чём?
Кровь его бурлила, требовала решительности, настойчивой предприимчивости, безрассудства.
“Девятнадцать лет. Дамира в этом возрасте родила Мансура, через два года Алсу. Она сама сказала, что уже можно, значит, пора. Почему не я? Вразуми меня, Создатель: что мне делать, как быть!“
– Расскажите про любовь. Как познакомились с женой. Мне всё интересно.
– Не помню. Наваждение было, морок. Мы долго-долго играли в дружбу, потом поцелуй, сладкий-сладкий. С него всё началось. После… словно свет погас. Очнулся на свадьбе. Весело было. Мансур родился.
– Вы её любите, жену?
– Почему ты спрашиваешь? Я и тебя сейчас люблю. Неужели не видишь?
– Вижу. Но нам нельзя.
– Почему?
– Меня мучить будешь, себя ненавидеть. Ты же никогда не уйдёшь от жены. Если это не так – я твоя.
– Так, не так – какая разница! Ты женщина, я мужчина. Неужто мир перевернётся, если мы станем немного ближе? Мы сами возводим границы, сами себя в них охраняем. Позволь!
– Включи свет. Я хочу всё видеть, всё чувствовать, что и ты. Дай руку, положи сюда. Поцелуй. Слышишь мой пульс?
– Ты не девственница часом?
– Какое это имеет значение. Я всё решила. Дело за тобой. Сможешь после этого жить как прежде? Не торопись, подумай! Сломать свою и мою жизнь так просто.
– Наверно ты права. Возможно, права! Зря я пил коньяк. Моя жизнь уже ничего не стоит… а твоя… твоя только начинается. Прости, Воробышек! Чай будешь? Что-то расслабился я, раскис. Представил сейчас, что ты – это моя Алсу, а я – грязный старик из подворотни. Утром позвоню жене – пусть приезжает. Так и до беды недалеко. Супруги должны всегда быть вместе. А дети… пусть сами справляются. Так будет честнее, правильней. Спокойной ночи.
– Спасибо, Марат. Можно я тебя обниму, крепко-крепко? Ты – настоящий, я это сразу почувствовала.