После войны. От восьми и старше IX

     А в кузницу ходил, интересно ж, я в школу, а там мужики рассказывали:
 - Вот у нас там было два брата, один в войну служил, а второй не служил, броня у него была, а кто там он, что там он - кто знает. Вобщем, он своего брата посадил. Тот работал трактористом, прокладок-то не было, а он какой-то плакат нашёл, а на плакате была комната и портрет Сталина там на стене комнаты вот такой небольшой. Он выбил эту прокладку из этого плаката, а тот видел, куда-то донёс, заставили этот трактор разбирать, и дяде этому - десять лет без права переписки дали за этот портрет, а донёс этот брат, который не служил. А про него рассказывали, как он, немцы когда ушли в сорок третьем году, одни бабы были-то, да пацаны, а он - один мужик, он соображал, как говорили: он этих велосипедов из леса понатаскал - тьма-тьмущая. Мотоцикла два прикатил, силы были - прикатил. Ума не хватило заводить, как они говорят, прикатил.

     И пошёл он в лес, там лесочек небольшой, а в том лесочке до войны и после войны отчима деда Васи брат двоюродный был лесником, там его и дом посреди леса был. Ну он туда пошёл, зашёл там в какую-то землянку, там немцы убитые что ли, свежаки. Он с них поснимал сапоги и ремни (ремни были у них натуральные кожаные, они и у наших были тоже натуральные), надел эти ремни и вот это барахлишко всё он и идёт. А под деревом сидит немец, он сидит, то ли раненый, то ли убитый и в фуражке - офицер. Он с него фуражку снимает и на себя надел, и идёт по лесу. А они же, немцы, тоже блуждали по лесам, они же не все организованно отступали, они встречают его: - Ага! Да они его отлупили. Ну, он говорит: как его не убили, хрен его знает. Вобщем, он приполз домой еле тёплый, весь избитый. И после этого он не стал ходить туда за трофеями.

     Он был такой, он член партии был. Я помню, в деревне, там ни одного мотоцикла не было тяжёлого, а ему как-то мотоцикл тяжёлый определили, и у него был сын один Колька, и этот Колька один на нём без коляски рассекал, на тяжёлом мотоцикле...
Противный мужик был, о-о... Он всё время начальником каким-то, то бригадиром... Ну тогда времена были-то какие, довольно смутные. Были эти принудработы. Вот строили управление, а его из саманА (глина с соломой) и выгнали так - половина окон уже. А мы - пацаны, вот там работу бросают они, а мы по стенам бегали в догонялки, ну и бегали-бегали - стену завалили, а там кто-то увидел, что за вот эти, вот эти и вот эти. Матери принудработы. Куда? На саман. Вот так.

   А помню ещё: у нас тётя Нюра была, мы-то жили хорошо, у нас корова, сено было, отец по договору работал, в колхозе-то одни трудодни получали, а деньги, продукты, вобщем, всё-всё у нас было, сено у нас было, дрова, у него все знакомые лесники там. Всё это у нас было, а у неё что? Корову обычно нечем кормить... Ну, и мы однажды, я её сына встречаю, он с санками, я говорю: - Ты куда?
 - Да, пойду, говорит, соломы нашмыгаю корове.
А там порядок, а за порядком метров триста скирда стояла - солома колхозная.
- Хочешь со мной?
Я говорю: - Да, я только санки возьму. (а у нас санок было - и такие, и сякие) И мы поехали туда на санках, надёргали этой соломы, привезли. Всё. Ну а как, я не знаю, то ли мать отцу сказала, то ли тут у него две сестры было ещё - Нюська и Мария, Мария старшая, а эта ещё соплячка была. Ну и, короче (отчим - вот единственный раз он меня по щеке как двинул-то, у меня аж мурашки полезли-то), он с работы приходит, а мать ему рассказывает: - Вот такие дела, говорит, додумался колхозную солому воровать соседу.
Он говорит: - Ты что, хочешь, чтоб мать опять на принудработы пошла?
Он мне как двинул... Ну и все дела-то вот такие.
 - Да ты б сказал, мы б ей эт самое... И он (как же сказать), вот такой, как ракушка с сеткой, вот он туда сена надёргал, кинул ей: - Кузминична, забирай, корову кормить. Надо сена, скажи, бери у нас.
   Видишь как. Ну а мы, пацаны, ну чё? Без задней мысли-то...

    За огурцами я лазил, (вот тоже дурак-то). Мать чёй-то приболела, она шила, а там была колхозная плантация, они огурцы рано сажали, она - пойма заливная такая, там хорошая почва, и когда огурчики уже идут, они выставляли туда сторожа с берданкой,  солью заряженой.
 - Пошли за огурцами! - Пошли.
И вот мы, дураки, по-пластунски по этой грязи (а они в грязи прямо), я вот сюда, сюда, за пазуху - приношу, мать за машинкой сидит, я с грязью вытаскиваю. Она как глянула на меня: - Да ты где ж был?
Я: - Да вот...
- О-о! Ёлки зелёные! А если б вас поперестреляли?!
Мы: - Да ну-у, дед там, он слепой, чё-т он там поперестреляет?! - мы по этим огурцам, по этой грязи, как червяки...
    Хорошо было, хорошо... Прекрасное детство... :)
    Вот поливать мы ходили. - Мам, на сколько поливать? Она: - Капусту - ведро на три лунки, помидоры - на четыре лунки.
Ну и пошли. А поливали как? Их два охламона у соседей, а я тут один, вот мы одной бригадой трое один огород полили, второй, а потом собираемся там ещё с ребятами, и играть в жмурки, прятаться. А там был ивняк, он невысокий такой, как под крышу, и весь заплетёный плющом. Прямо залазишь, упадёшь, как в гамак, и тебя сроду там не найдут. И вот мы там играли, забавы были такие.

      Вот этой Людмиле я тёти Катиной руку обрубил тогда. У нас был нож немецкий, здоровый тесак, а она у нас гостила и должна была уезжать. А у нас подсолнухи уплодились - вот такие шапки. Я говорю: - Пойдём, бабушке подсолнух повезёшь. Ну она стоит, варежку открыла, а я этот подсолнух подошёл, только хрясь! А у неё рука, он от кости отскочил, да ещё раз. Ну и как припёр её, а мать говорит:
 - Вот сам сделал - сам её и вези.
Я её на велосипеде пешком, она сидит на раме, на раму привязали там что - инвалид, а я велосипед веду семь километров.
 - Там, - говорит мать - перед тёткой отчитаешься.
Тут её сводили в этот санпункт, там какой-то не врач, костолом, к нему. Он забинтовал, обработал всё это дело, сказал, что всё нормально, кость там задело, но всё не перерубил ничего. Такие дела.