Первомай

               

Клаша Колина проснулась сегодня рано. Скота она не держала давно уж, некому сено ставить, а у самой руки побаливают, «хошь бы на работу сходить, да каку ле копейку получить». Работала Клавдия дояркой на скотном, работа считалась женской, а «но-ко, покланяйсе-ко целой-то день коровы, да с подойником в руках!».  Тем и жила. Нынче на работу не надо, Верка-чекушка согласилась подменить, нынче праздник, да какой – Первомай. Надо наладить чего ле на стол, да наряды достать. Ещё к Устенье Ивановне забежать, новости ей сказать, да, может, самой «чо ле ново узнать».

 Жила Клаша прямь дома Устеньи, окошки в окошки и «кажной раз утресь» забегала к ней посудачить. Устенье Ивановне, на деревенский манер Усте Тимыной,  о ту пору уж за восемьдесят было, на Клашины новости, проговоренные весёлой скороговоркой, она только кивала головой да приговаривала: «Да, дева, да». Сегодня у Клаши была еще одна причина заглянуть к соседке – Шурына девка приехала, как не повидать. Та, как выросла да работать стала, к бабке редко ездит, раньше-то часто  гостила. Клаша была старше Шуры, но по-соседски, бывало, вместе игрались да бегали на улке.

 Кое-как обрядившись, Клавдия накинула полушалок, надернула галоши на босу ногу и выскочила на двор. «Май, а с северной стороны всё ишше лёжит снег, - подумалось ей, - нать лёд-от бы росколотить, дак скоре ростаёт». 
Устенья раздувала самовар.
- Но, здорово-те, цяй да сахар! Какова нонь, Устенья Ивановна? - топчется Клаша у порога, не смеет пройти. Это был ежедневный ритуал, устраивающий обеих. После чего гостью приглашают пройти, та проходит и скромно садится на краешек своедельного дивана, жившего в доме Устеньи лет двести, видавшего не меньшее количество «мягких мест» разного пола и объёма.
- Хорошо живу, цё не жить-то, пензию носят.
- Хто это у тя спит-посыпат, не Шурына ле девка?
- Шурына, Шурына, Санька на празник приехала.

Саньке не хотелось просыпаться в бабушкиной постели под старым лоскутным одеялом, на большой мягкой подушке, она отвернулась к стене, закрыла глаза. Сквозь сон слышала, как тараторила певучей скороговоркой тетка Клаша, говорила быстро, с присущей  кебенам интонацией - повышать тональность к концу предложения; как отвечала ей бабушка, и было Саньке сладко-сладко, так бы спала и спала.

 - Цюла-нет новось-ту, како-то нацельство, бытто, приехало, дак председатель велел всем на деместрации быть, пойдёшь-нет?
– Кака, дева, мне-ка боле деместрация, находилась я, мои-ти собираютце, а мне-ка нать балёк загнать, да и госью одну не оставишь.
 - Я-то то пойду. Вот дождусе, как Марья Сашина двинутце с того конця, дак я с има и пойду.
- Дак как, дева не идти, ты ведь молода ишше.
Клаша искоса поглядывала в сторону кровати, но Санька сладко посапывала, уткнув нос в одеяло.
- Но, ладно, боле насиделасе, сбиратце нать, глядишь, люди-ти пойдут, кто справилсе дак.

Народ потихоньку собирался кучками и тянулся с дальнего конца Верхней Кебы. Шли мимо дома Клаши Колиной, так как он стоял как раз по дороге на мост.
Демонстрации и все деревенские праздники проходили у правления колхоза, что в Нижней Кебе. Надо было спуститься с горы, пройти по мосту, подняться на гору и прямёхонько пройти ещё с километр.
- Бали-бали-бали, пыте боле домой, пыте, – это Устенья вышла загнать овец во хлев. На передызье послышались шаги, это сын со снохой тоже собрались на праздник.

Клаша, в широкой старинной юбке из сундука, плюшевой жакетке, новеньких резиновых сапогах да рипсовой шали стояла на крыльце, ожидая задушевную свою подружку Марью Сашину; она ничем не отличалась от других, таких же, нарядно одетых кебенок. Одна только старенькая Окуля вышла в катанцах с галошами, но никто не смел её осудить. На открытых местах солнце хорошо пригревало землю, но утрами было ещё прохладно, под ногами хлюпало.
Слегка принявшие с утра на грудь мужики были возбуждены, у двоих, братьев-двоюродников, в руках гармошки. На мосту женщины не удержались:
Пойду плясать,
Дома нецего кусать,
Сухари да корки,
На ногах опорки.   
У-у-ух! Гармонисты подыграли, половицы заскрипели, мост зашатался под дружным переплясом соскучившихся по празднику людей. Едва отдышавшись, кое-как, всеми силами, со смехом, взобрались на угор.

 В Нижнем народу было больше, у кого-то в руках флаги, транспаранты: «Повысим удой молока на 30%», плакаты на стенах домов: «Товарищи, вперёд к победе коммунизма!», «Ленинской партии слава!»… Слились воедино и уже колонной дошли до Правления. Митинг прошёл как обычно, тихо-мирно, речи, обещания, призывы… Украдкой, у кого с собой было взято, разливали  спиртное, выпивали все из одной стопки, не чокаясь, наскоро закусив рыбничком.

 После митинга стало веселей, с новой силой пляски, песни, тут и «Как родная меня мать провожала», и «Смело, товарищи, в ногу», «Сёдешной день скука», «Утро красит нежным цветом» – все смешалось-перемешалось… Лица людей расправились, просветлели, пели все -  и мужики, и жёнки, подпевали и дети. После долгой трудной зимы хотелось праздника, его ждали, к нему готовились, хотелось разговеться. День разыгрался, солнце уже вовсю пригревало, была радость на душе – наконец-то весна, а там и лето, такое долгожданное на севере! Настроение было приподнято, все понимали, что праздник только начинался, самое интересное было впереди! Стали расходиться по домам, к застолью. Кто приглашал к себе, те подготовились раньше – столы были накрыты рыбой, разносолыми капустой и грибами, шаньгами, рыбниками…

- Но, гости дороги, прошу к нам! – тётка Рая поклонилась, приглашая родню к себе, нынче гуляли у них. Той же дорогой, с горы на гору, через мост…. пришли уставшие, шумные, проголодались. Долго рассаживались, когда же, наконец, чинно уселись за столы, всем была подана горячая уха под перву стопочку, а после парена картошечка с мясом из русской печи, а после, запеченная с молоком и луком, треска, закуски на столе, гулевань, честной народ! «Заробили и ишше, бат, заробим!». Лесопункт и колхоз работали тогда иправно, была работа для всех, кто хотел работать.
«Пьём мы водку, пьём мы ром,
Где мы денежки берём,
А на водку и на ром
Заработам топором».

Спирт, разведенный пополам с водой, разливали прямо из эмалированного чайника, он служил теперь вместо старой ендовы. Поставленная за две недели бражка была хороша! Раскрасневшиеся, разомлевшие и «опаявшие», опять пели песни, плясали, раскрывая душу свою нараспашку, играли в «Сахаринку», плясали «Восьмёру» – это уже на повети, а потом и на улицу вышли с хороводом «Красна девица вила кудёрышки, да на реке оставила ведёрышки»…

… Санька проспала до полудня, от бабушки узнала, что митинг закончился, что  дядя с тетей в гостях у братана,  что заходила Надька-троюродница, звала ее на танцы в клуб.
- Санюшка, пойдём  и мы к Раи-то сходим, наготово-то поисти только ленивой да сопливой не ходит.
… Санька любила старинные песни, она могла слушать их без конца. К старинным перешли не сразу, зато потом: «Во слободки-то было во новой», «Со вчерашнего похмелья», «Вы прощайте-ко боле, девки, бабы, девицы.», «Еко серьцё»… Голоса женщин то взлетали высоко-высоко, то уходили вниз с протягом. Было в них что-то мистическое и магическое, древнее, даже первобытное, чувствовалась глубокая-глубокая старина, от которой Санькино сердечушко  щемило и почему-то хотелось плакать…
Заиграли плясовую, все зашевелились, задвигали стульями, лавками:
Раздайтеся,
Расшатитеся,
Дайте-дайте ходику
Весёлому народику.

– Но, а топере ко мне, гости дороги, не откажите, уважьте Марьюшку. У меня уж и стол налажен, – Марья Сашина с поклоном пригласила к себе продолжить гуляние. Такая традиция – за один вечер (только один – завтра на работу!) погуляют в нескольких избах, «нать всех уважить». Выстроившись в две шеренги – жёнки впереди, мужики сзади, процессия с песнями дошла до Марьиного дома, где снова за стол, уже с лёгкими закусками, чаем на дорожку, долгими проводами… Гуляли допоздна…
… Вечером Санька с деревенскими подружками сбегала в клуб, что в Нижнем, на танцы, тоже пришла уж заполночь, повалилась и проспала, пока не разбудил её голос тётки Клаши, забежавшей перед дойкой,  когда бабушка наставляла самовар.
- Но здорово-те, цяй да сахар, какова нонь, суседка? Ох те мнечушки, и Санюшка уж не спит, оё, вся цисто в отця находит! И лицём и статью, не из роду  вон, красавиця!
А Санька выстала рано не зря, ей сегодня уезжать, пошли первые лодки, нашлась попутка и до Олемы, бабушка договорилась - возьмут, другой попажи нету.
…Еще не раз  Санька пожалеет, что не записала на магнитофон и игру дядей-гармонистов, и старинное «протяжливое» многоголосие тётушек, и мягкий торопливый цёкающий говорок тётки Клаши… Эх, молодость!
…Много лет спустя ей приведётся этим заниматься, но уже по памяти, а ведь что-то ушло… и ушло безвозвратно! А помнить надо, чтобы не забыть, кто мы такие и «откуда есть пошла земля русская».