Обрывок 51

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.


     В свои первые двадцать лет из ста мне отмерянных, я не знал другой страны кроме своей, где так вольно или невольно ищущий взгляд мужчины всегда  найдёт прекрасное женское лицо. По этому поводу есть у меня одно важное наблюдение; о нём знают все кто смотрит телевизор, но уже свыклись и не придают этому значения.
     Если смотреть телевизор, когда показывают какую - нибудь программу с присутсвием публики, то можно заметить, как камера постоянно ищет пока не найдёт красивое женское лицо. И всегда находит, будь оно на сцене, или в зрительном зале. И передача сразу становится гораздо интересней.
     В любом хоре, где поющих как минимум два ряда и где в первом ряду поют женщины, такое лицо должно быть. Надо только присмотреться. Я стоял во втором ряду нашего двухрядного самодеятельного хора и старательно вливал свой тенорок в общую струю голосов.
     И при этом косил глазами на женский профиль в первом ряду. Рядом стоял и косил туда же Фомин. Там среди певчих дам возраста не наших тёщщ выделялась одна. Мы с Фоминым её не сговариваясь выделили. А кто нам запретит проявлять незрелое мужское любопытство в отношении прекрасного пола? 
     Брюнетка. Молодая, красивая; иначе как бы мы её с Фоминым выделили. Красивая не в смысле красивее рядом стоящих, молодящихся дам, а правда красивая. Чтобы быть правдоподобным: очень похожей на артистку Валентину Малявину.
     На Малявину обратил внимание сам Андрей Тарковский, а я с Фоминым на "нашу" Малявину. Обратили внимание сначала украдкою, а потом всё смелее не сводили с неё "собачьего" взгляда. Так смотрят собаки на то, что они любят.
     Жаль, но она была постарше нас; кольцо на пальце и значит была скорей всего женой какого - нибудь молодого офицера. Их в нашей гавани было пруд - пруди. И все морские и все красавчики. Вова, Ваня, нет у вас шансов и не тщите себя глупыми надеждами.
     А мы и не тщали; нам просто посмотреть. Посмотреть, повздыхать, помечтать. Как бы платонически. В музеях же люди смотрят картины. Красотой наслаждаются, душой светлеют. Потом им петь хочется. Как нам с Фоминым.
     Стоим во втором ряду, смотрим на её нежный профиль в первом и поём: "Увезу тебя я в тундру...". Она, конечно, заметила как два "желторотых" морячка с неё "собачьих" глаз не сводят. Особенно тот, который Ваня. И только отводила взгляд своих прекрасных карих глаз. Грустных глаз.
     У жён морских офицеров должны быть грустные глаза. Она ведь делит своего офицера с морем; он или на корабле или подводной лодке с морем в близких отношениях. Море ещё та "любовница": лёгкий флирт здесь не тот случай, оно требует от офицера жертвенности. А жене, что останется. А тут на тебя так смотрят. Конечно загрустишь.
     Но ни я, ни Фомин не делали каких-либо поползновений развеять её грусть. Даже не пытались сказать что-нибудь словами. Лично у меня просто не было смелости. У Фомина возможно наглости; так-то он был посмелей меня. И мы продолжали смотреть на "Малявину"  влюблёнными глазами.
     Пришло время показаться нашему хору перед песнелюбивой публикой, а там и перед благосклонным жюри из непрофильных специальностей. Поскольку люди в жюри были добровольно привлечёнными из сфер неблизких к искусству. Песнелюбивая публика, большей частью своей своя военная, отметила наше пение дежурными аплодисментами. Не вдохновилась публика экзотикой тундры.
     Горячими аплодисментами публика отметила выступление танцевального ансамбля, где нам с Фоминым не судьба была прижиться. Благосклонное жюри непрофессионально, но нашло наше пение недостаточно конкурентноспособным. Думаю, надо было нам другую песню взять: более выигрышную - патриотическую. Скажем: "Прощайте скалистые горы...". Про тундру это очень уж специфически; это больше для народов Крайнего Севера.
     И для дальнейшего участия на более высокий уровень художественной самодеятельности поехали другие. Танцевальный ансамбль само собой. Его выступление показывали  даже по региональному телевидению. Наши танцоры Ильин и Рязанов вернулись героями и получили десять суток отпуска на родину от самого политотдела соединения.
     А наш несчастливый хор больше не собирался. Сам собой распустился.  Вернулись на свои кухни активные хористки с чувством хорошо исполненного долга; моряки - "ты - добровольцы" без сожаления просто к дальнейшему исполнению долга. И те и другие пополнили свой репертуар застольных песен вполне приличной песней. Сожалели только мы с Фоминым.
     На прощание сказала мне кареглазая "Малявина", глядя на гормональный выпрыск прыщей на моей морде: "Женщину тебе надо, мальчик". Грустно как - то так сказала; мне показалось, что она себя имела ввиду. Чего только не померещится влюблённому пингвину. От этой мысли залился я красной краской - почему - то жгучей - до корней прыщей своих и онемел вконец несмелый. И посему даже имени её не спросил. А она не сказала. И ушла к своему офицеру.
     И зачем она это про женщину сказала? Ведь нам же о службе надо было думать, а не об этом. Прямо не говорилось, но настоятельно подразумевалось. И надо сказать "о бабах" в наших кубриках говорилось меньше всего. Тема была ещё чистой, и трепетной. Платонические мои чувства из сладких понемногу стали горькими; со временем вкус их пропал и они нашли себе место в дальнем уголке памяти.
     Однажды Фомин притащил мне из библиотеки журнал - сейчас уже не помню какой, может "Советский экран"- с портретом Валентины Малявиной. На всю страницу. И великодушно отдал его мне. Я пошёл на преступление и с любовью вырвал её из журнала. Ну, не вырвал, а аккуратно вырезал. И с любовью приклеил фотографию на внутреннюю стенку своего шкафчика. И каждый раз открывая шкафчик, смотрел и страдал. Не я один так делал: у многих в шкафчиках висели портреты "своих" Малявиных.
     Услышав иногда эту редко звучащую песню "Увезу тебя я в тундру", из памяти всплывает лицо с карими глазами, но черт уже не разобрать, а фотографию я не сохранил. Всё проходит и даже быстрей, чем нам думается. Но в заводской клуб при каждом удобном случае, я всегда зачем-то напрашивался. Как бы ностальгически.
     Однажды тоже напросился. Приехали, вернее их привезли, в наш ужасно секретный закрытый угол Авачинской Губы - хорошо известный американским военным - артисты из Москвы. Артисты оперы с оперой "Иван Сусанин". Предполагалось наверно, что такая опера поднимет лишний раз боевой дух личного состав на дальних рубежах Родины.
     Ведь известно же что, например, хорошая классическая музыка поднимает надои у коров. Пример, конечно, не самый адекватный, но зато доходчивый. Во всяком случае Родина в лице московских артистов хотела дать оперативно почувствовать, что мы тут на Камчатке далеко не забыты.
     Личный состав корабля услышав, что ищут желающих на оперу, срочно попрятался. Не было ещё у нас, выходцев из простого сословия рабочих и крестьян, тяги к операм. Во всяком случае не такой, чтобы при случае кинуться её послушать. Кино любили, хоккей, охоту, рыбалку; оперу как-то нет. Если опера долго звучала по радио, или телевизору - а она звучала всегда долго - простое сословие это просто выключало.
     Это что-то во-первых: для крепких нервами; во-вторых: для очень искушённых из столиц. Таковых у нас в команде не было. Был один пофигист, которому было всё равно, лишь бы в клуб. Это был я; я первый и записался и записал ещё Фомина. Вдвоём страдать будет легче.
     Но для оперы нас двоих было мало и объявили принудительную мобилизацию избегающих прикоснуться к высокому искусству. Уклониться было трудно: бежать с корабля не было возможности. Мобилизовали человек тридцать - конечно "младослужащих". Мы оделись в "чёрное", построились и под присмотром "тренера" нашего духового оркестра (кого же ещё) мичмана Махарадзе отправились в (на) оперу.
     На соседних кораблях по-разному, но тоже наловили нежелающих и отправили. "Приговорённые" к опере стекались не совсем бодрым шагом в заводской клуб и там сразу в зал. Сопровождающие чины встали на дверях и никого не выпускали: "Разбегутся, и кто потом оперу слушать будет".
     В зале шла борьба за последние ряды: почему то никто не желал в первые. Только я и Фомин сели в первом ряду, в его середине. Слева, справа, сзади - никого. Гражданских любителей оперы не присутствовало совсем. Даже этих, с активной жизненной позицией, не пришло. Теперь понятно почему мобилизовали моряков: спасали ситуацию, чтобы не уронить репутацию.
     Началась опера. Музыку обеспечивал огромный чёрный рояль в левом углу сцены. На нём играл колоритный старикан, похожий на старого еврея из Одессы. С распушённой шевелюрой на голове, но с симпатичной розовой плешкой посередине. И в массивных старомодных очках на хорошем носу.
     Старикан, несмотря что он старикан, играл энергично. Порывисто рубил пальцами по клавишам; при этом слегка подпрыгивал и резко откидывал назад пушистую голову, демонстрируя розовую плешку посередине. Или весь сгорбившись, волнисто перебирал клавиши пальцами. Тогда голова его опускалась предельно низко  и казалось: он водит по клавишам ещё и носом.
     При всём этом он успевал ещё сам себе перелистывать ноты в толстой книге перед собой и поправлять очки. Просто виртуз из Москвы. Две другие толстые книги лежали на его стуле и старикан на них восседал. По ходу оперы он вытаскивал нужную из-под себя, а отыгранную убирал под себя. При этом каждый раз смешно отбрасывал фалды фрака: как будто они ему ужасно надоели.
    Скажу честно: "Это был самый запоминающийся персонаж оперы". Только из-за него стоило сходить на (в) оперу. Московские артисты были тоже ничего. Все как на подбор грудастые как штангисты. И голосистые; мы с Фоминым на первом ряду прямо глохли от их высоких октав. Одеты были артисты - штангисты в белые тесные рубашки и такие же тесные фраки. Но фалды болтались свободно.
     Они почти не двигались по сцене; тщательно выбирали себе позицию и уже не отрывали ноги от пола. Пели "вживую". Как - то специфически напрягали шею и грудь, и казалось, что от натуги порвутся на шее их галстуки - бабочки и отлетят пуговицы на их тесных фраках. Но ничего не порвалось и не отлетело.
     Мальчика Ваню в опере пела женщина. Голос её для мальчика ещё подходил, но вот её фигура больше подходила для большого и полного телом дяденьки. Я и так то всю историю плохо улавливал - программок-то нам не раздали - а тут вовсе был сбит с толку. Мучился понять, кто ж там в истории всё таки был: мальчик с фигурой женщины, или женщина с голосом мальчика.
     Как бы то ни было, мы с Фоминым и остальные мобилизованные слушатели оперу добросовестно досидели. И даже поаплодировали московским артистам; всё таки такую дорогу проделали. Цветов по причине зимнего времени года не преподнесли. Фомин сказал, что больше со мной ни в какие авантюры пускаться не станет. Я тоже, после этого случая больше в своей жизни в оперу не ходил. Но запомнилось.
     Больше оперы нам не привозили; привезли эстраду. В лице Вадима Мулермана и с ним Вероника Круглова. На этот раз мобилизовывать никого не пришлось; желающих набралось: не всех и пустили. Меня и Фомина пустили. И в клубе борьба шла теперь уже не за последние, а за первые ряды. Мы еле смогли на третий.
     Мулерман нас интересовал меньше всего. Он и оказался обыкновенным артистом эстрады, для своей фамилии неожиданно рыжим. Вероника не обманула ожиданий эстрадолюбивых моряков: она оказалась молодой и очень красивой. Даже из третьего ряда это было видно. Одно печалило:  петь она выходила только в длинных нарядах. Красивых, но длинных. И ног её, бесспорно длинных и красивых, мы так и не увидели.
     И на сцене вела себя уж очень спокойно, не возбуждала как-то. Но тогда на эстраде и не позволялись какие - либо вольности. Даже мимика её лица была какой-то неживой; будто не хотела, чтобы её макияж помялся. Но спели они с Мулерманом хорошо. Особенно вот эту: "Твои глаза, как два тумана...". Аплодисментов мы не пожалели и цветы на этот раз были.
     Других посещений культуры из столицы до конца моей службы больше не случилось. Трудно ей культуре было к нам добираться. Зато были свои маленькие праздники. День Рождения был для моряка таким праздником. Когда команда сидела на камбузе за обедом, по корабельной громкой связи радист передавал короткое поздравление и звучала песня. Конечно, в женском исполнении. При этом выходил наш кок и выносил имениннику горку жаренной картошки.
     Не такой жареной как дома, но всё равно было приятно. Жаренная картошка в обычные дни не подавалась. Картошка сухая - это пожалуйста; с января по октябрь - сколько хотите. На редкость безвкусная была эта очень сухая картошка. Такая же вкусная, как шнурки от ботинок.
     Почему не догадались в "Союзе" довести её до "картошки - фри"; ведь совсем немного оставалось? Наверно отвлекли более важные задачи. Сколько же этой сухой картошки я и мои сослуживцы выкинули свиньям.
     Жареная картошка была ведь не просто едой, а напоминанием о доме, о "гражданке". В смысле, о гражданской жизни. Потому что кручина по дому, по "гражданке" была непроходящей и одного раза в год жаренной картошки было мало.
     Уже будучи на третьем году службы и значит сами себе по ночам начальники, стали мы страсти по жаренной картошке утолять подпольно. Мы, это я, Фомин и Мыльников. Все из разных концов страны, но служба свела нас в одно отделение, в один кубрик. Спали вместе, ели вместе; практически сводные братья. Да больше чем сводные: за время службы практически ни разу не поссорились.
     И приступы страсти по жаренной картошке случались у нас, как правило, одновременно. По сговору. Сговорившись, уже с вечера мы готовились: тащили с камбуза полведра картошки, кусок комбижира и несколько луковиц. Картошку и лук чистили заранее; уж это мы могли.
     Была у нас и сковорода; досталась по наследству от предыдущих любителей подпольной жареной картошки. Таковых вы найдёте в каждой воинской части. Сковородка: грубый самодел. Квадратной формы, с плоскими бортами и двумя ручками как у тачки. Такой ящичек из нержавейки; сварщик на скорую руку сварганил.
     Если командир застукает с такой, ни за что не догадается, что это сковородка для жарки подпольной картошки. Пережила эта сковорода уже несколько поколений; передавалась из рук в руки и рука не поднималась её выкинуть.
     Наступала камчатская ночь, предназначенная в моей истории для жарки картошки. Жизнь внутри корабля постепенно затихала. Все нежилые помещения были на замке и опечатаны. Дежурный по кораблю делал рутинный обход, проверял пломбы, заглядывал и прислушивался. Но только внутри корабля. Поэтому место "преступления" наша троица  выбирала на верхней палубе.
     Там в укромном углу стояла неприметная "будка"; переносной такой домик с аппаратурой гелиевого контроля. Площадью четыре квадратных метра. Моё мобильное заведование, моё ответственное хозяйство. Когда поступало задание на проведение гелиевого контроля, "будку" перемещали краном на "подконтрольную" подводную лодку и я с напарником делали свою работу. Потом её снова возвращали на корабль.
     Туда, в эту "будку" мы трое заговорщиков забирались и задраивались плотно от внешнего мира. Втискивались с трудом между аппаратурой; садились как придётся и ставили на полу в центр электроплитку. Трёхфазную с мощной спиралью. На плитку ящик - сковородку; в неё комбижир, потом лук и наконец картошку.
     Электроплитка в нашей "норе" мощно излучала столько жара, что жарилась не только картошка, но и мы при ней. Пот с наших лиц катил градом, от картошки шёл пар; мы спешно по пояс раздевались. Практически парились.
     Картошка плавала в жире, но всё равно пригорала и не хотела поджариваться корочками. Мы её постоянно мешали и в итоге в сковородке получался какой-то гарнир. Видимо сорт картошки ещё такой был. Нехрустящий.
     Потом обжигаясь, её ели, приправляя каплями пота с кончика носа. Пытались вместе с "духом" картошки почувствовать состояние "домашности", и  были счастливы, также как и потными. Всё съесть не могли, да и не планировали.
     Остатки по - тихому тащили под звёздным небом, по переходам спящего корабля в самую его корму, в наш кубрик и отдавали салагам. Те вылазили из своих подвешенных на цепях коек и, несмотря, что время позднее и на ночь есть вредно, они всё равно быстро и молча доедали картошку. И также молча расползались в свои подвесные койки, показывая нам с Фоминым и Мыльниковым вместо благодарности свои молодецкие зады в одинаковых синих трусах. Широких в бёдрах и в коленях свободных.