Реалии карантина и лечения севастопольцев. ч. 2

Часть 2. Реалии карантина и «лечения» севастопольцев.

(Продолжение. Предыдущая глава:http://proza.ru/2021/10/29/519)

Сначала посмотрим, что писал о севастопольском восстании известный русский и советский писатель С.Н. Сергеев-Ценский в книге «Севастопольская страда»:
«Ото всех приходится слышать, что русские генералы очень плохи, но солдаты хороши. Особенно ревностно сражаются на бастионах, как артиллеристы, матросы; но ведь они — родные братья тех матросов и рабочих из флотских экипажей, которые в мае-июне 1830 года подняли восстание.
 
Но восстание это если и было кому известно в остальной России, то только под стереотипным названием «холерного бабьего бунта». Так именно слышал о нем и я, и включил его в серию «холерных бунтов», прокатившихся по России в 1830–1831 годах.
Но только попав в Севастополь в рабочий батальон и только благодаря своему солдатскому званию я узнал от стариков, что это был за «бабий бунт»…


Прежде всего возникает вопрос: была ли действительно чума в Севастополе в 1829–1830 годах? Старики единогласно утверждают, что не было, и называют эту «эпидемию» довольно метко «карманной чумой», то есть просто способом для чиновников набивать себе карманы на предохранительных от заноса чумы карантинных мерах.

Казалось бы, как можно набить себе карман на чуме? Но для русского чиновника, заматерелого взяточника и казнокрада, всякий повод есть повод к наживе, и ни один не плох. Чума так чума, и при чуме, дескать, живы будем.

При императоре Павле, рассказывают, был один чиновник, который все добивался получить место во дворце: «Ах, хотя бы за канареечкой его величества присмотр мне предоставили! Потому что около птички этой желтенькой и я, и моя супруга, и детишки мои — все мы преотлично прокормимся!»

А чума — это уж не птичка-канарейка; на борьбу с чумой, появившейся будто бы в войсках, воевавших с Турцией, а потом перекочевавшей в южные русские порты, ассигнованы были правительством порядочные суммы, и вот за тем именно, чтобы суммы эти уловить в свои карманы, чиновники готовы были любой прыщ на теле матроса или матроски, рабочего или поденщицы признать чумою, а население Севастополя засадить в карантин на всю свою жизнь: так, чтоб и женам бы хватило на кринолины, и детишек бы вывести в люди, и на преклонные годы кое-какой капиталец бы скопить...

Вот этот-то бесконечный карантин, — «канарейка» чиновников, — и ожесточил беднейшее рабочее население слободок: Корабельной; Артиллерийской и некоего «Хребта беззакония» (меткое название!), которого ныне уже нет и в помине. Это была тоже слободка, расположенная по хребту самого южного из трех севастопольских холмов; населялась она бесчинным, «беззаконным» образом, без спроса у начальства; жили там в землянках и хижинах (самого нищенского вида) базарные торговки, пришлые рабочие (грузчики, сапожники, поломойки)...
Этот «Хребет беззакония» по «усмирению» восстания приказано было графом Воронцовым уничтожить, — и его уничтожили, и стало место пусто. А домишки Корабельной слободки, также и Артиллерийской остались, только были секвестрованы и потом продавались с торгов.

Дело было в том, что главное население этих слободок, — семейства матросов действительной службы и отставных, — жило летними работами в окружающих Севастополь хуторах, карантин же отрезывал им доступ на эти работы, обрекая их тем самым на голод зимой. Кроме того, замечено было, что через линию карантина отлично пробирались жители собственно Севастополя, главным образом офицерство: для них, значит, существовали особые правила; они, значит, передать чуму дальше, на север, никак не могли.
Карантинные же и полицейские чиновники получали по борьбе с чумой особые суточные деньги — порядочную прибавку к их жалованью.

Кроме того, на их обязанности лежало снабжать продовольствием жителей «зачумленных» районов, а чуть дело дошло до «снабжения», тут уж чиновники не давали маху. Они добывали где-то для этой цели такую прогорклую, залежалую муку, что ее не ели и свиньи.
Кроме карантинных и полицейских чиновников, хорошо «питались чумою» и чиновники медицинского ведомства, которые, конечно, и должны были писать в бумагах по начальству, что чума не только не прекращается, но свирепствует все больше и больше, несмотря на принимаемые ими меры».

(Очень жаль, что замечательные эпопеи Сергея Николаевича Сергеева-Ценского «Севастопольская страда» и «Преображение России» практически не знакомы нынешним россиянам).


Продолжим рассказ о карантинных мерах в Севастополе
К осени 1829 года на мысе Херсонес и на Павловском мыску были оборудованы два карантина для "подозрительных на болезни". Размещались люди в пещерах, вырытых в глине, или в дощатых бараках. Ни дров, ни еды, ни лекарств…
Многих, заподозренных в заболевании чумой, хватали прямо из дома, не дав собраться. Тащили в домашней одежде, в морозы. Немудрено, что в карантине они быстро умирали.

Подчеркнем, что никакой чумы в городе по-прежнему не было, однако всех «сумнительных» больных царские врачи и карантинные комиссары собирали в пещеры Инкермана, на старые суда-блокшивы, в неприспособленные здания.
Многие умирали там от бесчеловечного обращения и дурных условий. Из-за плохого продовольственного снабжения среди матросов Севастополя широко распространялись желудочно-кишечные заболевания.


Чумной карантин на Павловском мыске Севастополя был совершенно не пригоден для принятия больных и заподозренных в чуме. Там не было вовсе приспособленных под жильё помещений, не было кроватей и прочего оборудования, не хватало посуды, белья и медикаментов.
Большинство выдерживавших карантинный срок в военном карантине размещались прямо на воздухе, или в сырых пещерах, вырытых в скалистых обрывах берега.

Вот как описывает доктор Закревский офицерское (!!!) помещение, в котором ему самому пришлось выдерживать карантин;
«На Павловском мыске (22/XII 1829г) казарма просторная, человек на двести, или больше, а в казарме одна хлебопекарная, или артельная печь; окон в казарме было 10, по 5 на сторону, но зато ни одного окна исправного, а в некоторых так и вовсе рам не было…

К сумеркам задул от норд-оста ветерок, стало холодновато, к ночи ветер крепчал – в открытые окна с одной стороны врывался, а в противоположные вылетал; ночью с порывами ветра снег и метель проносились через казарму, заколачивать окна было некому, да и нечем, свечей хоть не зажигай, гаснут от ветра, всю ночь напролет больные дрогли и зябли, прижавшись кое-как под стенкой с подветренной стороны…
Дров у нас не было ни полена…Чай и сахар у многих больных был и самовар нашелся, да воды не было ни капли и хлеба ни у кого ни куска, а купить было негде – мы по карантинному положению были оцеплены».
(Н. Закревский «Записки врача морской службы». глава 1 стр.92. Морской сборник 1861 г.)

Раз уж в ТАКИХ жутких условиях содержались офицеры, то можно представить, каковы были помещения для «простого звания людей» в этом чумном карантине…


Флотский начальник Сальти в рапорте от 27 сентября 1829 года доносил по начальству, что «больные помещаются в сырых и смрадных пещерах».
В рапорте, направленном графу Воронцову 30сентября 1829 года говорилось: «Люди, признанные сомнительными забираются в карантин и помещаются в сараях не имеющих ни полов, ни потолков, ни окон, ни печей, через что причиняется в позднее осеннее время вред здоровью людей и без того больных». (Лоциа. Архив нар. хоз. Фонд адм. Грейга, дело №22).


С наступлением зимы положение в карантине еще более ухудшилось.
Обращение с больными было самое варварское.
Имеется официальное свидетельство, что «заподозренных в чуме из морского госпиталя отправляли на Павловский мысок без всякого рассмотрения и сострадания к человечеству в сильные морозы в одних халатах и чулках, и некоторые от страха и холода умирали по дороге и на месте». (Лоциа. Архив нар. хоз. Фонд адм. Грейга, дело №21).

Вообще карантинные порядки вызывали ужас у населения и утверждение о том, что «карантин для жителей Севастополя был страшнее чумы», подтверждал сам адмирал Грейг, который в своих замечаниях к делу о восстании отмечал: «Павловский мыс казался для людей могилой».

Доктор Н. Закревский писал: «Кроме мертвых тел сюда же в чумное отделение под вооруженной стражей привозились целые семейства, постигнутые злополучием через смерть кого-либо из их сочленов».
(Н. Закревский «Записки врача морской службы». глава 2 стр. 289.)

Срок пребывания в этом ужасном карантине зависел только «от усмотрения карантинного начальства».
Вместо нормального срока в 21-25 дней, часто встречались случаи, когда «сумнительных» там держали по два месяца и больше.
Одна женщина показала на следствии, что ее мужа продержали в карантине целых 140 дней. (Лоциа. Архив нар. хоз. Фонд адм. Грейга, дело №21).


Думаю, что объяснять читателям, какие возможности для различных злоупотреблений давал этот произвол для карантинных врачей и чиновников не требуется.
Не случайно все севастопольцы искренне их ненавидели.

Целому ряду причастных к этим злоупотреблениям чиновникам было ВЫГОДНО доказывать наличие в Севастополе чумы (случаев которой в городе не было отмечено до января 1830 года).

Контр-адмирал Сальти еще 27 сентября 1829 года доносил: «Карантинная контора, или лучше сказать член ее штаб-лекарь Валявский усиливается и обыкновенные болезни показать чумными старается. А прочие медики, по неопытности, страшатся решительно оспаривать».
А адмирал Грейг пишет: «В течение 5 месяцев люди не слышали, чтобы болели и умирали естественной смертью, а кто бы ни заболел в командах или на дому, объявлялись за чуму». (Лоциа. Архив нар. хоз. Фонд адм. Грейга, дело №22).

В декабре 1829 года пришли сезонные инфекции. Беднота сидела в своих неотапливаемых домах, голодала. Болела. Умирала. И тут карантинное начальство заявило: вот она, чума!
И количество несчастных, отправляемых на верную смерть в карантин, увеличилось.
Так Севастополь встретил 1830 год.
Ужасные условия пребывания в карантине в зимнее время способствовали увеличению смертности в нем.

Чтобы официально добиться признания в городе чумы, 1 декабря 1829 года был созван Медицинский совет из 15 авторитетных врачей.

Однако этот совет ЕДИНОГЛАСНО и категорически отверг существование в городе чумы! Более того, он прямо отметил, что высокая смертность, которая начала наблюдаться в карантине, зависела только от варварских условий, в которых больные там содержались.
Совет, в своем протокольном постановлении записал:
«Если в карантине замечена смерть, то это происходит от содержания страдальцев в нынешнее зимнее время в холодном и сыром сарае, где истинно не только немощный, но и самый здоровый подвергнется неминуемой смерти». (Хартахай «Женский бунт в Севастополе». Журнал «Современник» 1861 №10, стр. 369)

Однако карантинное начальство такие выводы Медицинского совета категорически не устраивали, поэтому единственным ответом на его предложение было полное запрещение морским и другим не карантинным врачам посещать карантин, о чем и сообщал своему начальству контр-адмирал Сальти.

В январе 1830 года в Севастополь прибыл новый военный генерал-губернатор, генерал-лейтенант Н.А. Столыпин, бывший начальник 3-й уланской дивизии.
К сожалению, он всецело попал под влияние карантинных чиновников, доверяя им и своим адьютантам, он охотно подписывал все подсовываемые ему приказы и распоряжения, что было на руку всем заинтересованным в наличии «чумы», группа которых к этому времени увеличилась.

Возглавлял ее вновь назначенный на должность председателя комиссии по погашению чумы доктор Ланг и его ближайший помощник штаб-лекарь Верболозов. Правой рукой у них был доктор Шрамков.
Они монополизировали за собой право осмотра и самих «сумнительных» больных и трупов умерших.
Им важно было отстранить от этого процесса остальных медиков, чтоб те не подвергли диагноз сомнению.
Заразиться они не боялись, но имели право отправить человека в карантин только за то, что тот жил в одном дворе с "подозрительным на чуму".

Интересно, что ежедневное постоянное общение этой троицы с заразными больными, и являясь таким образом носителями заразы, - а они ежедневно общались со всем начальством Севастополя и пили послеобеденный чай у Столыпина, без всяких последствий для них самих и начальства города.
НИКТО из них не заразился, что, пожалуй, являлось единственным примером в истории чумных эпидемий!

Между тем, всего лишь проживание в одном дворе, даже не с больным чумой, а лишь с «сомнительным», влек за собой насильственное «перемещение» ВСЕХ соседей в карантин!
Видимо, чумные бациллы запросто «прицеплялись» лишь к беднякам и игнорировали «начальство».
Это одно вполне убедительно показывает, что это была за «чума»!


Надо бы сказать несколько слов и о лекарствах, которыми тамошние лекари «пользовали» страдальцев.

Как известно, ни антибиотиков, ни тем более, чудодейственного «Арбидола», который сейчас на всех уровнях рекламируют «дорогим россиянам», тогда еще не изобрели, и поэтому лекарям приходилось обходиться различными «народными средствами», или изобретать новые способы «лечения», в чем севастопольские «борцы с чумой» изрядно преуспели.

Первым признаком чумы, как прекрасно понимали доктор Ланг и его «компания», была высокая смертность, без которой её было бы трудно доказывать.
О поднятии смертности среди заболевших, по свидетельству контр-адмирала Сальти, некоторые карантинные врачи усиленно заботились и еще осенью 1829 года, когда лечили больных совершенно несообразными средствами:

Например, изнуренному поносом давались лекарства от нервной горячки, которые раздражали и еще более усиливали понос.
«Сумнительному», ничего кроме рожистовоспаленной опухоли не имевшему, прикладываема была мазь из свиного сала и едкой соляной кислоты, производившее пятна «антонова огня».
(Хартахай «Женский бунт в Севастополе». Журнал «Современник» 1861 №10, стр.372)

Однако эти «кустарные» методы не давали нужного эффекта и в январе 1830 года доктор Ланг «накреативил»  новый, невиданный ранее способ «лечения» холодом, который стали применять сначала к «сумнительным», а затем и к здоровым жителям слободок, которых ВСЕХ без исключения сгоняли купаться в бухту, а слабых просто обливали холодной водой в их домах.

Это «лечение» начало применяться в самые холодные месяцы: с середины  января и повторялось по 3-4 раза в месяц, вплоть до мая!
Между тем, по свидетельству современников, зима в этот год была особенно ранней и суровой.
Это «креативное лечение» дало быстрые и эффективные результаты, в виде резко повысившегося числа заболеваний со смертельным итогом.
Только с 8 января по 4 февраля было выявлено 307 "сумнительных".
Всех их подвергали экзекуции «купания» в ледяном море.
Скончался каждый третий...

Историк В.Х. Кондораки прямо утверждал, что «смертных случаев было немного до тех пор, как прикомандированный в Севастополь доктор Ланг не придумал купать в море всех заболевших и подвергать их неизлечимым горячкам». (Кондораки В.Х. «В память столетия Крыма». 1883 год)
Поднятие смертности явилось новым доказательством существования чумы.

Целый ряд женщин так показывал на следствии об этом способе лечения: «Во время холода и жестоких ветров нас насильно гоняли купаться в холодной воде, что причиняло ужасную головную боль и озноб.
А дома принуждали окачиваться также водой, в которой мортусы распускали зелье, имевшее вид белой муки, от которой тело покрывалось чешуей и болело жестоко».
 
Другая женщина показывала: «На третьей неделе после родов обливали в холодном месте в феврале водой с порошком, после чего я заболела жестокою болезнью и лежала 4 недели и теперь ломит всю».
(Лоциа. Военно-исторический архив Фонд корп ком. Дело № 90. Военно-судное).
 
В материалах дела имеется свидетельство, где говориться, что «лекаря среди зимы раздевали донага женщин и заставляли купаться в море, отчего многие умирали».

О том, кто такие были «мортусы» и как они «лечили» севастопольцев и женщин, при попустительстве и при участии карантинного начальства и врачей, речь пойдет в следующей главе.

(Продолжение: http://proza.ru/2021/11/04/551)