Бабушкины печали

      Очерк

      Если говорить о божественном, то двух женщин в своей жизни я любил искренней детской любовью — мать и бабушку свою. И это скорее не мистика — это самое чудесное чувство.
      Бабушку звали Фаей, она была родной мне по маме. На бабушку мне всегда хотелось смотреть. Видеть ее, озаренную ярким светом жизни, слышать. Была она для меня как реликвия, как историческое событие. Скажу больше — как память о прошлом семьи моей. Ее поколение прожило нелегкую, но в массе своей вдохновенную жизнь. Она узнала о бедах классовой борьбы, когда заря ее молодости только вставала.
      В двадцатых годах прошлого века ее большая крестьянская семья жила где-то на Чарыше в Алтайском крае. Сами себя кормили — тянули лямку жизни уперто, со скрипом, но со смыслом. Новая власть определила для них «светлое будущее» — колхоз. Для семьи это было приговором, крушением их уклада существования. Среди родственников запылало пламя раздора. Старшая дочь Фая вдохновилась красивыми идеями строительства нового общества и была отлучена отцом от семьи. А семья рухнула. От обломков старой жизни осталась только горькая память — полынь-трава. Родителей сослали невесть куда, а трех братовей младших определили в детский приют.
      В Барнауле Фая стала работать швеей. И понеслась ее комсомольская юность по доскам почета, по волнам задорных дел и идей. Потом встретила красавца-парня Старцева Николая, тоже с мечтами высокими, устремлениями возвышенными. Они поженились. Пробил он себе дорогу в партию и пошел по этой линии, кажется, даже и далеко. Жили молодые, одухотворенные лозунгами о будущем всеобщем счастье, но уж больно бедно, почти голоштанно.
      Когда моей маме исполнилось пять лет, началась война. И опять на долю бабы Фаи пришелся крутой поворот, наверно, как и всем тогда — война есть война: работа без конца — «Всё для фронта, всё для Победы!», мечты о куске хлеба для дочки и волнения — а под присмотром та или нет? И жажда встречи с мужем, окончания войны, праздника. Тем и жила.
      Победа и праздник пришли, а муж нет. Но жить-то она продолжала и ждать… И дождалась, но двадцать лет спустя после разлуки. А вернулся он из другой жизни, из чужого угла. И это было непростительной подлостью.
Я приезд его практически не помню. Помню только лысоватую голову моего боевого деда и большие восторженные глаза. О нем, кроме совместной нашей фотографии, в памяти больше ничего не осталось. Он исчез через неделю так же внезапно, как и сошел к нам с давно ушедшего поезда. Мама моя за всю свою жизнь так его и не простила.
      Дом в Барнауле, где жила баба Фая, был жэковский, тридцатых годов постройки, разделенный на две семьи. Тогда, еще до войны, молодоженов заселили в большую половину верхней части дома, а меньшая, за стеной, досталась семье Пестеревых. Места у тех за стенкой было мало, только под спаленку. А внизу был подвал с крошечным окном, ниша его в потолок врезалась, в фундаментную часть стены. Вот там-то, в цокольной части дома, соседи в основном и обитали. Раньше так устраивался домострой.
      К восьмидесятым годам этот дом давно уже перешел к жильцам. Тут-то они вволю и расстроили его — по-барски. Кухни, веранды, сараи, летники и даже банька — всем обзавелись.
      С тех пор как баба Фая ушла с фабрики на пенсию, огород для нее стал смыслом жизни. Никогда не видел ее на посиделках с соседками на лавочке. Деятельная натура не позволяла ей никакой праздности и пустой траты времени. Жизнь ее, кажется, всегда крутилась вокруг конкретных целей. В своем одиночестве она всегда находила простые житейские радости. Загоралась ее душа ко всему — хоть суп варила, хоть уборку дома затевала, хоть на базаре торговала или что-то новое для себя открывала — про удобрения, про уход за растениями или приспособления для обработки почвы. Она даже зубы чистила с каким-то творческим подходом — макала палец в соль или в соду и торопливо их «драила». Вроде бы вредно кристаллами царапать, ан нет, зубы ее, как у молодой, сверкали.
      После своей свадьбы я переехал в дальний район города. Когда я к ней прибыл в очередной раз в гости, баба Фая была в огороде — полола грядку моркови. Стояла на коленях, подложив дощечку, и дергала сорняк. Пальцы сновали быстро, играла, как на рояле, и дорожка устилалась сплошь зеленым ковриком. Ее сосредоточенность пропала, как только увидела меня. Она быстро поднялась и пошла навстречу.
      — Славанька, голубок, вот не ждала-то!
      Ее еще моложавое, чистое от морщин лицо и глаза светились, будто зарницы.
      — А я уж все серчаю о тебе — не пропал ли там, у черта на куличках? Не заели ли тебя там чужие-то? — приговаривала она, окинув меня проницательным взглядом.
      — Баба, а что ж со мной приключится-то? Люди — они везде люди. А дороженька моя для меня известна…
      — А то! Кто бы сомневался?! Весь в деда Старцева: сказал — так тому и быть!.. Пойдем-ка, мой милый, чайку попьём. В огороде я уж и одна поколдую…
      Легким одуванчиком и словно вприпрыжку она полетела из огорода. Приостановившись, обняла одной рукой и прильнула нежно и горячо головой к моей груди. Баба Фая испытывала удовольствие, слушая мое сердце, ощущая ритм моей жизни. Энергия в ней кипела, передавалась мне, словно пожар, и подвигала не ходить, а так же вприпрыжку бежать по жизни, с пламенем душевным.
      В кухне было уютно. Пахло душицей и хлебом — сдобными булочками, еще не остывшими впору. Мы сидели с ней напротив за крохотным столиком, покрытым расшивной скатеркой, у окна. Соседские огороды просматривались как на ладони. В углу, за косяком дверного проема, ведущего в комнату, стояла печка с амбразурой над плитой - надпечье, схрон для посуды. Шкафа на кухне не было, все хранилось там.
      От близости нашей исходило умиротворение, спокойное вдохновение, что ли. Мы обменивались малозначимыми, но теплыми фразами. А потом как-то незаметно наш душевный разговор перетек в монолог бабушки, ностальгический и откровенный:
      — Как-то раз с фабричной подружкой пошли мы на «Волгу-Волгу» в кино, в «Родину». Ну, вот там, что на Льва Толстого. И приметил меня, еще до зала, Валентин. Как оказалось потом — чуваш. Пообщались на обратном пути и приглянулись друг дружке. Как принято судить на Украине — гарный хлопец. Не молодой, но умным показался, смышленым. Сызмальства я как-то тянулась к людям надежным, вот таким, как Валентин. Сошлись мы вскоре. Однако я узнала, что в той Чувашии остались у него жена и дети. Но уж так случилось, что ушел он от них, и я тут ни при чем. Об той семье он всегда молчал. Ох, первое времечко радовалась я ему, да и во всем рада была. В руках его все кипело, играло, золотые руки да и только. Кухня-то эта только при нем и получилась. Помогала я ему, но на фабрике много время отнималось. А он каждый день все в одиночку мастерил. Работа спорилась. Я годилась, только когда требовалось что-то важное, больше двух рук нужное: стропилу придержать, дверь сообща приладить, раствор для потолка подать. Соорудил он кухню и тут же «впал в читку». Роман-газеты особенно уважал. За ночь мог осилить целый номер, сидя на кухне. Ох и любил он эти художественные истории. В свободное время так мне все и выкладывал, как было в романах. Воображение сильно поставлено у него было. Говорил так, словно жил в том рассказе. Слушать грамотный сказ Валентина было одно удовольствие. Особо военные истории его влекли. Фронтовик ведь был. Помнится, и про писателя-фронтовика Бондарева Юрия рассказывал увлеченно, даже с какой-то солдатской бодростью. Или про старообрядцев, про рыжего коня, про черный тополь. Все подробно излагал про бытие их — скромное, но жестокое. Видно, брат твой двоюродный Юрий тоже про то начитался, а теперь и мается, как отшельник. Правда, с земли кормится своей, и я с огородишком пример с него беру. Чего уж там, своей жизнью живет, не чужую проживает… Радовалась я несказанно, что жизнь мою Валентин осветил, наполнил зарей утренней.
      А потом надумал он и веранду с кладовой строить. И все опять закипело в его руках. Не мог он без дела, без мысли сидеть сложа руки. Скажу я тебе: мама твоя его не любила — видно, ревновала меня. А может, и потому, что напивался он иногда. Вот это, небось, и было отторжением нашим общим. Я ему прощала, а мама уж больно обостряла. Я раньше в неделю не раз к вам наведывалась — эка важность пол-улицы одолеть. А при нем как бы и для себя зажила, о себе задумалась. Окоротила визиты до вас. Вот и получала упреки горячие от дочки… После веранды Валентин отдохнул, прочел все романы и опять запой долгий устроил. Обыгался и вновь за дело. Не сарай, а колхозный амбар из горбыля соорудил. А в нем не то что углярку, дровяник, но и туалет, и душ придумал. Все обустроил и заборы подновил. Может, и угнетало его чувство долга от того, что с устройством на работу не ладилось. С заработком как-то плохо клеилось, но, скажу я, и без того с лихвой Валентин так порасстроил за пару годков, что и укора-то мне в голову прийти не могло. Просто все само собой замещалось… Но вот конец его заботам пришел, все стройки завершил и как-то поник он сразу. И романы брать все реже стал, и пересказы оскудели. Стал угрюмый и хмельной такой. Может, вспоминал детей своих и все такое. Конечно же, я не мямля. Не по нраву мне все было это. Холод подул в души наши. Я-то его не гнала, а пришла как-то с фабрики, а на столе записка на роман-газете с единым только словечком — «прости». С чемоданом пришел и с ним же был таков — поминай как звали. Чувашия-родина позвала.
      Так я не с ним, а со Старцевым в душе и осталась до сей поры… Все же как ни крути, а первая любовь вечная…
      Руки ее загорелые, в кистях шершавые лежали на столе, а меж ними стояли два граненых стакана из-под чая и блюдечко с булочкой и крендельком. Я накрыл эти родные руки ладонями и при последних словах бабушки стал оглаживать их, согревая своим теплом. Никогда не видел в глазах бабы Фаи слез. И сейчас их не было. Только увидел я в них глубокую тоску и печаль.