Кто убил Федора Павловича

                Конспект публичной лекции, прочитанной в актовом зале Центральной библиотеки Красносельского района Санкт-Петербурга.
               

               
           Сразу хочу напомнить о том, что в первой части задуманного им романа о «Великом грешнике», писатель не дает прямого ответа на вопрос: кто же приложил руку к гибели Федора Павловича Карамазова. Но это вовсе не означает, что ответа на этот вопрос в первой части романа нет.
    Нет необходимости пересказывать весь роман «Братья Карамазовы» для того, чтобы отыскать убийцу Федора Павловича Карамазова. Достаточно будет начать с тех страниц, где Дмитрий Федорович, обуреваемый страстью добыть три тысячи рублей, направляется в дом к мещанке Хохлаковой. При этом он абсолютно уверен в том, что она одолжит ему эту сумму. Ведь страсть является главным аргументом для человека, которым эта страсть овладела.
         Получив эту сумму от госпожи Хохлаковой, Дмитрий Федорович намеревался вернуть эти деньги Катерине Ивановне, у которой он эти деньги, попросту сказать, украл. Дмитрий Федорович, как он сам считал, не мог начать новую жизнь подлым человеком. Свою новую жизнь Дмитрий Федорович напрямую связывал с женитьбой на Аграфене Александровне Светловой. И отъездом вместе с ней подальше от города Скотопригоньевска. На новом месте Дмитрий Федорович он хотел много трудиться ради благополучия своей будущей семьи.   
       Пробыв какое-то время у госпожи Хохлаковой, Дмитрий Федорович не позднее восьми часов вечера оказывается в доме у Аграфены Александровны Светловой, которая, если верить словам писателя, отбыла в село Мокрое за четверть часа до его прихода. Теперь нам предстоит вспомнить то расстояние, которое отделяет город Скотопригоньевск от села Мокрое. Это расстояние, если измерять его по карте, будет равно двадцати верстам. Но любая из дорог имеет подъемы и спуски, удлиняющие ее протяженность. Но и тогда тарантас с Аграфеной Александровной должен был прибыть в село Мокрое не позднее девяти часов вечера. Средняя скорость экипажа, запряженного тройкой лошадей, составляет пятнадцать километров в час. Запомним этот и приведем строки романа, подтверждающие наши расчеты:
 
            … « Тем не менее когда ступил на крыльцо дома госпожи Хохлаковой, вдруг почувствовал на спине своей озноб ужаса: в эту только секунду он сознал вполне и уже математически ясно, что тут ведь последняя уже надежда его, что дальше уже ничего не остается в мире, если тут оборвется, «разве зарезать и ограбить кого-нибудь из- за трех тысяч, а более ничего…». Было часов семь с половиною, когда он позвонил в колокольчик…»

     Покинув в спешке дом госпожи Хохлаковой и чуть не сбив с ног на городской площади служанку купца Самсонова, Дмитрий Федорович узнает от нее, что Аграфены Александровны нет в доме купца Самсонова, куда Дмитрий Федорович сам же ее проводил. Достоевский при этом добавляет, что Аграфена Александровна отбыла в село Мокрое за четверть часа до встречи на городской площади Дмитрия Федоровича со служанкой купца Самсонова.         
       Теперь, зная время отъезда Аграфены Александровны от своего дома, мы должны быть уверены в том, что она прибыла в село Мокрое не позднее девяти часов вчера. Но ямщик Андрей, чью тройку нанял Дмитрием Федоровичем, пообещал ему прибыть в село Мокрое не позднее получаса после Аграфены Александровны. Как такое возможно? Если помнить о том, что разговор Дмитрия Федоровича и ямщика Андрея состоялся в районе девяти часов вечера. При этом ямщик Андрей точно знал, где в это время находился тарантас ямщика Тимофея. В сем факте нет ничего удивительного, так как ямщик Андрей лично «снаряжал» ямщика Тимофея в дорогу. И, следовательно, мог знать о всех деталях поездки ямщика Тимофея с Аграфеной Александровной в село Мокрое. 
           К исследованию мотивов, подтолкнувших героев романа к тем или иным поступкам, автор очерка намерен приступить чуть позже, а пока ему хочется пояснить, что слово «снаряжать», помимо обеспечения кого-либо чем-либо, имело в середине девятнадцатого века еще один смысл. Слово «снаряжать» означало еще и понятие проводить. Ведь спрашивали же: «Куда это ты снарядился?». Но задать этот вопрос ямщику Тимофею ямщик Андрей мог только в городе, так как никаких указаний на то, что он был в тот день в Мокром, мы не имеем. И задать свой вопрос ямщику Тимофею ямщик Андрей мог незадолго до того момента, в который его нанял Дмитрий Федорович. Потому-то ямщик Андрей и был уверен в том, что он на своей тройке приедет в село Мокрое не позднее часа после приезда туда ямщика Тимофея. Стало быть, тарантас с Аграфеной Александровной уехал в село Мокрое около девяти часов вечера, но никак не на исходе восьмого часа, когда Тимофей еще только подкатил к ее дому. Если бы разговор Андрея с Тимофеем состоялся в районе восьми часов вечера, то Андрей не стал бы говорить о том, что он сможет приехать в Мокрое после Тимофея позже от силы на час. Случись их разговор без пятнадцати восемь, - во время отъезда Аграфены Александровны от своего дома, - тогда бы Андрей твердо знал, что ямщик Тимофей со своей пассажиркой уже приехали в село Мокрое. И другой не менее важный факт: говоря о том, что он «снаряжал» ямщика Тимофея, ямщик Андрей ни словом не обмолвился о его пассажирке. Значит, на момент встречи двух ямщиков Аграфены Александровны в тарантасе не было. Зачем Андрею было скрывать этот факт? Где же была в тот момент Аграфена Александровна? И почему тарантас Тимофея, в котором она отъехала от своего дома без пятнадцати восемь, спустя час, вновь оказался в центре города? Нельзя же допустить того, чтобы тарантас более часа ехал от ее дома до одной из городских улиц. Где всей езды было не боле пяти минут. Вскоре нам предстоит выяснить на что Аграфена Александровна употребила этот час. Пока же подтвердим сказанное строками романа.
Обратимся для этого к диалогам Дмитрия Федоровича и ямщика Андрея перед их отъездом и по пути в село Мокрое.
   
       … «Когда Митя с Петром Ильичом подошли к лавке, то у входа нашли уже готовую тройку, в телеге, покрытой ковром, с колокольчиками и бубенчиками и с ямщиком Андреем, ожидавшим Митю. В лавке почти совсем успели «сладить» один ящик с товаром и ждали только появления Мити, чтобы заколотить и уложить его на телегу. Петр Ильич удивился.

– Да откуда поспела у тебя тройка? – спросил он Митю.

– К тебе бежал, вот его, Андрея, встретил и велел ему прямо сюда к лавке и подъезжать. Времени терять нечего! В прошлый раз с Тимофеем ездил, да Тимофей теперь тю-тю-тю, вперед меня с волшебницей одной укатил. Андрей, опоздаем очень?

– Часом только разве прежде нашего прибудут, да и того не будет, часом всего упредят! – поспешно отозвался Андрей. – Я Тимофея и снарядил, знаю, как поедут. Их езда не наша езда, Дмитрий Федорович, где им до нашего. Часом не потрафят раньше! – с жаром перебил Андрей, еще не старый ямщик, рыжеватый, сухощавый парень в поддевке и с армяком на левой руке.

– Пятьдесят рублей на водку, коли только часом отстанешь.

– За час времени ручаемся, Дмитрий Федорович, эх, получасом не упредят, не то что часом! ...»

        Вновь заметим, что диалог между ямщиком Андреем и Дмитрием Федоровичем не мог произойти ранее девяти часов вечера. Ведь Дмитрий Федорович после отъезда Аграфены Александровны успел побывать в доме своего отца и даже ранить медным пестиком его слугу Григория. Идем далее. 

    … «Ему тотчас же объяснили суетившиеся приказчики со слащавою речью, что в этом первом ящике всего лишь полдюжины шампанского и «всякие необходимые на первый случай предметы» из закусок, конфет, монпансье и проч. Но что главное «потребление» уложится и отправится сей же час особо, как и в тогдашний раз, в особой телеге и тоже тройкой и потрафит к сроку, «разве всего только часом позже Дмитрия Федоровича к месту прибудет».

    И вновь автор романа убеждает нас в том, что быстрой езды из города Скотопригоньевска до села Мокрое не более часа.

      … «А Дмитрий Федорович летел по дороге. До Мокрого было двадцать верст с небольшим, но тройка Андреева скакала так, что могла поспеть в час с четвертью.
        Скакали уже почти час. Митя молчал, а Андрей, хотя и словоохотливый был мужик, тоже не вымолвил еще ни слова, точно опасался заговорить, и только живо погонял своих «одров», свою гнедую, сухопарую, но резвую тройку. Как вдруг Митя в страшном беспокойстве воскликнул:

    – Андрей! А что, если спят?

   Ему это вдруг вспало на ум, а до сих пор он о том и не подумал.

      – Надо думать, что уж легли, Дмитрий Федорович.

       Митя болезненно нахмурился: что, в самом деле, он прилетит… с такими чувствами… а они спят… спит и она, может быть, тут же… Злое чувство закипело в его сердце.

      – Погоняй, Андрей, катай, Андрей, живо! – закричал он в исступлении.

       – А может, еще и не полегли, – рассудил, помолчав, Андрей. – Даве Тимофей сказывал, что там много их собралось… (согласитесь, если бы ямщик Андрей «снаряжал» Тимофея в селе Мокрое, то он и сам мог бы все это видеть своими глазами, а не знать об этом со слов ямщика Тимофея: прим. Авт.)

– На станции?

– Не в станции, а у Пластуновых, на постоялом дворе, вольная, значит, станция.

– Знаю; так как же ты говоришь, что много? Где же много? Кто такие? – вскинулся Митя в страшной тревоге при неожиданном известии.

– Да сказывал Тимофей, все господа: из города двое, кто таковы – не знаю, только сказывал Тимофей, двое из здешних господ, да тех двое, будто бы приезжих, а может, и еще кто есть, не спросил я его толково. В карты, говорил, стали играть.

– В карты?

– Так вот, может, и не спят, коли в карты зачали. Думать надо, теперь всего одиннадцатый час в исходе, не более того.

– Мокрое! – крикнул Андрей, указывая вперед кнутом.

Сквозь бледный мрак ночи зачернелась вдруг твердая масса строений, раскинутых на огромном пространстве. Село Мокрое было в две тысячи душ, но в этот час все оно уже спало, и лишь кое-где из мрака мелькали еще редкие огоньки.

– Гони, гони, Андрей, еду! – воскликнул как бы в горячке Митя.

– Не спят! – проговорил опять Андрей, указывая кнутом на постоялый двор Пластуновых, стоявший сейчас же на въезде и в котором все шесть окон на улицу были ярко освещены.

– Не спят! – радостно подхватил Митя, – греми, Андрей, гони вскачь, звени, подкати с треском. Чтобы знали все, кто приехал! Я еду! Сам еду! – исступленно восклицал Митя.

Андрей пустил измученную тройку вскачь и действительно с треском подкатил к высокому крылечку и осадил своих запаренных полузадохшихся коней. Митя соскочил с телеги, и как раз хозяин двора, правда уходивший уже спать, полюбопытствовал заглянуть с крылечка, кто это таков так подкатил.

– Трифон Борисыч, ты?

Хозяин нагнулся, вгляделся, стремглав сбежал с крылечка и в подобострастном восторге кинулся к гостю.

– Батюшка, Дмитрий Федорович, вас ли вновь обретаем?

– Стой, Трифон Борисыч, – начал Митя, – прежде всего самое главное: где она?

– Аграфена Александровна? – тотчас понял хозяин, зорко вглядываясь в лицо Мити, – да здесь и она… пребывает…

– С кем, с кем?

– Гости проезжие-с… Один-то чиновник, надоть быть из поляков, по разговору судя, он-то за ней и послал лошадей отсюдова; а другой с ним товарищ его али попутчик, кто разберет; по-штатски одеты…

– Что же, кутят? Богачи?

– Какое кутят! Небольшая величина, Дмитрий Федорович.

– Небольшая? Ну, а другие?

– Из города эти, двое господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только как звать забыл… а другого, надо полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье, говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым господина Миусова и ездит…

– Только и всех?

– Только.

– Стой, молчи, Трифон Борисыч, говори теперь самое главное: что она, как она?

– Да вот давеча прибыла и сидит с ними.

– Весела? Смеется?

– Нет, кажись, не очень смеется… Даже скучная совсем сидит, молодому человеку волосы расчесывала.

– Это поляку, офицеру?

– Да какой же он молодой, да и не офицер он вовсе; нет, сударь, не ему, а миусовскому племяннику этому, молодому-то… вот только имя забыл.

– Калганов?

– Именно Калганов.

– Хорошо, сам решу. В карты играют?

– Играли, да перестали, чай отпили, наливки чиновник потребовал.

       Теперь у нас не сомнений относительно того, что телега с Дмитрием Федоровичем приехала в Мокрое к исходу одиннадцатого часа. Тогда же Трифон Борисович заявляет, что Аграфена Александровна прибыла в Мокрое «давеча». Именно «давеча», а вовсе не два часа тому. Понятие «давеча» сродни понятию «недавно». Даже наливка, заказанная по ее приезде чиновником-поляком, еще к столу подана не была. Из чего мы опять можем сделать вывод, что Аграфена Александровна прибыла в Мокрое на час позже, чем могла бы туда прибыть, если бы тарантас Тимофея поехал бы от ее дома сразу же в село Мокрое.
            Для того, чтобы понять причину ее опоздания, нам потребуется самым детальнейшим образом исследовать мотивы поступков наших героев, совершенных ими в тот злополучный вечер. И начнем мы это с утверждения о том, что стремление Дмитрия Федоровича в новую жизнь было обусловлено тем, что он сумел разглядеть в Аграфене Александровне Царицу земли. Великую мать. Даму своего сердца. Тогда как Аграфена Александровна была далека от обожествления кого-либо из числа лиц противоположного пола. В женском подсознании всегда присутствует иное божество, о котором мы вскоре и поговорим. Пока же сошлемся на слова самого Дмитрия Федоровича.

       «…  – Женщину я люблю, женщину! Что есть женщина? Царица земли! Грустно мне, грустно, Петр Ильич…»

               
                К дому отца
               
      Решив для себя, что Аграфена Александровна находится в доме его отца, Дмитрий Федорович помчался туда. От госпожи Хохлаковой он успел узнать о том, что слуга Григорий и лакей Смердяков больны и не встают со своих постелей. Стало быть, отворить калитку возле главных ворот Дмитрию Федоровичу будет некому. Но Дмитрий Федорович, как мы знаем, и не планировал вовсе входить в имение отца через калитку, выходившую на одну из освещенных городских улиц.
   
      « … он обежал большим крюком, чрез переулок, дом Федора Павловича, пробежал Дмитровскую улицу, перебежал потом мостик и прямо попал в уединенный переулок на задах, пустой и необитаемый, огороженный с одной стороны плетнем соседского огорода, а с другой – крепким высоким забором, обходившим кругом сада Федора Павловича. Тут он выбрал место и, кажется, то самое, где, по преданию, ему известному, Лизавета Смердящая перелезла когда-то забор. «Если уж та смогла перелезть, – бог знает почему мелькнуло в его голове, – то как же бы я-то не перелез?» И действительно, он подскочил и мигом сноровил схватиться рукой за верх забора, затем энергически приподнялся, разом влез и сел на заборе верхом. Тут вблизи в саду стояла банька, но с забора видны были и освещенные окна дома. «Так и есть, у старика в спальне освещено, она там!» – и он спрыгнул с забора в сад. Хоть он и знал, что Григорий болен, а может быть, и Смердяков в самом деле болен и что услышать его некому, но инстинктивно притаился, замер на месте и стал прислушиваться. Но всюду было мертвое молчание и, как нарочно, полное затишье, ни малейшего ветерка.

«“И только шепчет тишина”, – мелькнул почему-то этот стишок в голове его, – вот только не услышал бы кто, как я перескочил; кажется, нет». Постояв минутку, он тихонько пошел по саду, по траве; обходя деревья и кусты, шел долго, скрадывая каждый шаг, к каждому шагу своему сам прислушиваясь. Минут с пять добирался он до освещенного окна. Он помнил, что там под самыми окнами есть несколько больших, высоких, густых кустов бузины и калины. Выходная дверь из дома в сад в левой стороне фасада была заперта, и он это нарочно и тщательно высмотрел проходя. Наконец достиг и кустов и притаился за ними. Он не дышал. «Переждать теперь надобно, – подумал он, – если они слышали мои шаги и теперь прислушиваются, то чтобы разуверились… как бы только не кашлянуть, не чихнуть…»

Он переждал минуты две, но сердце его билось ужасно, и мгновениями он почти задыхался. «Нет, не пройдет сердцебиение, – подумал он, – не могу дольше ждать». Он стоял за кустом в тени; передняя половина куста была освещена из окна. «Калина, ягоды, какие красные!» – прошептал он, не зная зачем. Тихо, раздельными неслышными шагами подошел он к окну и поднялся на цыпочки. Вся спаленка Федора Павловича предстала пред ним как на ладони. Это была небольшая комнатка, вся разделенная поперек красными ширмочками, «китайскими», как называл их Федор Павлович. «Китайские, – пронеслось в уме Мити, – а за ширмами Грушенька». Он стал разглядывать Федора Павловича. Тот был в своем новом полосатом шелковом халатике, которого никогда еще не видал у него Митя, подпоясанном шелковым же шнурком с кистями. Из-под ворота халата выглядывало чистое щегольское белье, тонкая голландская рубашка с золотыми запонками. На голове у Федора Павловича была та же красная повязка, которую видел на нем Алеша. «Разоделся», – подумал Митя. Федор Павлович стоял близ окна, по-видимому, в задумчивости, вдруг он вздернул голову, чуть-чуть прислушался и, ничего не услыхав, подошел к столу, налил из графина полрюмочки коньячку и выпил. Затем вздохнул всею грудью, опять постоял, рассеянно подошел к зеркалу в простенке, правою рукой приподнял немного красную повязку со лба и стал разглядывать свои синяки и болячки, которые еще не прошли. «Он один, – подумал Митя, – по всем вероятностям один». Федор Павлович отошел от зеркала, вдруг повернулся к окну и глянул в него. Митя мигом отскочил в тень.

«Она, может быть, у него за ширмами, может быть уже спит», – кольнуло его в сердце. Федор Павлович от окна отошел. «Это он в окошко ее высматривал, стало быть, ее нет: чего ему в темноту смотреть?.. нетерпение значит пожирает…» Митя тотчас подскочил и опять стал глядеть в окно. Старик уже сидел пред столиком, видимо пригорюнившись. Наконец облокотился и приложил правую ладонь к щеке. Митя жадно вглядывался.

«Один, один! – твердил он опять. – Если б она была тут, у него было бы другое лицо». Странное дело: в его сердце вдруг закипела какая-то бессмысленная и чудная досада на то, что ее тут нет. «Не на то, что ее тут нет, – осмыслил и сам ответил Митя себе тотчас же, – а на то, что никак наверно узнать не могу, тут она или нет». Митя припоминал потом сам, что ум его был в ту минуту ясен необыкновенно и соображал все до последней подробности, схватывал каждую черточку. Но тоска, тоска неведения и нерешимости нарастала в сердце его с быстротой непомерною. «Здесь она, наконец, или не здесь?» – злобно закипело у него в сердце. И он вдруг решился, протянул руку и потихоньку постучал в раму окна. Он простучал условный знак старика со Смердяковым: два первые раза потише, а потом три раза поскорее: тук-тук-тук – знак, обозначавший, что «Грушенька пришла». Старик вздрогнул, вздернул голову, быстро вскочил и бросился к окну. Митя отскочил в тень. Федор Павлович отпер окно и высунул всю свою голову.

– Грушенька, ты? Ты, что ли? – проговорил он каким-то дрожащим полушепотом. – Где ты, маточка, ангелочек, где ты? – Он был в страшном волнении, он задыхался.

«Один!» – решил Митя.

– Где же ты? – крикнул опять старик и высунул еще больше голову, высунул ее с плечами, озираясь на все стороны, направо и налево, – иди сюда; я гостинчику приготовил, иди, покажу!

«Это он про пакет с тремя тысячами», – мелькнуло у Мити.

– Да где же?.. Али у дверей? Сейчас отворю…

И старик чуть не вылез из окна, заглядывая направо, в сторону, где была дверь в сад, и стараясь разглядеть в темноте. Чрез секунду он непременно побежал бы отпирать двери, не дождавшись ответа Грушеньки. Митя смотрел сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его, нос крючком, улыбающийся в сладостном ожидании, губы его, все это ярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты. Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!» Это был прилив той самой внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: «Как можешь ты говорить, что убьешь отца?»

        Трудно оторваться от чтения гениальнейших строк, но нам пришла пора поговорить о дворянских заборах. Да-да, мои дорогие читатели и слушатели, именно о дворянских заборах, окружавших в середине девятнадцатого века «дворянские гнезда».
             Изучив «заборную тему», автор пришел к выводу о том, что высокие заборы с вертикальным расположением двухметровых досок окружали по преимуществу дворы купцов. За этими высоченными заборами в глубокой тайне происходили многочисленные семейные трагедии.
            Дабы значимо отличаться от неблагородного купеческого сословия, многие дворяне окружали свои родовые гнезда не столь высокими заборами. Дворянские заборы часто имели два аршина с небольшим в высоту. Или примерно один метр шестьдесят сантиметров. Именно такого роста и была мать лакея Смердякова – бродяжка Лизавета Смердящая. Она, как мы знаем, без особого труда преодолевала такие заборы. Но как именно она это делала? Её умению перелезать через заборы могло помочь не вертикальное – как это было у купцов, а горизонтальное расположение заборных досок. Эти доски вполне могли иметь очень внятные щели, образовывавшиеся между ними со временем. Забивать эти щели узкими полосками штакетника не имело никакого смысла. Ведь нащельники вполне могли стать своего рода ступеньками, облегчающими проникновение на господский двор.
            Изучив в свое время этот вопрос, известный кинорежиссер Иван Пырьев, снявший киноленту «Братья Карамазовы», очень правдиво воссоздал подобный забор, возле которого на лавке сидел лакей Смердяков с Марьей Кондратьевной.
           Теперь два слова о том, что, сидя верхом на высоком заборе, Дмитрий Федорович никак не смог бы нанести человеку прямого удара медным пестиком по голове. Удар пестиком с двухметровой высоты, плюс к этому еще рост самого Димитрия Федоровича, имел бы не прямой, а скользящий характер. Да и человек, наносивший такой удар, мог бы сам низвергнуться с забора. А удар пестиком по голове слуги Григория оказался прямым, а не скользящим.
          Затем злодей легко соскочил с забора, чтобы склониться над упавшим слугой Григорием. С высокого забора спрыгнуть легко ни у кого из людей не получится.
           Когда же Дмитрий Федорович покинул дом своего отца? Это могло случиться к исходу часа девятого. Ведь чуть позже Дмитрий Федорович пил вино с Петром Ильичом. Раз после ухода Дмитрия Федоровича его отец был жив, то кем же он мог быть убит? Да и можно ли с полным правом называть убийство Федора Павловича умышленным? Не скрывалось ли за нанесением тяжких телесных повреждений, повлекших смерть потерпевшего, элемент самозащиты, не превысивший пределом необходимой самообороны? Я понимаю, что многие сейчас могли улыбнуться. Чьей жизни всерьез мог угрожать одряхлевший развратник? Но нам известны случаи, когда немощные люди под сильным воздействием травмирующих их психику факторов, совершали не свойственные для их физического состояния поступки.               
               
                Злая я – злая!

    Автор данного очерка не советовал бы человеку, будь этот человек по своей природе добр, открыто соваться со своим добром к человеку злобному. Злобный человек возненавидит доброго человека лишь за одно то, что добрый человек никак не впишется в картину мира, какую злобный человек сам себе нарисовал. Но и злому человеку иногда требуется доброе слово. Говоря о себе, Аграфена Александровна упоминает о том, что жизнь превратила ее в существо злое и мстительное. Она признается в том, что испытывала удовольствие от тех страданий, какие причиняла Дмитрию Федоровичу и его отцу, сознательно провоцируя их ревнивое противостояние. Но случилось так, что к моменту визита в ее дом Алеши Карамазова вместе с Мишей Ракитиным, Аграфена Александровна потеряла то главное, ради чего они жила все последние четыре года. Это вовсе не деньги, которые ее научили зарабатывать на чужих несчастьях Кузьма Кузьмич Самсонов и Федор Павлович Карамазов. Она, как ей тогда казалось, утратила любовь к тому офицеру-поляку, который пять лет назад ее обманул. Ей даже не хотелось больше ему отомстить. Ведь женщины с особой жестокостью мстят лишь тем мужчинам, которых они еще любят. Раз женщина спрашивает у постороннего человека о своих чувствах к возлюбленному, то любви к нему у нее, скорее всего, уже никакой и нет. Когда любят, не спрашивают о своих чувствах у других людей, а твердо уверены в своих чувствах.
           Но и Алеша Карамазов пережил перед встречей с Аграфеной Александровной страшную трагедию. Умер тот, кто разбудил в Алеше его сыновний инстинкт. Умер старец Зосима. И сошлись два глубоко несчастных человека. И один из этих несчастных выразил свое участие и свою любовь к другому. До этого момента Аграфена Александровна испытывала сложные чувства к Алеше. Он был ей непонятен со своей чистотой и святостью. И она готова была втоптать чистую душу Алеши в плотскую грязь. «Сорвать с него ряску». Но случилось так, что Алеша разбудил в двадцатидвухлетней женщине инстинкт, который просыпается к этому сроку у большинства из психически состоявшихся и нравственно уравновешенных женщин. Инстинкт материнства. И часто случается так, что бороться с этим законом природы иная женщина бывает не в силах. Аграфена Александровна мечтает о ребенке, который будет любить ее, цитата: «не за ее срам», конец цитаты, а лишь за то, что что она есть. Любить ее за то, что она его мать. Потому-то ей и стыдно перед Алёшей, и она сама ему в этом признается. Перед кем женщина, презирающая весь этот подлый и продажный мир, может испытать чувство стыда? Только перед своим ребенком. Из чего мы вновь можем заключить, что в Аграфене Александровне неожиданно проснулся инстинкт материнства. И потом, уже будучи в Мокром, она станет перебирать волосы на голове молодого человека по фамилии Калганов. Этим она вновь подспудно реализует свое материнское желание гладить по головке свое дитя. Интересно в этой связи еще и другое. В одной из поэм Гомера женщина, похищенная троянцами, в порыве раскаяния называет саму себя столь откровенно, что до сего дня никто из переводчиков не рискнул перевести ее фразы дословно. Аграфена Александровна, говоря о себе, приводит лишь половину той фразы, называя себя злобной…   
         Нельзя сказать, что Аграфене Александровне захотелось иметь ребенка от любого мужчины. По принципу: рожу для себя, а там видно будет. Она хочет иметь ребенка от конкретного мужчины – от поляка-чиновника, за которого она была готова выйти замуж. Для этого она и едет в село Мокрое. Обратимся к тексту романа.

    «… Грушенька стояла среди комнаты, говорила с жаром, и в голосе ее послышались истерические нотки.

– Молчи, Ракитка, не понимаешь ты ничего у нас! И не смей ты мне впредь ты говорить, не хочу тебе позволять, и с чего ты такую смелость взял, вот что! Садись в угол и молчи, как мой лакей. А теперь, Алеша, всю правду чистую тебе одному скажу, чтобы ты видел, какая я тварь! Не Ракитке, а тебе говорю. Хотела я тебя погубить, Алеша, правда это великая, совсем положила; до того хотела, что Ракитку деньгами подкупила, чтобы тебя привел. И из чего такого я так захотела? Ты, Алеша, и не знал ничего, от меня отворачивался, пройдешь – глаза опустишь, а я на тебя сто раз до сего глядела, всех спрашивать об тебе начала. Лицо твое у меня в сердце осталось: «Презирает он меня, думаю, посмотреть даже на меня не захочет». И такое меня чувство взяло под конец, что сама себе удивляюсь: чего я такого мальчика боюсь? Проглочу его всего и смеяться буду. Обозлилась совсем. Веришь ли тому: никто-то здесь не смеет сказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим делом прийти; старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других – никто. Но на тебя глядя, положила: его проглочу. Проглочу и смеяться буду. Видишь, какая я злая собака, которую ты сестрой своею назвал! Вот теперь приехал этот обидчик мой, сижу теперь и жду вести. А знаешь, чем был мне этот обидчик? Пять лет тому как завез меня сюда Кузьма – так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю – думаю: «И уж где ж он теперь, мой обидчик? Смеется, должно быть, с другою надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!» Ночью в темноте рыдаю в подушку и все это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!» Так, бывало, и закричу в темноте. Да как вспомню вдруг, что ничего-то я ему не сделаю, а он-то надо мной смеется теперь, а может, и совсем забыл и не помнит, так кинусь с постели на пол, зальюсь бессильною слезой и трясусь-трясусь до рассвета. Поутру встану злее собаки, рада весь свет проглотить. Потом, что ж ты думаешь: стала я капитал копить, без жалости сделалась, растолстела – поумнела, ты думаешь, а? Так вот нет же, никто того не видит и не знает во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной, все так же, как и девчонкой, пять лет тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж ему, думаю!» Слышал ты это все? Ну так как же ты теперь понимаешь меня: месяц тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он, овдовел, со мной повидаться хочет. Дух у меня тогда весь захватило, Господи, да вдруг и подумала: а приедет да свистнет мне, позовет меня, так я как собачонка к нему поползу битая, виноватая! Думаю это я и сама себе не верю: «Подлая я аль не подлая, побегу я к нему аль не побегу?» И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этот месяц, что хуже еще, чем пять лет тому. Видишь ли теперь, Алеша, какая я неистовая, какая я яростная, всю тебе правду выразила! Митей забавлялась, чтобы к тому не бежать. Молчи, Ракитка, не тебе меня судить, не тебе говорила. Я теперь до вашего прихода лежала здесь, ждала, думала, судьбу мою всю разрешала, и никогда вам не узнать, что у меня в сердце было. Нет, Алеша, скажи своей барышне, чтоб она за третьеводнишнее не сердилась!.. И не знает никто во всем свете, каково мне теперь, да и не может знать… Потому я, может быть, сегодня туда с собой нож возьму, я еще того не решила…

И, вымолвив это «жалкое» слово, Грушенька вдруг не выдержала, не докончила, закрыла лицо руками, бросилась на диван в подушки и зарыдала как малое дитя. Алеша встал с места и подошел к Ракитину.

– Миша, – проговорил он, – не сердись. Ты обижен ею, но не сердись. Слышал ты ее сейчас? Нельзя с души человека столько спрашивать, надо быть милосерднее…

Алеша проговорил это в неудержимом порыве сердца. Ему надо было высказаться, и он обратился к Ракитину. Если б не было Ракитина, он стал бы восклицать один. Но Ракитин поглядел насмешливо, и Алеша вдруг остановился.

– Это тебя твоим старцем давеча зарядили, и теперь ты своим старцем в меня и выпалил, Алешенька, Божий человечек, – с ненавистною улыбкой проговорил Ракитин.

– Не смейся, Ракитин, не усмехайся, не говори про покойника: он выше всех, кто был на земле! – с плачем в голосе прокричал Алеша. – Я не как судья тебе встал говорить, а сам как последний из подсудимых. Кто я пред нею? Я шел сюда, чтобы погибнуть, и говорил: «Пусть, пусть!» – и это из-за моего малодушия, а она через пять лет муки, только что кто-то первый пришел и ей искреннее слово сказал, – все простила, все забыла и плачет! Обидчик ее воротился, зовет ее, и она все прощает ему, и спешит к нему в радости, и не возьмет ножа, не возьмет! Нет, я не таков. Я не знаю, таков ли ты, Миша, но я не таков! Я сегодня, сейчас этот урок получил… Она выше любовью, чем мы… Слышал ли ты от нее прежде то, что она рассказала теперь? Нет, не слышал; если бы слышал, то давно бы все понял… и другая, обиженная третьего дня, и та пусть простит ее! И простит, коль узнает… и узнает… Эта душа еще не примиренная, надо щадить ее… в душе этой может быть сокровище…

Алеша замолк, потому что ему пересекло дыхание. Ракитин, несмотря на всю свою злость, глядел с удивлением. Никогда не ожидал он от тихого Алеши такой тирады.

– Вот адвокат проявился! Да ты влюбился в нее, что ли? Аграфена Александровна, ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила! – прокричал он с наглым смехом.

Грушенька подняла с подушки голову и поглядела на Алешу с умиленною улыбкой, засиявшею на ее как-то вдруг распухшем от сейчашних слез лице.

– Оставь ты его, Алеша, херувим ты мой, видишь, он какой, нашел кому говорить. Я, Михаил Осипович, – обратилась она к Ракитину, – хотела было у тебя прощения попросить за то, что обругала тебя, да теперь опять не хочу. Алеша, поди ко мне, сядь сюда, – манила она его с радостною улыбкой, – вот так, вот садись сюда, скажи ты мне (она взяла его за руку и заглядывала ему, улыбаясь, в лицо), – скажи ты мне: люблю я того или нет? Обидчика-то моего, люблю или нет? Лежала я до вас здесь в темноте, все допрашивала сердце: люблю я того или нет? Разреши ты меня, Алеша, время пришло; что положишь, так и будет. Простить мне его или нет?

– Да ведь уж простила, – улыбаясь проговорил Алеша.

– А и впрямь простила, – вдумчиво произнесла Грушенька. – Экое ведь подлое сердце! За подлое сердце мое! – схватила она вдруг со стола бокал, разом выпила, подняла его и с размаха бросила на пол. Бокал разбился и зазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.

– А ведь, может, еще и не простила, – как-то грозно проговорила она, опустив глаза в землю, как будто одна сама с собой говорила. – Может, еще только собирается сердце простить. Поборюсь еще с сердцем-то. Я, видишь, Алеша, слезы мои пятилетние страх полюбила… Я, может, только обиду мою и полюбила, а не его вовсе!

– Ну не хотел бы я быть в его коже! – прошипел Ракитин.

– И не будешь, Ракитка, никогда в его коже не будешь. Ты мне башмаки будешь шить, Ракитка, вот я тебя на какое дело употреблю, а такой, как я, тебе никогда не видать… Да и ему, может, не увидать…

– Ему-то? А нарядилась-то зачем? – ехидно поддразнил Ракитин.

– Не кори меня нарядом, Ракитка, не знаешь еще ты всего моего сердца! Захочу, и сорву наряд, сейчас сорву, сию минуту, – звонко прокричала она. – Не знаешь ты, для чего этот наряд, Ракитка! Может, выйду к нему и скажу: «Видал ты меня такую аль нет еще?» Ведь он меня семнадцатилетнюю, тоненькую, чахоточную плаксу оставил. Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его: «Видал ты, какова я теперь, скажу, ну так и оставайся при том, милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!» – вот ведь к чему, может, этот наряд, Ракитка, – закончила Грушенька со злобным смешком. – Неистовая я, Алеша, яростная. Сорву я мой наряд, изувечу я себя, мою красоту, обожгу себе лицо и разрежу ножом, пойду милостыню просить. Захочу, и не пойду я теперь никуда и ни к кому, захочу – завтра же отошлю Кузьме все, что он мне подарил, и все деньги его, а сама на всю жизнь работницей поденной пойду!.. Думаешь, не сделаю я того, Ракитка, не посмею сделать? Сделаю, сделаю, сейчас могу сделать, не раздражайте только меня… а того прогоню, тому шиш покажу, тому меня не видать!

Последние слова она истерически прокричала, но не выдержала опять, закрыла руками лицо, бросилась в подушку и опять затряслась от рыданий. Ракитин встал с места.

– Пора, – сказал он, – поздно, в монастырь не пропустят.

Грушенька так и вскочила с места.

– Да неужто ж ты уходить, Алеша, хочешь! – воскликнула она в горестном изумлении, – да что ж ты надо мной теперь делаешь: всю воззвал, истерзал, и опять теперь эта ночь, опять мне одной оставаться!

– Не ночевать же ему у тебя? А коли хочет – пусть! Я и один уйду! – язвительно подшутил Ракитин.

– Молчи, злая душа, – яростно крикнула ему Грушенька, – никогда ты мне таких слов не говорил, какие он мне пришел сказать.

– Что он такое тебе сказал? – раздражительно проворчал Ракитин.

– Не знаю я, не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что! Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – упала вдруг она пред ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..

– Что я тебе такого сделал? – умиленно улыбаясь, отвечал Алеша, нагнувшись к ней и нежно взяв ее за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!..

И, проговорив, сам заплакал. В эту минуту в сенях вдруг раздался шум, кто-то вошел в переднюю; Грушенька вскочила как бы в страшном испуге. В комнату с шумом и криком вбежала Феня.

– Барыня, голубушка, барыня, эстафет прискакал! – восклицала она весело и запыхавшись. – Тарантас из Мокрого за вами, Тимофей ямщик на тройке, сейчас новых лошадей переложат… Письмо, письмо, барыня, вот письмо!

         Что же случилось потом? Почему Аграфене Александровне вдруг расхотелось иметь ребенка от мужчины, которого она недавно любила? Чтобы нам это понять, надо вспомнить о том, что у женщины есть только один источник любви – материнство. Любовь к мужчине - производное чувство от чувства материнства. Женщина способна полюбить только того мужчину, от которого ей хочется иметь детей. Сама же она может этого и не осознавать. Отец ее будущего ребенка должен быть красив лицом и фигурой. Быть честным, мужественным, открытым и иметь деньги на содержание семьи. Бывают исключения, когда женщина влюбляется в слабодушного, неискреннего и нищего мужчину, но ничем хорошим подобная связь, как правило, не заканчивается. И мать Дмитрия Федоровича на своем личном примере это еще раз доказала. Женщина может испытывать повышенную любовь к самому слабому, глупому и беззащитному ребенку, но принимать таким своего мужа женщина вряд ли согласится. Аграфена Александровна готова видеть в слабохарактерном Алеше ребенка, но видеть в нем отца своих будущих детей она не может. С женской природой не поспоришь. Об этом хорошо сказал богатырь Илья Муромец, когда деревенские бабы посоветовали ему жениться. Будучи в преклонных годах, Илья Муромец ответил деревенским женщинам: «Нет, бабы, я не женюсь. В старости жениться – чужа корысть». Чью корысть имел в виду Илья Муромец? Безусловно, он имел в виду корысть любовников своей будущей молодой жены. И ее корысть в том же самом плане. Да и богиня земли - Великая Мать – отнюдь не самая добрая и сострадательная из всех языческих богинь. Своим долгом эта богиня считала уничтожение всего слабого и нежизнеспособного. Для нее было важно спасти род. Вскоре Аграфена Александровна выберет в качестве отца своего будущего ребенка Дмитрия Федоровича, проявившего стойкость своего характера, личное мужество и беспримерную щедрость. О природе этих качеств Дмитрия Федоровича мы обязательно скажем чуть позже. 
        В этой главке мне осталось ответить своим будущим критикам, кои попробуют оспорить мои доводы. Раз Алеша, скажут они, вернулся в монастырь в девять часов вечера, то и Аграфена Александровна, уехав из своего дома примерно за полчаса до его ухода, приехала в Мокрое около десяти часов вечера. И никакого исчезнувшего часа в ее действиях в тот вечер нет. Но мои критики не будут помнить слов писателя о том, что именно в тот вечер Алеша мог припасть к земле и долго клясться ей в любви. Кому же, лежа ничком, мог клясться в любви монастырский послушник?  Он мог клясться в любви той Царице, в лоне которой пребывала теперь его набожная мать. Ставшая при жизни сперва безгласной жертвой своей властной опекунши, а затем и безгласной жертвой своего мужа-сладострастника. Поэтому между отъездом Аграфены Александровны и приходом Алеши в монастырь прошло больше целого часа.   
    
                Да убоится жена мужа       
               
        Раз мы не отказали Дмитрию Федоровичу в его жажде не тащить свои прошлые грехи в свою новую жизнь, то мы не должны отказывать в том же и Аграфене Александровне.
        Отъехав от своего дома верст на пять или больше, она вполне могла попросить ямщика Тимофея вернуться назад в город. Тимофей мог встретить ее просьбу без энтузиазма. Тем более что Аграфена Александровна не потрудилась объяснить причину. Нам же следует эту причину знать.
        На пути в новую жизнь Аграфену Александрову ждала лишь одна препона. Это сладострастная тяга к ее телу со стороны Федора Павловича Карамазова. Кузьму Кузьмича, бывшего в течение ряда лет ее покровителем, можно было в качестве препоны уже не рассматривать. Ее покровитель к этому сроку дышал на ладан, и даже давал советы своей бывшей содержанке относительно того, за кого ей лучше выйти замуж. Но выйти за Федора Павловича Аграфена Александровна никак не могла. Ведь ей хотелось родить ребенка. Своим будущим мужем и отцом своего будущего ребенка Аграфена Александровна в тот вечер считала чиновника-поляка. Об этом она и хотела сообщить Федору Павловичу, не лишая себя удовольствия лишний раз поиграть у старика на нервах. Она вполне могла бы и приукрасить личность своего будущего мужа, заявив Федору Павловичу, что ее избранник молод, красив собой, очень богат и вхож в высшие сферы. Подобной фантазией Аграфена Александровна подняла бы и свою собственную цену в глазах старика-сладострастника. Она хотела сообщить Федору Павловичу, что она не игрушка для альковных утех, а без пяти минут мужняя жена. И ее бесстрашный муж способен постоять за свою жену.
            Многим женщинам свойственно сообщать своим любовникам о наличии у них мужественного и ревнивого соперника. Некоторые женщины могут сообщить своему любовнику о его мнимом сопернике в самый, казалось бы, неподходящий для этого момент. Но давайте станем прощать женщинам их природные слабости. Главное для мужчин не уподобляться женщинам.
             Ямщик Тимофей вполне мог воспротивиться желанию Аграфены Александровны вернуться с полдороги назад. Так как для него самого и его лошадей это стало бы двойным прогоном. Рискнем же воспроизвести их диалог, свято веря в то, что, случись Достоевскому написать вторую часть своего романа, он непременно привел бы их разговор.
    
        - Двойной прогон получится, сударыня, - не рискнув назвать Аграфену Александровну барыней, ответил ей на ее предложение вернуться в город ямщик Тимофей.
        - Ты у Трифона Борисовича служишь? – громко спросила у ямщика Аграфена Александровна.
        - Служу, - буркнул ей в ответ ямщик.
        - Много ли Трифон Борисович тебе платит? - спросила ямщика Аграфена Александровна.
        - В долгу я у него, - сухо ответил ямщик.
        - Стало быть, долг свой ему отрабатываешь, - промолвила Аграфена Александровна. 
        - Стало быть, - пряча лицо от ветра в воротник своего армяка, ответил ямщик.
        - А что, если я уплачу тебе пятнадцать рублей за то, чтобы ты вернулся в город и подождал бы меня на Дмитровской улице? Ты согласишься? – спросила ямщика Аграфена Александровна.
         - Почему не согласиться, раз надо, - ответил ей ямщик. - А деньги - они и у разбойника в руках, все одно, те же самые деньги.
         -Так ты меня, Тимофей, за разбойницу почитаешь?
        - Никак нет, сударыня. К слову пришлось.
        - Тогда разворачивай своих лошадей, -  приказала ямщику Аграфена Александровна.
         - А пятнадцать рублей? - повернувшись к ней, произнес ямщик.
         - Получишь, когда в Мокрое приедем, - ответила ямщику Аграфена Александровна.
         - Только не на людях передавайте, - предупредил ее ямщик.   
         - Не глупее тебя, - ответила ямщику Аграфена Александровна. – Трифон Борисович ничего об этих деньгах не узнает, но и ты, если кто спросит, не сказывай, кого ты на Дмитровской улице дожидаешься. Стою, мол и стою. Коням роздых даю.
      
         Аграфена Александровна не могла не знать о том, что Смердяков и слуга Григорий - оба прикованы к своим постелям тяжелой болезнью. Что узнают слуги, то в тот же день становится известно и их господам. Если о болезни лакея Смердякова и слуги Григория знала служанка госпожи Хохлаковой, то она никак не могла не поделиться этой новостью со служанкой Аграфены Александровны - Феней. Из-за болезни слуг открыть калитку вечерней гостье было некому, но Аграфена Александровна, подобно Дмитрию Федоровичу, и не хотела заходить в двор Федора Павловича через калитку. Просовывая кончики своих туфель в щели между досками, она со стороны пустыря перебралась через забор примерно в том же самом месте, где чуть ранее перебирался в сад Дмитрий Федорович. В этом факте можно усмотреть гениальность писателя, воплотившего один из непреложных законов классической драма - единство времени и места.
        Окно на первом этаже дома Федора Павловича продолжало оставаться открытым. Федор Павлович продолжал верить в то, что его «цыпленочек» находится где-то рядом. И на этот раз он не ошибся. Перейдем же к предполагаемому диалогу между Федором Павловичем и Аграфеной Александровной.
       
        - Федор, - заглянув в открытое окно, позвала  Аграфена Александровна.
        - Радость моя – ты здесь! – быстро подскочив к распахнутому окну, произнес Федор Павлович. - Заходи же скорей, мой дорогой цыпленочек! Иди же к дверям. Я сейчас их для тебя сам открою.
         Едва переступив порог комнаты Федора Павловича, Аграфена Александровна поспешила сообщить ему о том, что она намерена выйти замуж.
        - Конечно-конечно! - еще не понимая о каком именно замужестве идет речь, радостно произнес Федор Павлович. – Сразу после нашей свадьбы я все отпишу своему цыпленочку. Все до единой полушки. А этим извергам – своим сыновьям - не отпишу ничего. Дмитрий прокутит все мое со своими срамными девками. Иван и сам изрядно оборотистый. Алешка пусть с монахами в монастыре свой век доживает. На капусте и грибочках спасается.
        - Ты не понял меня, Федор. – перебила Федора Павловича Аграфена Александровна.
        - Не понял, не понял, - быстро согласился с ней Федор Павлович. – Сейчас я вручу своему цыпленочку мой свадебный подарочек. Три тысячи целковеньких.   
         Сунув руку почти по локоть за икону Спасителя, призывающего всех, кто на него смотрит, любить друг друга, Федор Павлович извлек оттуда бумажный пакет, перевязанный узкой шелковой лентой.
         - Это для моего цыпленочка, - передавая пакет Аграфене Александровне и утирая носовым платком слюни, проступившие на его губах, произнес Федор Павлович.
         - Ты опять меня не понял, Федор, - кладя пакет с деньгами на письменный стол, стоявший между окном и одной из ширм, скрывавших постель Федора Павловича, произнесла Аграфена Александровна. – Я выхожу замуж не за тебя. Мой будущий муж – тот гусар-поляк, о котором я тебе раньше говорила. Он сделал завидную карьеру и вернулся за мной. Сейчас я еду к нему, чтобы договорится о дне нашей свадьбы. Теперь ты все понял, Федор?
         Через минуту на лицо Федора Павловича было жалко смотреть. Его лицо и раньше не отличалось особой привлекательностью, а теперь оно стало похоже на лицо злобного и скаредного старика, в одну минуту лишившегося всего того, ради чего он жил.
       - Ты все врешь мне, мой цыпленочек, - плаксиво произнес Федор Павлович. - Ты хочешь моей смерти. Ты хочешь убить меня, но, если я сейчас умру, ты не получишь моих денежек.
       - Ты еще всех нас переживешь, - сухо ответила ему Аграфена Александровна. – А денег мне твоих не надо! Мне при моем богатом муже своих будет не прожить.
      - Не ври! – истерично воскликнул Федор Павлович. - И денег никаких у твоего полячка нет! Кто ему даст в наших краях мошну набивать? Будь он жидом, я бы еще мог тебе поверить! Твой поляк на твои денежки зарится! На те, какие я тебя сноровил добывать! 
     - А хоть бы и так! – также громко произнесла Аграфена Александровна. – Я своего поляка и нищего любить стану! И ребенка от него для себя самой рожу!
             Федор Павлович умолк, устремив свой взор в пол. Его лицо чуть помолодело.
        - Ты не слышала в моем саду никаких криков? – спросил он.
        - Не слышала, - ответила Аграфена Александровна.
        - Кто-то в моем саду кричал, - продолжая глядеть в пол, произнес Федор Павлович. – Что он кричал? Какие слова он кричал?
         - Не знаю, пусть тебе и дальше крики в саду мерещатся, а я пойду, - шагнув к двери, сказала Аграфена Александровна. – И не вздумай мешать моему счастью, Федор. Доживай один до своего земного срока.
        - Да убоится жена мужа! – бросившись на Аграфену Александровну, прокричал Федор Павлович.
       Схватив Аграфену Александровну руками за шею, он сдавил ее горло своими костлявыми пальцами. Взгляд его был ясным.
        - Пусти меня, Федор! - задыхаясь, прокричала Аграфена Александровна. 
        - Нет, - злобно прохрипел Федор Павлович. – Если ты не моя, то и ничья! А от судей наших я откуплюсь! Скажу им, что ты сама меня хотела убить! Ножом меня хотела убить! Скажу, что ты яду мне в вино намешала! Мужички-присяжные меня оправдают. Ведь их жены тоже, поди, мечтают побыстрей сбагрить муженьков своих за железные оградки!
          
             В тот момент, когда Федор Павлович опрокинул Аграфену Александровны на письменный стол, навалившись на нее сверху, в глазах у Аграфены Александровны уже начинало темнеть. Она не так боялась смерти, как боялась уже никогда не стать матерью. Материнский инстинкт вовремя пришел ей на помощь. Нащупав рядом с собой на столе чугунное пресс-папье и сжав его в своей правой руке, она с силой трижды ударила им Федора Павловича по затылку. Пальцы Федора Павловича на ее шее разжались. А сам он стал медленно сползать с ее тела, оседая при этом на пол.
         Оставив Федора Павловича, лежащим на полу, Аграфена Александровна быстро покинул его дом, оставив дверь в сад открытой.
          Вновь перебравшись через забор, Аграфена Александровна устремилась к ожидавшему ее на Дмитровской улице тарантасу ямщика Тимофея. За пять минут до ее возвращения и могла произойти беседа двух ямщиков.
      
       - Куда ты ноне снарядился, Тимофей, - спросил Андрей, когда его телега поравнялась с тарантасом Тимофея.
     - В Мокрое, - ответил ему Тимофей.
     - Почто? – спросил Андрей.
     - Барыню одну велено мне туды отвезть, - пояснил Тимофей.
     - Что за особа? – спросил Андрей.
     - Про то мне сказывать не велено, - отмахнулся Тимофей.
     - А кто тебя за ней послал?
     - Много народу послало, - уклончиво ответил Тимофей. - Два поляка заезжих и двое наших.
            
           Разумеется, беседуя с Тимофеем, Андрей не мог знать того, что уже через несколько минут, встретив его тройку на улице, Дмитрий Федорович подрядит и его тоже ехать в село Мокрое. Следовательно, тарантас с Аграфеной Александровной вторично отбыл в село Мокрое без четверти девять. И прибыть туда она могла лишь в десять часов вечера. И никак не ранее того.
           Автор не намерен специально останавливаться на сценах суда над Дмитрием Федоровичем, но хотел бы пояснить, что Аграфена Александровна дважды дала устную явку с повинной в непреднамеренном убийстве Федора Павловича. Первый раз она сделала это в голубой комнате, прокричав судебному следователю: «Это я виновата!». Но повторить свое признание под протокол она не захотела. Ведь десять лет каторжных работ, которые ей вне всякого сомнения назначил бы суд за нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть жертвы, навсегда похоронили бы ее мечту о ребенке. Показать против нее на суде мог ямщик Тимофей. Но тогда Трифон Борисович стребовал бы с него те пятнадцать рублей, какие ему уплатила Аграфена Александровна. А эти деньги для простого мужика были очень дороги. Ведь скромный обед в трактире стоил три копейки - медный алтын. Так сколько раз мог Тимофей отобедать на пятнадцать рублей в трактире? Пятьсот раз!            
              Теперь нам предстоит узнать, чем предположительно мог заниматься лакей Смердяков сразу после того, как им был услышал в саду истерический возглас слуги Григория.

                Четвертый из сирот
 
        Мы уже сказали о том, что убийство Федора Павловича, свершенное Аграфеной Александровной, не носило с ее стороны преднамеренного характера. Она не могла знать исхода тех трех ударов, какие она нанесла Федору Павловичу чугунным пресс-папье в область затылка. Но эти удары, как мы теперь знаем, оказались несовместимы с его существованием. Теперь нам предстоит уточнить, кто именно мог первым оказаться рядом с трупом после того как Аграфена Александровна с поспешностью покинула место преступления. Вне всякого сомнения, этим человеком мог быть только лакей Смердяков. Этого факта нам и доказывать не надо, учитывая то обстоятельство, что Смердяков один из всех знал о точном количестве ударов, нанесенных жертве. В чем он и признался Ивану Федоровичу, указав в качестве орудия убийства то самое чугунное пресс-папье. Признался он и в том, что свой припадок падучей болезни он весьма умело инсценировал. Признаваясь в инсценировке своего припадка Ивану Федоровичу, Смердяков, скорее всего, уже принял решение убить себя. Смердяков довольно-таки путанно объясняет Ивану Федоровичу, зачем он не взял бумажной обертки, в которой были завернуты три тысячи рублей, приготовленные покойным в качестве свадебного подарка Аграфене Александровне. На самом деле мотив его достаточно прост. Бумажная обертка, оставь он ее у себя, могла бы стать неопровержимой уликой против него. Потому и вор, укравший чужой кошелек с деньгами, старается при первом удобном случае избавиться именно от кошелька. Деньги обезличены уже в силу того, что на них не пишут имя их владельцев. И доказать факт принадлежности денег конкретному лицу бывает невозможно. Если это не спланированная акция, когда для ее успешного проведения переписываются номера денежных купюр. Или же купюры метят специальным составом.
          В том, что труп Федора Павловича первым обнаружил Смердяков, а вовсе не Марфа Игнатьевна, первой заглянувшая в господское окно, не может быть сомнений. Как и в том, что именно он и присвоил себе деньги, находившиеся в пакете из твердой канцелярской бумаги. Но не станем спешить с оценкой личностных качеств презренного смерда. Ведь уже скоро этот «презренный смерд», каким его нарек Иван Федорович, выиграет у него поединок за право считаться благородней. Теперь попробуем честно и прямо, ничего не утаивая и не приукрашивая, восстановить весь ход тех событий.
      Будучи твердо уверен в том, что Дмитрий Федорович непременно придет к своему отцу, чтобы, убив его, забрать себе пакет со спорной суммой денег, Смердяков, притворившись больным, с нетерпением ждал этого рокового часа. 
           Притворно мучаясь от приступа болезни, Смердяков слышит из сада возглас слуги Григория. Он был уверен в том, что Дмитрий Федорович, убив своего отца и не найдя денег, не остановится и перед убийством слуги Григория, погнавшегося за ним через сад. Смердякову надо было спешить в дом, чтобы забрать деньги. Но за стенкой спала жена Григория – Марфа Игнатьевна. И эта женщина, если бы она проснулась, могла бы стать нежелательным свидетелем. Тогда Смердяков, вновь используя свою хитрость, решает издать громкий стон с целью разбудить жену Григория. Та же, проснувшись, - думает про себя Смердяков, -  и не найдя своего супруга рядом с собой на постели, отправится его искать. И тогда-то путь к деньгам Федора Павловича окажется открытым. Но в коварные планы Смердякова неожиданно вмешивается третье лицо. До его слуха вдруг доносятся громкие голоса, доносящиеся из дома.
          Воспользовавшись тем, что жена слуги Григория продолжает крепко спать, Смердяков тайком покидает флигель и приближается к дому Федора Павловича. Теперь он уверен в том, что Федор Павлович жив и находится в своей комнате вместе с Аграфеной Александровной.
          Заглянув украдкой в распахнутое окно, он видит как Аграфена Александровна, пытаясь освободиться из рук Федора Павловича, наносит ему удары по затылку чугунным пресс-папье. Смердяков на время цепенеет. Аграфена Александровна на его глазах быстро покидает дом, оставляя дверь в сад открытой.   
            Смердяков через открытую дверь заходит в комнату Федора Павловича, берет со стола сверток с деньгами, разрывает обертку, забирает деньги, прячет их в свой носок, затем бросает обертку на пол и быстро уходит к себе. Затем укладывается на свою постель и уже только тогда издает громкий стон с целью разбудить жену слуги Григория.
           Далее случается все именно так, как до этого планировал Смердяков. Жена Григория с помощью своих соседок заносит своего раненного мужа во флигель, слыша при этом громкие стоны Смердякова за стеной. (алиби у вора железное: прим. авт.) Что же касается слуги Григория, то он, придя на короткое время в себя, смотрит в сторону дома Федора Павловича и видит дверь в сад открытой. Так как тревога слуги Григория за жизнь барина было очень сильна, то и причина его добросовестного заблуждения при даче им показаний, становится нам понятна. Открытая дверь намертво застряла в его сознании. Не случайно и адвокат Дмитрия Федоровича в ходе судебного следствия намекает слуге Григорию на то, что после стакана спирта и удара пестиком по голове можно и райские двери увидеть отверстыми.
       Теперь нам следует по возможности до предела прояснить отношение лакея Смердякова к Аграфене Александровне. Сказать, что он был в нее влюблен, видимо, нельзя. Смердякову импонирует способность Аграфены Александровны открыто противостоять этому миру, не дробя своего протеста на части по примеру того же Ивана Федоровича. Сломать эту женщину судьбе не удалось. Она еще способна на поступок. Смердяков же способен лишь на то, чтобы отрицать самого себя в этом жестоком мире. Но его добровольный уход из этой жизни не следует считать до конца рабским. Имитируя припадок, он надеялся состояться в этом мире с помощью денег. Он учит французские слова и по ночам в темноте пересчитывает похищенные деньги. Уместно будет упомянуть в этой связи о поступке штабс-капитана Снегирева, который сперва берет от Алеши две тысячи рублей в уплату за свое бесчестие, а потом бросает эти деньги на землю и топчет их ногами. Также поступает и Смердяков. Он не только отдает похищенные деньги Ивану Карамазову, но и готов взять вину Аграфены Александровны на себя. Надеясь при этом на то, что его самоубийство понудит суд прекратить дело в связи со смертью подозреваемого. Смердяков хочет стать благороднее Ивана Карамазова. И своей смертью доказать ему это. Как ранее он смог доказать свое благородство Федору Павловичу, вернув ему сто рублей, которые тот в пьяном виде обронил во дворе. Да и весь роман по праву можно было бы назвать болезненным соперничеством героев за право быть благороднее прочих. Об этой мещанской пародии на рыцарство мы скажем чуть позже. Теперь нам понятна природа того презрения, с каким Смердяков смотрел на Ивана Федоровича во время их последней встречи. Иван Федорович, имея целью взять в жены Катерину Ивановну, не упускал из вида и наличия у той изрядного состояния. Тогда как Смердяков добровольно отказался от денег, способных составить счастье всей его последующей жизни. Кто из них двоих оказался благородней? Но и назвать поступок Смердякова поступком свободного человека тоже никак нельзя. У него не хватило мужества выступить в суде и взять чужую вину на себя. Ведь он мог бы назвать суду точное количество ударов, нанесенных жертве чугунным пресс-папье. И суд бы поверил в то, что именно Смердяков и является убийцей. Смердяков по-мещански расчетливо уходит из жизни, испугавшись грядущих страданий и унижений. Уйти из жизни по-мещански, преследуя при этом рыцарские цели, это одна из характеристик дремлющей души. Но не будем требовать от людей слишком многого.
                Нам пришла пора завершать расследование обстоятельств гибели Федора Павловича Карамазова.               
               
                Кромешный ад в душе героя

               Моя лекция оказалась бы неполной, обойди я молчанием ту творческую гениальность, с какой Достоевский сумел обозначить все то, что  происходило в душе Дмитрия Федоровича на протяжении всего романа. Не описать его состояние детально, а лишь обозначить его чувства, дав нам возможность самим искать и находить все эмоциональные оттенки.
                В душе Дмитрия Федоровича, на мой взгляд, борются два противоположных начала. Они рвут его душу на части, заставляя героя то и дело переходить с тихой задумчивости на громкий крик. Более подробно мы остановимся на главной причине душевного надрыва героя чуть позже, когда станем говорить о судьбе актера Михаила Ульянова, сыгравшего роль Дмитрия Карамазова в кино. 
             Одним из этих начал, побуждающих Дмитрия Федоровича в корне изменить свою жизнь, является кодекс рыцарской чести. Казалось бы, где Дмитрий Федорович, воспитанный на мещанских началах, мог напитаться рыцарским духом? Ведь он не был членом ни одного из рыцарских орденов. И европейских университетов он не заканчивал. Ответ на этот вопрос может быть только один. Дух рыцарства был усвоен Дмитрием Федоровичем во время его службы в армии. Он дослужился до офицерского чина. Дрался на дуэли. Был разжалован и был переведен в один из полков, принимавших участие в боевых действиях на Кавказе. Вновь за свой героизм был произведен в капитаны. А ведь всего один только месяц, проведенный на войне, способен открыть человеку глаза на то, что иному человеку не постичь в течение всей его жизни. Известно нам также и то, что самыми привлекательными героями русских романов зачастую становились именно офицеры русской армии. Достаточно вспомнить роман Михаила Булгакова о семье полковника царской армии Турбина. Спектакль «Дни Турбиных», поставленный по этому роману, имел и продолжает иметь колоссальный успех. Иосиф Сталин побывал на этом спектакле четырнадцать раз! И ему, видимо, не хватало для общения тех друзей из числа воинов-рыцарей, на которых буквально во всем и всегда можно было бы положиться. Ведь в Кремле, как мы знаем, подобных людей было до уныния мало.
             Вторым началом в душе героя, понуждающим его свернуть с рыцарской стези, являлась мелкобуржуазная этика с ее приоритетом личной пользы и попытками скрыть за завесой шутовства сугубо корыстные интересы. Попробуем теперь разобраться в борьбе этих двух начал.
            Стремление к духовному рыцарству началось для Дмитрия Федоровича уже тогда, когда он встретил даму своего сердца. Нельзя представить рыцаря без дамы. Подобное служение даме своего сердца может стать и сугубо платоническим. Ведь истинный рыцарь-аристократ, согласно учению Аристотеля, должен в первую очередь поклоняться красоте, а не пользе, какую можно из этой красоты извлечь. Дмитрий Федорович готов защищать и оберегать свою даму. Он готов, следуя с дамой по улице, всегда находиться слева от нее, дабы быть ближе к опасной проезжей части.
           Рыцарем Дмитрий Федорович также является и в плане сохранения чести. Жить без чести рыцарю нельзя. Утратив честь, рыцарь должен лишить себя жизни. Вспомним о рыцарском кодексе самураев. Мимолетное желание Дмитрия Федоровича ограбить и даже убить кого-либо ради денег, не выходит за рамки кодекса рыцарской чести. Рыцарь не может добывать деньги потом, если существует возможность добыть их кровью. Рыцарь рождается на войне и для войны. Рыцарь сражается и любит. В этих двух началах весь Дмитрий Федорович. Но лютым противником для Дмитрия Федоровича является мелкобуржуазная этика, которая он унаследовал от своего отца. Но убить своего отца из-за денег Дмитрий Федорович не мог. Ведь молодой рыцарь из трагедии Александра Пушкина, жестоко страдая от бедности, не помышлял об убийстве своего скупого отца.
            Унижения, которые испытывает Дмитрий Федорович в попытке найти деньги, чтобы вернуть себе честь, тоже не противоречат требованиям рыцарского кодекса. Подобное унижение оправдывается правом сокрушенного сердца. Царь Приам, будучи рыцарем, унижается перед воином Ахиллом, прося того отдать ему тело своего сына, павшего в жестоком бою. Подобное унижение испытывает и Дмитрий Федорович, унижаясь перед мещанкой Хохлаковой и купцом  Лягавым.
             Рыцарем Дмитрий Федорович остается и тогда, когда он швыряет деньги на ветер. Закон приписывает рыцарю скорее разориться, чем прослыть скупым. Ведь разорение может оказаться временным, а ярлык скупердяя останется на человеке до его смерти. Правило: все заложи, а себя покажи, тоже не чуждо для Дмитрия Федоровича. Как и известный возглас российских моряков: «Все пропьём, но флот не опозорим!». В этом угадывается признак корпоративной чести. В годы последней войны русские моряки доказали, что потеря чести для них страшнее смерти. 
            В то же время взять и отказаться от дамы своего сердца в пользу своего соперника, не согласуется с кодексом рыцаря. Рыцарь должен бороться за все. И за свою любовь тоже. Но ведь Дмитрий Федоровичи и не собирается отказываться от Аграфены Александровны. Потому-то он и берет с собой в дорогу два дуэльных пистолета, о чем вкратце уже было сказано выше
             Интересен в этой связи и возможный мотив Дмитрия Федоровича, который вновь не противоречит кодексу рыцарской чести. Казалось бы, приняв безропотно отказ Аграфены Александровны от продолжения отношений, (любила один часок) Дмитрий Федорович оставляет для себя лазейку. Из своего житейского опыта Дмитрий Федорович знает о том, что страстная любовь между супругами сохраняется, как правило, в течение первых пяти лет. Далее, чтобы испытать сладостное чувство влюбленности, супруги начинают искать это чувство вне своей семьи. Ведь славный рыцарь Ланселот, воспитанный самой Девой Озера, не считал для себя зазорным спать с женой своего лучшего друга - короля Артура. И стол, за которым собирались рыцари, не случайно был круглым. Да и русский царевич Александр Павлович, будучи рыцарем, мирился с тем, что его лучший друг Адам Чарторыйский был любовником его жены – принцессы Елизаветы. И легендарный рыцарь-король Марк в итоге смирился с тем, что его жена Изольда любит рыцаря Тристана.
           Когда же Дмитрий Федорович почувствовал, что Аграфена Александровна больше не любит чиновника-поляка, называющего ее по-рыцарски «своей крулевой», Дмитрий Федорович вполне бы мог вызвать его на дуэль. Но его соперник вскоре был уличен в подмене карточной колоды. Этот факт в корне изменил всю ситуацию. Не может быть рыцарем тот, кто нечестно играет в карты. У карточного шулера нет чести. Ему нечего защищать. Вызывать такого человеку на дуэль рыцарю нельзя, равно как и принять его вызов. Хоть рыцарский кодекс и не возбраняет рыцарю обогатиться за игорным столом, но с карточными шулерами рыцари никогда да дуэлях не дрались. Они били их канделябрами по голове.  И чугунными пресс-папье, видимо, тоже.
            Желая до конца быть уверенным в том, что чиновник-поляк либо никогда не имел чести, либо растерял свою честь вдали от своей родины, Дмитрий Федорович предлагает ему отступную за Аграфену Александровну в виде трех тысяч рублей. И чиновник-поляк готов эти деньги взять. Но не частями, а всю сумму сразу. Тогда Дмитрий Федорович решает просто прогнать бывшего соперника как обыкновенного лакея. Но его планы нарушает внезапное появление судебного следователя, прокурора и исправника. Заметим, что в виде лакмусовой бумажки, способной обнаружить в человеке наличие чести, в романе всегда выступают деньги.
         Так на наших глаза происходит превращение Дмитрия Федоровича в истинного аристократа духа. В этом виден гуманизм писателя Достоевского, допустившего ситуацию, при которой человек из дворянских низов, даже не окончивший гимназического курса, может обрести и обретает духовный аристократизм через свою веру в Бога. Думая при этом, что ни деньги, ни слава, ни почести не способны одарить человека счастьем. Счастье человека заключено в ощущении внутри себя той крохотной частицы божественной любви, что зовется Святым Духом. Тогда как люди, подобные Ивану Карамазову, подобного чувства бывают лишены. 
         Если проследить дальнейшую судьбу Дмитрия Федоровича, то, пройдя испытания каторгой, он обретет не только внутренний, но и внешний аристократизм. Он уже не станет так бурно выражать свои чувства. Его речь станет неспешной и осмысленной. У него появится то, что в психологии принято называть «отраженным я». Но отражать себя Дмитрий Федорович станет не в мнениях о себе иных людей, а в той частице божественного духа, какая в нем присутствует.
         
                Заключение

               Хоть и не принято завершать расследование очередным вопросом, но мне хочется такой вопрос задать. Почему общий суд, рассматривавший в соответствии с судебной реформой семидесятых годов девятнадцатого века уголовные дела, совершил столь роковую ошибку, назначив Дмитрию Федоровичу Карамазову в виде меры наказания двадцать лет каторжных работ? Ведь и сам председательствовавший не мог быть до конца уверен в виновности подсудимого. Почему же он не попытался повлиять на мнение присяжных заседателей, хотя имел на это законное право?  Ответ на этот вопрос нам дает сам Достоевский. Время действия романа происходит в годы царствования Александра Второго. Это время историки называют пореформенным. Начиная с отмены крепостного права до судебной, земской и цензурной реформ. Это переломный период в сознании миллионов людей отразил в своем романе «Отцы и дети» писатель Иван Сергеевич Тургенев. Конфликт отцов и детей в пореформенные годы всегда приобретал особую остроту. Многие дети начинают думать, что их отцы оказались глупы. Противостояние отцов и детей не могло обойти стороной и семьи присяжных заседателей, набранных судом в основном из числа трезвых мужиков-простолюдинов. Коль скоро процесс над отцеубийцей Дмитрием Карамазовым приобрел общероссийское звучание, то, как пишет сам Достоевский: «наши мужички отыгрались на Мите». Другими словами, присяжные заседатели хотели устрашить своих собственных сыновей на примере Дмитрия Федоровича.
           Будучи на каторге, Достоевский столкнулся с практиков наказаний для примера, что называется, нос к носу. Нельзя забывать и о том, что пост председателя Санкт-Петербургского Окружного суда в конце девятнадцатого столетия занимал убежденный противник наказаний для примера. После его речи, обращенной к присяжным в защиту террористки Веры Засулич, последняя была ими оправдана.   
             Приятельские отношения Анатолия Кони и Федора Достоевского продолжалась вплоть до смерти писателя. Их дружба была скреплена горячей любовью к русскому народу. Кони подсказал Льву Толстому сюжеты для его романов «Живой труп» и «Воскресенье».
               Теперь мне хотелось бы узнать мнение читателей относительно того, сумеет ли Дмитрий Федорович убежать с третьего этапа и перебраться с Аграфеной Александровной в далекую Америку. Мне кажется, что побег ему не удастся. И десять тысяч рублей, истраченных Иваном Федоровичем на подкуп конвоя, пойдут прахом. Если бы Дмитрию Федоровичу удалось избегнуть каторги, то много ранее старец Зосима не стал бы кланяться ему в ноги. Избегнуть очистительной жертвы Дмитрию Федоровичу, на мой взгляд, не удастся. Но и каторжная горечь может показаться ему сладка, узнай он о том, чей грех он взял на себя. Рыцарь должен быть готов отдать свою жизнь за униженных и оскорбленных. Как этому учил Христос, чьё имя Дмитрий Федорович поклялся славить даже в аду.
               Интересна в связи с этим и позиция Ивана Федоровича, почти лишившегося рассудка из-за своего желания понять России умом. Иван Федорович решает потратить большую часть наследства Дмитрия Федоровича на его побег в Америку. Доли в наследстве отца Дмитрия Федоровича, как мы помним, лишил суд. Как для Ивана Федоровича, так и для Катерины Ивановны, Дмитрий Федорович являлся укором. С той разницей, что Катерина Ивановна хочет упрятать Дмитрия Федоровича с глаз долой за решетку, а Ивану Федоровичу этого было мало. Он хотел отправить Дмитрия Федоровича за тысячи километров и от себя, и от Катерины Ивановны. На это он и готов потратить большие деньги. Милость Ивана Федоровича не рыцарская, а мелкобуржуазная. В первую очередь он ищет своей выгоды при желании быть благородным. Или хотя бы выглядеть таковым. «Наш отец был поросенок, но мыслил он правильно» - это его слова. Важно в этой связи подчеркнуть и то, что свою писательскую расположенность Достоевский вручает не интеллектуалу Ивану, сумевшему своей резонерской статьей о церковном суде ввести в заблуждение даже людей духовных, и не праведнику Алеше, а кающемуся грешнику Мите. Достоевский, вслед за философом Сократом, считал, что все люди страдают не от божьих, а от собственных ошибок. И блажен тот, кто найдет в себе силы изменить неправильный выбор на единственно верный.
              Если мы переведем с тюркского языка понятие «карамазовщина», то получим образ человека, мажущего все вокруг черной краской. Дмитрий Федоровича среди этих людей больше нет. И писатель в это верит.