Жизнеописание от нуля до 17-ти. Часть 5-ая

13.                ----- Ребята из нашей компании -----
Люди жили и живут семьями, потому что семья – базовая ячейка общества – это естественная, проверенная временем целесообразная форма нашего существования.
В детстве семья нас растит, воспитывает, учит жизни... и мы полностью от семьи зависим. И продолжается это до тех пор, пока с возрастом мы не выходим за границы семьи. Выходим, встречаемся с другими людьми и попадаем в их общество.

Семья живёт в доме и дом – это территория семьи. А общество находится за пределами дома и имеет с ним общую границу. И поэтому семья и общество территориально всегда рядом. И мы ежедневно: проживаем часть времени в семье, а другую часть - в обществе. Зашел домой и ты в семье. Вышел из дому, пошёл в школу или встречаешься с друзьями - и ты уже в обществе. И эти времена жизни в семье или в обществе несколько раз на дню перемежаются.

Попав в общество, налаживаем мы с ним двусторонние информационные связи и становимся представителями семьи в обществе и представителями общества в семье. И потому нас воспитывает и учит жизни и семья и общество (улица, школа, работа... ). А мы, со своей стороны, тоже в долгу не остаёмся и тоже оказываем влияние и на семью и на общество.

Примерно половину внедомашнего времени я проводил в школе (и об этом выше), а оставшееся время проводил с обитателями: нашего двора, нашей улицы... и не только.
В школе меня целенаправленно (системно) учили и воспитывали, наполняли мои мозги нужной и полезной информацией и готовили к предстоящей жизни. А на улице - этим целенаправленно (в явном виде) никто не занимался, но, там я тоже учился жизни, воспитывался средой; принимал или отвергал чью-то житейскую мудрость.
Формировался, в общем. И об этом ниже.

В нашем дворе № 8 на ул Куйбышева было 2 дома. Протяжённый одноэтажный - внутри двора, и полутораэтажный - выходящий стеной на улицу.
В одноэтажном доме жили 5 семей, включая нашу. У каждой - отдельный вход в квартиру. А в полутораэтажном – жили 2 семьи: одна в подвале, а другая собственно в доме. Всего во дворе жило 7 семей и в 6-ти были дети: 5 мальчиков и 4 девочки. Я контачил с мальчиками, а мальчики были в 4-х семьях.
Во дворе № 17 на ул Куйбышева (напротив нашего двора) тоже жили мои друзья-приятели. И ещё несколько приятелей жило в ближайших дворах и домах. О двух из них, моих одноклассниках – Вовке Зиненко и Игоре Кугаткине, я уже писал.
Вот эти ребята и были моим внешкольным окружением.

В упомянутом одноэтажном доме, в семье моего дедушки Арона и бабушки Песи-Рейзи (см. выше) жили двоюродные: брат Изя и сестра Вера. Изя старше меня на 1,5 года, а Вера - на 2. С Изей мы учились в 3-ей школе, а Вера училась в 10-й; женской.
В детстве с Изей мы были неразлучны. И связывали нас и братские узы и мальчишечья дружба и общая компания: игры, рыбалка, походы на Десну и в леса под Черниговом - Подусовку и Еловщину. Изя всегда шутил, улыбался и подшучивал над зейдой( = дедом). А дед в ответ тоже улыбался в густые усы. Изя любил лук и овощной суп, заправленный молоком. А ел неторопливо и смачно, растягивая удовольствие.
Брат и сестра жили со своими мамами (моими тётями) одной семьёй (из 7-ми человек) в тесной 2-х комнатной квартире. В детские годы они иногда ссорились, и тогда брат называл сестру обидным для неё словом «жаба». Ну а она, в отместку, называла его «тритоном». Отлично помню их перепалки.
«Жаба», - низким голосом, внешне спокойно, с издёвкой и поддёвкой произносит обидное слово брат.
«Тритон»,- грудным срывающимся голосом кричит сестра.
И далее: Жаба; тритон.   Жаба; тритон.   Жаба; тритон.
По мере взросления отношения между братом и сестрой и улучшались и ухудшались и, в общем-то, так и остались несколько натянутыми.
Дед Арон, я уже писал об этом, был очень религиозен. Да и бабушка тоже. Дома они говорили преимущественно на языке идиш. И это позволило Изе и Вере его освоить.

А в нашей семье дед Бениамин и бабушка Эстер, на идиш говорили редко, а мама, тёти и дядя Яша говорили на нём очень редко. Так что языком внутрисемейного общения у нас был русский. А идиш был экзотикой и освоить его поэтому, мне, к сожалению, не удалось.
И что же в результате? А вот что.
В юности я слушал в черниговской филармонии Нехаму Лифшицайте. Она великолепно пела на идиш. Великолепно! Мне её исполнение нравилось. И манера исполнения, и голос и интонации вызывали бурю эмоций. Но вот о чём она пела... я не знал.
В 2000-е годы в Таганрог приезжали исполнители еврейских песен. И я на их концерты неизменно ходил. Ходил, чтобы за красивыми и мелодичными; скорбными, грустными, весёлыми, жизнеутверждающими и торжественными мелодиями и песнями, услышать голоса давно ушедших поколений наших предков; живущих пока не только в моей генетической памяти, но и в песнях.
У нас был патефон и много еврейских пластинок. И мы устраивали концерты по заявкам. Патефоном, примитивным, с сегодняшней точки зрения, устройством заведовал я. Мне называли пластинку, и я устанавливал её на патефонный диск и воспроизводил.
Многие песни были эмоциональны и грустны, и мои слушатели с глубоким сопереживанием повторяли их слова! Я тоже, внимательно слушал но, не зная языка..., ничего не понимал! Иногда некоторые слова мне удавалось запомнить. И потом я их воспроизводил и просил перевести. И их переводили. Расспрашивал о чём песни? И мне рассказывали печальные и грустные истории.
Да..., с языком доступ к культуре народа открыт, а без него – закрыт. И преодолеть этот барьер без языка – невозможно!

Но вернусь в семью Изи и Веры. Мама Веры (тётя Женя) худенькая, низенькая, очень подвижная и энергичная женщина; умерла в 2000-ом году в возрасте 94-х лет. А была она убеждённой, идейной коммунисткой и вступила в партию, кажется в 1924 году (в год ленинского призыва). Так вот она, если представлялся повод, воспитывала нас детей в материалистическом духе( = чудес на свете не бывает и всё имеет рациональное объяснение). В этой связи вспоминаю курьёзный случай.
Я был в гостях у брата и сестры и мы во что-то играли до тех пор, пока вдруг... не погас свет, прервавший нашу игру. Игра прервалась, потому что нельзя было двигаться. Вдруг на кого-то или на что-то наткнёшься. Двигаться было нельзя, но говорить-то было можно? О чём? Да обо всём! Сказки, например, рассказывать, или случаи разные; преимущественно таинственные! Или в города играть! В общем, уселись мы на кровать и увлечённо беседуем.
Медленно тянется время..., темно..., светом и не пахнет! И в нашу тёмную комнату из другой комнаты, в которой горит керосиновая лампа, заходит тётя Женя. Заходит и к нашему разговору присоединяется. И завязывается у нас интересная беседа, а темнота ей способствует и распаляет наши фантазии.
Света давно нет..., мы с нетерпением его ждём и тут я неожиданно для себя рискую (кто меня за язык тянул?), и... объявляю: «Вот сейчас я досчитаю до 3-х, и свет зажжётся». Сказал просто так, от нечего делать, не подумав. Ну и вот, стал считать и, действительно, на счёт «3»… вспыхивает лампочка. (Теория вероятностей такие совпадения допускает, но понятно, что вероятность того, что это произойдёт мала).
Все были поражены случившимся на наших глазах «чудом» и я, конечно же, - больше всех. Тётя Женя тоже вначале удивилась, но потом обрела себя и с позиций здравого смысла объяснила нам, что всё произошедшее не более чем случайность, а верить в чудеса в наши дни и смешно и глупо. «Чудес,- убеждённо сказала тётя Женя,- на свете не бывает! Надо только разобраться в явлении и если это добросовестно сделать, то всему и всегда найдётся рациональное объяснение».
Права ли она? Ну, конечно же, права! А Вы что..., думаете иначе?!

Вспоминаю первое поручение, которое мне довелось выполнить с Изей, не помню по чьей просьбе. Нам двум братьям (двум малолетним пацанам) поручили отнести (кому и куда не знаю) некую громоздкую и тяжёлую вещь. По-моему, это была часть металлической кровати, (сетка(?), или какая-то металлическая конструкция?).
Перед тем, как это поручить, нам предложили вещь поднять. И после того, как мы её подняли и затем опустили, нас спросили: «Не тяжело ли». «Нет, не тяжело», - ответили мы. Но на самом деле было тяжело и даже очень. В общем, эту сетку (или как её там!) мы еле допёрли до места. Много раз останавливались по дороге! Отдыхали, пот катил градом, но поручение выполнили. Помню, что моя мама, узнавшая от меня обо всём этом приключении, была весьма недовольна бесцеремонностью людей, употребивших для своих нужд несмышлёных мальцов.

Вспоминаю ещё курьёзный (а может быть и не курьёзный) случай, имевший место примерно в 1949..50-ом году. То время было временем страха быть услышанным; страха перед возможным доносом, страха перед возможным суровым наказанием за неосторожно сказанные слова! Добродушная, неудачная шутка о вожде могла обойтись шутнику или его родителям очень дорого. А теперь о шутке.
Я был у Изи в гостях. Сидели за столом и речь в разговоре, не помню, в какой связи, зашла о Сталине. Кто-то из взрослых, кажется Изина мама (тётя Аня), сказала о вожде, с оттенком назидательности, добрые слова и добавила, что этого хорошего человека знают все в нашей стране и не только в ней, но и во всём мире. И тут Изя добавил: «Да его не только все люди знают, но и каждая кошка знает и каждая собака знает». Я поначалу, кажется, не почувствовал всей крамольности этих слов (был глуп), а вот на лицах взрослых появились смятение и испуг; не услышал ли кто? Несколько секунд все молчали, а потом тётя Аня стала ругать сына за крамольные слова, а тётя Женя к ней присоединилась. Изя понял, что сказал, что-то явное не то и стал оправдываться; говорил, что побуждения у него были добрые, и он не хотел вождя обидеть. Долго ещё все были возбуждены и долго успокаивались. А завершилось всё наставлением: «Нигде, никогда и никому не говори таких слов». Таков был наказ!

Мы с братом проводили время в одной и той же мальчишечьей компании. Но он, в отличие от меня, не устоял перед соблазнами и пороками, которые в таких компаниях существуют. Рано начал курить, а потом и выпивать. Играл в карты (в очко) на деньги. Играл и в другие игры, связанные с деньгами.
У меня на все эти вещи было нравственное табу. И не могу сказать, что табу давалось мне тяжело. Ничего подобного. Не хотелось и всё! Думаю даже, что если бы кто-то меня заставлял нарушить табу, то я бы устоял!

После 7-летки Изя пошёл работать рабочим (слесарем) в авторемонтную мастерскую и одновременно учился в вечерней школе.
Помню рассказы брата о его первом трудовом опыте и взаимоотношениях в рабочей среде. До рассказов я считал, что рабочие приходят на работу и там весь день (всю смену, с перерывом на обед) добросовестно и интенсивно (в поте лица) трудятся. Но оказалось, что это далеко не так; оказалось, что большую часть смены они ничего не делают; прохлаждаются и бездельничают. «Сегодня,- рассказывал Изя– переставляли до обеда колесо у машины и заваривали деталь. Вначале пошли за деталью. Пришли; сели покурили. Потом взяли деталь и понесли на сварку. Принесли; сели покурили. Потом, стали варить деталь. Начали обедать в 11 часов, вместо 12. После обеда ничего не делали; курили, играли в козла и ждали окончания смены. Мастер закрыл мне сегодня наряд на такую-то сумму».
Меня эти рассказы неприятно поражали! Удивляло то, что Изя рассказывал о своих первых рабочих буднях с улыбкой и смешком. Не с болью и обидой (как можно было бы ожидать), а именно со смешком. Получалось, что он внутренне был готов к такой тягомотной работе и никакого дискомфорта не испытывал. И ещё. Выходило, что на самом деле у них в мастерской нет ни интенсивного труда; ни добросовестного (с полной самоотдачей) труда. Не было у них труда, облагораживающего душу и дающего чувство морального и материального удовлетворения. Из его рассказов следовало, что также, или почти также с прохладцей (через пень-колоду) трудятся у них все. Радости от труда они не испытывают и к труду (отсталые и несознательные) не стремятся. Так мне всё это представлялось.
Вся эта житейская правда, услышанная мною из первых уст, резко контрастировала с привлекательными и интуитивно понятными лозунгами строителей коммунизма; лозунгами известными мне как искреннему пионеру, а в дальнейшем и как искреннему, верящему в идеалы, комсомольцу. Я ведь уже твёрдо знал и верил, что «каждый труд у нас в почёте, где какой ни есть. Человеку по работе воздаётся честь».
Вот эта фальшь и нестыковка лозунгов и реальной жизни разъедала душу, но не понуждала усомниться в идеалах. Идеалы строителей коммунизма оставались, в моём сознании (пока!) непогрешимыми. Я думал (надеялся! хотел верить!), что рассказанное братом – это досадный, частный случай, поддающийся лечению. На уровне подсознания я был готов к тому, чтобы (когда придёт моё время) работать честно (по способностям) везде, где потребуются мои руки и мои мозги.

После авторемонтной мастерской Изя окончил курсы при черниговском камвольно-суконном комбинате, и работал на нём же до пенсии наладчиком станков. В трудные и безденежные 90-е годы и после них, он, чтобы прокормить семью, торговал на рынке «железками».
Помню, как он тяжело переживал смерть своего первенца Вити.

После того как я обосновался в Таганроге наши встречи и общение стали редкими – во время моих ежегодных наездов в Чернигов. Приезжал я в Чернигов раз в году, вот тогда и встречались. Приходил я к Изе с визитом не более раза или 2-х и это его обижало. Переписка с ним тоже не заладилась. Когда он ещё работал, разговаривали с ним о работе. О моей работе тоже говорили. Он меня всегда с интересом и уважением расспрашивал и смотрел на меня, как мне кажется, снизу вверх.
А в суровые 90-е годы он торговал на рынке, чтобы выжить. Где-то что-то покупал и перепродавал. Как то, в очередной свой приезд в Чернигов, я к нему на рынке подошёл. Год не виделись, обрадовались встрече, поздоровались. Как ты? Нормально. А у тебя как дела? Да, потихоньку. Потом он привлёк внимание соседа по прилавку к моей персоне и сказал ему: «Это мой брат. Помнишь, я рассказывал». Сосед с интересом посмотрел на меня, и тогда я понял, что иногда в Чернигове меня вспоминают. Говорят обо мне как о человеке, многого добившемся в жизни. Я считал, что мы с братом на равных, а он, оказывается, видит между нами какое-то расстояние.
Далее, он стал задавать мне вопросы обо мне и моей работе. Причём вопросы строились так, чтобы сосед по прилавку и окружающие поняли, с КЕМ они имеют дело!

Виделись мы с ним последний раз в 1997 году, а умер он 25 января 2006 года от сердечного приступа на 67-м. А у меня осталась его армейская фотография; из Арзамаса. Вид на фотографии у него бравый, а на обороте пожелание: «Быть может, встретимся в бою друг друга защищая, но лучше встретиться в пивной друг друга угощая». Вот так!

Сестра Вера, после средней школы, закончила медучилище и проработала до пенсии фельдшером в одной из черниговских поликлиник. С 1997 года живёт в Хайфе (Израиль).

Вспоминается мне ещё и беседа с дедом Ароном, примерно, за год или два до его смерти. Я уже учился в институте (и надо сказать, на отлично). Рос атеистом и знал, что «религия - это опиум для народа», а противовесом религии является наука. И вот в один из моих приездов на каникулы и состоялась та самая беседа. Наполненный, распиравшими меня знаниями, я стал излагать деду известные мне научные данные о строении Вселенной, солнечной системы и т.д. А они, как известно, кардинально противоречат соответствующим религиозным представлениям. Помню, что для доказательства вращения Земли вокруг своей оси рассказал я деду об опыте Фуко и о маятнике Фуко в Исаакиевском соборе Ленинграда. Беседа у нас получилась какая-то односторонняя; я говорил, а дед в основном (с интересом!) слушал и иногда переспрашивал. Говорил он уже в то время очень тихо, невнятно (в собственные усы), еле разжимая губы. К тому же его речь перемежалась словами на идиш, которого я не знал, и дочери Женя и Аня (мои тёти) переводили отцу мои слова, а мне - его. Понял ли дедушка мою антирелигиозную лекцию и как он её воспринял? Этого уже никто не узнает.

В подвале 1,5-этажного дома жил со своей хромой мамой (тётей Мотей) Толик Данченко (по прозвищу Бобров (бобрик); в честь футболиста Всеволода Боброва). Я иногда спускался к нему в подвал. Помню, что подвал был глубок и лестница, ведущая в их жилище, была крутая. В их подвальной комнате ощущался характерный для подвальных помещений неистребимый запах. Чувствовалась сырость, затхлость и бог знает что ещё. Ну и, конечно же, полумрак.
Обстановка? Убогая, конечно. Но убого, в те годы, жили многие. До войны подвал был (видимо?) просто подвалом. А после войны (из-за дефицита жилья) его превратили в жильё. Какая-то была у них в подвале печь; стол; пару стульев; лежанки и два или три маленьких оконца под потолком.
Толик учился в 12-й украинской школе (преподавание велось на украинском языке). Среди нас хлопцев он ничем особенным не выделялся. Был обычным, рядовым представителем нашей мальчишечьей компании. А это значит: активно участвовал в наших делах и играх (футбол, волейбол, квач, жмурки, козёл, осёл, классы, ножичек), ругался, как и все, матом; рано начал курить, выпивать (а потом и пить). Играл в карты( = в очко) на деньги; играл в игры, связанные с металлическими деньгами( = "стукан", "стеночка"); ходил на Десну и окрестные озёра купаться и ловить рыбу; ходил в окрестные леса (Подусовку и Еловщину) за грибами, орехами и земляникой; лазил через заборы в чужие сады за ягодами и фруктами и т.д. и т.п. Толик рано повзрослел (жизнь была суровая); рано пошёл работать, (в армию его не взяли) и умер он в молодом возрасте.

А над подвалом, в котором жил Толик, в верхней части 1,5-этажного дома размещалась 2-х-комнатная квартира моего ровесника и ближайшего друга Вити Ерепа. Он рос в семье прокурора Михаила Андреевича Ерепа. Витя в их семье был старшим сыном, а младшим сыном был Толик. Из всей нашей мальчишечьей компании его мама (Проня Захаровна) почему-то выделяла меня и рекомендовала, как мне кажется, сыну проводить время со мной. Считала, наверное, меня положительным.
Почему я так думаю?
Сужу по косвенным признакам. А признаки такие.
Из всей нашей компании в их в квартиру кроме меня никто не входил.
Однажды, перед поездкой в деревню к родственникам (Толика родители взяли с собой, а Витю оставили дома) меня попросили у них переночевать.
Помню ту ночёвку и кровать с пуховыми подушками. Мы лежали на соседних кроватях, и увлечённо обсуждали прочитанный недавно роман И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев».
Весу в глазах Прони Захаровны придавало мне, возможно, умение решать математические задачи. А заметила она, видимо, эти мои способности после экзамена по математике. И вот как это было.
В те годы (а возможно, и сейчас) письменные экзамены по математике во всех школах города проводились одновременно и экзаменационные задания у всех были одинаковыми. И это возможно для того, чтобы все школы были поставлены в одинаковые экзаменационные условия, т.е. решали бы одинаковые (по сложности) задачи.
Мы с Витей, конечно, всё это знали и после экзаменов сравнивали решения задач. И к нам ещё присоединялась наша ровесница Ира Шматченко (дочь прокурора, жившего в соседнем дворе). Здесь я должен сказать, что Витя и Ира были отличниками или почти отличниками; т.е. учились лучше меня.
Ну и вот, вернулись мы домой после экзамена по математике, и принялись сравнивать решения. Наши с Витей решения к обоюдному нашему удовольствию почти совпали. Экзамен, как мне показалось, был несложным, и я об этом сказал. Сказал примерно так: «Да... и задача и примеры были несложными».
Я это сказал, но... вскоре выяснилось, что Ирины решения не совпали с нашими. Стали разбираться и нашли в её решениях ошибки. И после этого Ира... расстроилась.
И что же получилось. Я ляпнул, что экзамен несложный, а у Иры нашлись ошибки..., и она расстроилась.
Ситуацию нужно было срочно выправлять, и тут на помощь пришла Проня Захаровна. Посмотрела на меня многозначительно и стала Иру успокаивать; сказала: «Экзамен был сложным».
Её слова меня вначале удивили, но потом я понял, что поступил бестактно. Понял и стал ей подыгрывать. Сказал, что вообще-то задачи были несколько необычными, оригинальными и что таких мы в классе не решали. В общем, стал я фальшивить, и думаю, что все это поняли.
Так в тот день до меня дошло, что прежде чем что-то сказать, нужно хорошенько подумать. И ещё я понял, что не надо бы мне хвастаться!

Витины родители были убеждёнными коммунистами и старались (особенно мама) воспитывать своих (и не своих) детей в духе коммунистической морали, совпадающей, как известно, с общечеловеческими моральными принципами. И если появлялся повод для душеспасительного разговора, то Проня Захаровна его не упускала. А повод мог быть любой: и наши будни, и газетная статья, и кинофильм, осуждающий воров, убийц, жуликов, стяжателей и проходимцев и восхваляющий их антиподов. Ну а мы (идейные пионеры, а потом и комсомольцы) тоже были за всё хорошее и против всего плохого и её слова попадали на благодатную почву.
Помню, что в 1957-м году в нескольких номерах «Комсомольской правды» публиковался репортаж о разминировании в Курске склада боеприпасов, оставленных немцами при отступлении в 1943-м году. Рассказывалось, что склад случайно обнаружил экскаваторщик при выполнении коммунальных работ. Прошёлся ковшом экскаватора по дну неглубокого вырытого им котлована и вдруг... обнажились снаряды. А дальше стали осторожно всё раскапывать и выяснилось, что немцы сделали всё, чтобы снаряды невозможно было извлечь; часть из них была спаяна или соединена проволокой.
Проще, конечно, было бы взорвать склад на месте, но... вокруг был жилой массив. И пришлось, поэтому вывозить снаряды за город и там, в безопасном месте, взрывать. Но сложность этого варианта была в том, что при любом неточном действии сапёров мог прогреметь колоссальной силы взрыв. В общем, вся (без преувеличения!) страна и мы, разумеется, внимательно следили за этой ответственной операцией.
Все были предельно напряжены, и к счастью(!) всё обошлось без происшествий. Снаряды со всеми предосторожностями несколько дней вывозили за город и взрывали. И когда, в конце концов, всё благополучно завершилось, ВСЕ облегчённо перевели дух!

Витя, также как и я, не играл в азартные игры на деньги. И не только не играл, но и в отличие от меня не был на них: ни болельщиком, ни сторонним наблюдателем. Дистанцировался, так сказать, и от игр и от игроков. Зато, мы частенько играли в шахматы. Доводилось мне встречаться за шахматной доской и с его отцом – дядей Мишей. И частенько я выигрывал.
В шахматы играли вдвоём, но если собиралась большая компания, то играли в карты (не на деньги) или в домино. Баталии обычно разворачивались на Витином крыльце, а иногда, если на улице дождило, в их довольно просторном коридоре, расположенном над входом в подвал. Проня Захаровна такие игры, безусловно, одобряла и частенько угощала нас фруктами, привезёнными родственниками из деревни.
Витя, как и я, много и быстро читал. Брал в нашей семье книги. И были у нас примерно одинаковые литературные пристрастия – научная фантастика и приключения.
Были мы ещё записаны и в детскую библиотеку на Комсомольской улице; почти рядом с домом. А ещё в читальном зале библиотеки читали журналы «Техника молодёжи» и «Знание сила». В них печатались главы из научно-фантастических романов.
Помню тот читальный зал. Уютную, тёплую, чистую, светлую комнату; низенькие столы и стулья, рассчитанные на юных читателей. Приветливая, обходительная библиотекарь внимательно выслушивает нас и приносит журналы «Техника Молодёжи». Берём по журналу и располагаемся за столами; каждому по столу. Читаем научно-фантастический роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды». Тишина, уют и атмосфера читального зала - располагают к чтению. Но полностью сосредоточиться (окунуться в чтение) у меня не получается. В комнате очень тепло; глаза слипаются, буквы сливаются… и тянет ко сну. Разморило!

На противоположной стороне улицы Куйбышева, левее нашего двора, размещался горком Комсомола. Вечерами фронтальная сторона здания горкома хорошо освещалась, а его тыльная сторона, выходящая в ухоженный сквер - нет. Там было темно и в безоблачную погоду можно было рассматривать звёздное небо. И мы иногда, начитавшись Ефремова, это и делали. Приходили в это спокойное, тихое, безлюдное место и подолгу смотрели на звёзды. Быстро находили по известным нам признакам Большую и Малую Медведицы, Кассиопею, Полярную звезду. Смотрели, изумлялись, восхищались и оживлённо всё обсуждали! Романтика!

В те годы телевизоры были ещё в диковинку, И Витя приглашал меня смотреть телепередачи в прокуратуре; в красном уголке. И мы туда ходили. Интересно было..., жуть! Впечатлений масса.
Там же, во дворе прокуратуры росла шелковица и Витя приглашал ребят полакомиться её ягодами.

У Вити был 3-х диапазонный (ДВ, СВ, КВ) радиоприёмник, и иногда мы его слушали по вечерам. Располагались на кухне, верхний свет выключали и видели только светящуюся шкалу. Витя переключал диапазоны, медленно вращал ручку настройки и мы погружались в море звуков.
Никогда ещё не слышал я такого обилия голосов, вещавших на разных языках. Мужские и женские голоса вещали и тихо и громко, и медленно и быстро, и спокойно и взволнованно, и невнятно и разборчиво... Попадали мы и на позывные радиостанций. Слышали бульканье, завывание, улюканье, шумы. Попадали на глушилки запрещённых радиостанций - на громкую, непробиваемую стену шума... А ещё натыкались на постоянно повторяющиеся музыкальные фразы. Но, конечно же, музыку и песни мы тоже находили. Их было с избытком.
Да..., эфир в то время был заполнен радиостанциями. И для нас всё это было незнакомо, необычно и непривычно. И очень интересно!

Примерно, в 7-ом классе, Витя предложил мне встретить у них Новый год. Я согласился. Встречали вчетвером (есть фото, но найти его не смог): мы с Витей, Витин брат Толик, и Ира Шматченко.
Старшие Ерепы и Шматченки дружили семьями и встречали Новый год в своей взрослой компании; в квартире Ерепов. А нам предложили собраться в квартире у Шматченко. Помню, что стол был хороший. Встретили мы Новый год, чего-то там выпили и хорошо поели. Была музыка, но новогоднего веселья не чувствовалась. А скованность и свойственная юности стеснительность была. И думаю, что скованность ощущал не только я. И, причина здесь возможно, в том, что нас было очень мало. Нужно было о чём-то говорить, что-то делать, как-то себя вести, и всё это было сложно. Мы, помнится, даже немного танцевали. Я, конечно, танцевать не умел, и меня это тоже напрягало. Разряжал обстановку, к счастью, только Толик. Был он лет на 5 младше нас и никакой скованности не испытывал.

Витя (Виталий Михайлович Ереп) поступил после школы в киевский политехнический институт, окончил его и поехал по распределению инженером-теплотехником на Старобешевскую ГРЭС. Отработал там несколько лет, а потом вернулся в Чернигов и устроился инженером на черниговскую ТЭЦ. Дорос потом до главного инженера, и директора.
Приезжал в командировку в Таганрог на котельный завод за котлом и был у меня в гостях в таганрогской квартире. А когда я бывал в Чернигове, то заходил к нему в гости. Правда, в 1997 году встречи у нас не получилось. Он был занят.
И в августе 2006 года, в мой приезд в Чернигов встречи у нас тоже не получилось. Позвонил я ему уже неработающему пенсионеру, потерявшему в 2002-м году жену. Позвонил, но разговор не получился. Я думал пригласит: «Приходи, поговорим». Но он не приглашал, разговор не получался и пошли паузы.
Нужно было заканчивать, но я не отступал, сказал, что позвоню ещё. На этот второй звонок я, в общем-то, напросился, но и он закончился по нулям. Когда уже обо всём поговорили, Витя, чувствуя, что от меня так просто не отделаешься, сказал: «Если хочешь, приходи». И стало понятно, что сделать это предложение вынудил его я. Его фраза была равносильна отказу. И я отказался! А он не настоял.
Правда, в конце разговора, когда я ему вкратце рассказал историю последних лет своей жизни (до этого речь об этом не шла), он сочувственно назвал меня «Боренька».
В общем, был он, наверное, не в форме. А когда не в форме, то никого не хочется видеть. Жалею, что так тогда и не встретились. На душе осадок остался.
Но история наших отношений на этом не закончилась. В 2013-ом году, с 30-го июля по 7-ое августа я был в Чернигове на 55-летии окончания школы и 3-го августа Вите позвонил. Договорились о встрече и я отправился в гости по знакомому адресу. Дом, подъезд, 2-ой этаж, квартира. Всё знакомо, был здесь не один раз.
Встретились. И как Вы думаете, о чём пошла речь? … О политике. Хотелось о прошлом, но … говорили о текущей политике; перетирали её, в общем. И говорили без огня; дежурные слова. Совсем не так как 60 лет назад.
Да..., те годы не вернёшь, но … дружба детства и юности превыше всего!

В глубине соседнего двора, в убогом жилище жил Вадим Бузницкий. В нашей компании почти все были ровесниками, а Вадим был старше нас года на два..три. И жизненного опыта за счёт разницы в возрасте у него было больше; По той же причине у него было больше и авторитета. И всё это позволило ему стать одним из наших притягательных центров (одним из наших лидеров). Мы принимали его лидерство, прислушивались к его суждениям, и, пожалуй, подчинялись ему. И это нас не напрягало, поскольку ничего жёсткого, унижающего нас в его лидерстве не было.
У Вадима был хороший музыкальный слух, чувство мелодии и ритма и неплохой голос. Он с удовольствием, что называется, с душой и с чувством пел под гитару блатные и не только... песни. Подбирал кое-что на гитаре и с удовольствием пел. А мы с интересом слушали, внимали, перенимали и запоминали мелодии и тексты тех песен. Пел, вообще-то, не только он. Почти все мы, включая меня, с удовольствием пели, но песни в его исполнении запомнились больше всего.
А жанр этих песен можно было бы определить как блатные - лирические. Некоторые из них я слышал потом в радиопередаче «В нашу гавань заходили корабли». Название этой радиопередачи заимствовано у одноимённой песни, воспевающей полную приключений бесшабашную жизнь пиратов; морских бродяг. Этой же теме посвящена и песня «В Неапольском порту».
Другие песни («Джон Грей», например, или «Серая юбка», «Японка») - рассказывали трогательно-умилительно-назидательные истории о любовных приключениях легкомысленных красавиц и заморских сердцеедов - прожигателей жизни.
Были и тюремно-лирические песни («Таганка», «Мурка») и песни репрессированных политзаключённых («Ванинский порт»).
Конечно, эти песни никак не способствовали укреплению в наших юных, неокрепших душах идеалов добра, нравственности и справедливости. Но, с другой стороны, как посмотреть. Увидев другую, незнакомую  жизнь мы (в частности, я) размышляли о ней, сопоставляли её с нашей жизнью и делал выводы. Выводы в пользу упомянутых идеалов. Было жалко обиженных и униженных; и не вызывали сострадания легкомысленные и бесшабашные. Откровенно, например, не нравилась «Мурка в кожаной тужурке». Тюрьмой от неё несло за версту. Чуждо, гадко и противно было. Отделять зёрна от плевел я уже умел.

Разумеется, пели мы и другие песни. Например, народные русские и украинские песни. И не только народные, но и песни, имевшие авторство. Пели и полюбившиеся нам песни из кинофильмов; из репертуаров Петра Лещенко, Козина, Утёсова; песни гражданской и недавно отгремевшей отечественной войны. Вот некоторые наши песни: «Дивлюсь я на небо», «Нiч яка мiсячна», «Взяв би я бандуру», «Попереду Дорошенко», «Степь да степь кругом», «Когда я на почте служил ямщиком», «Бродяга к Байкалу подходит», «Глухой неведомой тайгою», «Окрасился месяц багрянцем», «Шотландская застольная», «На сопках Маньчжурии», «Чёрные глаза», «Чубчик», «Раскинулось море широко», «Сердце, тебе не хочется покоя», «Споёмте друзья, ведь завтра в поход», «В лесу прифронтовом», «Тёмная ночь», «Землянка», «На солнечной поляночке»... Всего не перечислишь и должен сказать, что я, специально, для лучшей узнаваемости, исказил названия некоторых песен. Все они бередили и очищали душу, и доставали, что называется, до донышка.

А ещё Вадим был страстным, заядлым рыбаком. Часто предлагал желающим отправиться с ним на рыбалку, и я часто оказывался желающим. Рыбачили на Десне или в придеснянских озёрах. Таких озёр, подпитываемых во время весеннего разлива деснянской водой, на Черниговщине достаточно много.
К рыбалке всякий раз нужно было готовиться. И под подготовкой понималась не только проверка снастей и удочек, которые практически всегда были в рабочем состоянии, но и добывание червей. Поскольку мы (и не только мы) ходили на рыбалку довольно часто, то все места, в которых водились черви, были многократно копаны и перекопаны. Приходилось поэтому выискивать всё новые и новые неразведанные червехранилища.
Сложность здесь состояла ещё и в том, что для рыбалки были желательны не дождевые, а, водящиеся в перегное или в навозе черви; в частности, в свином навозе. В связи с этим, вспоминаю, что как-то мы набрели на такое занавоженное место и стали его раскапывать. Навоз был, по-видимому, довольно свежим и рыться в нём было, скажем так, не совсем приятно. Я взял какую-то палку, и с её помощью раскапывал и добывал червей. Вадим был менее брезглив и его усилия, (а рылся он руками) приносили более ощутимые результаты.
И увидев, как я (белоручка!) добываю червей, он взял кусок жирного навоза и аккуратно, по-дружески вымазал им мои руки. Это приобщение (меня к навозу) было неожиданным. Но, поскольку, всё было обставлено тактично (с соответствующими оговорками), то я не обиделся.
Семья Вадима: он, мать с отцом и Свет - младший брат (старший брат Вовка(?) жил отдельно), размещалась в лачугообразной пристройке(?) к дому. Запомнились две узенькие, соединённые вагончиками, комнатки.

Учился Вадим в 4-ой «украинской» школе, на Лесковице, возле комбината «Лозовик». В учёбе не преуспевал. Имел «дёрги». Так он называл переэкзаменовки. Помню, что меня его «дёрги» удивляли, поскольку по развитию он был «на уровне». Лодырничал, наверное?
Семья жила бедно (Нина, мать Вадима, приходила к моей тёте Фене одалживать деньги; возможно(?) родители выпивали), и, возможно, поэтому уже в детском возрасте Вадим жаловался на изжоги. «Жжога печёт», - говорил он частенько и гасил изжогу содой. Умер Вадим молодым.

На нечётной стороне улицы Куйбышева (во дворе дома №17) жили ещё два моих приятеля: Витя Иванов и Витя Легкобыт.
Витя Иванов (по прозвищу Ляра) рос в большой, неблагополучной семье. Его старший брат (Мишка) был осуждён за кражу и не вылезал из тюрьмы, средний брат (Сергей) тоже был близок к этому же (и даже вроде бы потом тоже угодил в тюрьму). А вот Ляра, в этой обстановке, не соблазнился «романтикой» и «героикой» воровской жизни и никаких проблем с законом у него не было. Это был хороший, надёжный друг. Его слову можно было верить; на него можно было положиться. Во всех наших детских шалостях, проказах и играх Ляра участвовал; часто был заводилой. Он был ниже нас (одногодков) ростом; как живчик подвижен и энергичен; улыбчив и смешлив; любил и понимал шутки. Умер 15 января 2006 года.

У другого Вити – Легкобыта, отчим (дядя Коля) был алкоголиком. В дни получки он напивался до бесчувствия; с трудом приходил домой (а иногда, его приводили) и буровил заплетающимся языком что-то бессвязное и несусветное. Интересно, что когда во время пития он чувствовал, что пьянеет и теряет контроль над собой, то перед тем как отключиться перекладывал деньги (получку) в штанину галифе. Потом, когда его дома пьяного раздевали, то в штанине или в сапоге находили деньги. Жили они втроём в маленькой коморке. Витя, его мама,  тётя Маруся, и дядя Коля. С Витей мы учились в одной школе и какое-то время в одном классе. Приятельствовали. Иногда я помогал ему делать домашние задания.
У Вити был патефон с пластинками (на 78 оборотов, а потом и на 33) и он часто после уроков возился с ним; слушал понравившиеся песни. Врезались в мою память «Тиха вода», на польском языке, песни Утёсова и дуэт Утёсова с дочерью Эдит.
Для записи понравившихся песен Витя завёл общую тетрадь (в клеточку, с зелёными страницами). Эта тетрадь была ему для души. Дорога, видимо, была и был в ней полный порядок. А заполнял он тетрадь так. Записывал вначале порядковый номер и название песни, а потом старательно и аккуратно записывал текст либо из песенника, либо с пластинки. Во втором случае пластинку многократно прослушивал. Тетрадная площадь была ограничена, и бывало, что Витя, если так получалось, на одной странице тетради размещал название песни, а всё остальное размещал на другой станице. И выглядело это довольно занятно. Записанные песни (и другие тоже) он любил петь. Но пел фальшиво.
Я иногда после уроков к Вите заглядывал. Заставал его слушающего пластинки или наполняющего пустые папиросные гильзы табаком. Такие задания получал он, по-видимому, от отчима. Готовые папиросы он складывал в портсигар или в пустую пачку из под «Казбека». И однажды он расшифровал мне слово «Казбек»: «Командировка акончена загнал брюки еду кальсонах». Имея дело с папиросами, грех было не закурить, и Витя довольно рано начал курить.
Один неприятный, связанный с Витей эпизод, запомнился на всю жизнь. Захожу как-то, а он собирается обедать. Взял с печурки чугунок с картошкой и несёт к столу. У них тесно, он несёт, и мне следовало бы его пропустить. Но я вместо этого неловко повернулся и толкнул его. Толкнул и... чугунок выскользнул из Витькиных рук. И всё его содержимое (обед всей семьи) оказалось на полу. Я от ужаса... покраснел, потом побледнел и похолодел. Стал извиняться, и помогать ему поднимать с пола и возвращать в чугунок всё то, что ещё можно было спасти, и в него вернуть. Витю тоже, конечно, всё это застало врасплох. Было неприятно, но он сдержался и ограничился одной только фразой: «Ну вот, накормил». И ничего больше не сказал, оказался на высоте. Помню, что мне долго после это было очень и очень стыдно!
Повзрослел Витька раньше нас. Во всяком случае, у него стал рано меняться голос (появились баритональные тона) и он рано начал пользоваться дешёвым «Тройным» одеколоном. Как-то, чтобы доказать, что он уже мужчина, Витька, в моём присутствии, ничуть не стесняясь, с помощью мастурбации добыл и продемонстрировал собственную сперму. Всё это происходило, повторяю, на моих глазах. Я весь этот процесс наблюдал и от неловкости и необычности происходящего ошалел! А он – хоть бы что. У него рано возникло влечение к противоположному полу, и этим не преминула воспользоваться Лярина (см. выше) замужняя сестра Настя. Не знаю, кто кого соблазнил, но помню, что, узнав об адюльтере, Настин муж Борис (обрусевший узбек) приходил к Вите со скандалом и угрозами, а Витина мама (обнаружившая их связь) защищала сына и упрекала во всём Настю.

У Вити Легкобыта часто собирались любители азартных картёжных игр - Ляра, его брат Сергей, Толик Данченко, Вовка Зиненко, мой брат Изя, ну и он сам. Зимой картёжники собирались в квартире, а в тёплое время года в чуланчике или в сарае. Собиралось, обычно, человек 5 – 6. И было от табачища не продохнуть. Всё было заполнено густым табачным дымом и не менее густым матом. Играли обычно в очко; на деньги. Я (пожалуй, единственный) никогда на деньги не играл (хоть мне и предлагали). Но наблюдать эти изнуряющие, изматывающие, длящиеся часами сражения не отказывался.
Напряжённые лица, психологические сцены. У каждого в губах зажата папироса; от неё поднимается дым; сморщенные от дыма лица. Все делают ставки. Банкир сдаёт карты, потом играет с каждым. После каждой карты спрашивает: «Ещё?» Потом карты раскрывают. Выигрывает тот, у кого больше очков. Выдерживать эти многочасовые ристалища мне - стороннему наблюдателю было тяжело, но я почему-то сидел; сидел и смотрел; часами. Упрямства (или дурости) мне было не занимать. Играли по мелкому, ставки были небольшими и обычно максимальный выигрыш (или проигрыш) не превышал нескольких (одного–двух) рублей. Впрочем, тогда эти деньги (для неработающих пацанов) были немалыми.
Ну а когда все стали старше, то к картам добавились вино и водка. И мне опять таки удалось (легко!) удержаться от очередных соблазнов. Тяги к спиртному я никогда и никакой не испытывал. Не пил и всё тут!

Помню ещё, что у Вити был взрослый велосипед. Он рано начал кататься на нём; часто с ним возился; менял шины, смазывал. Как-то, мы целой (школьной) компанией отправились за город по гомельскому шоссе. У меня велосипеда не было, и я путешествовал вместе с ним; он меня вёз на раме перед собой.

Мы жили на улице Куйбышева, а по перпендикулярной к ней Комсомольской, по воскресеньям, возвращались с базара домой крестьяне из черниговских сёл. Летом ехали на телегах, а зимой - на санях. И ребята - Витька Легкобыт, Ляра и Толик Данченко – додумались на этом заработать; организовали на Комсомольской улице платный водопой крестьянских лошадей.
Воду брали из водоколонки (во дворе на Куйбышева 17). Заполняли ею взятые из дому вёдра, выставляли их вдоль дороги на Комсомольской и настойчиво предлагали воду крестьянам, по 20 копеек за ведро воды. Мы с интересом и участием за этим процессом наблюдали, разумеется, желали удачи продавцам, и им помогали. Таскали воду и смотрели как разгорячённые лошади, фыркая, жадно и шумно выпивали ведро за ведром. На водопое за несколько часов можно было заработать несколько рублей. Деньги потом шли на мороженное и курево.
Витя служил в армии и после неё работал водителем автобуса. А умер молодым; трагически. О таких историях, иногда, пишут в газетах, в разделе происшествия. Было прохладно, и он в гараже решил погреться. Включил в машине двигатель, потеплело, он заснул в кабине и отравился выхлопными газами!