Каллиграфия

Иллюстрация Елены Солнцевой


Гаф Лам Мим

Среди множества прекрасных искусств, радующих глаз, слух и душу есть одно, истинное призвание которого открывать настоящее название вещей, показывать красоту слова и напоминать о Вечном. Название этого искусства – «Ильму-ль-Хатт» – Наука почерка, именно так Каллиграфия называется на арабском языке.
С тех пор, как я научился писать, мне редко приходилось испытывать страх перед чистым листом бумаги. Искусству письма я учился с удовольствием и конкретной целью – я хотел стать каллиграфом-хаттатом.  Каждая черточка, линия, точка приближали меня к совершенству в прекрасном искусстве почерка. Моя рука так и рвалась к буквам, каждую из которых я выводил на бумаге с величайшим наслаждением. Манящие, загадочные, легкие в быстром начертании и такие сложные в медленном танце почерка на белом листе бумаги. В некотором смысле буквы для меня играли более важную роль, чем слова и предложения. В персидском языке для каллиграфии существует слово «хушневиси», что значит – красивый почерк. Я же предпочитаю называть это искусство по-арабски: «ильм-уль-хатт», что значит – Наука почерка.
Любовь к каллиграфии росла во мне долго, с тех самых пор как один незнакомый мне человек, показал мне как пишется первая буква «Алиф». Наша встреча была случайной, но именно она предопределила мою дальнейшую судьбу. Со временем моя тетрадь для грамматических упражнений превратилась в альбом нежной красоты арабских букв и персидских слов.
Решение всерьез заниматься изучением арабской и персидской каллиграфии пришло ко мне, когда я провалил экзамены в университет. Я очень сильно переживал из-за этого, но не впал в отчаяние, а с новыми силами стал готовиться к вступительным экзаменам, чтобы в следующем году точно поступить в Тегеранский Университет.
Целый год я без отдыха штудировал литературу и днями напролет сидел за учебниками. Такое напряжение дало о себе знать. Через какое-то время я заметил, что забываю элементарные вещи и делаю ошибки в простейших вещах. Мне нужен был отдых, хотя бы на пару дней. У меня было достаточно времени до вступительных испытаний, поэтому я наконец отложил учебники и решил несколько дней насладиться жизнью в городе, в котором живу, в Тебризе.
Впервые за долгое время, я открыл красные от воспаления глаза и увидел Тебриз, таким, какой он есть. Полный смешанного азербайджано-персидского многоголосья, ароматов традиционных блюд, специй, иранских сладостей. В одиночестве я обошел Мавзолей Поэтов, Парк Эль-Голи, осмотрел руины Голубой Мечети.
Однажды, прогуливаясь по Базару и прислушиваясь к несмолкаемому гомону восточного рынка я заметил маленькую, необычную лавочку. Это был небольшой магазинчик, в котором продавали письменные принадлежности, такая специальная лавка для каллиграфов, расположенная в углу ряда для ремесленников. С виду ничего особенного, но меня как магнитом потянуло туда, как будто что-то скрывалось в маленькой, неприметной лавочке. Шестое чувство не подвело меня, это оказалась настоящая сокровищница для таких любителей искусства почерка как я. В магазинчике были выставлены и ждали своих покупателей редкие книги по персидскому искусству, литературе, учебники каллиграфии и даже стихосложению. Я был очарован и так засмотрелся на письменные принадлежности, краски, образцы каллиграфических почерков и учебников, что не заметил, как на меня с приторно-слащавой улыбкой смотрит хозяин лавки.
– Молодой человек, наверное, очень интересуется искусством Ирана? – Улыбаясь и растягивая слова спросил он. Я взглянул на него. Высокий, плечистый, с сильными волосатыми руками, в широкой черной одежде, он совсем не был похож на художника или каллиграфа, даже на продавца предметами искусства, скорее он напоминал мясника.
– Я просто проходил мимо и решил заглянуть в ваш магазин.
– О, это прекрасно, молодой человек, я очень рад гостям, даже если они ничего не купят. Видите ли, молодой человек…эээ… извините, как вас зовут?
  Я назвал свое имя.
– У вас очень красивое персидское имя. – Ответил мне продавец. – Так, вот, что я хотел сказать вам, дорогой мой гость. Все что происходит в нашей жизни, не является случайностью. И уже кем-то, кто управляет всей Вселенной определено, но при этом Создатель оставил нам право выбора. Мы попадаем в ту или иную ситуацию по Его воле, но наше поведение и наши решения зависят только от нас, за это мы и несем ответственность. То, что вам, мой юный друг, не удалось сдать вступительные экзамены, – с улыбкой продолжал этот загадочный тип, – всего лишь досадная неприятность, которая произошла по воле Всевышнего. Но, то, что вы не отчаялись и решили попытать счастье еще раз, это ваше решение и за это вы будете вознаграждены.
– Откуда вы знаете, что я провалил экзамены в университет? – Удивился я.
– Даже то, что вы очутились в моей лавке, у которой нет даже названия, тоже предопределено свыше. – Вместо ответа сказал он, при этом широко улыбаясь, показывая ровный ряд белых зубов. Его улыбка была похожа на оскал, на широком лице продавца она держалась неохотно, как бы пытаясь соскользнуть и убежать от него.
Я решил уйти и не продолжать этот бессмысленный философский разговор, как он меня опередил, окликнув по имени.
– Я могу предложить вам по самой дешевой цене, почти даром прекрасные каламы, письменные принадлежности, первоклассную тушь, ножи для заточки каламов, лучший учебник арабской и персидской каллиграфии, учебник стихосложения, воспоминания и биографии лучших каллиграфов и художников-миниатюристов прошлых эпох, начиная со времен Шаха Исмаила и заканчивая ежегодным альманахом современного Общества Каллиграфов Ирана. Вы получите самые лучшие образцы для занятия этим священным искусством, и все это всего лишь за символическую цену.
– Какую?
– Всего тысяча риалов, и вы можете забрать из моей лавки, все что пожелаете.
– Так дешево? – удивился я такой низкой цене и столь заманчивому предложению. Щедрость никогда не была свойственна нашему народу.
– О, дорогой друг, у вас загорелись глаза. – Все также широко улыбаясь и певуче растягивая слова сказал он.
– Я могу купить на эти деньги все что пожелаю? – Переспросил я.
– Все что захотите, даже несколько вещей, все за одну банкноту, которая готова выпрыгнуть из вашего бумажника. – Смеясь своей шутке сказал он.
– Хорошо, – неожиданно для себя согласился я. – Я куплю у вас письменные принадлежности, пенал, каламы, тушь, китайскую бумагу и, пожалуй, вот этот учебник каллиграфии.
– Друг мой, не ограничивайтесь столь малым выбором, мое предложение в силе и воспользуйтесь им наилучшим образом. Письменные принадлежности я подарю вам, пусть вас не удивляет моя щедрость, вас ко мне послал Всевышний, но я посоветовал бы вам купить, именно купить, а не получить в дар книги, которые у меня в лавке. Это учебники, старинные трактаты, и самое главное сокровище – дневники и мемуары художников и каллиграфов прошлого. В них вы найдете больше знаний чем в любом даже самом дорогом учебнике. Знания, перенесенные на бумагу, но не предназначенные для чтения дороже знаний, которыми торгуют. Эти живые книги станут вашими советчиками, покажут вам истинный путь для познания мастерства каллиграфии и стихосложения, приоткроют завесу многих тайн, дадут подсказки, и кто знает, может быть в конце вы найдете истинное сокровище.
– Вы интригуете меня. Я всего лишь хочу приобрести у вас нужный мне товар.
– О, только не подумайте, мой друг, что я пытаюсь всучить вам завалявшиеся, старые книги. На самом деле, эти книги, дневники, учебники ждали именно вас.
– Почему вы так думаете?
– Я знаю. – Загадочно ответил мне продавец и поднял указательный палец вверх.
– Ну что ж, если за столь скромную сумму можно купить интересные книги и учебники, то грех отказываться. Но, я хочу еще взять у вас письменные принадлежности.
– Они ваши, как я уже говорил, я дарю вам их. Самые лучшие письменные трости, пеналы и тушь, а также бумагу и образцы для упражнений.
– Скажите, – на этот раз лукаво улыбаясь спросил я, – почему вы не подарите мне книги, а хотите, чтобы я их купил?
– Вы слышали одну арабскую поговорку? Пусть отсохнет рука того, кто дарит книги и того, кто принимает их в дар.
Я не нашел что сказать ему. Ответ загадочного торговца меня убедил. Пока он собирал мои покупки, я сделал, то, чего не ожидал от самого себя. Как только продавец отвернулся, я быстро схватил какую-то толстую тетрадь в черном переплете и сунул ее в свой рюкзак. Никто не видел, как я украл эту старую, толстую как книга тетрадь. Я очень рисковал, ведь даже незначительная кража в Исламской Республике карается отсечением правой руки. Я быстро расплатился с продавцом, взял купленные книги и письменные принадлежности и вернулся домой.
Перед сном я посмотрел сделанные покупки. Торговец меня не обманул, каламы и бумага были высшего качества, пенал был сделан из красного дерева и представлял собой настоящее произведение искусства с вырезанными на нем почерком сульс стихами Хафиза. Но, больше всего меня интересовали книги. Среди них были современные иранские учебники, трактат Кази Ахмеда, один учебник арабской каллиграфии – ильм-уль-хатт, а также методика персидской каллиграфии – хушневиси Академии Искусств Ирана.
Я вспомнил, что в моем рюкзаке осталась, украденная мной тетрадь в черном переплете. Оказалось, что это старинный учебник персидской каллиграфии, написанный в необычном стиле. Весь учебник состоял из различных легенд, притч, сказаний, воспоминаний нескольких каллиграфов-хаттатов, поучительных историй. Но, не было ни одного намека на автора учебника, ни имени, ни даже времени его написания. Обычно, все авторы указывают и себя и место, и имя правителя, во время правления которого была написана книга. Какие-то истории и легенды были написаны от первого лица, словно сам автор был участником тех необычных событий. Некоторые из легенд шли вразрез с исламской религией. В них описывались деяния не людей, а злых духов, к которым автор явно сочувствовал.
Я отложил свои покупки и занятия каллиграфией в сторону и снова взялся за учебники. Месяцы до очередного вступительного испытания пролетели быстро. Я сдал экзамен и поступил на Факультет филологии, философии и педагогических наук Тегеранского Университета.
Так в моей жизни закончилась одна полоса и началась другая, но я так и не смог определить цвет этих полос. Потом я понял, что это только начало пути, и все было предначертано заранее.

Дад Йа Фа

Во времена правления шаха Аббаса Великого, в одной маленькой черной книге поселился бездомный дьявол. По легенде он проник в книгу через букву «Шин», с которой начинается слово шайтан. Судя по всему, дьявол не собирался делать ничего плохого. Вместо того чтобы творить зло, он начал обустраивать книгу и буквы в ней как свое новое жилье. Он навел там порядок, разгладил ровно слова, сдвинул согласные и гласные, так чтобы они выглядели красиво, правильно расставил огласовки, чтобы они не путались среди букв и точек. Шайтан исправил некоторые грамматические ошибки, перетащил слова на новое место так, чтобы не исказить смысл фразы, но, чтобы она звучала красиво. Пока шайтан делал столь кропотливую работу, он напевал себе под нос единственную песню, которую знал, это была колыбельная. После того как он появился в книге, в ней воцарились мир и спокойствие. Слова в книге больше не спорили между собой, а точки и огласовки знали свое место и больше никуда не перебегали. С того дня, а точнее ночи, когда в маленькой черной книге поселился шайтан, она стала расти, в ней появились новые страницы, исписанные разными почерками. Вскоре маленькая черная книга превратилась в достаточно толстую, важную книгу. Однако, этого было мало, потому что, черную книгу с шайтаном внутри никто не раскрывал и не читал. Она пылилась в дальнем углу Тебризской Медресе и даже мулла совершенно забыл о ее существовании.
Надо сказать, что ночь, когда бездомный дьявол поселился в книге была безлунной, поэтому по ошибке он залез не в книжную лавку, а в медресе. Выходило, что он зря старался, наряжая книгу изнутри, она никому не была нужна.
Дьяволу нужно было срочно спасать положение и сделать так, чтобы книгу хоть кто-то купил и прочел. Однажды ночью, на этот раз в полнолуние в месяц Шахривар, он выкрал книгу вместе с самим собой из Медресе и спрятал ее на Тебризском Базаре в укромном месте. На следующий день шайтан принял образ человека, оделся во все черное, открыл лавку письменных принадлежностей на том же базаре и начал торговать. Так дьявол получил новую профессию, профессию торговца каламами, тушью, бумагой, перьями и пеналами. Он перестал быть бездомным, так как жил в маленькой каморке в своей же лавке на Тебризском базаре. Шло время, месяцы года сменялись от месяца Фарвардин до месяца Эсфанд, и вместе с месяцами шла торговля. От этого шайтану стало немного грустно, потому что ему не хватало чего-то более важного для него. Но он каждое утро надевал на широкое мясистое лицо улыбку и открывал свою лавку. В один солнечный день он понял причину своей грусти, дьявол стал обычным человеком, простым торговцем. «Где же то зло, которое я могу совершать? Кого же мне сбить с истинного пути? Ведь я так скоро стану обычным торгашом. Забуду свое искусство и страшно подумать, стану ходить в мечеть на джума-намаз!» – думал он. Но, вскоре ему представился случай вновь стать самим собой.
Однажды в пятницу, после джума-намаза к нему зашел странствующий лысый джинн в облике человека. Такой же бездомный служитель зла, который все время притворялся человеком.
– Приветствую тебя, хозяин этой лавки. – Сказал джинн.
– Приветствую тебя, путник. Зайди, присядь. Чем тебя угостить? Может, принести тебе чаю с кардамоном и лучшими сладостями? Может принести немного соли или золы? – Спросил дьявол, давая понять, что понял, кто перед ним.
– Нет нужды ни в соли, ни в золе. – Улыбаясь ответил джинн. – Я по запаху нашел твою лавку и решил наведаться к тебе. Я всего лишь странствующий див, переменивший веру и ставший низшим чином сонма джиннов. А ведь когда-то еще до завоевания Ирана мусульманами к нам, к дивам относились по-другому. Нас хотя бы уважали. Правда, вас, дьяволов ненавидели уже в те древние времена.
– Ты пришел ко мне, чтобы рассказать, как нас ненавидели при древних царях и как ненавидят сейчас и нас и вас? – Ехидно спросил шайтан. – Я не любитель древностей и разных историй.
– Нет. – Улыбаясь и словно не замечая колких слов ответил джинн. – Я всего лишь ищу одного человека, который примет меня к себе в ученики. Ты знаешь, я решил сменить работу. Хочу заняться наукой почерка, а не мелкими пакостями.
– Кто же сбил тебя с пути? Ты забыл кто ты такой? – Продолжал ехидничать шайтан.
Джинн грустно взглянул на большого как бык шайтана и покачал головой. Лысый дух был маленького роста, худой с морщинистым как у старика лицом. Сзади его можно было принять за ребенка. Единственное, что выделялось в его облике, это красные от воспаления глаза.
– Большие беды грядут в будущем. – Тихо произнес он, как будто обращаясь к самому себе.
– Ни вам, ни нам не дано знать будущее. Даже ангелам это не дано. Как же тогда ты можешь говорить о том, что предстоит?
– Ты прав. Нам джиннам не позволено видеть будущее. Но, это позволено людям. – С улыбкой ответил джинн. – Но, я сюда пришел не для того, чтобы рассказывать тебе о гадалках и их предсказаниях. Я всего лишь странствующий дух, у меня нет дома, и мне приходится все время проводить в пути. Я живу давно и когда Ираном правили другие цари, у меня было все.  Я был богат и жил среди людей. Но, потом пришли арабы и все разрушили. Разрушили наше царство, нашу древнюю веру, мой дом. Тогда же они низвели нас, духов-защитников в сонм джиннов, побиваемых камнями! Прошли годы, десятилетия, столетия, я тяготился, тем, что произошло. А потом я уверовал. Понимаешь, я покорился и уверовал. Но, я по-прежнему остаюсь джинном, хоть и верующим в Аллаха. Я не имею права молиться, прикасаться к Корану, мой удел пыль дорог и красные от болезни глаза. Единственное, что мне дозволено это буквы и почерк. Так я хотя бы издалека могу приблизиться к своей новой вере. Мы низшие духи тоже имеем право на любовь и милосердие Бога! Он не отворачивается от своих созданий! Нас прокляли люди, нас и вас! Нас прокляли пророки! Но, даже мы имеем право уверовать и получить прощение! – Все более разгорячался джинн.
– Так зачем же ты пришел ко мне, джинн-странник? Я в Аллаха верю, но не перестаю оставаться тем, кто я есть.
– Я пришел к тебе, потому что хочу купить книги, учебники, письменные принадлежности и большую тетрадь. Большую тетрадь, чтобы записывать в ней все то, что я увижу. – Успокаиваясь ответил джинн. – Я собираюсь совершить большое путешествие, обойти снова весь Иран, чтобы найти того человека или не-человека, который направит мою правую руку, научит меня, покажет мне науку почерка – Ильм-уль-Хатт. Я буду искать этого человека, и не успокоюсь, пока не найду. Единственное успокоение я нахожу, когда записываю слова совершенными буквами, дарованными нам Господом Миров. Мне нужна тетрадь, калам, тушь и нож для чистки калама. Ты продашь мне все это?
– Ты хочешь купить весь набор для каллиграфии? – Усмехнулся дьявол.
– Ты не поверишь, мой огненный товарищ, но именно так! У меня прекрасный почерк! Я хочу изучать науку почерка, чтобы красиво писать. Так я хотя бы буду молиться Богу. – Последнюю фразу джинн произнес очень тихо, едва шевеля губами. Но, шайтан его услышал.
– Хорошо. Я продам тебе все, что пожелаешь. Назову самую низкую цену. Но, с одним условием. Ты назовешь мне свое имя. Чтобы мне потом легче было узнать тебя. – Ответил дьявол и щелкнул зубами.
– А зачем тебе мое имя? – Удивился джинн.
– Я знаю, я даже уверен, в том, что мы с тобой еще встретимся. Через много-много лет. И я хочу вспомнить как тебя зовут, мой дорогой друг. Я шайтан – я сбиваю с истинного пути людей, а ты уверовавший джинн, который хочет приблизиться к Небесам. Тебя я тоже хочу сбить с истинного пути. Как видишь, я предельно откровенен с тобой, мой огненный сотоварищ. Считай, что мы заключили с тобой сделку. Ты будешь искать путь к Аллаху, а я буду поджидать тебя на этом пути, чтобы сбить с него.
Джинн снова грустно посмотрел на шайтана и согласился.
– У меня старое персидское имя. Я даже не менял его ни разу за все эти столетия. Среди людей меня зовут Хосров. Как шахиншаха. – Ответил джинн.
– Ты, наверное, очень этим гордишься.
– Да, я этим горжусь. – Ответил джинн и отвернулся. – Не всем джиннам позволено иметь человеческие имена.
Пока шайтан высчитывал сдачу и упаковывал, купленные джинном принадлежности, тот незаметно стащил у него толстую черную книгу. Ту самую книгу, в которой дьявол поселился, прежде чем открыть лавку и стать торговцем. Джинн сделал это словно против своего желания, как будто у него было две левые руки. Это мелкое воровство не скрылось от глаз шайтана, но он с трудом сдержал торжествующую улыбку.
– Мы еще встретимся, друг мой. – Сказал он, когда джинн уже вышел из его лавки и не мог слышать слов дьявола. – Я и не таких сбивал с истинного пути, ведь наша встреча не случайна.

Алиф Син Мим

Джинн сидел под старым деревом на холме и вспоминал вчерашний день как сон. Он видел Тебриз как на ладони. Как древний город купается в жарких лучах солнца. Слышал голоса людей и животных, которые даже не подозревали, что где-то на холме сидит одинокий джинн и грустно смотрит на них.
Вчера он украл книгу у того самого шайтана, который сам готов был продать ему все. Джинн не хотел ничего красть и не хотел никого обманывать, так вышло само собой. «От себя не убежишь, у меня действительно две левые руки» – подумал дух пустыни, «но, можно ведь попробовать сбежать от врагов». Он чувствовал запах яблок, меда и кураги.
Джинн носил жиденькую седую бороду, хромал на обе ноги и плохо спал. Из-за постоянной бессонницы и воспаления у него были красные глаза и желтые руки. Он боялся собак и детей, ходил всегда по левой стороне улицы и никогда не доедал то, что у него было в тарелке, всегда оставляя кусочек. «Я боюсь умереть от сытости, а не от голода» – говорил он. Жители деревень и городов, в которые он приходил сразу узнавали в нем духа пустыни и бросали в него камни, кричали на него и поносили последними словами. Но, никому из тех, кто бросал в него камни чтобы отогнать, не приходила в голову мысль, просто помолиться Богу, прочитать истиазу. Только кошки не боялись его и позволяли гладить свои мягкие спины. С годами он научился притворяться, менять облик, становиться моложе или старше. Для этого он набирал в ладони немного песка и натирал им лицо, а потом смывал проточной водой. Так он менял лица, но никогда не менял ни своего имени, ни прозвища, ставшего потом его фамилией. За всю свою жизнь он никому не причинил зла, никого не обидел, не наслал болезней, ни в кого не вселился и не сделал меджнуном, единственное что он делал плохого, он крал. Джинн воровал все, до чего мог дотянуться. Огрызки яблок, монеты, камни, ложки, женские туфли, четки, орешки, словом все то, что ему не было нужно и что можно легко положить в карман как магнитом тянуло духа пустыни. Казалось, у него две левые руки и обе очень ловкие. Тогда от него пахло сырой землей, сухой пылью и сгнившими листьями.
Однажды в Ираке, на пути в Кербелу он остановился на ночлег в караван-сарае. В том же караван-сарае остановился ангел, шедший пешком в паломничество к могиле имама. Случилось так, что, когда ангел заснул, джинн не сдержался и украл у него из сумки глиняную печать для молитвы.
– Возьми ее себе – услышал джинн голос ангела. Оказалось, что тот только притворился спящим.
– Пожалуйста, не зови никого, я верну. Я нечаянно, я не хотел красть. – Запричитал джинн и из его воспаленных красных глаз брызнули слезы. – Если меня схватят, то отрубят руку.
– Никто тебя не схватит, и я никому не скажу. – Ответил, вставая с постели ангел и повторил. – Возьми эту печать себе, может тогда ты научишься молиться. На самом деле я не пойду в Кербелу, я возвращаюсь обратно в Тебриз. У меня там срочные дела.
– Спасибо тебе. Я виноват перед тобой.
– Хочешь дам совет? – Спросил ангел.
– Хочу.
– Если хочешь, чтобы у тебя вместо двух левых рук появилась хоть одна правая, научись писать. Так ты отучишься от воровства. Хотя иногда есть такие вещи, красть, которые не грех, а в некотором смысле богоугодное дело.
– Какие же это вещи? – Удивился джинн.
– Хлеб и книги. Хлеб крадут, чтобы съесть и не умереть с голоду, таких Аллах прощает. Никто не должен быть голодным. А книги крадут, чтобы читать, это тоже голод и таких воров Аллах тоже прощает.
– Кто же меня научит писать? Я ведь нищий. Даже если я украду много золота, никто не захочет учить меня. Люди сразу распознают во мне джинна и не хотят со мной связываться. Выгоняют отовсюду, кидают камни, плюют мне в лицо и поносят меня.
– Не жалуйся. Может так и нужно было. Я научу тебя писать. Садись рядом со мной, вот тебе бумага, вот калам, а я зажгу лампу.
В ту ночь ангел научил джинна буквам алфавита, научил его читать и писать. Он рассказал, что мир начинается с буквы «Алиф», что буква «нун» дарит свет, и что буква «та-марбута» всегда стоит в конце слова и символизирует женское начало. Потом ангел подарил ему книгу персидских стихов, но запретил прикасаться к Корану и хадисам.
– Никогда не трогай священные книги, обожжешься и разучишься писать. Станешь опять побиваемым камнями вором.
Уже когда занялся рассвет, и ангел вернулся с предрассветной молитвы, джинн самостоятельно вывел на листе бумаги свое имя – Хосров и прозвище Чешмесорх, что значит «красноглазый».
С тех пор, как он научился читать и писать многое изменилось. В какой бы город ни пришел джинн, никто даже не догадывался что перед ним дух пустыни. Все думали, что перед ними простой человек. Джинн менял лица и спокойно ходил из города в город, пока не дошел до Тебриза. Тот самый ангел, который научил его писать посоветовал ему найти здесь одного человека и учиться у него искусству почерка.
Сейчас сидя под деревом, он вспоминал ту ночь и того ангела, своего первого учителя. На воспаленных глазах пустынного духа снова выступили слезы. Он хотел навсегда покончить со своей прежней жизнью. Больше никогда у него не будет ни бороды, ни хромых ног и наконец-то появится хоть одна правая рука вместо двух левых, но навсегда останутся с ним его воспаленные красные глаза.
Он решительно встал, снял с себя всю одежду, выдернул бороду, зачерпнул ладонью горсть песка и вытер им свое старое лицо. Затем он умылся, стер с себя дурные мысли и нерешительность. Улыбнулся самому себе новым, молодым лицом, надел новую одежду, и пошел обратно в Тебриз, чтобы найти того самого человека, о котором говорил ангел.

Син Фа Ра

Тебриз встретил меня жарой, ветром, запахом специй, шумом голосов и множеством воспоминаний. Я наивно полагал, что моя жизнь в Тегеране осталась в прошлом, что я наконец-то добился своего, закончил университет и теперь мой дом и мое будущее здесь, в Тебризе. Я возвращался после долгого отсутствия к самому себе. Тогда, мне казалось, я наконец-то понял, что я не бездомный, у меня есть то место, в котором я нашел тихую гавань.
Я закончил Тегеранский Университет, отслужил в Армии Республики и вернувшись со службы решил, что хочу вернуться, туда, где жил до переезда в столицу. Меня не привлекал шумный, душный и жесткий Тегеран. Любовь к спокойной провинциальной жизни взяла верх и победила доводы разума о перспективах жизни в большом городе. «Если я хороший специалист, то мне и в Тебризе найдется достойное место. Голодным не останусь», подумал я. К тому же мой профессор, Муса Амузегар порекомендовал мне найти одного старого учителя каллиграфии, который жил в Тебризе. Все эти годы я не бросил своего увлечения и всегда находил время для науки почерка.
Я поселился в районе Сорхаб, где снял маленькую однокомнатную квартирку недалеко от проспекта Энгелаб. Медленно, не спеша я возвращался к старой жизни. Я нашел работу в общественной исламской библиотеке в другом конце города, где помимо основной работы занимался за дополнительную плату переводами с арабского языка. Из-за своего необщительного характера я так и не обзавелся друзьями, хотя у меня были приятельские отношения с коллегами и некоторыми студентами Тебризского Университета, посещавшими нашу библиотеку.
У меня начали складываться новые привычки, появились новые любимые места в городе. Недавно открывшееся кафе «Пейкар», парк, магазин сладостей «Хурчин», свой постоянный парикмахер Мохсен. О своей страсти к каллиграфии я никому не рассказывал. Это был мой маленький мир, который дарил мне часы покоя в городской суете. Поэтому большую часть свободного времени я проводил наедине с собой и листом бумаги, практикуясь в каллиграфии.
Я нашел того старого мастера каллиграфии, которого мне посоветовал профессор Тегеранского Университета, лично знавший его. Мастера звали Кербалаи Мирза Бахтияр, ему было около больше семидесяти лет, но любовь к каллиграфии всецело владела его душой.  Почетный титул Кербалаи перед его именем означал, что он совершил паломничество в Кербелу к могиле Имама Хусейна. Он был членом Общества Каллиграфов Ирана, где занимал должность секретаря местного отделения, но потом отказался от этой должности, оставшись почетным членом общества и одним из самых уважаемых каллиграфов Тебриза. Он также отказался от заманчивых предложений жить и работать в Тегеране. Несмотря на это его авторитет среди хаттатов-каллиграфов всего Ирана был очень высок.
После знакомства с мастером Мирза Бахтияром, я понял, что все мои познания в каллиграфии, это детские рисунки. Он открыл мне глаза на настоящее искусство, истинную науку почерка. Я завидовал ему и понимал, что для такого идеального владения техникой мне нужны даже не годы, а целые десятилетия. Мы часто беседовали с мастером на разные темы, он даже разоткровенничался во время одной из таких бесед и признался, что является тайным сторонником шаха и противником Исламской Революции. Однажды в холодный зимний вечер, сидя у электрического обогревателя он рассказал мне интересную историю.
– Существует легенда – начал Мирза Бахтияр – о том, что несколько веков назад в Иране жил то ли джинн, то ли еще какой-то злой дух, который решил постичь искусство почерка. Будем называть его джинном так как это соответствует нашей культуре. Так вот, этот джинн был не похож на своих собратьев, он отличался от них умом, талантом и, как ни странно, пылкостью, страстью к новым знаниям, к созиданию, а не разрушению. Не найдя себе применения там, где он жил, он пустился в странствия и описал все виденное в некой таинственной книге. Эта безымянная книга, написанная не человеком, а духом считается совершенным учебником каллиграфии, навсегда утерянным для людей. Очень мало кто из каллиграфов Ирана вообще знает о ее существовании, а те, кто и слышал о книге джинна считают ее всего лишь красивой, но бесполезной легендой. Хотя есть те, кто свято верит в существование безымянного учебника каллиграфии с собранием всех образцов и стилей почерка.
В другой раз Мирза Бахтияр рассказал мне одно происшествие из его жизни, которое потрясло его и надолго врезалось в его память.
– Однажды я стал свидетелем очень интересного случая, который до сих пор не могу понять. Это произошло через несколько лет после иракской войны и свержения Саддама Хусейна в Ираке. У власти тогда находилось шиитское проиранское правительство Нури Аль-Малики, тогда же я решил наконец совершить паломничество в Кербелу. Ты знаешь, что при тагуте Саддаме неиракским шиитам было запрещено ездить в этот священный город. Я уже был не молод, поэтому на опасности в пути смотрел безразлично. Если мне и суждено умереть, то лучше я встречу смерть на пути к могиле нашего Имама, – думал я тогда и отправился в путь. К тому же дорога оказалась безопасной и мы, паломники из Ирана без происшествий доехали до Кербелы.
В самом городе я поселился в гостинице для паломников. Но, так как все номера были заняты, мне отвели комнату, где уже жили два гражданина Ирана. Я скрыл от них то, что я из Тебриза и, те два иранца думали, что я не понимаю их речи. Между собой они разговаривали на азербайджанском языке, а со мной на фарси. Но, я прекрасно владею тюркским языком и все понимал. Ночью, когда мы спали я проснулся от легкого шороха, но продолжал лежать и делать вид, что сплю. Оказалось, что один из паломников пытается украсть что-то у другого из его сумки. Второй паломник проснулся и спокойным голосом сказал по-азербайджански:
– Можешь забрать себе.
– Пожалуйста, не зови никого, я верну. Я нечаянно, я не хотел красть. – Запричитал воришка. Он даже заплакал от страха. – Если меня схватят, то отрубят руку.
– Никто тебя не схватит, и я никому не скажу. – Ответил, другой паломник и повторил. – Забери эту молитвенную печать себе. На самом деле я не останусь в Кербеле и возвращаюсь обратно в Тебриз. У меня там срочные дела.
– Спасибо тебе. – Со слезами в голосе причитал незадачливый вор.
– Хочешь дам совет? – Спросил паломник.
– Хочу.
– Если хочешь, чтобы у тебя вместо двух левых рук появилась хоть одна правая, научись писать. Так ты отучишься от воровства. Хотя иногда есть такие вещи, красть, которые не грех, а в некоторых случаях богоугодное дело.
– Какие же это вещи?
– Хлеб и книги. Хлеб крадут, чтобы съесть и не помереть от голода, таких воров Аллах прощает. Никто не должен быть голодным. А книги крадут, чтобы читать, это тоже голод и таких воров Аллах тоже прощает.
– Кто же меня научит писать? Я ведь нищий. Даже если я украду много золота, никто не захочет учить меня. Люди сразу распознают во мне воришку и не хотят со мной связываться. Выгоняют отовсюду, кидают камни, плюют мне в лицо, поносят меня.
– Не жалуйся. Может так и нужно было. Я научу тебя писать. Садись рядом со мной, вот тебе бумага, вот калам, а я зажгу лампу.
В ту ночь тот паломник научил вора буквам алфавита, научил его читать и писать. Подарил ему книгу стихов, но запретил прикасаться к Корану.
– Никогда не трогай священные книги, обожжешься и разучишься писать. Станешь опять побиваемым камнями вором. И больше не кради, украдешь, что-нибудь кроме хлеба и книг, опять станешь тем, кем был до познания букв.
Услышав столь странный диалог, я продолжал лежать и притворяться что сплю, но вскоре сон меня одолел, и я действительно уснул. Когда я проснулся на утреннюю молитву, то в номере гостиницы кроме меня никого не было. Я был один. После намаза я спросил у администратора, кто были те люди, к которым меня подселили? На что удивленный служащий ответил мне:
– Агаи, кроме вас в номере никого не было, это одноместный номер, и мы не подселяли вас ни к кому.
Но я точно помню, тех двоих и их странный диалог навсегда врезался в мою память. Это не было сном, я в этом уверен также, как то, что ты сидишь передо мной.
После этой странной истории мы еще немного посидели с моим учителем, он дал мне домашнее задание, и я вернулся в свою маленькую квартирку. Воспоминания жгли мою душу. На следующий день, отпросившись с работы чуть пораньше, я впервые со дня возвращения в родной город пошел на Тебризский Базар.

Айн Лам Мим 

Арабский язык – самоцвет
Персидский язык – сахар
Тюркский язык – подвиг

Белый лист бумаги — это девственница, чистая душой и телом. Почерк – это музыка и танец, отточенные годами работы. Именно с этим искусством неслышимой музыки и невидимого танца можно сравнить науку письма – ильм-уль-хатт. От мастерства каллиграфа зависит, то каким прекрасным будет начертание букв на девственно-чистом листе. Слова имеют души, произносимые нашими языками, и имеют тела, начертанные на бумаге. Красивый почерк, как дар, который позволяет давать словам красивые формы, а те, кто пренебрегает этим высоким искусством, тот делает несчастными слова, которые из-за неумения, спешки или халатности пишущего получают уродливые тела. Письменная трость – калам, это орудие творения. Нежные буквы божественного арабского алфавита – это услада для глаз и блаженство для души, а также это глина для творения. Каллиграф – это ипостась Господа, создающего буквами новую Вселенную.
Арабский язык подобен ювелирному украшению, и как драгоценный камень его венчает арабский алфавит, которым пишут ангелы. Он радует взор читающего и руку пишущего. Персидский язык подобен сладкому сахару и нежному плеску воды, и как песня любимой женщины услаждает слух. Тюркский язык подобен грозному окрику, и как рокот камней и скал придает силы воинам и вселяет страх в сердца врагов.
Мастер Мирза Бахтияр сидел на ковре поджав под себя ноги и закрыв глаза представлял, как он будет выводить красивым почерком Насталик буквы арабского алфавита, превращая их в слова персидского языка, а из слов в грезы. На его лице играла едва заметная улыбка, правая рука, лежащая на коленях, нервно подергивалась как будто он водил каламом по невидимой, воображаемой бумаге, привезенной из далекого Китая. Мирза Бахтияр делал так каждый раз перед тем, как приняться за работу. В этой необычной медитации он распалял свое сознание, как это делает любовник, жаждущий встречи с любимой. Однако его страстью были не женщины, не мальчики-бачче, его страстью были буквы. Нежные, округлые, похожие на дуновение ветра и прикосновение любви.
В саду его дома, дома придворного каллиграфа, тихо, словно напевая песню на сладком как шербет персидском языке журчал фонтан. Фонтан пел о любви между буквами, которые живут своей отдельной жизнью, дарованной им рукой искусного каллиграфа.
«Поэты нанизывают на нитку строф жемчуг стихов, мы же, каллиграфы и переписчики, делаем эту нить видимой и радующей взгляд, на радость Богу, ангелам и людям. Тот, кто читает дыхание стихов, перебирая слова словно жемчуг наслаждается не только их звучанием, но и тем искусством, которое ему дарим мы, хаттаты. Потому что красивые стихи должны быть написаны совершенным почерком – Насталик. Ученые и писари ближе Аллаху, чем сотни мулл», – думал Мирза Бахтияр.
Перед начертанием каждой буквы он вдыхал воздух и заканчивая букву выдыхал. Так он вдыхал душу в только что написанную букву. Это был особый ритм дыхания, выработанный каллиграфом годами. Он позволял быстро, но не спеша писать огромные тексты. Только после того, как он вывел на бумаге слово, он, не вдыхая расставлял точки над буквами, делая это справа-налево, а потом над и под каждой буквой ставил огласовки, выдыхая каждую. В день Мирза Бахтияр успевал переписать десятки страниц стихов, научных трактатов, приказов шахиншаха и множество других текстов для шахской библиотеки. Единственное, за что Мирза Бахтияр никогда не брался – это священные тексты. «Письма Бога я не переписываю на бумаге, ибо я не достоин прикасаться к словам Аллаха».
Однажды ему в руки попала маленькая книжка в черном переплете. Ее случайно забыл у него дома его новый ученик, странный юноша с красными глазами по имени Хосров. Она представляла собой большую тетрадь в черном переплете, исписанную разными историями, похожими на дневник путешественника. Странным было то, что рассказы или путевые заметки в этой тетради были написаны разными почерками, как будто в ней писали несколько человек. Иногда это был твердый мужской почерк, иногда нежный женский, а иногда, казалось, что писал вовсе не человек, а существо иного порядка. Менялся и возраст почерка, в одном месте текст был написан молодой рукой, а в другом месте почерк был ровесником самого придворного каллиграфа. Мирза Бахтияр нашел эту книгу у себя дома, словно она сама, как бродячая кошка пробралась к нему в спальню, сбежала из сумки ученика и спряталась у него дома. С тех пор что-то изменилось в каллиграфе. Первым делом Мирза Бахтияр прочел все что было написано в книге. В дневнике неизвестного путешественника было много необычных историй. Мысли того, кто писал дневник порой были очень глубоки и поучительны, а порой превращались в богохульство и святотатство. Настолько смелые мысли о Боге и мироздании бедный каллиграф даже не мог себе представить. В какие-то минуты он даже боялся прикасаться к книге, считая ее порождением шайтана. Но, он не мог оторваться от этого безымянного дневника, его словно влекло к нему как к женщине. В нем произошла еще одна перемена. До этого Мирза Бахтияр был прекрасным каллиграфом, досконально изучившим и отточившим свое ремесло. Казалось бы, он достиг всех вершин в искусстве почерка и ему уже некуда было двигаться дальше. Но, с появлением в доме дневника неизвестного каллиграфа почерк самого Мирзы Бахтияра изменился. Он стал замечать, что буквы в его исполнении приобрели неуловимую, но ощутимую легкость. Он понял, что открыл для себя новые грани каллиграфии. Почерк стал лучше, буквы ожили и словно получили души, но и это еще было далеко от идеала, к которому он стремился.
С тех пор придворный каллиграф Мирза Бахтияр как одержимый был прикован то к книге в черном переплете, которую он каждый раз перечитывал, то не мог оторваться от листа бумаги, на котором лихорадочно писал, новым легким почерком. Тогда же Мирза Бахтияр изменил своему правилу и начал переписывать суры из Корана. Аят за аятом он переписывал Коран. Он думал, что эта безмолвная молитва руками и глазами вылечит его от одержимости странной книгой. На листе бумаги почерком каллиграфа боролись две книги, небесная и земная. Душа Мирзы Бахтияра колебалась, но он стал замечать, что маленькая странная книжка с каждым днем начинает его одолевать. Он все больше времени проводил за переписыванием стихов, и все меньше его тянуло к сурам Корана. «Может быть, это отсутствие опыта? Может быть, я так долго сторонился Слова Божьего, что у меня не хватает сил переписывать его?» – думал каллиграф. Но, так или иначе он все больше погружался в лихорадку персидских стихов. А от одной мысли о Коране и переписывании ему становилось не по себе. Его мастерство росло, он достиг небывалых высот в искусстве почерка. В один маленький как птичка день он все-таки бросил попытки переписывать суры. Его слабая душа полностью перешла под власть маленькой черной безымянной книжки.
Идеальным для глаз почерком он переписывал для шахиншаха поэму Лейли и Меджнун. Буквы, начертанные его каламом, были красивыми как глаза юной девы. Женские имена получались легкими, воздушными, вечно юными. Каждый изгиб букв был изгибом женского тела. Вот такого великого мастерства достиг придворный каллиграф шахиншаха Ирана Мирза Бахтияр.
Пока он наслаждался творением своих рук, в комнату вошла женщина.
Она была с ног до головы закутана в черную чадру, оставив только тонкую прорезь для волшебных, сверкающих как звезды, огромных персидских глаз. Не нужно было видеть ни ее лица, ни тела, ни рук, ни ног, не нужно было видеть ни ее пышной груди, нежного живота и мягкого лона, достаточно было один раз увидеть эти глаза, чтобы потерять покой и влюбиться в нее. Она подошла к сидящему на мягкой подушке Мирзе Бахтияру и бесшумно села рядом с ним. Он ее даже не заметил, продолжая выводить на бумаге историю любви Лейли и Меджнуна.
– Иногда мне кажется, что я забываю что-то очень важное для меня. Тогда я начинаю беспокоиться и мучительно вспоминать, что такое я могла потерять. Я не нахожу себе покоя, ищу везде. Могу обыскать весь наш большой дом, но так и не найти. Это сродни помешательству. Но, у всего, даже у помешательства есть причина и есть лекарство. В такие минуты я пытаюсь успокоить себя и сажусь под тем айвовым деревом, которое растет в нашем саду, справа от фонтана. Сидя под деревом, я перелистываю свои сны и с ужасом понимаю, что я потеряла. Я потеряла любовь. Я потеряла большую, похожую на сон любовь. Ты слышишь меня, Бахтияр? Много времени прошло с тех пор, как я заметила свою пропажу. Я тоскую по той любви. В последний раз ты прикоснулся ко мне, через нескольких месяцев после рождения нашей младшей дочери. Но, это же так мало! Женщина – это цветок, Мирза! Ты не хочешь меня! Ты охладел ко мне. Ты ушел в свои проклятые книги и рукописи. Бахтияр, ты проводишь целые дни и даже ночи за переписыванием чужих историй, забыв свою собственную. Даже сейчас из-под твоей письменной трости, буква за буквой, словно жемчуг на нитке рождается история великой любви. Но, где же твои чувства? Где твоя любовь? Я хочу любви! Я хочу вернуть нашу с тобой любовь!
Мирза Бахтияр, казалось, даже не слышал, что ему говорит молодая жена. Он сосредоточенно сидел перед окном в другой мир и словно молитву выводил каламом точки и огласовки над буквами. Женщина резко встала и одним движением сбросила с себя чадру. Свет, проникавший в комнату через открытое окно в сад, осветил ее белую как молоко кожу, розовые соски, округлый живот и черный женский треугольник. У нее было нежное лицо богини, пухлые, страстные губы за которыми прятался жемчуг белых, ровных зубов. Ее черные волосы спускались по ровной спине до мягких, гладких ягодиц.
– Не сейчас, Ширин. Ты разве не видишь, я очень занят. Я работаю. Я делаю рукопись «Лейли и Меджнун» для нашего великого шахиншаха. Это очень, очень важно. Потерпи, моя птичка. Я не могу бросить работу. – Запинаясь лепетал каллиграф. Он даже не взглянул на свою прекрасную жену.
Она молча, еле сдерживая слезы собрала брошенную одежду и убежала в свою комнату, проведя остаток дня в слезах.
В ту ночь Мирза Бахтияр просил у жены прощения.
– Это моя болезнь, это моя беда и мое проклятие. Когда калам в моих руках движется по бумаге, я забываю о том, что я существую. Это не выразить словами, прости меня, но каждая буква, каждое слово, рожденное моей рукой – высшая любовь. Любовь, подаренную мне листом китайской бумаги и легким как душа каламом я не поменяю на любовь тысяч красавиц. Это выше моих сил. Там, сидя под деревом, я потерял душу и вместо нее заполнил тело чернилами и тушью. Это сродни наваждению. Иногда я желаю, чтобы кто-то вырвал меня из этого морока, в которой я попал. Но, проходит какое-то время, и я с ужасом думаю, что будет со мной без моего искусства!
Когда мне было пять лет, я впервые увидел красоту слов на бумаге и тогда же я услышал стихи. Их читал мой дедушка, тоже придворный каллиграф, как и мой отец. Он тоже был одинок, имея семью и богатство. Потому что это искусство забирает с собой все, заставляет отречься от боли, радости, страха и счастья. Все заполняют собой наука почерка. Я знаю, что существуют одержимые художники, музыканты и поэты. Нас иногда называют меджнунами, смеются над нами, за отрешенность от мира и уважают за то волшебство, что дарят людям наши руки, пальцы, голоса.
Не все художники, каллиграфы, поэты и музыканты такие как я, одержимы любовью к своему делу. Есть и такие, что продают талант за деньги, за еду, за похлебку, за то, чтобы сидеть у ног ханжей, неучей, лицемеров и тиранов, только ради роскоши и богатства. Таких в свою очередь презираем мы, настоящие художники. Ты нас легко узнаешь, по той отрешенности в глазах, наши взоры словно повернуты внутрь наших душ.
У художника есть разноцветные краски и кисть, у нас только черная тушь и письменная трость. Художники оставляют на бумаге движения людей, дуновение ветра, полет птиц и порхание бабочки, они могут запечатлеть любовь и страсть изобразив лица людей, мы же можем одной линией, одним движением калама передать оттенки наших мыслей. Художники рисуют людей, животных, листья деревьев, облака, воду, горы, мы же можем только передать все это с помощью букв. Наше искусство сложнее, глубже, тоньше.
Когда я вывел на бумаге свою первую букву Алиф, я смеялся от радости, переполнявшей душу. Когда я закончил изучать алфавит в семь лет, мои глаза были полны слез, потому что я прощался с неизведанным. Я знал весь алфавит, осталось только сделать самое сложное, научиться писать по-настоящему. А на это может не хватить даже нескольких жизней. Писать по-настоящему, это стать ближе к Аллаху, то есть писать по-настоящему умеет только Аллах, а нам дано только подражать ему. И только сейчас, после того как в мои руки попала эта волшебна книга, я чувствую, что приближаюсь к своему идеалу.
Ты думаешь, мы просто рисуем сложные буквы, переплетения вязи, линий, штрихов, закруглений и точек? Нет! Письмо сродни молитве, оно создано на Небесах!
Его луноликая жена, Ширин, тихо плакала, слушая признание мужа в любви не к ней, а к маленьким, гадким, черным букашкам, которые разбегались по бумаге.
– Бахтияр, скажи мне, а ты любишь бумагу?
– Что? – Не понял муж.
– Как ты относишься к бумаге? Ты ее тоже любишь так же, как и твои божественные буквы.
– Как же без нее?! Бумага принимает на себе, на своем теле написание букв. Это как Мир, созданный Господом. Чистый, прекрасный мир, только на шестой день после создания. На седьмой день, Господь отдыхал от трудов Творения. Так же и мы, каллиграфы, сидим несколько минут перед чистым листом бумаги перед тем, как населить ее душами-буквами. Вот так я отношусь к бумаге.
– Бахтияр, я всего лишь молодая женщина. Я вижу, как ты любишь свое ремесло…
– Искусство, – поправил он ее.
– Искусство. Я просто хочу любви. Чтобы ты меня иногда целовал, ласкал, делал мне приятное. Пойми, кроме твоего искусства, есть еще и другая жизнь. Я хочу быть твоей бумагой. Пиши на мне, на моем теле. Если я не нужна тебе как женщина, то может так я смогу стать ближе к тебе.
Мирза Бахтияр смутился от этих слов.
– О чем ты просишь? Опомнись, женщина!
– Прошу тебя. Если ты не можешь полюбить меня так же, как свои буквы, осчастливь меня своим прикосновением как бумагу, на которой ты пишешь. Я хочу быть твоей, даже если для этого придется превратиться в бумагу.
Он сидел на полу у ее ложа и молча думал. Затем он встал, ссутулившись спустился вниз, взял мягкий калам, кисть, тушь, губку и поднялся наверх. Она лежала обнаженная и ждала его, нежно трепеща от ожидания, словно птичка.
Мирза Бахтияр обмакнул калам в тушь и начал писать на ее теле, мягко царапая нежную кожу супруги. От левой ключицы, с каждой строкой спускаясь вниз по ее телу-бумаге, отданному ему для соединения двух страстей. Сам того, не сознавая придворный каллиграф писал на теле своей супруги историю любви между женщиной и джинном, пережившую века. Эту странную историю Мирза Бахтияр прочитал в той маленькой, черной, безымянной книжке.

Йа Ха Алиф Фа

Как ни странно, но я не был на Тебризском базаре с того самого дня, когда накупил всяких письменных принадлежностей несколько лет назад, еще до отъезда в Тегеран. Я сам не понимал, почему пришел именно сюда, ведь на самом деле я не любил рынки, торговые ряды, суету и толпы людей. Все нужные мне принадлежности для каллиграфии я мог спокойно купить в любом канцелярском магазине в Тебризе. Остальные товары меня мало интересовали, разве что, я вновь хотел очутиться в той самой безымянной лавке хаттатов и писарей. Прошло много лет, и я уже не помнил, где она находится. В тот день я набрел на нее случайно, а сейчас искал и не мог найти. Прогуливаясь по крытым галереям базара, я обошел квартал Амир, неспешно прогулялся по Мозаффарие, заходя в каждую лавку, в каждый магазин и рассматривая многочисленные ковры.
Почти два с половиной часа я бесцельно бродил по базару, пока так же, как и много лет назад не набрел на тот самый магазинчик письменных принадлежностей. В нем ничего не изменилось с того дня, как я купил каламы, пеналы, учебники и украл маленькую черную книжку, такую же безымянную, как и эта лавка. За все эти годы здесь не повесили даже вывеску.
– Добрый день, мой милый друг. Я даже помню, как вас зовут, хотя мы с вами виделись только один раз и это было так давно. – Улыбаясь во все зубы поприветствовал меня хозяин лавки. Он ничуть не изменился, такой же крупный, с огромными волосатыми руками, в черной одежде и с типично карикатурной внешностью мясника, а не продавца каламов.
– Добрый день. Я тоже вспомнил вас. Вижу, что в вашем магазинчике почти без изменений.
– Да, все осталось таким же, как и сотни лет назад. – Приторно слащаво улыбаясь во все зубы ответил мне продавец.
– Хотите сказать, что этой лавке сотни лет?
– Разве вы не помните? – Удивился продавец. – Ведь это же Тебриз, время не властно над этим городом! А базар? Вы не поверите, но базар, сердце этого города почти не изменился со времен шаха Аббаса Великого!
– Удивительно. Вы очень приятный собеседник и к тому же очень любите родной город.
– Конечно, я настоящий патриот Тебриза. Это один из самых древних городов Ирана, хотя уже утративший свое былое величие. Вам этого не понять, хотя я вижу, как вы, агаи Хосров любите наш Тебриз и хотите здесь жить. Интересно, что же так тянет вас, столь образованного молодого человека, перед которым открыты все двери столицы, в наш провинциальный город? Ведь Тебриз давно уже не столица. – С тоской в голосе сказал продавец.
– Наверное это зов сердца. – Откровенно признался я.
Он смотрел на меня улыбаясь и ждал. Ждал, что же я скажу дальше, словно приглашая меня к беседе. Внезапно я почувствовал сильное желание выговориться, рассказать этому странному продавцу каламов с внешностью мясника все, что так давно копилось в моей душе.
– Я просто бесцельно прогуливаюсь по базару, представляете, я давно здесь не был. С того самого дня, как купил у вас столько всего.
– Многое я вам подарил, агаи Хосров. – Улыбаясь напомнил он.
– Да, вы сделали мне очень щедрый подарок.
– Вы еще украли у меня маленькую черную книжечку, тетрадь для записей. Нет, нет, агаи Хосров, не отпирайтесь. Я все прекрасно помню. Тот день, много лет назад, когда вы переступили порог моей лавки.
Я молчал. Мне нечего было ответить ему. Он знал, что это сделал я. Во рту у меня пересохло, но я не подавал виду.
– Не удивляйтесь, агаи Хосров. Ведь еще тогда я сказал вам, что наша встреча не случайна. Я никому не сказал и никому не расскажу о вашей маленькой шалости. Вам кажется, что это всего лишь книга чужих воспоминаний, но она очень дорога мне. На самом деле, это не книга, это мой дом. Раз уж вы ее украли с моего молчаливого позволения, то пусть она останется у вас. Как говорил один мой знакомый ангел: «Есть такие вещи, красть, которые не грех, а в некоторых случаях богоугодное дело. Хлеб и книги. Хлеб крадут, чтобы съесть и не помереть от голода, таких воров Аллах прощает. Никто не должен быть голодным. А книги крадут, чтобы читать, это тоже голод и таких воров Аллах тоже прощает». Я не Аллах, агаи Хосров, не мне вас прощать или карать. Но, и Аллаха я об этом просить не буду. Во-первых, я не имею права молиться, а во-вторых, он все равно прощает тех, кто крадет книги. Я сам накажу вас, агаи Хосров. Вы поплатитесь за то, что украли у меня мой маленький секрет. Очень жестоко поплатитесь. – Медленно растягивая слова сказал он. Все это время он приторно улыбался, а в конце фразы щелкнул зубами, словно вцепился мне в горло. 
От его слов мне стало холодно, как зимой. Я замерз от того страха, который заполз в мою душу. Это был страх не за свое тело, а за что-то более важное. Я боялся потерять самого себя. В ужасе я выбежал из этой чертовой лавки и не помня себя устремился к выходу из Тебризского базара. Этот продавец с внешностью мясника был очень опасен.

Каф Та Алиф Ба

Однажды в конце месяца Мордад мне поручили вместе со стажером провести инвентаризацию библиотеки нашего центра. То есть мы должны были по списку проверить наличие книг, выявить пропажи и списать в архив старые и потрепанные экземпляры. В нашем общественном исламском центре было не так уж и много книг, всего один читальный зал, небольшой конференц-зал, молельная комната и музей шахидов ирано-иракской войны, и еще небольшие кабинеты-студии, где велись уроки. Я работал в центре уже более года. Мы с Хамидом, так звали стажера, распечатали список книг и пошли в зал проводить ревизию.
Хамид страшный болтун и глупый как осел. Он готов целыми днями говорить обо всем и ни о чем одновременно, перескакивая с мысли на мысль как воробей с ветки на ветку. Меня раздражало его прыщавое лицо, постоянный запах пота и трескучий голос. Он по-особенному растягивал слова, и за все годы жизни в Тебризе так и не избавился от своего деревенского говора. Я терпеливо слушал его болтовню и считал книги по списку. Иногда мне приходилось одергивать своего товарища и напоминать ему, что мы здесь занимаемся делом, а не разговорами. В итоге всю работу проделал я сам, пересчитав полностью весь библиотечный фонд, и свой список и листы Хамида. Все было на месте, кроме одной единственной книги, не хватало какого-то безымянного учебника каллиграфии. Он так и числился в каталоге, «Учебник каллиграфии», ни авторство, ни год издания, ни издательства, выпустившего учебник, не было указано. Вообще ничего. Просто безымянный экземпляр не пойми чего.
– Как он хоть выглядит? – Спрашивал Хамид.
– Как будто тебе это интересно! – Раздраженно ответил я. Он даже не заметил, что я злюсь на него, и продолжал болтать без умолку.
Я заново прошелся по полкам, посмотрел в хранилище, зашел проверить даже в конференц-зале и учебных аудиториях, благо они были пусты и там никого не было. Нигде ничего не было. Все учебные пособия хранились в библиотеке, и я все отметил. Ясно было одно, что у нас всего только одна недостача и ее можно было спокойно списать как пропажу. Но, что-то в этой истории не давало мне покоя. Я помнил предыдущие ревизии, и точно знаю, что у нас никогда не было никакого безымянного учебника. Оформив все документы, я взял на дом работу по переводу учебника по экономике с арабского на фарси и отправился в свою квартирку на проспекте Энгелаб.
Весь день у меня из головы не выходила эта пропажа.
На следующей день, после работы я поехал на урок каллиграфии в дом моего учителя Кербалаи Мирзы Бахтияра. На уроках у Мирзы Бахтияра мы занимались не только каллиграфией, но могли подолгу беседовать на разные темы. Он был как ходячая энциклопедия по истории Ирана. Если моей страстью была каллиграфия, то его история.
– Существует одна старинная легенда, что во времена правления шаха Аббаса Великого в Тебризе был написан идеальный учебник персидской и арабской каллиграфии. Этот учебник был написан в единственном экземпляре и с тех пор утерян. Никто не знает его автора и среди каллиграфов ходит предание, что на самом деле его написал не человек, а шайтан или джинн. – В который раз рассказывал Мирза Бахтияр одну и ту же историю. Он иногда забывал, что я уже слышал эту легенду о таинственном учебнике каллиграфии. Я каждый раз терпеливо слушал эту историю снова и снова.
– Скорее джинн, – с улыбкой ответил я. – Шайтаны не способны на творение.
– Джинны тоже. – Возразил мне Мирза Бахтияр.
– Если только, его кто-то не научил писать и читать. – Продолжая улыбаться ответил я, и опустил свои красные глаза. Продолжая спорить с учителем, я позволил себе немыслимую дерзость, и мне надо было показать всем своим видом, что я не намерен оспаривать слова мастера.
– Так вот, никто никогда не видел этот легендарный учебник. Но, все о нем слышали. – Продолжал Мирза Бахтияр. – Как будто, это какой-то сон. Написанный в единственном экземпляре он представляет собой собрание всех почерков и стилей. В нем целые главы написаны такими почерками как макки, мадани, насх, сулюс, рук’а, османский дивани и наш персидский почерк насталик. В нем нет классических упражнений и объяснений. Вся книга представляет собой какое-то собрание текстов, написанных разными почерками и так, как будто его писали разные люди. По правде говоря, я не верю в существование этой книги. Но, эта красивая легенда живет среди наших каллиграфов, ее рассказывают шепотом из уст в уста. И некоторые, даже почтенные мастера почерка верят, что если найдут этот учебник, то овладеют всеми самыми великими секретами нашей науки. – Рассуждал Мирза Бахтияр. А я видел, что он на самом деле верит в существование этой древней книги и мечтает найти ее.
Я не стал далее расспрашивать учителя подробности истории, которую и так хорошо знал. Урок уже закончился, и Мирза Бахтияр сильно закашлялся. В последнее время учитель с каждым днем чувствовал себя все хуже и хуже. Я же перед уходом незаметно вынул из портфеля ту самую маленькую черную книжку, которую я украл в одной лавке на Тебризском базаре и оставил ее в доме учителя, как будто забыл. Я знал, что не потеряю эту книгу, она сама потом найдет меня.
Когда я пришел в следующий раз Кербалаи Мирза Бахтияр был чем-то встревожен и даже не стал проверять домашнее задание.
– Хосров, скажи, ты у меня ничего не оставлял? Может ты потерял у меня какую-то книгу?
– Ах да, учитель, я уже думал, что потерял свой учебник где-то в другом месте.
– А почему ты не позвонил мне?
– Не хотел беспокоить вас по пустякам, учитель.
– Где ты раздобыл этот учебник, Хосров? Он ведь довольно старый.
– У нас в библиотеке. – Соврал я. – Я как сотрудник центра имею право забирать некоторые книги домой.
Мирза Бахтияр ничего не ответил, но пристально посмотрел на меня. Он всегда носил длинную одежду, как мулла и даже дома носил на голове туркменскую тюбетейку-текке. От него всегда пахло арабскими масляными духами, и я ни разу не почувствовал от моего учителя ни одного неприятного запаха. Он с достоинством носил свою старость и мудрость, без чванства и показухи.
– В этом учебнике много интересных рассказов. – Продолжил Мирза Бахтияр. – Особенно меня впечатлил один из них, написанный османским почерком дивани. Рассказ о том, как шайтан в образе женщины убил какого-то беглого турецкого пашу, который пытался спрятаться в Тебризе.
– Да, я читал эту историю. – Ответил я.
– Очень интересная книга. – Задумчиво продолжил Мирза Бахтияр. – Хосров, а ты не откажешь мне в одной просьбе?
– Конечно же нет! Учитель. Разве я могу вам в чем-то отказать?
– Ты можешь оставить у меня эту книгу на недельку? Я обязательно верну, я помню, что ты взял ее у себя на работе.
– Конечно, учитель. Я заберу ее, когда вам будет угодно.
Мы приступили к занятиям, но Мирза Бахтияр не мог сдержаться и вдруг он разоткровенничался со мной.
– Тяжелее всего приходится образованным людям. Мы всегда одиноки и прекрасно осознаем наше одиночество. – Начал Кербалаи Мирза Бахтияр. – Наши знания, прочитанные нами книги, осмысленные нами явления, все это копится в наших бедных головах годами. Но, ни мне, ни тебе не с кем поделиться тем багажом знаний, который со временем становится обузой. И ты, и я, мы все время вынуждены молчать и делать вид, что мы такие же, как и все остальные. Это очень грустная мудрость, друг мой. – Он впервые назвал меня так.
– Тяжело осознавать свое одиночество и невозможность высказаться, поделиться теми знаниями, мыслями, чувствами, которые наполняют тебя. Еще тяжелее найти того, кто не просто выслушает молча, не перебивая, но и поймет сказанное. Образованные люди – несчастные люди. Знаешь, Хосров, иногда, раньше, пока я еще не состарился, я мечтал стать глупым. Таким же невеждой, как и окружающие меня ограниченные люди. Все их счастье заключалось в том, чтобы вкусно поесть и сладко поспать. В годы моей молодости еще были такие развлечения как алкоголь и доступные женщины. А мне достались книги, каллиграфия, знания. Счастье пришло ко мне слишком поздно, когда я уже состарился и теперь могу говорить, все что хочу.
– Но, учитель, мы же можем беседовать с вами. У вас есть ученики, среди них много талантливых и способных молодых людей, намного превосходящих меня в искусстве почерка и вообще, просто, хорошо эрудированных и начитанных ребят. – Попытался возразить я.
– Это совсем другое, Хосров. Я горд, что у меня так много хороших учеников, многие из тех, кого я научил каллиграфии, давно уже достигли успеха. Это радует, но я все равно знаю и чувствую, что та мудрость, которая приходит с годами, делает нас одинокими и молчаливыми. Я с презрением отношусь к нашим болтливым старикам, которые без умолку рассказывают истории о себе и о прошлом. В прошлом у них остались их молодость, яркое солнце и зеленая трава, а впереди их и меня ждут другие вещи. Но, я это принимаю и осознаю, и вижу, как другие боятся грядущего и прячутся от него за пустыми словами и глупой болтовней. Кроме тебя, Хосров, мне не некому рассказать, то, что не дает мне покоя. Я знаю, что только ты меня понимаешь, я это вижу, по твоим воспаленным красным глазам. Прости меня за мою старческую откровенность, но в твоих молодых глазах я вижу бездну мудрости и печали, понимание всего и отрешенность. Ты какой-то особенный. Ты не похож ни на одного моего ученика. Мне семьдесят шесть лет, из них я преподаю каллиграфию уже лет пятьдесят, мне есть, с чем сравнивать.
Я молчал, опустив глаза и думал над словами учителя.
– Знаешь, что я заметил, Хосров?
– Нет.
– Ты не тот, за кого себя выдаешь. Тебе не нужны уроки каллиграфии, ты не за этим ходишь сюда. Ты прекрасно владеешь искусством почерка. Я недавно проверил твои упражнения, за все те месяцы, что ты берешь уроки у меня. Я даже линейкой измерял твои буквы! Они всегда одинаковые, что полгода назад, что сейчас. Такое невозможно, просто невозможно, физически. Посмотри, на букву «син» в почерке насталик. Гляди, у тебя везде одинаковая длина хвостика буквы, размер головки букв «уау», «гаф», «сад», буква «мим», они всегда одинаковые. Это возможно только если ты будешь печатать. Я видел твою технику письма, люди так не пишут! Чтобы все буквы всегда были одинакового размера и длины нужны десятилетия практики! Тебе с легкостью даются все почерки, от андалуси до рук’а, даже такой сложный стиль как дивани. Ты иногда как бы невзначай создаешь прекрасные шамаили, но ни разу не цитировал Коран, только нашу поэзию. Даже такие старые каллиграфы как я этого не умеют, потому что с возрастом руки начинают трястись. У тебя совершенный почерк, Хосров. Так кто же ты?
– Я всего лишь ваш ученик, агаи Кербалаи Мирза Бахтияр.
– Извини меня, я что-то погорячился. Я сегодня не в духе. В этой книге собрано много странных историй, то ли легенды, то ли выдумки. Я прочел весь учебник за одну ночь и у меня воспалились глаза, так же как у тебя, Хосров. Этот учебник произвел на меня сильное впечатление.
– У меня с детства воспаленные глаза, учитель. Поэтому белки глаз у меня красного цвета, но это нисколько не мешает мне писать, читать и я даже не ношу очков. Я вообще не замечаю этого недостатка. Единственное, что мне напоминает об этом, это моя дурацкая фамилия – Чешмесорх. Кстати, я тоже читал этот странный учебник, и меня там зацепила одна история. Для нас, правоверных шиитов, она может показаться чересчур богохульной.
– Какая история? В это учебнике полно богохульных историй.
– Про дьявола, Иблиса, который слезами потушил ад. – Ответил я.
– Я понял, о чем ты. Это не выдумка и не какая-то богохульная история. Это легенда о Малаки Тавусе, ангеле-павлине. Ему поклоняются курды-езиды. Я прочитал этот отрывок в том учебнике. В нем все очень красочно и поэтично описано, но суть в том, что Бог изгнал Малаки Тавуса из рая, за то, что тот не поклонился Адаму. Как в Коране. Но в отличие от Корана, Бог назначил его править адом. Малаки Тавус видел мучения грешников и плакал все семь тысяч лет, что правил адом, затопив его своими слезами. За это Бог простил его и забрал обратно на небеса. Но, нигде не рассказывай эту легенду, сам понимаешь, у нас полно глупых людей. – Прервал сам себя Мирза Бахтияр. – Наши религиозные фанатики не способны воспринимать ничего, что не похоже на их взгляды на мир.
– Вы прекрасно знаете, Кербалаи, что я очень осторожен и лишнего не болтаю. Единственный человек, с которым я могу быть откровенен, это вы.
После занятия я собрал свои тетради, эскизы, каламы, тушь, попрощался с учителем и пошел домой. Я вышел из автобуса на несколько остановок раньше, чтобы пройтись пешком и подышать свежим воздухом. Я много думал о нашем разговоре с Мирзой Бахтияром. Это была глупая идея, оставлять ему свой дневник. Никому нельзя доверять свои тайны, даже тем, кто достоин доверия.
Уставший после рабочего дня и урока каллиграфии я пришел домой. У меня не было аппетита, поэтому вместо ужина я просто попил чаю со гохалом и пошел спать. Обычно перед сном я умываюсь, но не молюсь. Я долго смотрел на свое красивое, молодое лицо, долго рассматривал свою левую и особенно правую руку. От меня настоящего, во мне остались только мои красные глаза и дурацкая фамилия, похожая на кличку – Чешмесорх, красноглазый. А знаете, почему у меня такие воспаленные красные глаза?
Я тоже очень много плакал.

Гаф Та Лам

Когда за трабзонским пашой Нусрет-беем прислали из Стамбула шелковый шнурок, он все понял и по его спине от страха побежал ручейком холодный пот. Паша, который прошел войны и на Востоке, и на Западе не боялся умереть, он боялся быть задушенным, как собака. Нусрет-бей, не задерживаясь ни секунды собрал все самое необходимое и не дожидаясь вечернего намаза сбежал в сторону границы с Ираном. Перед тем как навсегда покинуть Трабзон, свой дом и берег Черного моря, он сбрил усы, переоделся в одежду своего слуги, но не отказался от своего коня, который еще до вечернего намаза следующего дня уже привез пашу к границе двух царств. Пока он скакал на Восток с него ветром сдувало его прошлую жизнь. Его лицо за ночь изменилось так, что на нем не осталось ни намека на суровость грозного паши. Его руки к утру ослабли настолько, что разучились держать саблю и ятаган, он научился сутулиться, а лицо бывшего паши научилось заискивающе улыбаться. Он снял с себя гордость и бесстрашие как одежду и напялил на себя лохмотья лицемерия и унижения. Как только Нусрет-бей спешился, его верный конь упал и испустил дух. Так бывший паша лишился последнего, что у него оставалось от самого себя настоящего.
Нусрет-паша был не молод и не стар, а в том возрасте, когда время перестает течь быстро и начинает наполняться мыслями и снами. С усами он был похож на льва, а без усов на шакала. Самое странное, то, что Нусрет-бей так и не узнал, за что его приказали убить. Он верно, как пес служил султану и Великой Османской династии. «Мое богатство и моя слава не уберегли меня ни от зависти, ни от клеветы» – думал беглец и печально вздыхал. Чтобы не быть узнанным он сутулился и научился заикаться. За бакшиш в десять акче ему помогли пересечь границу и показали дорогу в Тебриз. Денег у него оставалось только на то, чтобы сесть на осла и несколько раз переночевать в караван-сарае.
«Сесть на осла – позор, слезть с осла – двойной позор» – подумал Нусрет-бей и пошел в Тебриз пешком, ведя рядом с собой ослика с грустной мордочкой. До того, как паша пересек границу рядом с ним в воздухе летел запах тимьяна, красного перца и кориандра. А после того, как он оказался в Иране за ним по пятам следовал запах барбариса, корицы и куркумы. Нусрет-паша шел так же быстро, как его мертвый конь, о котором он даже и не вспомнил. По дороге он придумывал себе новые имена, похожие на персидские. В этой части Ирана говорили на туркоманском языке, поэтому если его и не принимали за своего, то и чужим не считали. Наконец, дойдя до Тебриза он подобрал на улице новое имя, Хасан. Денег у Хасана осталось только на то, чтобы несколько раз пообедать.
В то время пока бывший паша бежал на Восток в самом Трабзоне его искали по всему городу и окрестностям, а не найдя отправили в Стамбул во дворец Топкапы депешу о его побеге. Через четыре дня пришел ответ и шелковый шнурок не остался без применения. Тот, кто упустил попавшего в опалу пашу, тот на себя его и примерил. Однако из дворца Топкапы настоятельно требовали достать Нусрет-пашу даже из-под земли. Тогда некто с жиденькой бородкой и больными красными глазами посоветовал главному визирю обратиться за помощью к некоему Коста-бею, греку, о котором было известно, что он колдун и общается с самим шайтаном. Когда к нему обратились, Коста-бей прищурил левый глаз, цокнул языком и согласился. За хорошую плату в двадцать золотых динар он взялся за это дело и только попросил не беспокоить его, пока он сам не даст знать, что паша убит. Коста-бей заперся на втором этаже своего дома в Фанаре, разложил карты, опять поцокал языком и написал письмо, где подробно описал кого, когда и где нужно найти и убить. Он вложил в это письмо часть денег, полученных авансом, тот самый шелковый шнурок, которым собирались убить пашу и отправил в Тебриз. Письмо было без адреса, вернее на нем была всего одна османская и одна персидская печать. Шайтан, которому Коста-бей его отправил сам нашел это письмо на перекрестке перед въездом в город в безлунную ночь. Монеты, спрятанные в письме, он пересчитал, остался ими доволен, часть отсыпал себе в карман, а остальную часть проглотил, а шнурок завязал на своем левом запястье. От того шайтана пахло гвоздикой, лимонной цедрой и розовой водой, как от рожавшей женщины.
Пока его искали, Нусрет-паша, уже окончательно ставший Хасаном, научился бегло говорить на фарси, нагло обманывать и жалобно скулить. Он устроился поваром в том самом караван-сарае, где потратил последние деньги. Его оценили и теперь рядом с ним всегда стоял запах вареного риса, вареной баранины и вареных бобов. Когда он готовил горме сабзи или аше решт, то закатывал глаза и на его лице играла наивная улыбка. Он мягко резал мясо, солил его и перчил, так, что ни один кристаллик соли не просыпался на пол. Он умело и очень мелко нарезал зелень кинзу и баклажаны, так чисто мыл рис, что каждое зернышко сверкало в его руках. «Раньше я мог одним ударом своего меча разрубить врага пополам, а сейчас мои руки так искусно готовят еду, как будто я всю жизнь это делал» – думал бывший паша и распространял вокруг себя запах базилика, мяты и петрушки. Однако, так как без усов бывший паша был похож на шакала, когда он улыбался его лицо было столь безобразным, что люди в ужасе отворачивались от него, чтобы не видеть эту улыбку.
Однажды во сне он увидел, что на нем скачет женщина с большой, белой как молоко грудью. Она закатывала глаза и громко стонала в его сне. От этой женщины пахло гвоздикой, розовой водой и еще чем-то кислым, что сбивало все ароматы, но Нусрет-паша никак не мог определить, что это за запах. Паша понял, что спит и видит сон, он понимал, что проснется с мокрыми штанами и утром ему придется совершать полное омовение – гусл. Но, он очень не хотел просыпаться. И вот, скачущая на нем женщина вдруг приподняла его голову и обвила вокруг шеи Нусрет-бея змею. Он испугался и хотел было проснуться, но у него не получилось. Тогда змея облизнула своим языком его губы и прошептала: «Между Солнцем и Луной проходит тонкая граница в полсекунды полета, это границу можно пересечь, но только в одном направлении. От Солнца к Луне, но никак иначе. Нужно было бежать на Запад, Нусрет-паша». От этих слов повар Хасан проснулся с мокрыми штанами и медленно побрел в умывальную комнату совершить гусл и сменить штаны.
В то же время шайтан, которому поручили найти и убить беглого пашу продолжал жить своей обычной жизнью торговца письменными принадлежностями и особо не торопился исполнять поручение. Каждое утро он открывал свою лавку в Тебризском базаре, обслуживал покупателей, пересчитывал товар и все время улыбался. Однажды вечером к нему забрел странствующий дервиш, от которого шел запах сандалового дерева.
– Салам Алейкум, хозяин.
– Ва-Алейкум-ас-салам.
– Я хочу купить у тебя тетрадь и несколько каламов, чтобы записывать то, что вижу и слышу.
– Выбирай любые. Для тебя я снижу цену наполовину, святой человек.
– О нет, не называй меня святой человек, я обычный грешник, как и все. – Возразил дервиш. У него была белая, как молоко кожа, такого же цвета волосы и седая борода. Когда на дервиша падал свет, то отражался от его кожи как от зеркала и если не отвести взгляд, то можно было ослепнуть.
– Почему же ты грешник, ты все время молишься, соблюдаешь пост, читаешь Священный Коран. Даже если у тебя есть грехи, то не такие большие, как у многих.
– Ты прав, я стараюсь соблюдать все заповеди нашей религии, но даже при этом я не могу быть уверенным, что все делаю правильно.
– Я тебя не понимаю! – Удивился шайтан.
– Хочешь расскажу одну курдскую легенду, которую я услышал в Диярбакыре?
– Расскажи.
–  Однажды пророк Моисей, Муса-пейгамбар, шел по своим делам и случайно увидел, как один старик взбирается на холм, а потом кубарем скатывается с него. Муса-пейгамбар очень удивился и стал смотреть, что этот старик делает. Тот снова полез на холм, и опять кубарем скатился с него. Тогда пророк подошел к нему и спросил: «Мир тебе, отец! А что ты делаешь? Почему ты поднимаешься на холм и скатываешься с него?». Старик ответил ему: «И тебе мир, Муса-пейгамбар! Я так молюсь Богу!». Пророк еще больше удивился и сказал: «Разве так можно молиться? Давай, я научу тебя, как это правильно делать». Старик согласился и Муса-пейгамбар научил его правильно молиться, мыть руки и лицо, становиться прямо, делать поклоны, поворачивать лицо как положено, научил его словам молитвы и после этого они вместе помолились Аллаху и Муса-пейгамбар продолжил свой путь оставив старика одного. Он подошел к морю, ударил своим посохом, море расступилось перед ним, и пророк пошел дальше. Но, когда он был на середине моря, он услышал, что его кто-то зовет. Повернувшись, Муса-пейгамбар увидел, как за ним бежит тот самый старик и зовет его. «Что случилось? Отец» – спросил он. «Я забыл слова молитвы, Муса-пейгамбар! Что надо говорить, когда делаешь земной поклон?» – ответил старик. Муса-пейгамбар посмотрел на него и увидел, что ноги старика сухие, хотя он бежал по мокрому морскому дну, а ноги самого Мусы-пейгмабара мокрые. «Не надо никаких слов, отец! Твоя молитва ближе Аллаху, чем моя. Иди и молись как раньше» – сказал Муса-пейгамбар и пошел дальше по своим делам.
– Вот такая история. – Закончил свой рассказ дервиш.
– Ничего не понял. – Сказал хозяин лавки. – Я, наверное, слишком не образован, чтобы понимать такие притчи. Извини меня.
– Это ты меня извини, добрый человек. – Ответил дервиш. – Я отвлекаю тебя своими притчами, а ведь зашел всего лишь за тетрадью и каламом. Продай мне пожалуйста, вон ту черненькую книжку и обычный калам. – Попросил дервиш и указал на маленькую черную книжку в самом углу лавки.
– Прости меня, святой человек, не могу ее продать, это моя книжка. Я в ней записываю свои дела и веду счета.  Лучше продам тебе вот эту, за полцены. – И показал на лучшую тетрадь в его лавке с позолоченным тиснением. Ее мне привезли из Исфахана. Чистая тетрадь, в сто листов. Бумага китайская, а калам я тебе советую взять местный, тебризский. Они самые лучшие и почти не портятся.
– Ты такой добрый. – Улыбнулся дервиш. Он оплатил нужную сумму и вышел из лавки.
Как только он вышел, шайтана пробил пот и трясучка. В тот день ему стало плохо, и он закрыл лавку еще до захода солнца. Весь следующий день его била лихорадка и он истекал вонючим потом. От него смердело луком, чесноком и недоваренным говяжьим хвостом. «Больше никогда не пущу ангелов ко мне в лавку!» – думал он и вытирал со лба пот.
Пока шайтан лежал в лихорадке и потел, Нусрет-паша изнывал от другой напасти. Каждую ночь ему снилась та самая женщина, которая оседлала его и каждый раз ему приходилось после нее совершать полное омовение. «Так больше нельзя! Я с ума сойду от воздержания! Надо на кого-то залезть» – думал паша и еще больше распалял свое воображение. Он потерял покой и погрузился в свои мысли и сны. Его блюда теперь больше пахли тмином, зирой и чесноком. В них появилось много соли и масла. Рис его плова просто плавал в жире, и постояльцы Караван-сарая очень удивлялись, тому, как привычные блюда меняют вкус, цвет и аромат. Однажды хозяин попросил его приготовить бадемджан, по вкусу одного постоянного гостя, ахунда мечети из Шираза. Нужно было просто обжарить баклажаны с луком и чесноком, как любил гость. Бывший Нусрет-паша так был поглощен своими мыслями, что вместо обычного бадемджан приготовил свой любимый османский имам баялды. Ахунд был в восторге и чуть не упал в обморок от удовольствия. Он подарил хозяину Караван-сарая молитвенный коврик из дорогой ткани и послал повару серебряный аббаси, за такое вкусное блюдо. А хозяин, когда узнал сколько оливкового масла из его запасов истратил новый повар, тоже чуть не упал в обморок. Так в руках беглого паши имам баялды сменил веру и превратился в ахунд баялды.
После выздоровления шайтан вновь открыл свою лавку, но неделю торговал только до аср-намаза, после чего закрывался изнутри и готовился к важному делу. Он купил отрез шелковой материи и сшил из него себе красивое женское платье. После этого он купил сурьму, хну и египетскую помаду. Теперь от него пахло розовой водой, жасмином и бардакушем. Он вычистил свою кожу, так, что она стала белой, как молоко и без единого волоска. Натер себя маслами и благовониями, обвязался тонкой тканью и пролежал так всю ночь, пока его тело не стало мягким и нежным как тело женщины. Он сел перед зеркалом и начал рисовать себе новое лицо. Это было лицо персидской женщины, которую он увидел очень давно. Может быть, та женщина уже умерла, а может быть превратилась в немощную старуху. Шайтан нарисовал себе красивые округлые брови, но не стал их соединять, показывая тем самым, что это лицо замужней женщины. Он подвел сурьмой глаза и накрасил египетской помадой губы. У него было прекрасное женское лицо, но в нем было что-то едва уловимое, отталкивающее, что-то омерзительное. Если внимательно приглядеться, то можно было видеть, что его левый глаз похож на букву «мим», а правый на букву «уау» и хвостики обеих букв образуют тонкую линию носа. Его накрашенные губы были похожи на лодочку, а ноздри на две точки, как будто это была буква «та». На лице женщины-шайтана было написано по-арабски «маут» – что значит «смерть».
В один зимний четверг, который был таким холодным, что стыла только что приготовленная еда, Нусрет-паша отправился на базар за покупками. Он обошел лавки мясника, зеленщика, продавца овощей и продавца сладостей, купил рис, масло, лук и чеснок. Но, пока он ходил по торговым рядам и делал покупки он не почувствовал никакого запаха. Ни мясо, ни овощи, ни куркума, ни зира, даже сладкая бамия и джелеби ничем не пахли. Как будто нос беглого паши закрылся от всего мира, хотя он не болел и не был заложен. Нусрет-бей совсем не обращал на это внимания, его голова была занята мыслями о женщинах. Он изнывал от желания, так что, каждое утро совершал большое омовение. Другие служители караван-сарая посмеивались над ним. От их насмешек и ерничанья безобидный повар убегал на базар. Пока он бродил по огромному рынку за ним следовали два женских глаза, похожие на буквы «мим» и «уау».
Нусрет-бей сам того не замечая стоял у двери в маленький неприметный   магазинчик письменных принадлежностей. Он был настолько поглощен своими мыслями, что ничего не замечал вокруг. Его слегка толкнула проходившая мимо женщина, Нусрет-паша обернулся чтобы посмотреть кто его толкнул и его снова прошиб холодный пот, как в первы раз. Через прорезь в чадре на него смотрели те самые глаза, которые он каждую ночь видел во сне. В эту минуту умерла последняя капля его мужества, бывший паша окончательно стал трусом и понял, что погиб. Он до смерти испугался женщину, о которой мечтал, как мальчишка. Нусрет-бей заметил, что глаза смотрят на него с улыбкой. Чтобы спрятаться от этого страшного и влекущего взгляда он вбежал в лавку для писцов и каллиграфов. В ней было пусто, как в доме, из которого ушли хозяева. Сюда не доносился шум многолюдного базара и внутри лавки было тепло и уютно. Внутри не было ни владельца, ни продавца, ни покупателей, никого. Только на прилавке лежала открытая на середине тетрадь в черном переплете, как будто ее кто-то читал до прихода Нусрет-бея, но второпях оставил недочитанной и убежал. На самом деле тетрадь была недописанной, в ней не хватало пары абзацев о том, как некий персидский шайтан убил турецкого пашу, сбежавшего от гнева султана в Иран. Случайно заглянув в тетрадь, бывший паша прочел фразу, которая показалась ему знакомой, но он никак не мог вспомнить, где ее слышал. «Между Солнцем и Луной проходит тонкая граница в полсекунды полета, это границу можно пересечь, но только в одном направлении. От Солнца к Луне, но никак иначе. Нужно было бежать на Запад». Нусрет-паша оглянулся, нет ли поблизости кого-нибудь и быстро схватив тетрадь, спрятал ее во внутреннем кармане, пришитом к его халату. Он быстро вышел из лавки и на него сразу же накинулись сотни запахов. Это были запахи всех специй и фруктов, запахи овощей и мяса, сладостей и чая, даже запахи женщин и мужчин, запахи стариков и детей, ковров, украшений, меди и бронзы, кухонной утвари и деревянной мебели, запахи шелковых одежд и подушек, набитых шерстью. У бывшего паши закружилась голова, он схватил сумки с покупками и смешно засеменил к выходу. Он быстро шел и ловко уворачивался от людей, шедших ему навстречу, чтобы ни с кем не столкнуться. Словно маленький ветер, паша вылетел из базара и через пару минут уже заходил в ставший ему родным караван-сарай.
В тот вечер он приготовил особенный ужин для хозяина и постояльцев караван-сарая. Он нарезал баранину тонкими кусочками, замариновал ее перцем, луком, солью и душистыми травами. Вымыл рис в такой холодной воде, что его руки посинели, но бывший паша этого даже не заметил. Он залил казан на одну десятую сливочным маслом и тонким лавашом протер его стенки. Словно ковром он устлал дно и стенки казана лавашом, который так же смазал маслом. Потом он сложил на дно казана слоями перец, лук, кусочки айвы, кусочки баранины, залил все это кипятком, так, что верхушка оставалась не затопленной и поставил томиться на медленный огонь. Когда вода закипела, Нусрет-бей кинул в казан несколько сушеных черносливов для кислинки и тушил баранину с овощами пока слезы не показались на его глазах. Потом он посыпал баранину маленькой щепоткой сумаха, так что его можно было увидеть, но вкус нужно было поймать и насладиться им. Отдельно он сварил в чистой как слезы родниковой воде рис и дал ему немного остыть. После этого он равномерно разложил рис на большом блюде и сверху положил баранину с луком и черносливом. Все это он полил горячим маслом и подал на стол. Сидевшие за столом гости молча, не проронив ни слова смотрели на похожего на шакала повара и еле сдерживали текущие слюнки от запаха, приготовленного им плова. Такого роскошного ужина в бедном караван-сарае не было ни до, ни после Нусрет-паши. Это был плов достойный шаха Аббаса.
Никто не сказал ему спасибо, во время ужина было слышно только чавканье и сопение сытых, но продолжающих есть гостей. После ночного намаза, когда все пошли спать, к повару подбежал мальчишка-слуга и сказал, что его спрашивает какая-то женщина. Когда бывший паша подошел к воротам караван-сарая его сердце бешено стучало в груди, ноги подкашивались и запах страха крепко обнял его. Его ждала та самая женщина из его снов, которую он сегодня увидел на базаре.
– Сегодня, ты случайно, сам того не сознавая, забрал у меня что-то очень важное для меня. – Сказала она и пристально посмотрела ему в глаза. – Вот я и пришла за своей тетрадью. Отведи меня к себе.
У Нусрет-паши язык прилип к горлу, он молча повернулся и повел женщину в свою каморку. Их никто не видел, даже тот мальчишка на следующий день совершенно забыл о том, что повара спрашивала какая-то женщина.
В его келье она сняла с себя чадру и впилась большими как у гурии глазами в бывшего пашу.
– Не бойся меня. Ведь ты все время видел меня в своих снах. Вот я и пришла к тебе.
Она стала раздевать Нусрет-бея и заставила его лечь. Его страх сменился страстью, он уже не понимал, что делает. Паша потянулся рукой, чтобы прикоснуться к ней между ног, но женщина одернула его руку.
– Не трогай меня там, я сама все сделаю. – И залезла на него, точно так же, как и в его снах. Ее грудь была белой, не такой как у персидских или османских женщин, тело было мягким, как тело девочки. Она, закатив глаза скакала на нем, распространяя вокруг себя запах гвоздики, розовой воды и еще чего-то кислого. Она не сняла полностью одежду, поэтому Нусрет-паша не видел ее лона, она прикрыла его живот своей чадрой. Что-то не давало бывшему паше расслабиться, он не мог оторвать взгляд от лица женщины, пока не похолодел от ужаса, когда прочитал, то, что было написано на ее лице. Он четко составил линии ее глаз, носа и рта и прочитал «маут» – смерть. Паша даже не успел сделать вдох, как вокруг его шеи завязался шелковый шнурок.
– Между Солнцем и Луной проходит тонкая граница в полсекунды полета, это границу можно пересечь, но только в одном направлении. От Солнца к Луне, но никак иначе. Нужно было бежать на Запад, Нусрет-паша. От османского полумесяца нужно было бежать не в Иран, не к Солнцу, а хотя бы в сторону Дубровника или Шкодера. А там и до Венеции недалеко. Ты выбрал неправильный маршрут, Нусрет-паша. А убить тебя приказали за то, что ты дружил с теми, кто состоял в заговоре против Великого визиря и султана – Сказал дьявол и лизнул лицо задыхающегося паши длинным змеиным языком.
На следующий день хозяин караван-сарая сам пошел будить повара и нашел того мертвым и с раздвоенным лицом. Правая часть лица улыбалась и застыла в блаженстве, а левая искривилась в ужасе. На шее мертвеца был след от шнурка, но самого шнурка не нашли. А через неделю Коста-бей в Фанаре получил письмо из Тебриза со шнурком и сдачу в несколько акче, за то, что работа доставила шайтану не только деньги, но и удовольствие.

Мим Лам Алиф Каф

После того как шах Исмаил I Сефевид установил в Иране государственной религией ислам шиитского толка, в эту страну был послан ангел. Он должен был обучать людей и джиннов письму, каллиграфии и незаметно направлять их на праведный путь. Каждый год он совершал хадж в Мекку, чтобы отчитаться о проделанной работе. Также каждый год в месяц Мухаррам он совершал паломничество в Кербелу на день Ашура, но при этом ангел ни разу не участвовал в церемонии Арбаин. Он принял облик мужчины лет пятидесяти, с белой как снег бородой, красивыми седыми волосами, мягким взглядом карих глаз и тихой как утешение улыбкой. Ангел взял себе имя Муса, как у пророка, белую чистую одежду и деревянный посох. Он прикинулся дервишем, оформил себе два паспорта, один османский с луной и другой, иранский с солнцем, чтобы свободно ходить среди царств днем и ночью. Он прошел пешком Иран, Османский Девлет, Ирак-и-Араби и Ирак-и-Аджеми, Шам и Ширван. Был в Хорасане и Ширазе, Исфахане и Багдаде, Диярбакыре и Дамаске, но в основном он жил и трудился в Тебризе, потому что ему нравился местный климат и аромат местных сладостей. Среди персов он говорил, что он кызылбаш, среди кызылбашей, что он курд, среди турок, что он перс, а курды ему на пути не встречались. Ангел Муса также взял себе псевдоним Амузегар, что значит учитель. Он любил сладкие яблоки и мед, он также любил рано ложиться спать и читать перед сном стихи шаха Исмаила. Во время своего пребывания в Тахте-Сулейман ангел Муса научил всех окрестных джиннов читать и писать, за что получил в Мекке надбавку к жалованию. Когда Муса Амузегар переселялся из одного города в другой в поисках учеников его всегда сопровождал южный ветер и едва уловимый аромат сандалового дерева.
Однажды, находясь в Тебризе он узнал, что некий шайтан собирается убить беглого османского пашу. Тогда ангел Муса решил остановить это преступление, хотя не обладал на это полномочиями. Он надел на себя свою самую белую одежду, намазал шею и запястья самыми лучшими масляными духами сандалового дерева и пошел на базар, где жил и торговал каламами и тетрадями тот самый шайтан, похожий на мясника.
– Салам Алейкум, хозяин. – Поздоровался Муса Амузегар, войдя в лавку письменных принадлежностей.
– Ва-Алейкум-ас-салам. – Ответил большой как бык хозяин лавки и улыбнулся во весь рот.
– Я хочу купить у тебя тетрадь и несколько каламов, чтобы записывать то, что вижу и слышу. – Кротко сказал ему Муса Амузегар.
– Выбирай любые. Для тебя я снижу цену наполовину, святой человек.
– О нет, не называй меня святой человек, я обычный грешник, как и все. – Возразил ангел, переодетый дервишем. Когда на него падал свет, то отражался от его кожи как от зеркала и если не отвести взгляд, то можно было ослепнуть.
– Почему же ты грешник, ты все время молишься, соблюдаешь пост, читаешь Священный Коран. Даже если у тебя есть грехи, то не такие большие, как у многих. – Приторно улыбаясь сказал хозяин лавки.
– Ты прав, я стараюсь соблюдать все заповеди нашей религии, но даже при этом я не могу быть уверенным, что все делаю правильно.
– Я тебя не понимаю! – Удивился шайтан.
– Хочешь расскажу одну курдскую легенду, которую я услышал в Диярбакыре?
– Расскажи. – Согласился дьявол.
–  Однажды пророк Моисей, Муса-пейгамбар, шел по своим делам и случайно увидел, как один старик взбирается на холм, а потом кубарем скатывается с него. Муса-пейгамбар очень удивился и стал смотреть, что этот старик делает. Тот снова полез на холм, и опять кубарем скатился с него. Тогда пророк подошел к нему и спросил: «Мир тебе, отец! А что ты делаешь? Почему ты поднимаешься на холм и скатываешься с него?». Старик ответил ему: «И тебе мир, Муса-пейгамбар! Я так молюсь Богу!». Пророк еще больше удивился и сказал: «Разве так можно молиться? Давай, я научу тебя, как это правильно делать». Старик согласился и Муса-пейгамбар научил его правильно молиться, мыть руки и лицо, становиться прямо, делать поклоны, поворачивать лицо как положено, научил его словам молитвы и после этого они вместе помолились Аллаху и Муса-пейгамбар продолжил свой путь оставив старика одного. Он подошел к морю, ударил своим посохом, море расступилось перед ним, и пророк пошел дальше. Но, когда он был на середине моря, он услышал, что его кто-то зовет. Повернувшись, Муса-пейгамбар увидел, как за ним бежит тот самый старик и зовет его. «Что случилось? Отец» – спросил он. «Я забыл слова молитвы, Муса-пейгамбар! Что надо говорить, когда делаешь земной поклон?» – ответил старик. Муса-пейгамбар посмотрел на него и увидел, что ноги старика сухие, хотя он бежал по мокрому морскому дну, а ноги самого Мусы-пейгмабара мокрые. «Не надо никаких слов, отец! Твоя молитва ближе Аллаху, чем моя. Иди и молись как раньше» – сказал Муса-пейгамбар и пошел дальше по своим делам.
– Вот такая история. – Закончил свой рассказ мнимый дервиш.
– Ничего не понял. – Сказал хозяин лавки. Хотя все он понял с первого слова. – Я, наверное, слишком не образован, чтобы понимать такие притчи. Извини меня.
– Это ты меня извини, добрый человек. – Грустно ответил ангел Муса. – Я отвлекаю тебя своими притчами, а ведь зашел всего лишь за тетрадью и каламом. Продай мне пожалуйста, вон ту черненькую книжку и обычный калам. – Попросил дервиш и указал на маленькую черную книжку в самом углу лавки.
– Прости меня, святой человек, не могу ее продать, это моя книжка. Я в ней записываю свои дела и веду счета.  Лучше продам тебе вот эту, за полцены. – И показал на лучшую тетрадь в его лавке с позолоченным тиснением. Ее мне привезли из Исфахана. Чистая тетрадь, в сто листов. Бумага китайская, а калам я тебе советую взять местный, тебризский. Они самые лучшие и почти не портятся.
– Ты такой добрый. – Улыбнулся Муса Амузегар. Он не стал торговаться, оплатил нужную сумму и вышел из лавки. Шайтан не обманул его, он действительно продал за полцены дорогую тетрадь и не дешевый калам. Однако, на лице ангела спряталась грусть, хотя его кроткие глаза и мягкая улыбка скрывали ее от чужих взоров.
Как только он вышел, шайтана пробил пот и трясучка. В тот день ему стало плохо от страха и злости, и он закрыл лавку еще до захода солнца. Весь следующий день его била лихорадка и он истекал вонючим потом. От него смердело луком, чесноком и недоваренным говяжьим хвостом. «Больше никогда не пущу ангелов ко мне в лавку!» – думал он и вытирал со лба пот.
Но, ангел так и не смог спасти бедного пашу от убийства, видно такова была его судьба – аджаль. Ангел Муса знал, что черная книга, которую прятал в своей лавке шайтан был им украдена из медресе и что по какой-то причине ее нужно было оттуда достать и передать одному джинну, который не умел ни читать, ни писать. Ангел Муса приказы не обсуждал, а выполнял. Поэтому, сначала он решил найти того самого безграмотного джинна, о котором знал, что тот всего лишь жалкий воришка. Он позвал своего верного спутника, южный ветер и отправился на поиски духа пустыни.
Наконец, он выследил джинна на пути Кербелу. Тот шел, опираясь на посох, так как хромал на обе ноги. Джинн был больше похож на нищего и оборванного дервиша, чем сам Муса Амузегар. Лохмотья на нем висели как упрек, он был лысый, старый, с красными от воспаления глазами и желтыми руками. Ангел выследил его по оставшимся объедкам, которые тот всегда оставлял в тарелке. Муса настиг его в одном караван-сарае недалеко от Кербелы. Он подстроил так, что их поселили в одной общей комнате. Когда Муса Амузегар сделал вид, что уже спит, джинн тихонько залез в его дорожную сумку и украл молитвенную печать-мохр.
– Возьми ее себе – услышал джинн голос ангела. – Мохр тебе нужнее чем мне.
– Пожалуйста, не зови никого, я верну. Я нечаянно, я не хотел красть. – Запричитал джинн и из его воспаленных красных глаз брызнули слезы. – Если меня схватят, то отрубят руку.
– Никто тебя не схватит, и я никому не скажу. – Ответил, вставая с постели ангел Муса и повторил. – Возьми эту печать себе, может тогда ты научишься молиться. На самом деле я не пойду в Кербелу, я возвращаюсь обратно в Тебриз. У меня там срочные дела.
– Спасибо тебе. Я виноват перед тобой.
– Хочешь дам совет? – Спросил Муса Амузегар.
– Хочу.
– Если хочешь, чтобы у тебя вместо двух левых рук появилась хоть одна правая, научись писать. Так ты отучишься от воровства. Хотя иногда есть такие вещи, красть, которые не грех, а в некотором смысле богоугодное дело.
– Какие же это вещи? – Удивился джинн.
– Хлеб и книги. Хлеб крадут, чтобы съесть и не умереть с голоду, таких Аллах прощает. Никто не должен быть голодным. А книги крадут, чтобы читать, это тоже голод и таких воров Аллах тоже прощает.
– Кто же меня научит писать? Я ведь нищий. Даже если я украду много золота, никто не захочет учить меня. Люди сразу распознают во мне джинна и не хотят со мной связываться. Выгоняют отовсюду, кидают камни, плюют мне в лицо и поносят меня.
– Не жалуйся. Может так и нужно было. Я научу тебя писать. Садись рядом со мной, вот тебе бумага, вот калам, а я зажгу лампу.
В ту ночь ангел научил джинна буквам алфавита, научил его читать и писать. Он рассказал, что мир начинается с буквы «Алиф», что буква «нун» дарит свет, и что буква «та-марбута» всегда стоит в конце слова и символизирует женское начало. Буква «джим» похожа на верблюда и с нее начинается слово Джамаль, что и значит – верблюд. Ангел рассказал, что когда пишешь букву «син» нужно делать это на одном дыхании, тогда она будет самой красивой в слове. Муса объяснил разницу между обжигающим светом Солнца – Зия, и нежным светом Луны – Нур. Он рассказал джинну много интересных вещей, о том, как чинить каламы, как правильно сидеть и дышать во время письма. Джинн слушал так, как будто пил холодную воду после долгой жажды. Потом ангел подарил ему книгу персидских стихов, но запретил прикасаться к Корану и хадисам.
– Никогда не трогай священные книги, обожжешься и разучишься писать. Станешь опять побиваемым камнями вором. Лучше научись красиво писать и сделай это искусство своим хлебом.
Вместо слов джинн со слезами на глазах целовал правую руку ангела и захлебываясь от рыданий спросил.
– Скажи, куда мне идти? Что делать? Ведь я потом тебя не увижу. Ты спас меня.
– Возвращайся в Тебриз, в Кербалу не иди, тебе туда нельзя. В Тебризе иди к дому придворного каллиграфа Мирзы Бахтияра и просись в ученики, он возьмет, не сомневайся.
– А что потом? Ведь у меня и у тебя больше времени, чем у всех каллиграфов. Я хочу идти вместе с тобой, мне надоело быть никчемным воришкой и духом без дома.
– Знаешь, если хочешь еще раз увидеть меня, то через много-много лет приезжай в Тегеран, чтобы продолжить учебу, там ты меня найдешь. А теперь мне надо идти на предрассветную молитву. Ты идешь помолиться со мной?
– Мне нельзя, ты же знаешь. Я буду ждать тебя здесь.
Уже когда занялся рассвет, и ангел Муса вернулся с предрассветной молитвы, джинн самостоятельно вывел на куске бумаги свое имя – Хосров.
– И самое главное, – сказал ангел, – есть одна книга, которую тот самый шайтан, что торгует на базаре украл из медресе. Тебе надо найти эту большую тетрадь и так же украсть ее. Он не продаст ее ни за какие деньги. В этой черной тетради ты и будешь записывать свои упражнения по каллиграфии. Больше я ничего не могу сказать, потому что сам больше ничего не знаю.
Муса Амузегар собрал свои вещи и вышел, оставив красноглазого джинна одного.
«Каждый должен сам решить, куда ему идти после бессонной ночи» – думал ангел и решил пешком идти в Тегеран, чтобы через много-много лет наконец получить место профессора персидской филологии на Факультете филологии, философии и педагогических наук Тегеранского Университета.

Алиф ha Ра Ба

Когда я учился в Тегеранском Университете нашим преподавателем по истории Ирана был профессор Хасан Пейкариан, ярый персидский шовинист, жуткий консерватор и просто очень неприятный человек с лицом шакала. Но, у него было одно неоспоримое достоинство, профессор Пейкариан был лучшим преподавателем истории. У него был настоящий актерский талант и умение рассказывать исторические события, так, как будто он сам был свидетелем тех событий. На лекциях, посвященным разным битвам, например при Кадисии или при Чалдыране он чуть не впадал в истерику, описывая поражение персов. Если бы у него была возможность, он бы посыпал голову пеплом прямо в аудитории на глазах у студентов.
Меня он невзлюбил сразу же, как только узнал, что я из Тебриза, так же неприязненно он относился и к другим студентам, кого не считал настоящими персами. Больше всего от его едких шуток и низких, но справедливых оценок страдал мой одногруппник Бахрам Ферузи, курд по национальности. Я же не обращал на профессора Пейкариана никакого внимания и неплохо учился по его предмету.
Я случайно узнал, что он тоже из Тебриза, но тщательно это скрывает от своих студентов. Не знаю, какой черт меня дернул за язык, но однажды во время перерыва, я задал ему пустяковый вопрос на азербайджанском языке. Его лицо перекосило от ярости, он грубо ответил мне на фарси, что не желает слушать в стенах университета никакой другой речи, кроме персидской. Резко повернулся ко мне спиной и ушел в свой кабинет, громко хлопнув дверью. Видевшая это преподаватель арабской филологии Рена Фарангяхи от удивления выпучила и без того огромные глаза. Я решил никак не реагировать на эту выходку старого профессора и как ни в чем не бывало пошел на лекцию по персидской филологии, которую вел милейший моему сердцу профессор Муса Амузегар. Доктор Амузегар, как потом выяснилось, тоже был родом из Тебриза. В отличие от Пейкариана студенты его обожали. Очень обходительный, вежливый, улыбчивый, он был похож на доброго волшебника из старых американских книжек. Ему было всего пятьдесят лет, но его волосы уже были полностью седыми, такой же белоснежной была его аккуратно подстриженная борода. Все знали, что он ежегодно совершает хадж в Мекку и зиярат в Кербелу, но из-за своей скромности он просил не ставить перед его именем ни титул хаджи, ни титул кербалаи. Поэтому все, и коллеги и студенты обращались к нему либо доктор, либо профессор.
Однажды после занятий доктор Амузегар попросил меня зайти к нему в кабинет.
– Вы меня вызывали, профессор?
– Да, Хосров, заходи. Присядь, пожалуйста. Как твои дела в учебе? Как успехи?
– Спасибо, профессор. Все отлично.
– Хосров, не буду долго тебя задерживать, я тебя вызвал по одному важному и очень срочному делу. У меня к тебе будет небольшая просьба. – Серьезным тоном начал профессор и сделал небольшую паузу.
Я немного удивился. У меня были хорошие отношения со всеми преподавателями факультета, особенно с профессором Амузегаром, но я не был с ним настолько близок, чтобы он что-то у меня просил.
– Хосров, не удивляйся, если я тебя попрошу об одной услуге.
– Я полностью в вашем распоряжении, профессор.
– Дело в том, что я совершенно случайно забыл одну очень нужную мне книгу дома, а у меня, к сожалению, нет времени съездить домой и забрать ее. – С извиняющейся улыбкой продолжил профессор Амузегар. – Я готовлю статью по персидской каллиграфии семнадцатого века для одного иностранного журнала, и мне срочно нужна эта книга. Я хотел попросить тебя привезти ее мне, так как мне некого послать за ней, а дома никого нет. Ты ведь самый ответственный из всех моих студентов.
Это была откровенная лесть, я был обычным студентом и далеко не отличником.
– Я дам тебе ключи и адрес. Только поторопись, пожалуйста, мне она нужна до вечера. Я ведь останусь здесь в университете допоздна.
Сказать, что я был удивлен, это ничего не сказать. Неужели я заслужил репутацию настолько честного молодого человека, чтобы мне доверяли ключи от чужой квартиры. А может быть здесь был какой-то подвох? Может это какая-то ловушка? Но, молодость и неумение отказывать взяли верх. Я согласился поехать по указанному адресу и привезти Мусе Амузегару то, что он просил.
Через полчаса я вышел из такси на улице Сардар-е Джангал и поднялся на второй этаж дома, указанного мне профессором. Если честно, я уже в дороге догадался, что это не простая просьба и внутренне приготовился к неожиданностям. Удивляться чему-либо я перестал, когда понял, что это не квартира профессора Амузегара, и что я залез в чужой дом. Книгу, которую меня просил привезти профессор я нашел в огромном книжном шкафу, как мне указал Амузегар. Она была спрятана в тайнике, замаскированном среди собрания по истории и культуре Ирана. Но, главной моей находкой был не старый учебник каллиграфии в черном переплете без указания автора и издательства, а вырезки из газет и старые документы. Это были старые паспорта, свидетельства о рождении, о заключении брака и все не на фарси, а на турецком! Большое количество вырезок из старых турецких газет, уже пожелтевших и выцветших. На одной из фотографий был наш еще молодой профессор Хасан Пейкариан! Я умел читать на латинице, но с трудом разбирал турецкие слова. Это была газета Карадениз Газетеси с интервью профессора иранистики и истории Трабзонсокго Университета. Этого профессора звали Нусрет Коркмаз, а под статьей была напечатана фотография улыбающегося молодого Пейкариана.
Я забыл о времени и буквально усевшись на полу стал медленно разбирать статьи на турецком. Теперь я понял, что это точно не квартира Амузегара, он использовал меня вслепую. В этом доме живет Хасан Пейкариан, который на самом деле турок Нусрет. От такого количества загадок мне стало не по себе, мысли в голове путались, но бешеное любопытство и азарт гнали меня дальше. Про мнимого Пейкариана я узнал, что, после переворота восьмидесятого года, близкий левым кругам Коркмаз бежал из страны, так как узнал, что его фамилия числится в «черном списке» военных. Но, как он попал в Иран? И почему он выбрал именно эту страну? Неужели Нусрет Коркмаз, уважаемый и знаменитый ученый бежал не на Запад, не в Рим или Париж, как его соратники, а в воюющую страну? Ведь к тому времени война с Саддамом была в самом разгаре. В стране бушевала революция! Вопросов было много, а ответов не было совсем.
Я спохватился, что провел много времени копаясь в чужих документах. Быстро сложив все обратно, схватил учебник каллиграфии, за которым меня послал Амузегар и спешно покинул квартиру. И сделал это вовремя, потому что, когда я уже сел в такси и продиктовал адрес, краем глаза, я заметил, что в дом вошел Хасан Пейкариан, или правильнее Нусрет Коркмаз.
Мы отъехали от его дома буквально на сотню метров, как на проезжую часть неожиданно выскочил пешеход. Таксист резко затормозил, высунулся в окно и начал ругать чуть не кинувшегося под машину пешехода. Но, тот тип не обращал на него никакого внимания, а широко улыбаясь смотрел прямо мне в глаза. Он был высокого роста, крупный, с широкими плечами и грубым лицом. Улыбка этого типа была поистине страшной, потому что улыбался только его большой рот, но не глаза полные ненависти. Я могу покляться чем угодно, что я где-то видел этого типа. Его лицо было мне знакомо, но я никак не мог вспомнить, где я его видел. Память, как будто закрылась за глухой дверью. Всю дорогу до университета я думал о том, что я скажу Амузегару.
Постучавшись и войдя в кабинет профессора я не произнес ни слова, вся приготовленная речь вылетела у меня из головы. Он все также сидел за своим столом и улыбаясь смотрел на меня.
– Извини мой мальчик, что пришлось так поступить и соврать тебе.
– Профессор, я понимаю, что не имею права о чем-либо спрашивать, но я все же прошу вас, хоть немного объясните мне, что происходит.
– Ты ведь и так во всем разобрался. По твоим глазам я вижу, что ты сразу понял, что это не моя квартира и кажется, ты видел чуть больше, чем ожидал.
– Пейкариан? Кто же он? Он ведь турок, не так ли? Политический мигрант или как это называется?
– Да. – Коротко отрезал Амузегар.
– А что в этой книге?
– Понимаешь, Хосров, я не хочу тебе много рассказывать. Это неправильно. Но, я чувствую вину, что попросил тебя сделать это и рисковать из-за того, о чем ты не знаешь. Поэтому, я приоткрою тебе небольшую тайну, совсем чуть-чуть, но я знаю, что она не выйдет из этого кабинета. Ты меня понял? – Он многозначительно поднял палец вверх.
– Да, профессор, я вас понял.
– Хасан Пейкариан, это турецкий политэмигрант, как ты сказал. Его настоящее имя Нусрет Коркмаз, он бывший профессор Трабзонского Университета. К тому же когда-то он был видным деятелем Народно-Республиканской Партии Турции у себя в Трабзоне. Ты это уже понял, наткнувшись на его документы. Ему пришлось скрываться от карателей Кенана Эврена, совершившего государственный переворот. Он сбежал сюда и давно живет в Иране, полностью сменил имя, свою судьбу и историю своей жизни. Не без помощи определенных людей. – При этих словах Амузегар глазами показал куда-то наверх и многозначительно кивнул. – Недавно, те же самые определенные люди, – профессор опять сделал знак глазами, – узнали, что профессора Пейкариана хотят убить.
– Кто же? – Не выдержал я.
– Такие же определенные люди, только по другую сторону границы. Вот и все, что я могу тебе сказать.
– А что же должен делать я?
– Ничего, мой дорогой. Все что нужно, ты уже сделал. Если ты понадобишься, тебе об этом скажут.
– То есть, я просто должен был привезти вам этот старый учебник каллиграфии?
– Оставь его себе. В дальнейшем он тебе понадобится. А теперь, извини меня еще раз, но мне надо позвонить. Завтра мы увидимся на лекции. Еще раз, Хосров, прошу тебя, никому не слова, о том, что произошло сегодня. Ради тебя самого же, держи язык за зубами.
– Я все понял, профессор. До свидания.
– До завтра.
Я вышел из кабинета профессора в паршивом настроении. Мне было очень неприятно участвовать вслепую в чужих играх и быть втянутым в такую опасную историю. Ведь я уже был под надзором, сил куда более могущественных, чем мог себе представить. У меня из головы не выходил ни Пейкариан, ни Амузегар. Всего за один день я узнал секрет мнимого профессора, который он тщательно берег. Мне казалось, что весь этот спектакль с кражей книги был организован для меня одного, чтобы еще как-то потом повлиять на мою судьбу.
Уже ложась спать и пытаясь успокоить мысли я вдруг вспомнил того типа, который резко выскочил перед нашим такси. Я мучительно напрягал память пытаясь вспомнить, где я его видел. От удивления я даже присел на постели. Это был тот самый жуткий торговец каламами и письменными принадлежностями с Тебризского базара! Но, что он делает здесь в Тегеране спустя столько лет?
На следующий день меня ждала еще одна жуткая новость. Как только я вошел в здание университета, ко мне подбежал мой приятель Кейван Иманбахш и даже не здороваясь сказал:
– Хосров! Ты слышал? Ночью убили профессора Хасана Пейкариана! Представляешь, у себя дома! Утром его нашла женщина, которая приходит убираться в его доме, он был задушен в своей постели веревкой или каким-то шнурком!

Ра Джим Йа Мим

Людей одержимых страстной любовью называют – меджнунами, что значит «одержимые джинном». Любовь одурманивает их разум и лишает воли как гашиш. Из-за сильного чувства такие люди способны на безумные поступки. Но, может ли сам джинн полюбить неземной любовью смертную женщину и сам стать рабом сильнейшего из чувств?
В пятницу, после джума-намаза, в дом каллиграфа Мирзы Бахтияра пришел худой как голод юноша с воспаленными красными глазами, желтыми руками, грустным взглядом и напросился к нему в ученики. У молодого переписчика-кариба не было ни писем от других мастеров каллиграфии, ни денег, никто его не знал, и он словно снег летом свалился на голову знаменитого хаттата. Кто его пустил к нему и как он сюда добрался никто не знал. Первой мыслью старого мастера было просто прогнать наглеца, но тот слезно просил взять его к себе в услужение. Хосров, так звали молодого человека, готов был на любую работу, лишь бы его взял к себе сам великий мастер Мирза Бахтияр и научил искусству почерка. Мягкий сердцем каллиграф согласился и впустил нового ученика в свою мастерскую. Дал ему бумагу и калам и попросил написать свое имя и происхождение. Юноша вывел на белом листе изящным как женщина почерком «насталик» свое имя и прозвище – Хосров Чешмесорх, что значит Хосров «Красноглазый».
– Я не просил писать, как тебя обзывают глупцы. Я хотел узнать из какого ты города. – Сказал Мирза Бахтияр.
– Того города, где я родился уже нет. Позвольте, я не буду об этом рассказывать, остад. – Попросил дерзкий юноша и Мирза Бахтияр опять уступил его просьбе.
Хосрову негде было жить в Тебризе, поэтому каллиграф позволил ему переселиться к нему и жить вместе со слугами. Слуг у него было всего двое, старый садовник Рустам и его жена Масуме, которая была одновременно и кухаркой, и прачкой и горничной в доме каллиграфа. Во всем остальном он либо все делал сам, либо его жена, молодая как роза, Ширин. В китабхане же порядок и чистоту соблюдали ученики каллиграфа. От Рустама всегда пахло землей, цветами и потом, а от его жены Масуме всегда вкусно пахло едой, маслом и травами, которые она жгла, чтобы отогнать джиннов и шайтанов.
Каждый день, после предрассветного намаза каллиграф завтракал. Он съедал всегда одно и то же: сваренное вкрутую куриное яйцо, посыпанное солью, тертой мятой и сумахом, кусочек овечьего сыра-мотал и горячую лепешку из тандыра. Он всегда пил очень сладкий чай, и не любил кофе, попробовав его всего несколько раз в жизни. Перед тем, как приступить к работе, Мирза Бахтияр сидел на коленях перед чистым листом бумаги с закрытыми глазами и представлял себе каждое движение калама и каждую букву, которую он собирался написать. Больше всего он любил буквы «син», «сад», «гаф», «мим» и «айн». Ему нравились их округлые, почти женские формы. Так он настраивался на работу, которую считал молитвой. К нему были приближены только особо одаренные ученики. Остальных учили его помощники и другие каллиграфы. Новый переписчик Хосров, так неожиданно появившийся в доме Мирзы Бахтияра сразу показал свой талант и начал учиться у самого остада.
Он всегда носил с собой толстую черную тетрадь, в которую каждый вечер что-то записывал, но никому не показывал своих записей. Странный ученик был похож на маленького ребенка и старичка одновременно. Его продолжали называть «красноглазым» – Чешмесорх, хотя сам Мирза Бахтияр запретил своим ученикам и слугам обижать новичка и называть его старым прозвищем. Хосров был маленького роста, худой и тщедушный, безобидный и молчаливый, но, несомненно, очень талантливый. Переписчик-кариб быстро овладел искусством каллиграфии и только совершенствовался у Мирзы Бахтияра, словно шлифуя свое мастерство. Из-под его руки на бумагу сыпались жемчужины букв, таким был стремительным и мягким его почерк. Он владел всеми известными стилями каллиграфии: сульс, насх, насталик и даже османским дивани. Однажды, втайне от всех он написал два шамаиля с именем каллиграфа Мирзы Бахтияра и еще одного человека, которого звали Муса Амузегар. Хосров спрятал свои шамаили и решил показать им, когда придет время.
Он долго оставался учеником и казалось, не собирался никуда уходить, хотя давно уже превзошел многих в искусстве почерка. Несмотря на то, что он никому из учеников и слуг не сделал зла, его не любили, некоторые даже ненавидели. Его никогда не приглашали на прогулки, с ним никогда не разговаривали ласково  и все, кроме его учителя, словно норовили его обидеть или оскорбить. Но, молчаливый Чешмесорх не обращал на это внимания. Ученики Мирзы Бахтияра получали важные должности в других городах Ирана и покидали мастерскую знаменитого хаттата. Словно птенцы они вылетали из его мастерской как из гнезда и улетали высоко в небо. Только маленький и худой Хосров оставался со своим учителем и все так же прислуживал ему в китабхане.
Жена садовника Масуме часто окуривала дом хозяина высушенной травой гармалы или могильника,
Когда она жгла сушеный могильник, посыпанный солью, Масуме приговаривала: «Юзерлик – ты воздух, ты ветер, ты лекарство от всех недугов. Дурной глаз, красный глаз, кто сглазил этот дом, пусть его глаз сгорит как этот могильник, пусть потрескается как эта соль!». Как только она брала в руки соль и траву Хосров бросал работу и бежал на улицу.
– Я знаю, кто ты! – Однажды сказала она ему. – У тебя глаза красные не от болезни, а от пролитых слез!
– Если так, почему ты не расскажешь хозяину?
– Он мне все равно не поверит. Никто не поверит. Ты ведь никому здесь не причинил зла. Тебя обижали все ученики и переписчики, а ты им даже на полслова не ответил. Что ты здесь ищешь? Почему ты пришел в этот дом?
– Мне сказали прийти сюда и учиться искусству почерка. Раньше я был вором, крал все что видел. Но один ангел научил меня писать и сказал, чтобы я искал хаттата Мирзу Бахтияра. Видишь, я честен с тобой и рассказываю все как есть.
– Прибегаю к Аллаху от сатаны, побиваемого камнями! – Воскликнула Масуме и прижала руки к груди.
– Амин! – Ответил Хосров. – Я тоже верующий. Я не зло принес в этот дом. Глаза у меня красные, а дух синий, как и полагается нам, уверовавшим.
– А почему тогда убегаешь, когда я жгу сухую траву в доме?
– Я же все равно остаюсь тем, кто я есть.
После того разговора Масуме заранее предупреждала Хосрова что будет окуривать дом могильником, чтобы он мог пойти погулять. Когда ему это надоело он сказал ей.
– Пока я в здесь ни один злой дух, джинн, шайтан, даже черная бродячая собака близко не подойдет к этому дому. Оставь свои травы, зелья и прибереги их до моего отъезда.
Масуме перестала жечь высушенный могильник в доме, подружилась с Хосровом и стала даже готовить его любимый кюкю.
Все время, пока Хосров Чешмесорх пребывал в доме хаттата Мирзы Бахтияра его не покидало чувство, что в доме кто-то очень тихо дышит, но что только он, Хосров Красноглазый слышит это дыхание. С каждым днем это чувство росло и занимало много место в его мыслях. Он стал принюхиваться ко всему, что его окружало и заметил тонкий как волосок аромат. Это был нежный, дурманящий запах, которому он еще не придумал имени. Потом, через какое-то время, Хосров научился слушать большой дом каллиграфа и впервые услышал чей-то тихий, но прекрасный голос. Он понял, что этот запах и еле слышимый голос, похожий на дуновение ветра завоевали его мысли и взяли в плен душу. «Наверное так они влюбляются» – подумал красноглазый кариб и улыбнулся.
День за днем, неделя за неделей Хосров просыпался, переписывал совершенным почерком множество книг и трактатов, стихов и описаний, записывал в свою черную тетрадку события прошедшего дня и все это время, его мыслями владела та, чей аромат он уловил сквозь стены и чей голос услышал сквозь шум дождя. Хосров Чешмесорх неожиданно для себя влюбился и испугался того, что наделал. Он понял, что его сердцем завладела та, о которой он не имел права даже мечтать. Сначала это казалось невинной игрой воображения, чем-то веселым и приятным. Он опомнился, когда уже было поздно.
Прошло еще какое-то время и Хосров стал замечать краем глаза чей-то взгляд, следящий за ним. Сквозь одежду, сквозь листья айвы, росшей в саду и сквозь стекло окон мастерской, он чувствовал, как эти два любопытных глаза щекочут его. Он чувствовал, что в этом взгляде нет враждебности, а только наивное любопытство. Тонкий и нежный аромат, который Чешмесорх уловил вначале стал густым, толстым и настойчивым. Этот запах преследовал его и ходил за переписчиком по пятам. Он поджидал его на каждом углу дома, под деревьями в саду и даже настойчиво пробивался в мастерскую. Никто, кроме красноглазого Хосрова не чувствовал его и не замечал. Словно чьи-то мысли о нем, этот запах прилипал к его одежде и проникал в сны.
Хосров пытался избавиться от навязчивых мыслей погрузившись в работу, но даже десятки и сотни исписанных за день листов не могли спасти его от душевного томления. Из тонких запахов, обрывков речи, случайно на мгновение увиденного силуэта он создал в своем воображении прекрасный, совершенный, каллиграфически отточенный образ женщины. Дом Мирзы Бахтияра словно невыносимо звенел той любовью, которая схватила Хосрова за горло и не отпускала.
Однажды молодому карибу понадобилось купить новые письменные принадлежности и тушь для письма. Он взял деньги из деревянного ящичка Мирзы Бахтияра, список покупок, старый калам, чтобы показать его продавцу и пошел на базар. В ту самую, единственную лавку хаттатов, которая пряталась между рядами ремесленников.
– Салам алейкум. – Коротко поздоровался Хосров с владельцем лавки и отвел глаза, чтобы не встретиться с ним взглядами.
– Ва-алейкум салам! Мой старый знакомый! Как я рад тебя видеть! – Улыбаясь во весь рот сказал похожий на быка хозяин лавки и расплылся в такой же огромной улыбке.
– Не ври. Ни ты не рад меня видеть, ни я тебя. Может людей ты и рад видеть, если они сюда забредают, а джинн тебе на что? Меня ведь не собьешь с истинного пути.
– Ха-ха-ха, ты обо мне очень плохо думаешь, дорогой Хосров. Я вообще никому не желаю зла, поверь мне. За все время, что я здесь, я только торгую и даже редко выхожу в город. Что я там потерял? Если двери мечети открыты, это не значит, что туда может забрести бродячая собака вроде меня.
– Вот список покупок, который мне нужен. – Прервал его Хосров протягивая бумажку и отвернулся, делая вид, что рассматривает новые пеналы.
Шайтан, приторно улыбаясь посмотрел на него и начал молча собирать заказ. Новые каламы, бумагу, тушь, ножи, тонкие перья, пеналы, подставки для резки, тетради, шелковые ленты, дощечки для переплета книг.
– Я знаю, как называется тот запах, который ты не можешь поймать и который вскружил тебе голову. – Обратился он к Хосрову.
Тот от неожиданности побледнел и повернулся к хозяину лавки, пытаясь поймать его взгляд. Но, теперь шайтан прятал от него глаза и делал вид, что внимательно отсчитывает листы бумаги. Он словно играл в игру с маленьким джинном. Кошки-мышки, кошки-мышки.
– Что ты знаешь? – Дрожащим голосом спросил джинн.
– Знаю, что ты влюбился как мальчишка. В твои-то годы! И в кого? В молодую жену своего хозяина! – Еле сдерживая смех вздохнул дьявол и поцокал языком.
– Не говори вздор, собака!
– А то что? – Дьявол поднял на него глаза и на долю секунды показал свое настоящее лицо. – Мне нет дела до тебя и твоих переживаний, дурачок. Ты старый джинн, который думает, что изменился, научился какому-то искусству. Все пустое! Все! И ты это знаешь. У воров может быть только левая рука, правую им отсекают. Аромат женщины, который тебя преследует называется голаб – розовая вода, слышал о таком?
В лавку вошел еще один покупатель. Дьявол сразу замолчал и как ни в чем ни бывало поприветствовал вошедшего. Улыбаясь все той же слащавой улыбкой, он отсчитал Хосрову сдачу и ласково попрощался с ним.
Хосров как ветер влетел домой и спрятался в своей каморке. Испытание страхом было выше его сил. Он боялся потерять самую сладкую тайну и боялся этого шайтана, как собака боится палки. Спиной он чувствовал липкий страх, а его душу жег стыд за свою трусость. Он отдышался, выпил воды и пошел в мастерскую, чтобы оставить там покупки.
Весь оставшийся день он не мог забыть слова шайтана, и то, что этот нечистый знает его такую невинную тайну. Хосров долго не мог заснуть, он пытался поймать сон, но все время вздрагивал и просыпался. Наконец это мучение закончилось, и он провалился в тяжелый сон. Он видел странные вещи, каких-то змей, больших черных собак, которые сбивали его с ног. Он видел себя со связанными ногами, пытающегося нелепыми прыжками спрятаться в доме каллиграфа. Во сне его лицо гладила какая-то женщина, от которой пахло розовой водой. Она все гладила его и гладила, шептала ему на ухо как она его любит и хочет, чтобы Хосров Красноглазый овладел ею. Хосров начал медленно просыпаться, но кто-то все равно продолжал ласкать его лицо и нежно шептать на ухо слова любви. Наконец он проснулся и его ударил холодный пот от испуга. На нем сидела полуобнаженная молодая женщина и пыталась его разбудить. Он видел ее грудь, живот, красивое лицо, в котором узнал свою запретную любовь. Это была Ширин, жена каллиграфа Мирзы Бахтияра. Ее лоно скрывала одежда, но лицо, грудь и живот были обнажены. В маленькой комнате стоял удушливый запах розовой воды, но сквозь него Хосров почувствовал еще один запах, кислый и неприятный.
– Прибегаю к Аллаху от…
– Ни слова больше! Замолчи! – Шайтан вскочил с него и мгновенно с него посыпалась женская кожа, превратившаяся на полу в пыль. – Я сам уйду! Воришка! Ты все равно не станешь лучше! Я собью тебя с пути!
– …от сатаны, побиваемого камнями!! – Последнее слово «раджим» – побиваемый камнями, Хосров Чешмесорх произнес с трудом, еле шевеля языком от испуга и слабости.
Дьявол мгновенно исчез, словно его и не было в комнате переписчика. Всю ночь Хосрова била мелкая дрожь, и только утром во время предрассветного азана он испугался еще сильнее, когда понял, какой беды избежал. Его и без того красные глаза стали почти кровавого оттенка. Увидев его Масуме, всплеснула руками.
– Хосров, что случилось? На тебе лица нет.
– Помнишь, Масуме-хатун, однажды я тебе сказал, что пока я здесь, в этот дом не зайдет ни один шайтан, джинн или любой другой злой дух?
– Помню.
– Этой ночью я прогнал одного, но сил у меня не осталось.
– Ай Аллах! Прибегаю к Аллаху от сатаны, побиваемого камнями!
– Амин. – Ответил Хосров. – Я выйду, хочу прогуляться, а ты жги все травы, что есть в доме. Весь запас могильника сожги, всю соль кидай на огонь! Молись за нас, Масуме и за меня молись. – Его голос дрогнул.
– Миленький мой, я все сделаю.
– Я пойду на базар, куплю еще несколько пучков сухого могильника, про запас и соль куплю.
Словно в тумане, погруженный в свои тревожные мысли Хосров бродил по Тебризскому базару и почти не торгуясь купил все, что обещал Масуме. Вдруг он услышал за спиной:
– Держите вора! Держите вора!
Он обернулся и увидел, того самого шайтана, который указывал на него пальцем и кричал во все горло.
– Держите вора! Он украл у меня товар!
Взгляды прохожих и торговцев остановились на Хосрове, он хотел только открыть рот, как молодой торговец медной посуды грозно направился к нему.
– А ну ка, стой!
– Я ничего не крал! – Но, было уже поздно, десятки рук схватили его за одежду и на бедного переписчика посыпались удары. Он отбивался как мог. В общей сутолоке, молодой торговец схватил какого-то старичка, со сморщенным как яблоко лицом.
– А где тот воришка? – Закричали десятки голосов. К ним подбежали стражники. На старичка никто не обратил внимания, и он быстро зашагал подальше от базара. Воришку, на которого жаловался торговец каламами так и не нашли.
Спустя несколько часов на дороге, ведущей из Тебриза на юг шел нищий старик в изодранной одежде, красными от пыли глазами и желтыми руками. Его лысая голова была не покрыта и на лице были синяки, как будто его недавно побили. Старик присел у одинокого деревца, чтобы отдохнуть и решить в какую сторону идти. Отсюда можно было видеть Тебриз как на ладони. Он засмотрелся и тихо шмыгнул носом, сдерживая слезы. В его маленьком дорожном мешочке было самое драгоценное, что он смог унести из Тебриза, черная тетрадь.
В это время в сторону Тебриза по дороге шел дервиш в белой, чистой как облако одежде.
– Вот мы и встретились еще раз, Муса. – Грустно окликнул его старик.
– Салам, Хосров. Что случилось? Расскажи мне.
Хосров Чешмесорх все рассказал ангелу, только утаил от него то, что влюбился как мальчишка в жену своего учителя.
– Ты ни в чем не виноват, Хосров. На тебе нет вины. Ты ничего не украл и не потерял правую руку. Это все дела того шайтана, проклятие Аллаха на нем.
– Хитрый черт. – Тихо выругался Хосров.
– Однажды я зашел к этому шайтану и рассказал ему старую курдскую легенду о Муса-пейгамбаре, ты ведь слышал ее? – Сказал Муса.
– Нет, не слышал. – Ответил джинн.
– Однажды Муса-пейгамбар шел по своим и делам и увидел, как какой-то старик кубарем скатывается с горы. Пророк удивился и спросил, что тот делает. Старик сказал, что так он молится Аллаху. Тогда Муса-пейгамбар научил его молиться правильно, как положено по книге и пошел дальше. Он дошел до моря, ударил посохом по земле и море расступилось. Когда Муса-пейгамбар был уже на середине моря он услышал, как за ним бежит тот самый старик. «Что тебе надо?» – спросил пророк. «Я забыл слова молитвы после земного поклона», ответил старик. Муса-пейгамбар посмотрел на его ноги и увидел, что они сухие, а у него самого ноги были мокрые. Тогда он сказал старику, что Аллах принимает его молитву, такой, какая она есть и чтобы тот продолжал молиться таким странным образом. Вот и вся притча. Ты понял ее смысл?
– Да. У каждого свой путь к Аллаху. Если искренни твои намерения, то Господь примет тебя и твои молитвы, какими бы странными они ни были. Ты ведь поэтому взял себе имя Муса?
– Да, именно поэтому. А тот шайтан – дурак. Он ничего не понял и после моего ухода еще заболел вонючим потом. Он все равно убил того турецкого беглеца. Но, речь сейчас не о нем. Речь о тебе, Хосров.
Джинн молчал, но по его морщинистому старому лицу было видно, что он внутри него борются две мысли.
– Ни я, ни Мирза Бахтияр не достигли того, чего достиг ты. – Продолжал ангел Муса. – Я не смогу научить тебя большему. Я всего лишь учитель-амузегар. Мирза Бахтияр тоже учитель, он ищет славы, несмотря на свою скромность. Я научил тебя писать, он поставил твой почерк, но ты превзошел и меня и его. Твой почерк самый лучший, он идеальный! Ведь он сам тебе это сказал, измеряя втайне от тебя, на протяжении нескольких месяцев твои буквы. Из нас троих, настоящий хаттат, это ты. У меня это работа, ходить из города в город, учить писать и читать и раз в год отчитываться о проделанной работе. Посмотри, мои ноги мокрые, а твои сухие. – Муса посмотрел на джинна, улыбнулся и подмигнул ему.
– Для тебя не все потеряно. – Продолжал он. – Сейчас ты не можешь вернуться в Тебриз, но весь Иран открыт перед тобой. Иран – это душа мира, как писал великий Низами.
– У меня для тебя небольшой подарок. – Прервал его Хосров и достал из своего дорожного мешка шамаиль с именем Мусы Амузегара. – Это тебе, моему первому учителю.
Глаза ангела увлажнились, он грустно улыбнулся, взял шамаиль, приобнял джинна за плечи и сказал:
– Ты первый, кто поблагодарил меня. Пойдем со мной.

Айн Шин Гаф

Несмотря на тот откровенный разговор с мастером Мирзой Бахтияром я все еще продолжал к нему ходить и брать уроки каллиграфии, как будто и не было той беседы. Но, после признания моего учителя, что я не тот, за кого себя выдаю, я не стал притворяться и выводил на бумаге идеальное начертание букв. Мне уже было все равно, и я перестал притворяться. Чтобы показать Мирзе Бахтияру чего я достиг, я принес на урок свою толстую рукописную книгу, в которой я собрал и записал мои любимые стихи. В этой книге с коричневым переплетом, купленной в старом книжном магазинчике на улице Шахид Эман Дуст были стихи от классиков Рудаки, Саади, Руми до современников Шахрияра, Гейдара Аббаси и молодых Гяруса Абдолмеликиана и Розы Джамали. Это было мое личное собрание от любовной лирики до протестной поэзии. Для меня были важны стихи молодых поэтов, когда-то они ведь тоже станут классикой. Но, мой учитель смотрел только на тот идеальный почерк, которым была написана книга. Дрожащими руками Мирза Бахтияр молча переворачивал страницы, гладил листы бумаги и напрягая зрение пытался безуспешно найти хоть одну кривую линию среди множества букв.
В тот день я разговорился больше обычного. Я рассказывал ему про молодых поэтов и одновременно переписывал стихи Руми. Однако мой учитель не слушал меня и сидел молча погруженный в свои мысли. Мне было обидно, что, узнав мою тайну Мирза Бахтияр отдалился от меня.
Однажды во время урока сидя напротив меня и рассеянно разглядывая то, как я быстрыми движениями переписываю газели Хафиза он подавил зевок и словно отвечая своим мыслям произнес шепотом истиазу.
– Прибегаю к Аллаху от сатаны, побиваемого камнями.
Я остановился, и мы встретились взглядами. Впервые в глазах Кербалаи я увидел испуг, преобразившийся в смертельный страх. Он побледнел у меня на глазах за долю секунды.
– Скажите, остад, чего вы так сильно боитесь, что произносите истиазу? – Спросил я.
Он молчал и смотрел на меня испуганными глазами.
– Тогда я сам отвечу на свой же вопрос, остад. Вы боитесь того, чего не знаете. Вы образованный, просвещенный и в меру религиозный человек, и впервые столкнулись с тем, что считали бабьими сказками. После того как вы узнали, что я не принадлежу привычному для вас миру, вы не можете поверить в реальность. Если вы верующий, а я не сомневаюсь, что вы истинно верующий, то вы должны принять и мое существование. Ожидая встретить Бога, вы встретили существо низшего порядка. Разве это может поколебать вашу веру? Разве мое существование не является для вас доказательством существования Бога? Неужели, все это время вы делали вид, что верите в наше существование, а на самом деле думали, что это просто мифология? Не бойтесь меня, остад. Я не причинил и не причину никому вреда в вашем доме. Мое присутствие в вашем доме не несет вам вреда. Я всего лишь страждущий, ищущий знаний. Ведь слово студент – талиб переводится с арабского как «требующий знаний». Мне посоветовал обратиться к вам один мой знакомый, чтобы вы научили меня искусству каллиграфии, вот и все. Именно о нем вы рассказывали мне историю, как повстречали двух странных людей на пути в Кребелу. Ильм-уль-хатт – это ведь не просто красивые буквы, слова и картинки из словосочетаний. Это нечто большее. Любовь, страсть, вражда, ненависть, страх, гордость, радость, умиротворение. А самое главное, каллиграфия – это средство, единственная возможность, тонкая ниточка для таких как я. Это средство получить прощение Аллаха, не имея возможности обратиться к нему напрямую. Я открою вам свой главный секрет. Я избегаю молитв и даже, когда приходится совершать намаз в обществе других людей я просто шевелю губами и делаю земные поклоны. Но, никто не знает, что я в страхе читаю про себя стихи, чтобы случайно не произнести слова молитвы. Я ни разу не брал в руки Коран, потому что не имею на это права. Только буквы моя молитва и только бумага мой молитвенный коврик. И я ведь не атеист какой-то, просто так сложились обстоятельства. Разве кто-то вправе отказать мне в моем стремлении?
– Скажи, у тебя есть семья? У вас бывают семьи? – Спросил, успокоившись Мирза Бахтияр.
– Вы прекрасно знаете, что у меня и таких как я не может быть семьи. У меня нет родителей, если вы спрашиваете об этом. Меня создал Аллах, так же как все живое на Земле. Среди людей я круглый сирота и у меня не осталось даже родственников. Когда меня спрашивают о моей семье, я рассказываю, что они погибли во время Священной Обороны. Их не успели эвакуировать из Керманшаха во время химической атаки иракцев. Остальные родственники тоже погибли большей частью во время войны, а те, кто выжил разъехались кто куда. В Иране из моей семьи никого не осталось. Обычно на этом все вопросы заканчиваются. Никто еще не пытался выяснить мое происхождение. Да и не получится ни у кого.
Это был наш последний откровенный разговор с остадом Мирзой Бахтияром. К сожалению, каждый из нас снова спрятался в свое молчание.
Со временем я стал иногда пропускать уроки каллиграфии у Мирзы Бахтияра, предпочитая оставаться дома и заниматься любимым искусством в тишине. При этом я переписывал и современную поэзию и прозу, а также переводы иностранных писателей на персидский язык. Я давно переписывал все, что мне попадалось под руку, от классической поэзии Рудаки, Саади, Хафиза до приключений Шерлока Холмса и рассказов Чехова, переведенные на фарси. Однажды мне даже удалось за четыре месяца вручную переписать роман «Бесы» Достоевского. Эту книгу, изданную еще при шахе, я нашел у одного торговца, который иногда продавал из-под прилавка редкие книги.
Когда я приходил на уроки к Мирзе Бахтияру он делал вид, что все как прежде, но теперь он долго молчал или говорил только о каллиграфии. После моего откровенного признания Мирза Бахтияр стал каким-то рассеянным, и даже не проверял мои упражнения. Оборвалась та тонкая ниточка, которая связывала нас и толкала его на откровенность со мной. Этот человек не смог принять то, что выходило за рамки его понимания. Мне вдруг самому стало интересно, что чувствует человек, когда понимает, что рядом с ним сидит существо иного порядка, в существование которого никто не верит?
Его молодая жена каждое занятие приносила нам чай и сладости. Она всегда бесшумно входила, никогда не смотрела ни на меня, ни на мастера Мирзу Бахтияра, тихо здоровалась, ставила поднос с чаем, стаканами-армуду, вареньем из лепестков розы и другими сладостями на стол и так же бесшумно выходила. У меня тонкий нюх, если бы я не стал каллиграфом, то вполне мог стать парфюмером. С первого дня я уловил запах ее парфюма, всегда неизменный и непритязательный. Это были простые, дешевые духи на основе розовой воды. Я никогда не обращал на нее внимания. Единственное что я знал про нее, это ее имя – Ширин и то, что она была намного моложе Мирзы Бахтияра. По возрасту она годилась ему даже не в дочери, а во внучки. Даже для Ирана этот столь неравный брак был чем-то удивительным.
В один из тех редких дней, когда я пришел на занятие к Мирзе Бахтияру она так же, как и раньше подавала нам чай, но в этот раз я уловил тонкий аромат сандаловых духов, шедший от нее. Она никогда не смотрела на меня, когда приносила сладости, но на этот раз Ширин буквально обожгла меня взглядом, так как умеют делать только персидские женщины.
– Вы стали редко к нам приходить, агае Хосров. – С легкой улыбкой сказала она и вышла, не дожидаясь ответа.
Учитель Мирза Бахтияр даже не заметил ее реплики, он был погружен в свои мысли и молча сидел за столом. Я был удивлен, но не подал виду.
Вернувшись вечером домой, я вспомнил ее взгляд и впервые за долгие годы почувствовал сильное сердцебиение. Я не женат и у меня никогда не было никаких отношений с женщинами. Мои сокурсники в университете встречались с девушками, насколько это было возможно в условиях исламской республики. Многие из них ходили на подпольные вечеринки, где был нелегальный алкоголь, наркотики и доступные женщины. Меня пару раз приглашали в такие клубы, но после пары моих отказов на меня махнули рукой и больше с такими предложениями не приставали. Алкоголь и наркотики меня не интересовали, а единственная моя первая любовь, которую я испытал очень давно закончилась моим бегством из Тебриза. Сегодня на меня за долгие годы посмотрела женщина и улыбнулась не ради приличия, а улыбнулась лично мне. Я сразу это понял. Несколько дней я не переставал думать о Ширин. Ее улыбка и ничего не значащая фраза не выходили у меня из головы.
 Чтобы избавиться от мыслей о Ширин я начал переписывать рассказы Чарльза Диккенса. Это была первая попавшаяся мне книга в старом книжном магазинчике на улице Шахид Эман Дуст, чуть дальше от проспекта Энгелаб, где я живу. Продавец книг, бойкий живой старичок, всегда носивший вязаную шапочку с помпоном, даже в дикую летнюю жару встречал меня с улыбкой и рассказывал истории про каждую книгу в его магазинчике.
– Салам, мой дорогой друг! – С искренней радостью приветствовал он меня.
– Салам, агае Мошфег. Я просто зашел, найти что-нибудь почитать.
– Вы знаете, я скажу вам по секрету, я нашел такую замечательную книгу, которую написал русский про Иран. – Загадочно подмигнул мне продавец. – Вы же любите русских писателей?
– Да, с удовольствием читаю их. Они умеют описать, то, что творится в душе человека без напыщенных и ненужных слов. Все видно по действиям и по разговору персонажей.
– Да, да, да! А еще они умеют так красиво писать прозу как поэзию. Вот, та книга, которую я нашел, как будто специально для вас, агае Хосров.
– Что же это за книга, которую какой-то русский написал про Иран.
– Это «Смерть Вазир Мухтара», про русского посла Грибоедова и о том, как его убили в Тегеране. Написал ее писатель Юрий, не могу произнести правильно его фамилию. Старое издание, еще дореволюционное.
Я взял книгу и прочитал фамилию автора, Тынянов. Это мне ничего не говорило. Я пролистал книгу, она была в очень хорошем состоянии. Издана при шахе, в последний год до революции, тиражом до сотни экземпляров. Позже я узнал, что есть и современные издания этой книги в Иране.
– Вы меня уговорили, агае Мошфег. Я возьму эту книгу и даже торговаться не буду. Вы знаете, что я люблю и ни разу не подвели меня. Но, я хочу найти какую-нибудь книгу про любовь. Русский посол в Иране и его смерть – это конечно же интересно, но еще я хочу почитать что-то о любви. Вы меня понимаете, агае Мошфег?
Он подмигнул мне и отошел в подсобную комнату, откуда принес напечатанные на принтере листы, сшитые грубой веревкой. Это была подпольная книга. Я думал это очередная порнография или низкопробная эротика. Но продавец переубедил меня.
– Это роман итальянского поэта Габриэле Де Анунсио или Де Анунзио. – Агае Мошфег не мог правильно произносить иностранные имена. – Этот поэт был настоящий авантюрист! Занимался политикой, поэзией, воевал, был летчиком и всегда был в окружении красивых женщин. Но, одно у него не отнять, он умел как никто описывать любовь и красоту. Почитайте, агае Хосров. Книга, как вы понимаете не продается, а сдается в аренду. Она в единственном экземпляре.
– Что же это за роман?
– «Наслаждение». Про одного молодого итальянского аристократа, который любил двух женщин.
– Хорошо. Вы меня заинтриговали. – Улыбнулся я. – Я возьму и верну на следующей неделе.
Но, ни книги, ни каллиграфия не помогали избавиться от мыслей о жене Мирзы Бахтияра. Глазами я читал одну и ту же строчку уже несколько раз, но так и не мог сосредоточиться на романе итальянца. Голова была забита даже не мыслями, а образами Ширин. Наконец я отложил итальянский роман и попытался разобраться в своих чувствах. К сожалению для себя, я понял, что влюбился. Я вспомнил все с самого первого дня, как я переступил порог дома Мирзы Бахтияра. Он сам всегда открывал дверь и провожал меня. С его женой я никогда не разговаривал кроме обычных приветствий. Она только заходила в комнату, тихо здоровалась, ставила поднос на стол, быстро, но не торопясь разливала чай в чашки и тихо уходила. Ее всегда сопровождал этот еле уловимый аромат недорогих духов. Даже дома она ходила с покрытой головой и всегда в однотонной одежде. Абсолютно ничем не приметная женщина. Почему именно она?
Только один раз, когда мы разговорились с учителем, он назвал ее возраст и что она из Ардебиля и все. Тогда я даже не обратил на это внимания и забыл на следующий день. Только сейчас я вспомнил, почему он заговорил о ней. Тогда я переписывал стихи Шаха Исмаила Хатаи и речь зашла о кызылбашах, тогда Мирза Бахтияр и рассказал, что его жена как раз из того города, который был главной резиденцией ордена красноголовых.
Мне нравился ее тихий и спокойный голос. Но, больше всего я полюбил ее аромат, который неслышным шепотом пробивался сквозь дешевые иранские духи на основе розовой воды. Имея тонкий нюх, я могу отличить настоящий запах женщины от обертки в виде духов. В тот день, когда она впервые обратилась ко мне по имени и покорила меня своим взглядом я заметил, что, она практически не пользовалась косметикой. В то время как обычные иранские женщины очень любили накладывать толстый слой косметики, так что получалось абсолютно новое лицо. Ее фигуру скрывала обычная одежда, но я знал, что Ширин меньше меня ростом. Я сидел и думал о ней, вспоминая каждую деталь и пытаясь точно создать ее образ в моей голове. На этот раз я решил не пропускать занятие у Мирзы Бахтияра и после работы поехал к нему.
Весь урок прошел скучно. Я нарисовал льва и солнце используя стихи Хатаи. Рисунок получился идеальным. Читать нужно было начиная с морды льва, а в лучах солнца были записаны отдельные бейты его из его произведений. Мирза Бахтияра уже невозможно было удивить моим искусством, и он со скучающим видом смотрел, как я за несколько минут создаю картину из букв и слов.
Вошла Ширин. Как всегда тихо поздоровалась и молча поставила поднос с чаем и вареньем на стол.
– Салам, агае Хосров.
– Салам Ширин ханум.
Впервые я обратился к ней по имени. Обычно я всегда ограничивался словом «салам». Она взглянула на меня, и я чуть дольше чем положено смотрел ей в глаза отложив калам и бумагу. Краешком губы, почти незаметно она улыбнулась. Эта улыбка длилась долю секунды, как еле слышный шорох, как тончайший еле уловимый аромат. Можно было вообще подумать, что не было никакой улыбки. Но, я точно знал, что Ширин улыбнулась именно мне всего один раз за всю мою долгую жизнь. Это была улыбка особого рода, только женщины могут дарить такие улыбки. Она вышла так же тихо, как и вошла.
Я поймал на себе удивленный и полный ненависти взгляд Мирзы Бахтияра. Страх в его глазах превратился в ненависть. Так и должно было быть, рано или поздно страх всегда перерождается в ненависть. Мы не разговаривали с ним пока я не закончил работу. Все общение свелось к взглядам или попыткам не смотреть в глаза друг другу. Я понял, что уже не смогу переступить порог этого дома. Сегодня был мой последний день занятий каллиграфией у Мирзы Бахтияра.
Я вышел из его дома одновременно и счастливый, и несчастный. Закончился еще один период моей очень долгой жизни. Я вернулся домой и никак не мог найти себе места и успокоиться. Я вскакивал, ходил по комнате кругами, садился, опять вставал, налил себе стакан воды, но тут же забыл про него. Все это время я как сумасшедший разговаривал с самим собой и с Ширин в моих мыслях. Потом в мои мысли влез Мирза Бахтияр и вместе с ним чувство вины. Ведь я сам пришел к нему домой, это я просил его научить меня каллиграфии, а потом я показал, что умею больше, чем он. Самое страшное, я обманул его доверие и влюбился в его жену. Между нами, ничего не было, кроме двух улыбок, но от этого моя вина не становилась меньше. Я вспомнил Мусу Амузегара. Что я ему скажу, когда встречу? Что все пропало? У меня опять две левые руки? Может из-за этого греха в моем сердце я все потеряю? Самый большой страх – страх потерять все.
В моем воображении или в этом легком однодневном помешательстве от страха и вины собрались все. И я, и Ширин, и Мирза Бахтияр и ангел Муса Амузегар и тот толстый шайтан с рынка, и Масуме, которая жгла гармалу и продавец книг, старый Мошфег и тот бедный паша, которого задушили. В моей бедной голове они все галдели без умолку. Только Ширин стояла молча перед моими воспаленными красными глазами и смотрела на меня с той самой едва заметной улыбкой.
Усилием воли я заставил себя сесть за стол. Я знал, что безнадежно пропал, потому что влюбился. Влюбился настолько сильно, что мог сойти с ума. Пусть будет так! В силу своей природы, мне не дано обладать женщиной. Единственной женщиной, которую я мог ласкать и к которой мог прикасаться, была бумага. Бумага для меня – это женское тело, калам и тушь, способ передать мою любовь и нежнейшую ласку.
Я взял чистый лист бумаги и начал стихами Хафиза рисовать на нем лицо Ширин. Я смешал все стихи, которые всплывали в памяти. После того, как ее лицо было написано или нарисовано, фон на листе я исписал газелями Саади. Все только о любви. Я писал и писал стихи. Все по памяти. До самого вечера, пока не стемнело и пришлось встать, чтобы зажечь свет я нарисовал несколько портретов Ширин, используя только, то искусство, которое было в моем распоряжении – каллиграфию.
В конце дня у меня сильно болели глаза и пальцы. Я был опустошен и счастлив. Сегодня был мой день любви.
Уставший и голодный я лег спать. Уже проваливаясь в сон мой мозг поразила мысль – я не разучился писать, я ничего не украл, у меня есть и правая и левая рука. Значит ничего плохого не произошло. Я улыбнулся самому себе. Впервые за долгое время я чувствовал себя счастливым.
Завтра мне предстоит еще одно важное дело.

Тамам Шод

Если попытаться сосредоточиться на своих мыслях и чувствах и не обращать внимания на происходящее вокруг, то любой восточный рынок превратится в море из звуков и запахов. Вы можете плыть в этом море держа голову над поверхностью, а можете иногда нырять в него. Тогда все мужские и женские голоса, топот тысячи ног, звуки застежек кошельков, хлопки мухобоек, скрипы тысячи замков, открывающиеся и закрывающиеся двери и сотни других звуков нахлынут на вас волной. Вас будут толкать, пихать, пытаться обойти, хватать за рукава, кричать вам в лицо, расхваливая свой товар. Женщины в чадре проходя мимо вас будут тереться бедрами о ваши бедра, обдавая вас густым, непролазным ароматом восточных духов. На вас набросятся все ароматы еды, сладостей, парфюма, одежды, дерева, ковров даже посуда из меди, расплавленная в духоте восточного базара, имеет свой запах, разогнанный по всему пространству крытого рынка десятками кондиционеров. Для таких как я, для тех, кто физически не может переносить громкий шум, толчею в толпе и бесцеремонность торговцев, любой восточный рынок – тяжелое испытание. Тебризский базар, не исключение. Но, именно он, как воспоминание о тысячах лет преисподней тянул меня к себе. Нужно просто уметь плыть в этой густом как смола шуме из тысячи звуков и быть глухим. Несмотря на всю суету, шум и толчею, я любил этот базар. В нем я погружался в любимый город, соприкасался с его душой.
Я пришел сюда не за покупками и не для обычной прогулки. У меня было срочное и очень важное дело, которое я должен был довести до конца. Но, я как мог старался оттянуть его. Я прогулялся по всему базару, делая вид, что интересуюсь разными товарами. Я два раза прошел мимо той самой безымянной лавки письменных принадлежностей, которая и была моей целью. Дверь была закрыта, но я знал, что продавец внутри. Из лавки вышел с покупками молодой человек, лицо которого показалось мне знакомым и пошел дальше по галереям базара.
Я медленно открыл дверь и вошел. Продавец сидел на табуретке рядом с прилавком с тетрадями и книгами и читал газету «Фаджр Азербайджан».
– Салам алейкум, агае Чешмесорх! – Широко улыбаясь поздоровался шайтан. – Как давно мы с вами не виделись! Все так же занимаетесь каллиграфией?
– Салам алейкум. Да, все так же занимаюсь каллиграфией, искусством почерка.
– Вы знаете, агае Хосров, я никак не могу понять. Каково это, веками пытаться достичь, того, чего невозможно достичь? Каково это, стремится к тому, что противно твоей природе? Ведь можно было просто жить дальше, как и все мы, существа низшего порядка. Не надо было столько трудиться, портить глаза, ломать себе руки, отказывать себе в тысяче удовольствий. У вас даже пальцы искривились от того, что вы не выпускаете калам целыми днями. Про красные от слез и воспаления глаза я вообще молчу. Вас еще не выгнали с работы? Я боюсь, что вы ее просто прогуливаете дома сидя за листом бумаги.
– Можете за меня не переживать. Меня никто с работы не выгонял и суставы у меня не болят. Даже мои воспаленные красные глаза не устают от занятий наукой почерка. Кстати, я до сих пор не знаю вашего имени. Как вас зовут?
– Мое имя вам ничего не даст. У меня нет имени. Каждый называет как хочет.
Впервые я увидел на его довольном круглом лице легкую тень грусти, даже обиды на весь мир, который так и не узнает его имени. Но, мгновение спустя он снова широко улыбался и опять это был тот самый наглый и назойливый шайтан. У него была какая-то неуловимая грация в движениях. Он был высокий и крупный, ему явно было тесно в этой маленькой лавке, но при этом он не был неуклюжим. Ни разу он не опрокинул ни одного предмета, не уронил даже маленькую монетку и перемещался в такой тесноте легко и грациозно. Казалось, своими огромными ручищами он мог легко раздавить чье-нибудь горло. Я все время удивлялся тому, как этот грузный, толстый шайтан легко и непринужденно держит в руке калам, точно отсчитывает тонкие листы бумаги ни разу не послюнявив пальцы и держит в руках такие маленькие и хрупкие вещицы, которыми полна его лавка.
Я молчал и просто смотрел на него, словно любуясь его движениями.
– Вы что-то хотели купить, агае Хосров?
– Да. Мне нужны новые каламы. Прочные. Тебризские. И все остальное. Все принадлежности. – Я говорил медленно, отрывисто, словно отвечая не ему, а своим мыслям.
– Вы очень удачно зашли. Буквально вчера мне привезли новые каламы и пеналы. Это не из Тебриза, а из пригорода, из Хосровшаха. Там, если ехать по шоссе, после того как проедите отделение дорожной полиции живет один мастер. Он молодой, но как мне рассказывали, делает прекрасные каламы и пеналы из дерева. Я заказал у него пробную партию. Если клиентам понравятся его каламы, то заключу с ним договор. Посмотрите, какие они хорошие и посмотрите на пеналы. Это ручная работа! Этот мастер делает тонкую работу. Видите, какой сложный и четкий орнамент на пенале?
– Да. Очень тонкая работа. Я возьму только каламы и новый точильный камень для ножа. Кстати, дайте еще нож.
Шайтан сложил все покупки, завернул их, я уже все оплатил и стоял молча, держа в руках новые, прочные, острозаточенные каламы. Два калама. Один в правой руке, другой в левой. Он пристально посмотрел на меня, снова улыбнулся своей лисьей улыбкой на все лицо и спросил. А ведь мог и промолчать.
– А как же ваша любовь?
Я знал, что он попытается задеть меня, знал, что он будет бить по самому больному месту. От злости, от ненависти, от невозможности сделать что-то серьезное, ему оставались только слова. Только словами он мог уколоть меня.
– Я же знаю, агае Хосров, я читаю в вашем сердце. Любовь к образу, созданному нашим воображением сильнее любви к настоящему человеку. Вы все еще верите, что можете идти против своей природы? Что можете порвать с адом, с сонмом джиннов и шайтанов? Неужели, вы настолько глупы, агае Хосров с красными глазами, что всерьез думаете, что благодаря умению красиво писать, вы станете лучше, станете наконец человеком? Вы всерьез думаете, что перестанете быть существом низшего порядка?
– Вас это не касается. Моя наука почерка дает мне право выбора.
– Нет! Маленький, лысый собачий сын! Нет и еще раз нет! – Его лицо исказилось от злобы. На подбородок даже капнула слюна. Он не кричал, он говорил громким шепотом. Этот шепот был страшнее самого громкого крика. – Меня это касается! У тебя нет и никогда не было выбора! И у тебя не будет! Ты НИКОГДА не станешь лучше! Все что тебе наплел этот смазливый дурак Амузегар, все ложь! Невозможно идти против предначертанного! У тебя всегда были две левые руки и ни одной правой. Долго сдерживался? Признавайся же. Научился писать и ничего не украл? А книги? А моя тетрадь? Я же знаю, лысый дурачок, что ты как пес пускал слюни на жену своего учителя, на эту сучку Ширин. Ты ведь читал в том учебнике, ты сам его написал, что этот старый осел не трахает ее! Он не может! Ха-ха-ха-ха! Мог бы украсть ее у него! Хотя зачем? Ты ведь такой же осел, как и Мирза Бахтияр. Ты бы тоже не стал ее трахать, только бы рисовал на ней свои буквы и картинки. Вот на что вы все способны. Ты не стал хаттатом, и вор из тебя никудышный. Не можешь даже залезть между ног у той, кто сама течет от желания. Уж, лучше я сам пристроюсь к ней.
Последнюю фразу он сказа не шепотом, но тихо. И смеясь смотрел мне в глаза. В моих руках были два острых калама. Всего доля секунды и оба калама оказались воткнуты в его глаза. В правый и в левый. Он не издал ни звука. Я тоже все делал молча, настолько сильно сжав челюсти, что у меня заскрипели зубы. Шайтан широко открыл рот, как будто готовясь кричать, но молча сел на пол и повалился на спину. Я боялся, что он забрызгает меня кровью, но моя одежда и руки были чисты. Кровь аккуратными струйками текла у него из глаз как чернила из опрокинутой чернильницы. Каламы были воткнуты глубоко, я знал, что задел мозг. Прошло всего несколько секунд и огромный как бык, тяжелый шайтан валялся мертвым на полу своей лавки.
Не теряя ни секунды, я запер дверь изнутри. Схватил тушь, калам с прилавка и присел рядом с ним на колени. Я расстегнул его черную рубашку, оголил его грудь и живот. У шайтана было удивительно мягкое, гладкое на ощупь тело без волос, как будто пустое внутри и бледная, точнее белая как лист бумаги кожа. Я обмакнул калам в чернила и написал на его круглом животе всего одну фразу. Потом я бесшумно встал, не привлекая к себе внимания вышел из лавки и ушел.
На его животе я написал фразу «Тамам Шод» – что значит, «С ним покончено».

Эпилог

Из официального сообщения Тебризского управления Сил правопорядка Исламской Республики Иран, ** числа месяца Хордад 1388 года.
В помещении магазина письменных принадлежностей на Тебризском базаре был найден труп мужчины. Предварительное следствие установило, что по показаниям свидетелей, убитый являлся владельцем и одновременно продавцом данной лавки. Однако, несмотря, на то, что убитый являлся довольно известным человеком среди торговцев и покупателей рынка, никто так и не смог с точностью назвать его имени. Никаких документов при нем не оказалось и свидетели, знавшие убитого, не могут вспомнить ни его имени, ни каких-либо других данных о нем. В канцелярии и бухгалтерии базара, так же не были найдены документы и даже контракт на аренду помещения.
Владелец лавки был убит двумя каламами, воткнутыми ему в глаза. На трупе, убийца написал фразу «тамам шод». Силы правопорядка допросили десятки свидетелей и изучили видео с камер наружного наблюдения. Все посетители лавки за день убийства были найдены и допрошены, кроме одного. Силы правопорядка ищут пожилого, лысого мужчину, роста ниже среднего. Из особых примет подозреваемого, красные от воспаления белки глаз. Силы правопорядка Исламской Республики Иран просят обращаться в Тебризское управление Департамента криминальных расследований СПИРИ любого, у кого есть информация о местонахождении подозреваемого.

Муса Амузегар подобрал меня на машине, когда я шел пешком с одним рюкзаком за плечами вдоль шоссе в сторону Урмии, а оттуда я собирался добраться до границы с Турцией. Он снабдил меня документами и перевез через границу. С Востока на Запад. От Солнца к Луне. Если бы не он, я не знаю, что бы со мной произошло. Всю дорогу до границ Турции Муса молчал и иногда качал головой.
Так совпало, что Муса Амузегар ехал на научную конференцию по иранистике в Трабзонском Университете. Меня он представил как своего аспиранта. В Турции меня приняли очень приветливо, так как я был знакомым Мусы. Он похлопотал за меня и вскоре я получил учебную визу на поддельный паспорт. Новую жизнь я начал аспирантом Педагогического факультета Университета Трабзона. Прошло много лет с того случая в Тебризе.
Я давно живу и работаю в Трабзоне, преподаю в университете фарси, историю и культуру Ирана и даже начал свой авторский курс каллиграфии на Факультете изящных искусств. У меня теперь только один настоящий паспорт, с Луной. Я так и не бросил заниматься искусством почерка, ежедневно посвящая несколько часов любимому делу. В Иран я так и не вернулся, и даже ни разу туда не ездил.
Я с удовольствием сменил фамилию. Имя я отказался менять, но вместо дурацкой клички Чешмесорх, я взял фамилию Амузегар. Теперь, по документам, я доктор Хосров Амузегар, профессор Университета Трабзона, натурализованный гражданин Турецкой Республики. Муса говорит, что я это заслужил.
Муса два раза в год приезжает ко мне в Трабзон, мы сидим с ним на балконе моей квартиры с видом на Черное море, пьем чай с привезенными иранскими сладостями и тихо беседуем. Вспоминаем прошлое.
– Кстати, а что ты сделал с тем старым учебником каллиграфии в черном переплете? – Спросил меня Муса.
– В первую же неделю после моего переезда в Трабзон я отправил его по почте обратно в Иран, в Тебриз, Мирзе Бахтияру. Эта книга не должна покидать землю Ирана, она должна остаться там.
– Ты ведь знаешь, Мирза Бахтияр уже лет пять, как ушел в иной мир.
– Знаю. – Тихо ответил я. – Но, перед смертью он в очередной раз убедился, что легенда является реальностью.
– Ты, наверное, хочешь знать, что с его вдовой?
Я молчал.
– Она снова вышла замуж и недавно родила сына. Хотя, все опасались, что в ее возрасте она не сможет выносить ребенка. И судя по всему, она очень счастлива.
Я продолжал молчать.
– А ты знаешь сенсацию? – Пытался вывести меня на разговор Муса.
– Какую?
– В библиотеке Исламского общественного центра в Тебризе был найден старинный манускрипт, учебник персидской каллиграфии, датируемый семнадцатым веком. Уникальная работа.
– Так зачем же ты спрашивал, что я сделал с той черной тетрадью?
– Просто хотел убедиться, что это та самая книга.
– У этой книги есть ноги, Муса. Умер Мирза Бахтияр, и она сама перекочевала в библиотеку. – Ответил я.
Муса рассмеялся, достал сигарету и закурил. Я первый раз видел его курящим. Он посмотрел на меня.
– Недавно пристрастился. – Пытался оправдаться Муса. – В Иране я не курю, только заграницей.
Я улыбнулся.
– Кури, раз тебе нравится. – Сказал я и отхлебнул глоток чая.
– Ах, чуть не забыл, у меня для тебя один подарок. – Муса встал и пошел доставать какой-то сверток из своего рюкзака.
– Возьми, это просили передать тебе. – Он протянул мне сверток, в котором явно была какая-то книга.
Я взял и начал его разворачивать, а Муса продолжил говорить.
– Ты же знаешь, я в Трабзоне проездом, возвращаюсь с хаджа. Решил навестить тебя и привезти подарок.
Наконец я развернул сверток и в моих руках оказался Священный Коран. Я вскочил от испуга и чуть не бросил его на пол. Моему удивлению не было предела. Впервые я держал в руках Коран, который так старательно избегал все эти годы. И со мной ничего не произошло. Я не сгорел, не обжегся, не испарился, у меня даже голова не закружилась.
– Это просили передать тебе, Хосров.
– Кто? – прохрипел я. У меня першило горло?
– Не спрашивай, ты сам знаешь. Отныне ты можешь читать и даже переписывать Коран.
– Могу? Я прощен? – Мне было трудно дышать. Я чувствовал, что слезы давят мне горло. Если из моих глаз сейчас потечет слеза, это будет впервые с тех самых времен.
– Ты прощен. Ты заслужил.
– Я теперь как все?
– Да. Ты. Теперь. Как. Все. И я тоже.
Я опять молчал и смотрел на него, глазами полными слез.
– Каждый из нас выполнил свою миссию, Хосров. Я научил тебя писать, это раз. Ты научился писать, это два. И ты достиг вершины искусства почерка, это три. Ты ведь не просто так прощен, ты это действительно заслужил. Миллионы букв, которые ты написал за все это время, сотни тысяч листов бумаги, все это стало твоей молитвой о прощении и тебя услышали. Вот доказательство, которое ты держишь в руке.
– Теперь я могу умереть?
– Можешь. Уже можешь. – Кивнул головой Муса и улыбнулся. – Как и я тоже. Как все. Покой нужен всем. Особенно нам с тобой. Поэтому, я тебе даже посоветую жениться. Ты можешь найти хорошую жену, завести детей, стать наконец отцом семейства. Мне тоже надоело быть одному. Я тоже буду искать себе пару.
– Муса, а ведь я убийца. На мне же грех убийства. Все эти годы я не забывал об этом.
– Друг мой, я тебе уже сказал, что ты прощен. Ты теперь сам должен простить самого себя. То, что произошло в той лавке в Тебризе было предопределено. Единственное, о чем я могу жалеть, так это то, что тот шайтан тоже был великим каллиграфом.