Всепрощение

Часто ему снился сон, что идёт он над пропастью, и его тянет туда, в это жерло, что разинуло пасть свою, тянет неистребимо, и он уже взглядом своим приближается к самому краю, а за взглядом и всё тело безвольно тянется, как кисель, туда… Страх и ужас! Но на самом краю вдруг проявляется Ангел в блистающих одеждах и мечом заграждает ему путь в ужасный вход в небытие — в эту жадную бездонную пропасть. И он просыпается. Холодный пот покрывает всё его чело, руки и ноги сведены судорогами, рот жадно ловит воздух, хочется кричать, но крик застыл горячей лавой в горле, и мир кажется ему в тот миг маленькой точкой, замершей в чьей-то неописуемой руке.

После этого сна весь день отмечен был какою-то непонятной печатью, и сон незримо витал надо всем, словно предупреждение, будто призыв или знак, который Михаил всё никак не мог для себя истолковать. Что делать? Пойти в больницу с этим сном — нелепо, ведь засмеют же! Мало ли что человеку приснится, скажут, что перегружаться не надо, что кушать перед сном не положено, что вредны переживания и стрессы. Скажут что-нибудь умное, по латыни, сделают умный вид, а помочь не смогут, это уж как пить дать. Что тогда? И что сейчас?

Когда этот сон привиделся в третий раз или уже даже в четвёртый, Михаилу стало не до шуток: вся его жизнь сузилась до пределов этого сна и требовала какого-то ответа, какого-то поступка, а какого — этого он не знал и поэтому метался в горячке на своей постели с широко открытыми глазами, метался, рвался, но никак не мог определить для себя точку опоры.

Резкий телефонный звонок ворвался непрошенным ветром. Михаил вздрогнул и взял трубку. Говорить не хотелось, не хотелось даже узнать — кто звонит и зачем. В трубке раздался смех, и молодой женский голос словно запел прерванную только что песнь:

— Прости, что ещё раз позвонила! Кажется, только что положила трубку, только что попрощались с тобой, а мне захотелось ещё раз услышать хоть одну ноточку твоего голоса… Я понимаю, ночь на дворе, но мне так тебя не хватает! Я вспомнила те розы, что ты мне подарил недавно… Они у меня и посейчас на кухне стоят, и когда я прихожу с работы, они светят мне твоею любовью, и у меня все-все дела просто сами собою делаются! Правда! Я тебе так благодарна, я тебя так люблю, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Милый мой, милый… Ну скажи же что-нибудь, пожалуйста, скажи! Пусть твой голос пробудит во мне сказку, самую настоящую, ведь нам так хочется сделать жизнь нашу ненаписанной сказкой, живой, самой настоящей!

Михаил вздрогнул, обнаружив вдруг, что ему не хочется, чтоб этот голос умолкнул. Что сделать, что сказать этой незнакомке, что явно ошиблась номером или где-то не так сработал автомат? Что сказать и как сказать, чтоб она продолжила ворковать ещё хоть малую чуточку? И он почти в отчаянии прошептал:

— Говори, родная, ради Бога, говори!..

— Что с тобой, Серёжа? — прозвучал в ответ из трубки её встревоженный голос.— Мне кажется, тебе плохо? Скажи, скорее ответь, что с тобой?

Михаил не знал, что делать? Сказать правду — а вдруг она тогда положит трубку — и всё? А он теперь без её голоса не сможет жить!.. Что делать?!.

— Серёжа, почему ты молчишь? — уже рвался в телефонной трубке её нежный голос, и Михаил почувствовал, что это сама Любовь зовёт его, сама Любовь плачет о нём. Он прошептал:

— Пожалуйста, не кладите трубку… Я не Серёжа… Что-то произошло во вселенной, и вы попали не к тому, к кому звонили. Но так, видимо, нужно было кому-то, может быть, мне, а может быть, вам… Я нахожусь при смерти, и мне ваш звонок, как песнь спасительная. Помогите мне, милая незнакомка, помогите мне, я погибаю!..

Растерянная тишина звенела в трубке, и Михаилу показалось, что от её ответа сейчас зависит вся его жизнь. Он напрягся, его сердце тугой волной рвалось к ней, и он услышал наконец её голос, что прозвенел в нём сотней живых ручейков:

— Как вас зовут, бедолага вы мой?

— Михаилом,— ответил он и заплакал, как плачут маленькие дети, найдя наконец свою маму. Она услышала его слёзы и попросила:

— Мишенька, расскажите мне, что с вами… Как сможете — так и расскажите, плачьте, что угодно делайте, но потихоньку говорите, мне очень нужен ваш голос… Говорите же, милый мой человек, и да благословит нас Господь Бог на понимание и любовь!

— На любовь? — невольно вырвалось у него.— Но ведь, как я понял, вы любите другого — Сергея?

— Родной мой человек! — мягко полился её нежный голос, и Михаил замер, впитывая ежию его струночку, каждый его вздох и паузу. А она говорила, говорила, как песню пела, и Михаил понял, что этой песни он ждал всю свою жизнь, и именно без неё он погибал.— Понимаете,— говорила она,— мы все — родные здесь, на земле! Родные, ну вот как братья друг другу, и всё человечество сродни семье, и всех нас роднит незримая тайная Любовь, которую нам всем подарил Бог. Понимаете меня? Миша, ответьте, скажите мне, вы слышите меня?

— Слышу,— прошептал он с закрытыми от счастья глазами.— Слышу… и, кажется, понимаю… Мы все сроднены Божией Любовью, и все мы — братья…

— И поэтому,— живо подхватила она,— нас связывает Любовь! Вот поэтому я и попросила у Господа Любви, потому что истинное понимание возможно только через Неё и в Ней! Понимаете меня? И неважно, есть у меня в данный момент тот, кому я отдаю любовь по-земному, а важно то, что я услышала брата, попавшего в какую-то ямину, и во мне откликнулось братское чувство! Миша, я вас очень прошу не смущаться, а рассказать мне обо всём, слышите, обо всём, потому что от вашей искренности сейчас, возможно, зависит ваша жизнь и моё счастье!

— Моя жизнь — это понятно, но ваше счастье… Почему вы так сказали? — спросил он, удивлённый и встрепенувшийся.

— Да как же? — ответно удивилась она.— Как же я смогу жить и радоваться, если буду знать, что в моей помощи нуждался человек, а я не дала ему того, чего он жаждал? Говорите, Мишенька, ради Бога — говорите.

И он начал говорить. Поначалу смущался, речь его была отрывистой и не очень-то понятной, но она его не прерывала, и он вошёл в своё русло, и сам уже не замечал, что тайно исповедуется Самому Господу.

— Это было давно, на заре моей юности,— вспоминал он, робея.— Я был единственным сыном в семье, но далеко не избалованным. Отец меня воспитывал по-спартански, и я знал жёсткость палатки, мозоли от лопаты, сухость летних ветров, не дающих освежения ни душе, ни телу; я был поджарым, много испытавшим и понимающим в жизни, как мне тогда казалось. По крайней мере, никто не мог бы тогда назвать меня маменькиным сынком, хотя я нежно любил свою маму. Она не препятствовала папиному методу воспитания моего, но, в свою очередь, нежно вливала в душу мою и свои соки, и поэтому, наверное, я знал и сочувствие, и сострадание мне было знакомо, и милосердие, хотя к себе я относился довольно жёстко…

Михаил прервал свою речь, вздохнул, вспомнив самого себя — юного, твёрдо стоящего на своих ногах, верующего только в свои силы и сноровку и немного снисходительно думающего обо всём человечестве, что, по его мнению, находилось ещё в пелёнках детства, а он, Михаил, перерос его на целый сантиметр! Это чувство собственной силы и твёрдости придавало ему силы, и он шёл по жизни легко и непринуждённо, не очень-то задумываясь о смысле Бытия, о тяжёлой истории Родины своей, о своём месте в общей ткани жизни и о её смысле. Зачем? Он молод, здоров, самостоятелен, и вся жизнь — впереди! Она рисовалась ему радужной лентой счастья, где всего можно достигнуть, стоит только протянуть руку за желаемым. И вот случилось то, от чего отсчёт жизни пошёл совсем по-иному…

— Вы знаете,— продолжал он,— время нашей молодости было таким бурным, таким стремительным, одно событие молниеносно сменяло другое, и жизнь казалась мощным живым потоком происшествий, переживаний, и я чувствовал себя в этой круговерти центром, вокруг коего всё и исчисляется, возле которого всё зачинается и вступает в жизнь…

Жизнь бурлила и кипела, я перешагивал препятствия, миновал тихие заводи, не желая остановиться там для созерцания даже на малый миг. Мне казалось, что стоит мне только притормозить — и я свалюсь в какую-то пропасть…

Михаил перевёл дух и вспомнил свой чудовищный сон. Пропасть!.. То, чего он страшился в молодости, всплыло, восстало перед ним уже в зрелые годы, и восстало неуёмно, неумолимо, и требовало ответа. Холод пробежал по спине, стало зябко, и Михаил поёжился от неуютной хлябкости.

— Я всю жизнь, как мне показалось вот прямо сейчас, бежал от какой-то пропасти, бежал, уворачивался, стремительно мчался… Куда? А ведь был в моей жизни такой момент, когда я мог бы обресть настоящую точку опоры в мироздании. Был… И момент этот был освещён Любовью… Любовью! Я влюбился, да, я был внезапно полонён одной красавицей, хотя, если честно сказать, никакая она не красавица, а обычная женщина, каких много. Но для меня она была самим совершенством, и её тихие очи и до сей поры стоят предо мною.

Её звали Юля. Мы учились вместе, в одной группе, но до определённого времени я её не замечал, потому что она была серым таким незаметным воробышком, пока не вышла замуж и не родила. Что делают с женщиной роды! Что сотворяет в её душе материнство! Она расцвела таким цветом, она покоряла меня всё больше и больше тихим свечением материнского счастья, и весь её облик источал аромат Любви, причём я чувствовал, что этот аромат ни с чем земным несравним, он настолько тонок и мил, что сердце ищет его, жаждет его и узнаёт его среди тысяч и тысяч прочих запахов!

Она была та же, и не та! Как она была похожа на Мадонну, как в её зримых чертах высвечивалась красота Матери Божией! И всё потому, что её душа познала материнство… И я влюбился в неё, влюбился беззаветно, как мальчишка, я боготворил её, я мечтал об едином её взгляде, об едином её рукопожатии! Она стала для меня всем: с нею я вставал утром, её жаждал увидеть днём, о ней мечтал вечером, и во сне видел её живые, мерцающие огнём Любви очи…

Юленька!.. Красота моя, радость моя несказанная! Я любил её тихо, никому не говоря, будто боясь, что чужой взгляд может опорочить мою светлую Любовь. Иногда утром, перед первой лекцией, я врывался в аудиторию и, как на алтарь, возлагал на её стол свежий букет чистых роз, или ромашек, или васильков… И уходил, трепеща сердцем от предчувствия её радости и удивления. Я любил её тайно, вздыхал о ней тихо, и ни одна душа не знала о моём чувстве, пока не случилось непоправимое…

Она заболела, и её надолго положили в больницу. Я безмерно страдал, что не мог, как прежде, видеть её глаз, слышать её голоса, потрогать невзначай её руки. Страдание охватило меня, я запылал, пока не принял решения признаться ей в своей Любви, тем более, что в больнице это было, наверное, легче…

И я пошёл. Это было осенью, мы перешли на третий курс. Моросил дождик, лужи пузырились и плакали, воробьи прятались под крыши, и голуби пугливо перелетали с места на место, пока не находили сухое и тёплое убежище. Я шёл решительно, шёл, охваченный одной только мыслью: сказать Юленьке о своей Любви, а дальше пусть будет так, как захочет она. Вот и больница со старыми облезлыми стенами, унылая, как осенний дождь, и безнадёжная, как морось поутру.

Надев белый халат, я вошёл в её палату. Она, как тяжелобольная, лежала одна, и я краем уха услышал страшную весть из уст медсестры, что переговаривалась с другой сестричкой. Меня обдало жаром, я остановился, не в силах сделать и шага по пути к её палате. Я обернулся к медсёстрам и подошёл. О чём и как я спрашивал их — не помню, будто провал в памяти, но помню охватившее меня чувство отчаяния и безнадёжности. Я сел на скамейку или кушетку, меня попросили встать с неё, потому что я не был стерильным, я перешёл на какой-то стул о трёх ножках и принялся качаться на нём, не понимая, где я, что со мной, зачем я сюда пришёл.

Подошла сестричка, о чём-то спросила, я что-то ответил, и она участливо погладила меня по плечу. «Все мы смертны»,— сказала она, а во мне молнией сверкнуло: пусть лучше я умру, пусть со мною что-нибудь случится, пусть это будет ошибка или сон, который прервётся вот-вот, пусть треснет земля или рухнут небеса,— но пусть она будет жива!!! Я бессмысленно рвал лепесток за лепестком с алых роз, что принёс к ней, и скоро пол возле меня был весь усыпан розовым покрывалом, будто погребальным, потому что это покрывало скрывало от меня мою Любовь…

Я не пошёл к ней — не было сил. Шатаясь, я вышел из больницы и побрёл куда-то по моросящему безысходному дождю. Я не видел ничего и никого, я не знал — как мне быть? Впервые в моей жизни мне встретилось такое препятствие, перед которым я чувствовал себя совершенно бессильным. И когда? Тогда, когда я был влюблён, когда я полюбил! Ведь мне до сих пор жизнь казалась бегущими по полю белыми скакунами, а я был лихим, смелым, твёрдым и сильным наездником, и мнилось мне, что стоит мне только шевельнуть рукой, и вся жизнь потечёт в нужном мне направлении…

А теперь? Теперь я ощутил себя игрушкой в руках судьбы, что безжалостно смеялась мне в лицо, отнимая от меня самое дорогое, самое любимое — мою Юленьку. Почему?! За что? Как теперь жить? Чем дорожить? К чему стремиться? О чём мечтать? Всё перепуталось, перед глазами плыл туман, весь мир спрятался под серым и равнодушным покрывалом тьмы.

Я не заметил, как оказался на старом кладбище. Почему я пошёл туда, зачем, как это получилось — не знаю, потому что душа моя переживала шок, и ноги несли меня сами туда, куда хотелось им. При унылом дожде вид кладбища показался мне чудовищно тяжёлым. Могилы печально и скорбно высились маленькими холмиками, и над каждым плакала осень, каждая могилка требовала похоронной, невыносимой живому слуху песни.

Я остановился, поражённый увиденным. Кладбище! Для чего ты? Не для того ли, чтобы скоро поглотить в себе мою Юленьку? Её — молодую, добрую, красивую, любимую мою?! Ты, убежище тления, хочешь вобрать в своё ненасытное жерло мою ненаглядную, мою драгоценную живую Юленьку?! Да не быть же сему! Не быть! Она — живая, и она будет жить!

Я сорвался с места и поспешил снова в больницу, чтобы сказать Юленьке о своей Любви! Мне чудилось, что моё признание оживит её, ведь в сказках так и бывает, что царевна умирает, а её любящий и любимый возвращает её своею Любовью к жизни! Ведь так бывает, ведь Любовь всесильна, и моя Любовь сделает невозможное — возможным.

Уже не надевая белого халата, я ворвался в палату к Юленьке. Она медленно повернула свою голову ко мне и слабо улыбнулась. Я закричал так, что сбежались все врачи и вывели меня под руки, а я всё плакал и бился, как пойманный олень, и кричал так, что слышала меня тогда, наверное, вся вселенная. «Юленька! — звенел по всем этажам мой голос.— Ты будешь жить! Я люблю тебя, и ты будешь жить! Мы победим вместе, и ты будешь жить, Юленька, любимая моя!..»

Меня отпаивали какими-то каплями, уговаривали, успокаивали, и доктор на прощание сказал мне: «Не отчаивайтесь, молодой человек! Люди тем и люди, что переживают самое страшное, и становятся через это крепче и милосерднее друг к другу, к себе, к жизни! Идите и живите, и никогда не отчаивайтесь!»

Легко сказать — не отчаивайтесь! Я чуть не ударил того врача за его слова, но когда посмотрел в его тихие мудрые глаза, когда почти физически ощутил его седину и увидел его морщинки, как борозды проведённые по всему лицу,— рука моя сама собою опустилась, и я не смог не только ударить его, я не смог ему сказать ни единого слова наперекор.

Я вышел из больницы, а меня уже догоняла весть о её смерти. Кое-как я добрался до дому, и не успел снять обувь в прихожей, как рваный телефонный звонок разрезал тишину дома. Звонил мой друг — Виктор, и чуть ли не восторженно говорил мне о том, что только что стало известно, что в больнице умерла наша Юля. Я не понимал, чем он так возбуждён и восторжен, а он почти кричал мне в трубку, что хотел бы так же точно умереть, не от старости и немощности, а так же — молодым, чтоб смерть его только украсила. Я не понимал его, мне было тяжко и душно, и я молча положил трубку и отключил телефон.

Провалившись в сон, я ничего не видел, а может быть, всё забыл. Наутро в университете нам объявили, что гражданская панихида состоится там-то и тогда-то. Я весь день ходил сам не свой, больше похожий на сомнамбулу, чем на человека… Потом провалы, провалы, ничего не помню, а вот отпевание в церкви мне помнится до мельчайших подробностей, причём не столько само отпевание, сколько мои мысли и чувства по этому поводу.

Пели певчие, дым поднимался под купол, печальные глаза со всех сторон смотрели в мою душу. Я стоял со свечой в руках и поначалу ничего не видел, кроме её белого неживого лица, на котором ясными дугами чернели брови и пушились мягкие живые реснички. Потом мой взор сам собою вознёсся выше, выше, и я увидел Того, Кого все называют Богом. Он поднял Свою руку и благословлял, и взор Его был тих и покоен, и меня вдруг пронзила ядовитая мысль: «А ведь Он не любит нас, здесь живущих, барахтающихся, страдающих! Я вот вон как переживаю, моё сердце чуть не рвётся на части, а Ему и дела нет до меня! Ишь, как смотрит тихо, хоть бы посочувствовал самую малость! Нет же, не сочувствует, а глядит всё, да как строго… Какой же Он Бог, раз позволил умереть моей любимой? Ведь был бы Он Богом, Он бы наверняка знал, как она дорога мне, и не позволил бы стольким людям страдать! Вон и дочка осталась без матери, и муж без жены, и мать без дочери… И я остался один, без моей Юленьки… Как Он мог всё это допустить, Он — Бог Любви и Милосердия?!.»

Мне сейчас трудно говорить об этом, тяжко вспоминать, но мне кажется, что, рассказывая всё вам, я сам кое-что начинаю понимать… Это чудовищно, и мой язык не поворачивается сказать то, о чём я думал тогда… Это ужасно, и у меня стынет в жилах кровь, когда я начинаю приоткрывать покрывало своей жизни, ибо вижу, что от тогдашних мыслей вся моя жизнь пошла наперекосяк, будто злой дух повернул её вспять и направил в то русло, что было угодно ему,— ведь он смог внушить моей бедной душе мысль о несправедливости и ограниченности Бога, о немилосердии Божием, о том, что Богу и дела нет до нас, как нам нет дела до мелких букашек каких-нибудь.

Понимаете, я возроптал против Самого Бога, я возмутился против Воли Его, я не принял Его веления и отверг Его Любящее Сердце. Мне страшно говорить, но я скажу, ибо ныне не могу жить со сказанными тогда мною словами. Я тогда сказал себе и Богу: «Мир так несовершенен, а значит, несовершенен и Тот, Кто создал этакую нелепицу, в которой мы все задействованы и страдаем! Он не любит нас, и нам незачем любить и верить Ему, ибо Он есть Бог не Любви, но проклятия…»

Вот я говорю эти слова, и душа моя рвётся к Тому, Кого тогда я не принял и проклял. Вы понимаете, я поднялся против Воли Самого Милосердия, и до сей минуты я носил в себе это страшное проклятие, им жил, его наполнял, тем самым прокляв самого себя, свой род и все Небеса!.. Господи, прости меня, прости!!!

Михаил заплакал, осознав чудовищность своего поступка, ибо вся его жизнь осветилась для него в ином свете, все её события увиделись во взаимосвязи, проистекающие одно из другого. Один неверный шаг, да ещё какой неверный — ведь он тогда принял голос самого дьявола, и вся жизнь отмечена этой печатью смерти, да, смерти! И что бы ни делал Михаил, чем бы ни занимался — во всё он полагал смерть, ибо он возроптал на Самого Бога…

— Господи Премилосердный! Как Ты благ и мудр, как Ты любвеобилен и терпелив, что до сих пор не стёр меня в порошок, но вёл к Покаянию, дабы смог я здесь, на земле, осознать всю тягость и чудовищность своего отречения от Тебя!.. Дай мне войти в воды Покаяния Твоего, дабы смог я хоть самую малость смыть кровь с невинного сердца Твоего, Господи! Проведи душу мою сквозь огонь и воды, но позволь мне очиститься от козней дьявольских, от дурмана предательства и ужаса отречения и проклятия!!! Аминь.

Михаил, не помня сам себя, плакал и никак не мог успокоиться, ибо два чувства пылали в нём пламенем неугасимым, и в сём огне выгорало в его душе что-то страшное, чёрное, как ямина пропасти и зев ада. Первое чувство, что потрясло всё его существо, было настолько ясным и чистым, что Михаил с величайшим трудом выносил его свет, рекущий ему о том, что жив Господь Бог, и любит Он его, Своё малое неразумное дитятко, и что прощает ему все лета забвения и тьмы. Более того! Не только прощает, но и зовёт к Себе, зовёт ко Свету Своему, не отвергает, но очень жаждет для его души Света Прозрения и Покаяния.

Ведь для чего Господь терпел все эти годы безрассудства души, попавшей в страшный плен и самое тёмное рабство? По одной простой причине: Господь хочет спасения души, хочет, чтобы душа Его шла из пропасти ко Свету, чтобы пришла наконец к Покаянию. К Покаянию! Нельзя, нельзя забирать душу в иные миры, пока не познала она начало Покаянного Пути, что выведет её из тьмы во Свет Радости и Благодарения!

И второе чувство, что билось живым огонёчком в груди Михаила, было чувство бесконечной Благодарности Тому, Кто так мудр и любящ, Кто никогда никого не проклинает, но плачет обо всех заблудших, страдает за всех бесчувственных, Кто любит весь мир, начиная от малой росинки утренней и заканчивая движущими силами мироздания. Господи! Как Ты непостижимо бесподобен и высок, как Ты могуч и велик, и одновременно как Ты близок ежией душе, настолько близок, что ближе-то и нет никого!

Михаил не мог ничего иного произнести, кроме глубокого и потрясшего слова: «Прости, Господи! Прости!» И он шептал, выплакивал, кричал это слово всем своим существом, он в этот миг хотел только одного: чтобы Господь услышал и принял первую каплю его Покаяния. И Господь оправдал все нечаянные надежды души — и Михаил смог почувствовать вдруг, что Нечто Бесконечное и Любящее слышит его, слабого, больного, вобравшего в себя, кажется, весь грех мира, весь без остатка, потому что самое страшное, что можно совершить или на земле, или на Небе — это проклясть своего Создателя, своего Творца, Отца своего, что родил тебя для воспевания Его Благой Воли, для творения Его Радости, для созидания всюду и везде дел Правды и Красоты…

Убереги, Господи, душ, стоящих у приграничья, от сего тяжкого греха, от сего чудовищного чёрного слова, что преподносит душе сам князь тьмы, желающий увести душу безвольную в свои тёмные казематы, где бы и смог он безнаказанно измываться над Царицей пресветлой, над спящей Красавицей, что прозреет всё же когда-то и увидит — как мал и ничтожен тот, кто подарил ей своё чёрное семя, из которого душа вырастила жизнь и узрела, как эта жизнь страшна и безобразна, как чудовищен сын, рождённый ею под покровом темноты и мрака земли!..

Михаил вспомнил всю цепочку последующих событий, что родились уже как следствие от того страшного дня его жизни. А ведь всё могло быть иначе, и Господь говорил с ним через уста одной бабушки, что встретила Михаила, когда он выходил после отпевания из церкви. Она сказала тогда, тихо подойдя к нему и взяв его за руку:

— Сынок! На всё — Воля Божия! Прими всё, происходящее с тобою, как Путь твоего очищения, как Путь к Милосердному Сердцу Господнему!
Михаил тогда косо, диким взглядом, посмотрел на ту бабушку и, помнится, ответил так:

— Я сам творец своей жизни, и сам знаю, как мне принимать жизнь и что мне думать по поводу происходящего. Слепое рабское «На всё Воля Божия!» ко мне не подходит, потому что у меня есть своя воля и свои желания, и я буду поступать так, как хочется мне, а не искать чего-то неведомого и непонятного для меня!
Бабушка покачала головой сочувственно и, вздохнув горько, трижды перекрестилась. Михаил презрительно глянул на неё, как ему показалось — серую и глупую, ограниченную и тупую, у которой нет своих мыслей и вообще нет ничего своего, а есть только слепые упования на какого-то неведомого Бога, Которого никто никогда не видел, а значит, и нет Его! А раз Его нет, значит, Михаилу потребно творить то, что хочется ему самому, потому что отвечать он будет сам перед собой, а возможно, не будет отвечать ни перед кем вообще, потому что жизнь кончится, и кончится всё!

Вот как с Юленькой вышло? Где она сейчас? Во гробе, и через каких-нибудь полчаса она будет под землёй, а через каких-нибудь полгода о ней будет помнить только её мама да ещё кто-нибудь из близких. Муж вскоре всё равно женится, дочь постепенно забудет свою маму, тем более, что она такая маленькая, что в её возрасте это сделается легко и просто. Однокурсники тоже скоро забудут её, ведь придут новые события, новые впечатления — и день сегодняшний потускнеет и отступит на задний план, а потом и вовсе затушуется временем.

— А Любовь? — услышал в телефонной трубке Михаил голос незнакомки.— Разве со смертью Юленьки умерла в вас Любовь?!.

— Любовь… — в раздумьи повторил Михаил, вспоминая, что было с его сердцем после похорон возлюбленной им Юленьки. Да, он продолжал любить её, она снилась ему, он звал её, страдал без неё, не в силах поведать кому-то иному всю жизнь своего сердца. Он садился поначалу каждый вечер возле её фотографии и всё рассказывал ей, своей милой Юленьке. Но всё чаще и чаще стала приходить мысль, что леденила душу своей наготой и гибкостью, она обвивала его, как хладная змея, и вползала в душу мрачным туманом, покрывая светлую память о Любви.

Она шептала: «Нет той, кому ты всё открываешь… Нет её, нет… И нет той Любви, о Которой ты возомнил, что Она живёт в твоём сердце! Умерла Юля — и умерла Любовь. Это же совершенно ясно, и иначе быть не может. С кем ты разговариваешь? Кому ведаешь свои печали и радости? Это же смешно, это же дико, это похоже на сумасшествие! Ты, случайно, не сошёл с ума, милый мой, что вспоминаешь о горстке праха, как о чём-то живом? Опомнись, дорогой, одумайся, ведь мир так чудесно открыт пред тобою! Иди к новому, иди вперёд, забудь всё, забудь ту иллюзорную Любовь, что ещё тлеет в твоём сердце!.. Забудь!»

И он принял эту мысль, согласившись с нею. Действительно, ведь Юли нет теперь, значит, нет и Любви. Всё тленно, всё конечно, нет ничего вечного, а раз так, то надо жить на полную катушку, надо черпать из колодца жизни воду без оглядки, надо прожигать жизнь яро и беспощадно! Надо жить, брать, рвать, тащить только к себе, потому что за гробом никто не спросит и никто ничего уже не даст. Надо жить в радости и удовольствиях, надо творить для себя свой путь, потому что в этом мире никто не позаботится о тебе, ибо все пекутся только о своём!

— Господи! — застонал Михаил.— Я ведь сам убил свою Любовь! Она могла осветить всю мою жизнь, Она могла стать моим оберегом и совестью, Она могла бы стать моей добротой и честностью, Она могла бы стать точкой отсчёта в Вечность и привести меня к Вере в Своего Отца и Маму, ведь Они бы тогда стали и моими Отцом и Матушкой!.. Она могла бы!.. Но я принял другой голос, я принял иной путь, что привёл меня к плачевному нынешнему моему состоянию. Я пожинаю плоды, и они устрашают меня, мне страшно оставаться с ними один на один даже на малую минуту! Не покидайте меня, не прерывайте связь, дайте мне возможность высказать всё, к чему я пришёл… Мне всего тридцать, а сердце моё похоже на кусок умирающей ткани, потому что в нём угасает жизнь, угасает медленно и неотвратимо. Я мёртв уже, а моя Юленька даже сейчас живее меня! Господи! Пусть она помолится обо мне!..

Михаил задохнулся и застонал. Острая боль пронзила сердце, и свет померк в глазах. «Это всё!» — мелькнула испуганная мысль, но Михаил внутренне взмолился: «Господи! Помоги!!!»

Боль отступила, утихла, хотя сердце продолжало трепыхаться и тяжко вздыхать. Михаил собрался с последними силами и продолжил печальную исповедь своего сердца:

— Я пожинаю плоды… Вся моя жизнь выросла из тогдашнего моего поворота в сторону безверия, что принесло с собою жестокосердие и эгоизм, чёрствость и хладность. Понимаете, мне только сейчас, вот в сию минуту, открылось, что то, что я ныне пожинаю — вырастил я сам на почве безверия и предательства. На ум мне всё всплывает мерзкий лик Иуды, что был рядом со Господом и вырастил отвратительное самое, что до сих пор вызывает у всего здравомыслящего человечества чувство отвращения и ужаса. Иуда предал Христа, но таким образом осуществилось предопределение Бога, а я? Я отрёкся от своего Господа, я посмеялся сам над собою, я отдал сердце своё на страшные пытки, и оно все эти годы мучилось и истекало кровью… Сам Господь несколько раз протягивал мне руку помощи, но я, дико смеясь, отвергал Его сияющую Любовью десницу.

Первый раз после ухода Юленьки из этой жизни Бог хотел помочь мне тогда, когда я уже окончил университет и начал работать. Меня послали в глухую деревушку где-то в глубинке России. Поначалу я возмутился: я был одним из лучших, а меня распределили в какой-то медвежий угол! Я ходил в деканат, к ректору, задействовал все рычаги, чтобы избежать той участи, что уготовила мне судьба,— но всё напрасно! Будто сам рок висел над моею головою, и я ничто не мог сделать тогда, поэтому мне пришлось смириться, хотя всё во мне кипело от гнева и возмущения. Я считал, что не заслужил такой доли, в которой путь мой к вершинам благополучия будет перекрыт. Но я поехал в ту деревеньку, внутренне проклиная её и желая ей провалиться сквозь землю…

Боже Правый! Как я был жесток, и каким я был послушным исполнителем воли князя тьмы! Ни красота старой деревушки, ни тёплые закаты летом, ни потрескивание берёзовых дров в печи зимою, ни добрые наши русичи — ничто не смогло растопить моего зачерствелого сердца! Я спал и бредил только тем, как бы скорее уехать из этой дыры, как я называл чудную деревеньку, раскинувшуюся на бережку неизвестной чистой речушки.

Я оборачиваюсь назад, и вот сейчас вижу всё, как наяву. И понимаю я, что это был мне дар судьбы, шанс на спасение, возможность растопить лёд смерти в своём закрывшемся для жизни сердце. Но тогда я думал совершенно иначе, и только утверждался в мысли, что слепа жизнь и нет в ней Бога, ибо всё у меня идёт наперекор моим желаниям. Я хочу свободы, а меня ограничивает сама жизнь, я желаю одного, а подсовывается мне кем-то всё противоположное! Что ты будешь делать тут?
И я решил, что надо делать: жить в своё удовольствие! Я был красивым, высоким, умным, то есть во всех отношениях видным и завидным женихом, и сам себя определил первым парнем на деревне, хотя мне это казалось мелким для моих масштабов. Но что делать? Ведь надо было из того положения, в котором я оказался, извлечь максимум выгоды и удовольствия. Я видел, что многие деревенские девушки приглашающе поглядывают в мою сторону, но держал дистанцию, выдерживая их в их томлении, желая привлечь к себе самую стойкую и верную.

Да, представьте, мне — неверному, хотелось иметь рядом с собою верную мне подругу! Я терпеть не мог предательства и неверности, и сама мысль о том, что меня оставят, приводила меня в бешенство и ярость! Девушки на деревне были в своей массе скромными и неназойливыми, да причём, как оказалось, они быстро раскусили мою гордую и алчную натуру, и поэтому одна за другой просто отвернулись от меня. И откуда в них, ещё не знающих жизни, этакое удивительное чутьё?! Теперь я благодарен и Богу, и нашей Русской Земле, что родят Они на Руси таких целомудренных и зрячих сердцем душенек, какими оказались девушки той деревеньки! Но тогда — тогда моему гневу и презрению не было предела, и я открыто плевал в их сторону, пока как-то вечером парни не устроили мне тёмную. Что это такое? Хорошо, что вы не знаете этого позора для всякого мужчины… Тёмная — это когда неизвестно, кто бьёт тебя, и бьёт тихо, но верно. Меня подкараулили после танцев и оглушили, а потом я очнулся с записочкой в кармане, говорящей мне о том, что я — гнилой, и что желательно для меня покинуть эту деревню.

Идти в суд или пойти выяснять, кто всё это соделал — мне показалось унизительным, и я горел яростью и местью до тех пор, пока не составил план отмщения… Господи! Как лукавый подогревал меня в грязных мыслях, как выращивал во мне своего служителя!.. Я восстановил против себя всю деревеньку, что под конец выдворила меня из своих пределов в молчаливом презрительном молчании, словно я был червь какой-нибудь или гадина какая. Я осознавал своё поражение, свой позор и унижение, но меня тешила мысль, что я смог-таки насолить этим дерзким пустым деревенским жителям — ведь я смог оставить чёрный след в их жизни, и он будет перед их взором долгие годы!

— Что вы сделали? — замирая, спросила незнакомка, и Михаил, сам содрогаясь от своей собственной подлости, глухо ответил:

— Я прикинулся ягнёночком и злонамеренно соблазнил одну из лучших девушек той деревни. Я обещал ей кучу коробов, я нежно жал ей руки, а в груди моей шипела змея беззакония. Я позволил себе довести ту бедную девушку Поленьку до ЗАГСа, был назначен день свадьбы, и накануне я смог уговорить её стать моею, и когда она, скрывая стыд и бледнея, согласилась, через час покинул деревню навсегда, сказав, что вышел в сад за яблочками для Поли — своей невесты, которую я избрал как сосуд для осуществления своей мести всей той деревне…

Я скрылся, как вор, быстро и незаметно, но окольными путями потом выяснил к своему удовольствию, что она родила мальчика, но ко гневу своему выяснил также и то, что деревенские не отвернулись от неё, не закидали её камнями, не посмеялись над её доверчивостью, над её грехопадением, но всем миром даже ещё и помогли, а вскоре она ещё к тому же и замуж вышла, и семья у неё получилась хорошая. Ненависти моей не было конца и края, и благо, что я не натворил тогда ещё чего пострашнее…

Как я теперь благодарен Господу, что Он шёл за мною и залечивал в душах человеческих раны, которые я наносил по воле князя злобы и ненависти. Теперь я осознаю, что Господь всегда был со мною, но я не мог видеть и слышать Его, потому что сердце своё я отдал в руки нечестия, отдал добровольно и позволил тьме множиться через мои деяния и мысли, через меня… Но ведь я же — Божий, Божий!!!
 
Господи, прости меня, прости! Простите меня и вы, мои милые Русские добрые люди, что я, как тать, уродовал родную землю, поганил воздух моей Родины, оставляя за собою кровавый след греха и тьмы…

Мать моя земля! Прости меня, ныне ощущающего себя исчадием ада, прости! Я не могу ничего сейчас соделать для облегчения доли твоей, но уповаю едино на Господа Бога, что Своею милосердною рукою залечит душу твою и исцелит раны, что нанёс я тебе, находясь в подчинении у злейшего твоего врага. Матерь моя! Ты плакала обо мне, ты молилась о душе моей, а я упивался тьмою и творил дела зла, мстя — кому?! И вот теперь я нахожусь на краю пропасти, к которому шёл сам, шёл бодро и уверенно, думая, что я сам творец своей жизни.

А какой я творец? Разрушитель, поганец, святотатец! Как я хотел бы подойти к ежией душе и припасть к её ногам, вымаливая прощения себе! Как я хотел бы попросить прощения у всех, кому я когда-то принёс боль и страдания, кого поранил, кого убил!!! Я же — убийца, самый настоящий! Ибо, раз убив Любовь и сговорившись с ненавистью, я шёл и шёл дорогою убийств и предательств, и след за мною кровоточил и дымился…

И туда, куда я попал уже по собственному желанию, уехав из деревни, я не принёс ничего доброго. Да, вскоре я женился на доброй чуткой девушке, потому что надоело хлебать холостяцкую похлёбку и обстирывать себя с ног до головы. Я выбирал себе жену тщательно, как коренные наездники выбирают себе коня, и выбрал такую, что во всём была послушна мне, хотя, как я понимаю теперь, умудрялась сохранять в своём сердце своё что-то, что-то недосягаемое, что-то тайное, мне совершенно не понятное и не приятное. Но я терпел это, видя, как она чудесно справляется с обязанностями жены. И здесь Господь подавал мне руку одержания, но я отверг её, найдя вскоре, что семейная жизнь слишком пресна, и нет в ней особого аромата какого-то. Да, я завёл себе на стороне подругу, как заводят собаку — породистую и выгодную, о которой все вздыхают и завидуют…

Родившаяся дочка на некоторое время приостановила моё падение к пропасти, ведь я искренне полюбил это маленькое чудо, мою девочку, мою капельку, которую я назвал именем моей Любви — Юленькой. Как мне нравилось играть с ней, гулять, беседовать, и мне казалось иногда, что из ясных глазок моей дочурки смотрит на меня моя Юленька. Я тогда отворачивался или смотрел на небо, глотая слёзы, и эти минуты были для меня чистыми и счастливыми, полными доверчивости и блаженства…

Как была добра и милосердна рука Господа, которую Он протягивал мне через мою дочку! Но я отверг и её, увлекшись походами по древним пещерам, желая найти какой-то клад, который, как я прочитал где-то, был сокрыт там одним племенем, жившим до нас тысячелетия ранее. Я стал видеть мою крошечку Юленьку всё реже и реже, стал остывать к ней, и вот недавно случилось последнее несчастье, что свалило меня, и теперь я лежу на краю и держусь за волосок, чтобы не скатиться в пропасть, которую я старательно рыл всю свою жизнь лопатой проклятия и предательства, и всё содрогается во мне от мысли, что за то, что я наделал на земле,— нет мне прощения! Нет таких сил, которые смогли бы оправдать меня пред лицем Всевышнего!..

— И что это за несчастье, что поразило вас? —спросила Михаила незнакомка, и он услышал в её голосе слёзы сострадания, сострадания той части его души, что ныне была ещё живой и билась в судорогах, желая очиститься от наплывов жирной грязи и горячей крови.

— Погибли моя жена и дочь… — с трудом вымолвил Михаил, и всё в нём заклокотало от боли и слёз.— Погибла моя последняя надежда… Автокатастрофа, ничего не осталось, всё сгорело… Я знаю, что сгорели они не в огне земном от взрыва, но сгорели они в аду моей души, и я — причина их гибели, я — убийца их, ибо я стал вконец воплощением воли зла!..

Михаил замолчал, чувствуя, что ещё одно слово — и сердце не выдержит, оно напряглось, как струна, и больная кровь переполняла его своими потоками. Он дышал осторожно, боясь, что вот-вот порвётся что-то в нём — и он покатится в страшную пропасть своего собственного проклятия, что принесло ныне свои плоды.
Незнакомка услышала сердцем его состояние и попросила:

— Я помолюсь… Вслух, сейчас, а вы мысленно молитесь со мною, молитесь всеми силами своей души, и Господь услышит нас и поможет нам… Вы слышите меня, дорогой мой человек?

— Я — дорогой?!.— застонав, прошептал Михаил.— Я — преступник, я — убийца, а вы называете меня таким словом?..

— Да,— подтвердила она просто.— Я не судья вам, потому что я — сестра вашего сердца, и Господня Воля соединила нас, дабы через меня преподнести вам Всепрощение…

— Мне?.. Мне??? Да кто же дал вам силы сказать это Слово???

— Господь дал, потому что Он есть Любовь… И от имени вашей Любви, что не умерла, но пребывает на Небесах, я говорю вам, родной вы мой, что нет такого греха, которого Господь не простил бы искренне и от глубины сердца покаявшемуся! Да, вам придётся много пострадать, отмывая своё сердце от земного чёрного кровавого месива, но главное в вашей жизни случилось — Господь подвёл вас к Покаянию! Помолимся же, дабы в Молитве сердец наших Он, как любящий Отец, принял вашу душу и всю её жизнь, и просветил её Светом Любви Своей, что приведёт её ко Спасению… Отче наш!..

Михаил не помнил себя, поражённый и застывший. Он жадно впитывал слова Молитвы, пил их алчущим сердцем и чувствовал, как всё легче и легче становится ему дышать… Вспышка в сознании, темнота, какое-то стремительное вращение — и Михаил увидел перед собою миловидную плачущую женщину. Она сидела на диване, двумя руками вцепившись в телефонную трубку, и почти кричала:

— Михаил! Вы слышите меня!? Милый мой, дорогой мой человек! Ответьте мне, скажите хоть малое слово!.. Господи, Господи, не молчите же, братик мой, ответьте! Мишенька, Мишенька!!!

— Я здесь,— попытался успокоить плачущую незнакомку Михаил,— не плачьте, милая моя сестричка! Мне уже хорошо, мне значительно легче! Я очень благодарю вас за ваше сердце, моя родная…

Но она словно не слышала его, в волнении сжав виски и зовя его:

— Миша! Родной!.. Скажите хоть слово!..

Михаил погладил её по волосам, благодарно поцеловал её руки, что дрожали, и сказал:

— Спасибо тебе, сестричка моя…

Внезапно она притихла, обмякла, и тёплые слёзы ручейками потекли по её щекам. Она положила телефонную трубку на место и молитвенно сложила руки, встав на колени перед внезапно появившейся из тумана иконкой Матери Божией, что стояла на столике и тихо слушала всё…