Остановка времени. Часть II

88.
Для читателей, которые только подключились к этому повествованию, а также для тех, кто не всё в нём уразумел – краткое содержание предыдущей части.
Действие происходит на минском железнодорожном вокзале в 70-е годы прошлого века, куда герой приезжает на четыре часа раньше назначенного срока. Всё это время он находится в ожидании то ли встречи с самим собой (ещё не приехавшим), то ли с девушкой, ради которой он здесь оказался.
Состояние оторванности от внешнего привычного мира позволяет герою сравнить себя с сорвавшимся скалолазом, перед которым за время падения проносится не только вся прошедшая жизнь, но и отдельные эпизоды будущей.
Мы узнаём, где, когда и у каких родителей появился герой на свет, перед нами мелькают места его проживания, первые детские впечатления, первая прочитанная книга, первая любовь... Все эти моменты жизни героя зримо предстают перед нами. Удивительно яркий и искренний рассказ о школьных годах завершает первую часть книги.
И ещё одна важная деталь: в зале ожидания минского вокзала герой находит чьи-то письма.

89.
Мне стало холодно, когда я прочитала твоё письмо. Я могу быть недовольна собой и своей жизнью, но не ты. А если ты недоволен мной, то какая сила заставляет тебя мне писать? Ты ко мне наставником не приставлен, чтобы быть мной довольным или недовольным.
Я не могу заочно ссориться: чтобы что-то знать о человеке, я должна хотя бы смотреть ему в глаза. Ссориться я не стану, просто мы не будем переписываться.
Если ты не ответишь, то через 10 дней я пойму, что наши отношения закончены.
5 часов 15 минут.

90.
Куда пойти учиться?
Может быть, этот вопрос и висел бы надо мной дамокловым мечом, если б я не провёл два года в классе с математическим наклоном (или уклоном? уже не помню). А так ясно, что – в политех. Остаётся выбрать специальность. Нет, радио не годится – радио это не для меня. «Литьё» – уж больно сурово звучит. А вот «Автоматизация и комплексная механизация машиностроения» – длинновато, конечно, но за 5 лет как-нибудь выучу. К тому же от дома – 4 остановки на троллейбусе... Подал документы.
И вот вступительные экзамены. Первый – физика (устно). Как-то покатило, да и подготовка сказалась. По всему было видно, что преподаватель мной доволен. Решил даже выяснить: у кого, мол, я учился физике. «У Петра Устиныча в школе № 29», – отвечаю. «А-а, сразу видно». И поставил 5.
Это был один из самых счастливых дней моей жизни. Перво-наперво я позвонил маме: «5 баллов!» Добавить к цифре слово «баллов» было пижонством. Это означало зачислить себя в когорту студентов, ибо только они так говорили. А я и ощущал себя уже студентом!.. Мы бродили с одним парнишкой (он получил четвёрку, но тоже был рад) по городу и ликовали. Не выпив ни грамма – были пьяные-пьяные. От счастья.

91.
Но не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.
Следующим барьером на пути к студенческому билету было сочинение. Тут не требовалась оценка – лишь бы написать без ошибок. Я и написал без ошибок. Ну, почти без ошибок.
На третий экзамен я шёл со спокойной душой: математика (письменно). А чего было бояться после школьной муштры Веры Васильевны: «Сегодня 18 декабря, значит, от 18-го – вверх и вниз по списку классного журнала каждый третий к доске!..».
Но – что это?!.. Что за задачи в моём варианте? Почему я их не могу решить? И уравнение тоже – какое-то неберущееся! Короче, из шести вопросов – три я напрочь провалил. А оставшиеся вроде решил, но полной уверенности не было. Зато была уверенность, что это 2 балла, а значит – гудбай, ВПИ.
Удар судьбы? Ещё какой! А собственно, почему? В Армию бы меня не забрали: год в запасе был. Значит, я мог оглядеться, подумать хорошенько на досуге да, может, и плюнуть на этот полутехнический и начать готовиться в пед? Глядишь, и жизнь бы по-другому сложилась.
Нет, не сложилась. Вывесили оценки. Я в полуобморочном состоянии нашёл свою фамилию: «3».
3 балла!..
А это счастье было даже больше предыдущего. Потому что вообще с луны свалилось.
Четвертый и последний экзамен был математика (устно). У меня выходила четвёрка. Преподаватель уже хотел её ставить, но тут в нём пробудилось что-то участливое: «А вам этого достаточно?..» «Наверное, нет…» Он задал ещё пару вопросов и поставил 5.
13 баллов. Это была как раз проходная цифра на мою специальность. Я – студент!

92.
Наша группа носит имя А-268. Скучноватое имечко, конечно. Нет бы её назвали «Андромеда» или на худой конец «Квантиль-F». Но придётся довольствоваться тем, что есть. Состав участников? Обычный – в основном юноши, девушек – пяток, не больше.
Нам бы грызть гранит науки да техники, но вместо аудиторий мы попадаем на поля. Картофельные. Ничего не попишешь: таков советский ритуал посвящения в студенты.

По полям я хожу
И картошку посажу...

Вот и мой детский стишок начал сбываться! Днём катаемся по полю на комбайне, вечером я пытаюсь читать своим новым друзьям «Чёрного человека» Есенина. Слушают.
Наступает 22 сентября: мой день рождения. 17-летие. Я на комбайне, картошка гнилая и не очень идёт по транспортёру, казалось бы – чему радоваться? А я эту картошку перебираю и песенку пою из радиопередачи «С днём рождения». И мне хорошо!
А вечером мои одногруппники неожиданно начинают меня поздравлять. И не просто на словах, а за стол усаживают, стакан с портвейном подносят: «Пей!» Я выпиваю. Потом, конечно, в кусты бегаю... Но всё равно – хорошо!..

93.
Наступает время «Ч»: ЧЕрчения и наЧЕрталки. Преподаватель Засорин швыряет в мусорную корзину всё, что я долгими вечерами вырисовываю тушью. Красивое слово «эпюры», но это единственное, что я могу сказать хорошего про начертательную геометрию. Однако молодость – горы сворачивает, и я добираюсь до сессии. Первый экзамен – «Научный коммунизм»: выхожу из аудитории одним из первых: 5 баллов. Ведь ясно же – гуманитарий! Так пиши скорей заявление об уходе, беги в пед!.. А я продолжаю бессмысленное и беспощадное карабканье по винтовой политехнической лестнице. Вот, пожалуйста: высшая математика – еле-еле трояк!..
Но не будем о грустном: ну их, все эти сопроматы, термехи, физики!.. Душа просит чего-то большего.
И – получает!

94.
Это уже 70-й год, самое начало весны. Дома вечером листаю энциклопедический словарь, встречаю: «Кассандра». И вдруг начинают возникать строчки про эту Приамову дочь. Как будто какой-то моторчик внутри включился.
Хотя, казалось бы: что мне эта Кассандра, что я ей?!..
Поэма писалась весь вечер и была закончена на следующий день на лекции по физике. Лекцию читал преподаватель по фамилии Кривошеев.

На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е».
«Укоротить поэта!» – вывод ясен...

Не смогли укоротить, не сумели.
Лирика победила физику.

95.
Уж если тут случайно выскочили строчки Высоцкого, надо и о нём написать. Впервые я его увидел-услышал в кинофильме «Вертикаль»: «Здесь вам не равнина, здесь климат иной...» Песни пронзили. А следом закрутились магнитофонные бобины: к магнитофону надо было прильнуть, пытаясь разобрать каждое слово. Но удавалось разобрать далеко не каждое. Желанней Высоцкого ничего и никого не было. Однажды мне подсунули Окуджаву про Лёньку-короля и смоленскую дорогу. Но на меня это сразу нагнало такую же тоску, как песни нищих-калек в подмосковных электричках.
После четвертого курса я был послан в Москву на практику. Впрочем, это только называлось «практика». На самом деле нас, владимирских студентов, использовали в качестве бесплатной рабочей силы на шлифовке корпусов подшипников. Работа была грязная и муторная. Зато по вечерам можно было гулять по столице. Особенно манила «Таганка». В тот вечер там как раз давали «Гамлета». Лишние билетики начинали спрашивать уже в метро. Понятное дело: спектакль был самый-самый – с Высоцким в заглавной роли. У центрального входа – столпотворение! Но за углом оказался ещё и служебный, где, покуривая и балагуря, стояли какие-то люди. Отдельные лица были узнаваемы: Золотухин, например, с тростью. И тут появился Высоцкий. Так и хочется написать по законам жанра: огромный, широкоплечий!.. Но нет – маленький, в курточке, шмыгнул в дверь. Видимо, доложив о своём приходе, вновь вышел и пристроился к Золотухину как раз напротив меня, предоставив возможность пожирать его глазами. Если б в тот момент мне поднесли контрамарку на спектакль, я бы отказался: не мешайте смотреть!..

96.
К 69-му году отец, наплававшись на лодке, решил осесть на берегу. Так у нас появилась дача в деревушке Грезино неподалёку от Оргтруда. Этот домик в деревне был куплен рублей за 300-400. Конечно, он требовал реконструкции, но родители без всяких ремонтов сумели в нём прожить до конца 90-х.
Дом стоял на юру, за его садом-огородом было небольшое поле и грибной лес. В получасе ходьбы – три озерка, а дальше Клязьма. В единственной комнате дома была русская печь (так и не растопленная нами ни разу за все годы), буржуйка (эта всегда выручала), старинное зеркало в стене, пейзаж неизвестного художника и икона в окладе. Ещё был щелястый двор и две терраски, одну из которых мы с отцом быстро сломали.
Уединённость дачного житья нарушал лишь случайный мотоциклист да оргтрудовские старушки-богомолки, чья тропинка в давыдовскую церковь проходил мимо наших владений.
Словом, место, где мы задумали проводить свои выходные и отпуска, вполне оправдывало своё название. О такой даче, действительно, можно было только грезить.

97.
Стихи продолжали писаться: то лирические, то гражданские. Общим у них было одно свойство – неумелые.
После написания я их прочитывал сначала маме, а потом приятелю Серёже П-ву с нижнего этажа. Им нравилось.
Когда стихов накопилась некая критическая масса, я вспомнил, что у меня есть товарищ, который сам пишет и уже не первый год.
И понёс свои стихотворные опыты Паше Сергееву.

98.
С Пашей мы учились вместе с 4-го по 10-й класс. В школе особо не дружили. Общались. В старших классах он начал писать стихи:

Апельсин большой, оранжевый
И густая неба синь.
– Подождите, ну куда же вы?
Вот, возьмите апельсин.
– Странно? Что же в этом странного? –
Неуверенно спросил.
– В небе чистом утра раннего
Солнце – тоже апельсин.
– Ну, возьми же это солнышко –
Каплю утренней зари
И, как сказочная Золушка,
Мне улыбку подари!

Вот к нему я и понёс свои недозрелые поэтические апельсины с лимонами. Паша встретил меня радостно и сразу сказал: «Тебе надо к Краковскому!»

99.
Оказалось, что Краковский – это писатель. И зовут его Владимир Лазаревич. Приехал он в наш город в конце 50-х. Работал журналистом. Параллельно писал прозу. Публиковался в журналах «Костёр» и «Пионер». Потом у него стали выходить книжки. И не только в местных издательствах, но и в Москве. Краковский стал автором журнала «Юность». Две его повести были экранизированы. А ещё его всегда тянуло к молодёжи.
И вот в одну из пятниц Паша повёл меня в молодёжный литклуб «У Лукоморья». Благо его занятия проходили совсем рядом – в ДК Химзавода.
Краковский встретил меня радушно – невысокого роста, крепкий, пружинистый, сорокалетний, в роговых очках. Сразу пожал руку (потом, кстати, не делал этого ни разу, пока я не вышел из стен его студии). И не только пожал руку, но и похвалил стихи (чего, опять же, потом почти никогда не делал).
В общем, приободрил.

100.
Наиболее ярким поэтом этого литклуба был Пучков – лирик до мозга костей. Только если тогда, в начале 70-х, Володя являлся лириком общепоэтического толка, то со временем стал модернистко-мандельштамовского. Остальные стихоплёты тогдашнего гнезда Краковского интереса не представляли. Главной фигурой, конечно, был сам мэтр.
Как-то позже я про Лазарича написал в одном панегирике: «Уж он-то знает толк в плохих стихах». Но наш наставник знал толк и в хороших вещах, в ту пору частенько вспоминая творчество Леонида Мартынова, Глазкова, немца Борхерта. Однажды всё занятие взахлёб делился впечатлением о только что прочитанном в «Иностранке» Маркесе.
Через год мы перебрались в другой клуб – ВТЗ, где я встретился с Володей Васильевым и Лёней Зреловым. В отличие от всех нас Лёня пытался всерьёз сделать писательство своей профессией. Окончив ВПИ, он не проработал в инженерии и 3-х месяцев, отправившись в бюро пропаганды при Союзе писателей и далее – по котельным и сторожкам. Как-то он читал новый рассказ: ужасно серьёзный и значительный, но именно из-за своей важности нам с Пашей показавшийся ужасно смешным. Я ещё сдерживался, а Паша буквально трясся от смеха на моём плече.
Прошло ещё какое-то время, и при писательской организации открылась молодёжная литературная студия.

101.
Хоть и в муках, но был окончен первый курс института. Заговорили о летних работах. Предлагалось: или в городе – на строительстве общаги, или – местная целина. С испугу я выбрал второе.
У меня даже «комсомольская путёвка» с тех времён сохранилась: «Забабашкин В.Л. по призыву Коммунистической партии и Советского правительства изъявил желание самоотверженно трудиться на важнейших стройках страны...» «Важнейшей стройкой страны» оказалось строительство свинарника в д. Новлянка Селивановского района.
Жили мы в строительных вагончиках, бетонируя полы будущего свинарника. Порой к нам приезжали товарищи, выбравшие городские работы и уже освободившиеся от них. Привозили вино – много и в ассортименте. А пить я только учился... На следующий день никто из наших на завтрак не пошёл, а я – как ни странно – что-то поел. Зато потом всё было наоборот: мои друзья стали оживать, а мне становилось всё хуже. Беда была в том, что меня не научили провоцировать рвотные действа, и я всё ждал, когда это произойдёт само. До позеленения. Наконец, организм догадался, что надо делать, и я вернулся к жизни.
Зато в следующий раз, когда на нас свалился десант из города, уже не пил. Но тут случилась новая напасть: пришли местные, а один из наших, дойдя до кондиции, начал с ними выяснять отношения. Я пытался помирить противоборствующие стороны. Но получалось плохо. Хорошо, что не только у меня, но и у местных: как они ни старались, но утопить наши вагончики в ближайшей речке им не удалось.

102.
Поздравляю тебя с Новым годом.
Передо мной твоя открытка – как будто ничего не случилось. Хотелось, чтобы было так. Я уже привыкла считать несчастьем только несдачу экзаменов и зачётов, к остальному относиться легче. Принято считать, что это плохо.
Сегодня же получила письмо от Тани. Не могу представить себе Таню и несчастье. Кажется, Таню от всего ограждали. И тут такое, от чего оградить нельзя – её болезнь и смерть ребёнка. Пишу, и всё равно кажется неправдоподобным, что существа, которого ждали, не будет. А я думала, что когда приеду на следующий год, он уже будет учиться ходить...
5 часов 24 минуты.

103.
Странно: вместо литклуба возникла Студия, да ещё при Союзе писателей, а стало скучнее. Появились новые люди – какие-то важные, поучающие. А учитель у нас всегда был один – Краковский. Зачем нам другие?.. Но мы с Пашей несмотря ни на что продолжали ходить. Тем более, что стали писаться такие вещи, за которые Лазарич хвалил по-настоящему.
Например, «Метеорит».

104.
Я ехал на автобусе в Грезино, и вдруг невесть откуда возникла строчка: «На кладбище упал метеорит...» И следом: «Такие фрукты лишь на небе зреют...» К вечеру стихотворение было написано с совершенно неожиданным окончанием про капусту и булыжник для гнёта. Это потом вместо кладбища появилась яблоня. А в первом варианте смысл был именно таким: упал – и сам себе надгробие.
Краковскому «Метеорит» понравился. Он сказал, что, оказывается, я способен писать хорошие стихи.
До этого момента он видел во мне прежде всего прозаика.

105.
Действительно, я тогда написал несколько рассказиков. И даже что-то напоминающее повесть. Называлась она «Село Заблудино» и возникла из одной строчки: «Фёдор бросил свою тень на дорогу и уверенно зашагал навстречу солнцу». Действие происходило в дремучем русском селе, где главный герой Фёдор, заколотив в своей избе все окошки («А чего таращатся!..»), начал жить в потёмках.
Повесть на Студии была одобрена. Но её судьба сложилась драматично. Уже после Армии Павел Сергеев выпросил один экземпляр и увёз в Москву – показать в журнале «Юность». Потом и второй увёз. Оба экземпляра из столицы не вернулись. Зато выяснилось, что второй экземпляр был последним.
Так я лишился своей лучшей прозы. Пытался восстановить по памяти, но не смог: лучшее восстановлению не подлежит.

106.
Я уже сообщал, как после 4-го курса меня послали в Москву на шлифовку корпусов подшипников (хорошо, что ещё – не шариков), а я параллельно решил и душу ошлифовать, ударившись в походы по театрам. Сценарий был следующим: с утра я записывался у кассы, к шести вечера возвращался, занимал своё законное место в билетной очереди, без пяти семь выбрасывали «бронь», я хватал билет и бежал в зрительный зал. В Театре сатиры, например, я таким образом посмотрел 7 спектаклей. А всего за полтора столичных месяца – 17.
Я знал наизусть репертуар всех московских театров, а также состав актерских трупп. Меня не влекла опера с балетом – только драма. Высоцкий, Миронов, Папанов, Жжёнов, Табаков, Гафт, Ширвиндт, Дуров, Казаков, Вертинская – представали передо мной во всём блеске золотого века русской Мельпомены.
В то лето я любил театр больше всего на свете.

107.
Вспоминая о своём интересе к космической теме, не могу не сказать и об американской астронавтике. Я знал поименно всех её первых летунов в космос, следил за программой «Джемини», каждый полёт которой проходил с таким скрежетом, что приходилось лишь поражаться – как эти американцы ещё умудряются возвращаться домой живыми. Да и амбициозный проект «Аполлон», в чьи планы ни много, ни мало входила высадка людей на Луну, начался с трагедии, когда весь экипаж сгорел во время тренировки на Земле. 
Зато потом началась фантастика! В декабре 68-го на легендарном «Аполлоне-8» впервые в истории человечества люди отправились к Луне. Борман, Ловелл, Андерс – это были герои Жюль Верна под новыми именами! Я выводил по заданию Засорина рейсфедером буковки на ватмане, а сам в это время, затаив дыхание, слушал «Голос Америки»: «В настоящее время связь с экипажем должна прерваться: корабль уходит на противоположную сторону Луны. Там у него должен заработать маршевый двигатель для возвращения назад. Если этого не случится, значит, мы видим и слышим этих мужественных ребят в последний раз». Но двигатель включился.
Два следующих полёта были уже связаны с испытанием лунного модуля: сперва на орбите Земли, затем – Луны. Прошли они удачно, и все пути для высадки человека на главном светиле ночного неба были открыты.
В июле 69-го, когда я находился на местной целине, «Аполлон-11» с Армстронгом, Олдрином и Коллинзом устремился покорять целину лунную. Наиболее драматичным был момент прилунения, когда Армстронг никак не мог найти удобную площадку и едва не пережёг бесценное топливо. Потом был его выход на лунную твердь и слова про маленький шаг и большой скачок.

108.
У моего друга Алексея Добрынина есть стихотворение «Дедушка по матери». Мой дедушка по матери – Александр Иванович Беляев в отличие от своего тёзки писателя-фантаста был реалистом. Если в нём что-то и было от фантаста, то лишь неистребимая вера в партию. Куда она его посылала – туда и ехал. Однажды партия направила его поднимать колхозы. Это называлось «движение двадцатипятитысячников» (один из них выведен Шолоховым в «Поднятой целине» в образе Семёна Давыдова). Дед был назначен председателем колхоза, а бабушка Мария (его супруга) оказалась в райкоме. Случилось нехорошее: дед утаил от государства излишек зерна. Не для себя – для крестьян – на еду. Преступление было выявлено. Вот не надо только думать, что деда расстреляли как врага народа (у наших солженицыных – одни расстрелы с ГУЛагами на уме!). Просто лишили партийной премии или что-то в этом роде. В общем, пайку урезали. Причём выявила-то это утаивание… бабушка, проводившая ревизию в колхозе. Да-а, соцреализм соцреализмом, но история эта явно носит фантастический характер.
Уже после развода с бабушкой дед воевал на фронтах Великой Отечественной, был тяжело ранен (позвоночник). Ходил в скрипучем корсете (это я помню), когда появлялся в Кольчугине.
Он и во Владимир потом приезжал в гости, – делал всё правильно и медленно: поздно и медленно просыпался, медленно вставал, долго и медленно делал зарядку, медленно ел... Когда я возвращался из школы и садился обедать, он ещё только завершал свой завтрак. Потом шёл гулять – прямой как шест. Говорил прописные истины. Моя жизнь его интересовала мало. Я тоже не питал к деду особых чувств. Увы, так бывает.

109.
Душа технарей всегда стремилась к искусству. Поэтому в нашем политехническом был создан клуб «Алый парус». Там устраивали тематические вечера, посвящённые певцам, артистам и поэтам. Мы с Пашей Сергеевым изредка их посещали, пили жидкий кофе из гранёных стаканов, заедая овсяным печеньем, и читали свои стихи.
Как-то в институт был приглашён владимирский поэт-фронтовик Святослав Павлов с намерением в рамках этого «Алого паруса» организовать литобъединение. Но поскольку у меня уже был в то время Краковский, Павлов завлёк меня не разбором стихов, а своей библиотекой. Я начал захаживать к нему домой (благо жил он неподалёку). Представьте моё состояние, когда я нёс под мышкой «Ананасы в шампанском» Северянина 14-го года издания!..

110.
Позже судьба свела меня со Святославом Фёдоровичем вновь. В своём департаменте я получил задание издать книгу его стихов – за счёт средств бюджета. Я шёл к поэту с полной уверенностью, что легко решу со старым добрым знакомцем все вопросы. Да не тут-то было: в его квартире сидела строгая дама Инесса Владимировна Синявина, многие годы проработавшая в радиокомитете, а в момент нашей с ней встречи – пенсионерка-активистка. «Книжка должна быть вот такой!» – твёрдо заявила она и показала образец 60-х годов в картонном переплёте. Надо сказать, что Павлов был в хороших отношениях с тогдашним губернатором Николаем Владимировичем Виноградовым. Синявина, конечно, тоже. Так что Николай Владимирович незримо присутствовал при нашем разговоре. Собственно, мне было без разницы – в каком переплёте делать книгу, меня беспокоило, что выделенных средств не хватит. Но неожиданно хватило. И книжка после ряда мытарств вышла в свет. Последняя закавыка была такая: художник на обложке изобразил алую пятиконечную звезду. Так вот она у типографских на бумвиниле ни в какую не хотела сохнуть: сочилась – как кровь всех убиенных – и всё тут!.. Не поверите – пришлось звезду с обложки убрать.
После этой книжки мы с Павловым подружились окончательно. Старик всегда был рад моему появлению у себя. Стоило мне прийти – он отгонял прочь домашних, усаживал за стол, ставил две гранёных стопки – и мы начинали разговор о поэзии. Любимым поэтом фронтовика был, как ни странно, Виктор Гофман – гимназический приятель моего любимого Ходасевича. Как-то я отыскал в инете фото Гофмана, распечатал и, вставив в рамку, подарил Павлову. Тот повесил его над своей кроватью.
О чём весь израненный и обезноженный Святослав Павлов никогда со мной не говорил, так это о войне.

111.
У бабушки Марии я засыпал под звуки оркестра: напротив её дома находился парк с танцевальной площадкой. Сперва оркестр был духовой, а танцплощадка – с деревянным настилом, потом площадку сместили ближе к территории школы, в которую я пошёл учиться и на месте которой родился. Там уже был бетон, да и оркестр состоял из более современных инструментов.
Странно, что, будучи многолетним слушателем кольчугинских танцев, их действующим лицом я был лишь однажды.
А история тут такая: родители пригласили в Кольчугино своих добрых знакомых, у которых была дочка ¬Света. Не надо только путать эту историю с уже рассказанной, где тоже были знакомые, но дочку звали Ларисой. Вот любят мою жизнь рифмы!.. И я их люблю.
Мой отец и отец Светы когда-то учились вместе в Рижском училище, а потом встретились во Владимире. Завязались отношения. За годы этого знакомства Света из девочки превратилась в милую девушку. Когда знакомые на своём видавшем виды «Москвиче» приехали в город моего детства, она уже заканчивала школу, я – был студентом. Поэтому пригласить гостью вечером на танцы (тем более – дорогу только перейти) – выдумки большой не требовалось.
Танцплощадка встретила нас толчеёй и песней «Поющих гитар»:

 ...Вечна наша Русь,
 Ею я горжусь.
 Я добрым молодцам и красным девицам,
 Я русской тройке в пояс поклонюсь...

И мне стало казаться, что мы со Светланой – лучшая пара на этом празднике жизни.
Видимо, так оно и было.

112.
Больше всего я любил ходить в кино в родном Кольчугине. В летние дни на дневных сеансах в клубе Ленина людей было мало. В фойе стояла девушка – наверное, как и я, приехавшая в город на каникулы. В ней не было ничего необычайного. Пожалуй, только её одинокость. В течение сеанса я следил за ней в полумраке зала. Потом мы вышли на свет. Незнакомка медленно шла по улице впереди меня – всё такая же обособленная и влекущая: «...всегда без спутников, одна».
Но я так и не окликнул её.

113.
Лишь однажды я познакомился с девушкой на улице. Вернее, в поликлинике. Я ждал приёма в кабинет врача. В коридоре был полумрак, поэтому эту незнакомку я не мог рассмотреть как следует. К тому же она всё время была в движении: вставала, садилась, что-то спрашивала у ждущих. Видимо, её уже должны были выписать. Как и меня, впрочем. Словом, больными мы с ней в тот день, можно сказать, не были. Я дождался, когда она выйдет на улицу, пошёл следом, но в отличие от того давнего кольчугинского случая, догнал. При дневном освещении девушка уже не показалась такой красавицей, как мерещилось. Однако отступать было поздно. Не помню: сказал ли я ей что-то трафаретное или эксклюзивное, но девушка испуганно вздрогнула и назвала своё имя: Таня.
И стал я с Таней встречаться. Выяснилось, что работает она технологом на ликёро-водочном заводе.
«А я ведь сначала приняла тебя за сотрудника ОБХСС, – призналась спустя какое-то время Таня. – Подходит ко мне на улице симпатичный молодой человек... Ну, не в кино же, – думаю, – пригласить хочет. Испугалась!.. Я вообще долго к тебе приглядывалась. Так ты точно инженер?..»
«У всех работа как работа, – рассказывала она. – А я тут на днях героизм проявить решила: гляжу, штабель ящиков с водкой начал падать, я бросилась под него. Могло бы и раздавить. Водку спасала!..» Водка в её общежитии, конечно, была всегда – самая свежая. Другой на моём месте непременно бы женился.
Но я-то к выпивке равнодушен.

114.
Значит, ты меня считаешь умной женщиной? Однажды мне сказали, что мне до женщины – как обезьяне до неандертальца. Это в том смысле, что умный человек и умная женщина – понятия разные. Т.е. считается, что ум женщины как раз в том и заключается, чтобы не казаться слишком умной.
Роман «Чёрный принц» я прочитала недавно – это ужасно. Разница в возрасте между мужчиной и женщиной – это стена непонимания. А читать эту вещь я стала, потому что меня это коснулось... Почему-то мужчину чаще посещает такое несчастье, как влюблённость в молоденьких девушек. Это как последний вздох перед смертью, последняя попытка ее преодолеть. А на девушку давят чужие прожитые годы. К счастью, это только роман, и к нам отношения не имеет.
Так ты занимаешься в литературной студии, а чему тебя там учат? А поступать на факультет журналистики или на филфак ты не думаешь? А потом всю жизнь заниматься тем, что тебе нравится.
5 часов 33 минуты.

115.
Сколько же всего наукообразного пытались вбить в мою голову в ВПИ! Наш фирменный предмет ¬– Автоматизацию – вёл преподаватель по имени Василий Иванович. Но мы звали его не Чапаевым, а Квантилем. Он очень любил этот термин, а я почему-то не очень. А ведь квантиль это значение, которое заданная случайная величина не превышает с фиксированной вероятностью. Например, тот факт, что я поступил в политехнический институт – это случайная величина? В принципе, случайная. А теперь спрашивается: может – при условии, что я его закончу – мой средний балл по техническим предметам превышать цифру «3» (и это с учётом всех шпаргалок, написанных мельчайшим почерком острым карандашом на маленьких листочках)? Явно не может. Вот мы и установили мой квантиль. Спасибо, Василий Иванович!

116.
Осталось только защитить диплом. Моего наставника звали Мешалкин. Он был специалистом одного из заводских КБ и сразу вывалил передо мной кучу готовых чертежей какого-то сложного механизма (не вспомню только, хоть убей, его название). Мне предстояло его перерисовать (говоря студенческим языком – «содрать»). Для этого я придумал свой механизм. Вот он: берётся большое стекло, ставится на некие опоры (можно перевернуть журнальный столик кверху ножками), а под стекло устанавливается настольная или любая другая мощная лампа. Теперь на стекло кладётся чертёж механизма на синьке, а на чертёж белый лист ватмана. Лампа включается: можно обводить.
В знаменитой таганковской постановке «Гамлета» в сцене были прорезаны небольшие зарешёченные окна. Когда кто-то из актёров склонялся над ними – снизу зажигался прожектор: тогда на лице актёра возникали квадратики, ибо сказано: «Дания – тюрьма». В 72-м, когда я пробирался на Таганку окольными путями и меня занесло под сцену, я видел эти прожектора воочию.
Не там ли у меня впервые возникла идея будущей работы над институтским дипломом?

117.
Порой человек не понимает: зачем он учится именно в этом институте, а не в каком-то другом. Одновременно понимая, что это ему необходимо для получения диплома, который даст возможность устроиться на работу. На этой работе человек вновь начнёт не понимать, зачем он каждый день ходит именно на этот завод? Опять же вместе с тем понимая, что эти действия ему необходимы для получения зарплаты. Но в высшем-то метафизическом плане – зачем ему это всё?.. Он не понимает.
А оказывается, всё это было нужно человеку, чтобы на старости лет попробовать написать эссе не эссе, роман не роман, так – некое сочинение о своей жизни.

118.
Итак, учёба в институте закончена, заветный диплом получен. А теперь догадайтесь с двух раз, куда я получил распределение? Правильно: на завод «Точмаш», который в своё время основал мой дед Василий (об этом всё уже было сказано-рассказано – просто напоминаю). И понравился мне этот завод? Захотел я на нём трудиться и трудиться изо всех сил, чтобы когда-нибудь возглавить – как мой дед?..
Я понимаю: вы ждёте утвердительного ответа. Вы привыкли уже, что в моём повествовании всё рифмуется. Так и в этом случае должно быть: если дед – директор, то и внук должен стремиться в ту же сторону. В трудовых династиях это называется преемственностью поколений, а в поэзии... Да хоть мужской рифмой!
Но в жизни не всегда так. Порой верлибр побеждает силлабо-тонику.
Походил я между станков по цеху №..., посидел в техбюро над стопкой (простите за тавтологию) техкарт, и стало мне грустно.
Но я забегаю вперёд. До этого момента в моей жизни произошло несколько ярких событий.

119.
Одним из этих ярких событий стала свадьба моего товарища Серёжи П-ва. О нём я упоминал в главке 97 как про одного из слушателей моих первых стихов.
О Серёже стоит рассказать подробней. Мы жили с ним в одном подъезде, поэтому иногда забегали друг к другу. Однажды в отсутствии родителей, неожиданно для самих себя выпив на двоих бутылку бренди, отправились на танцы в парк. Со мной это было впервые. Видимо, по причине того, что и бренди я выпил впервые. Мы очень галантно подходили то к одной танцующей девичьей паре, то к другой, то к третьей... Но девушки, как сговорившись, мотали головками и не соглашались на танцевальное знакомство.
Больше мы с Сережей на танцы не ходили.
Другая история была по-настоящему драматичной. У Серёжи умерла мать. Это были первые похороны, в которых я участвовал по-взрослому: нёс гроб до катафалка, ездил на кладбище, сидел на поминках... Далее начали происходить странные вещи: сразу после поминок Серёжа повёл меня в кино на новый итальянский фильм. Причём, смотрел он его гораздо с большим интересом, чем я. Потом мы сидели у него дома, и отец с сыном пели песню «Эх, дороги!..» Видимо, это была некая форма эмоционального срыва: свою маму Серёжа любил. А отец очень быстро после этого завёл новую семью.

120.
Но я обещал яркие события. Так перейдем к ним.
На свадьбе у своего друга я выступал в роли свидетеля. Свадьба тоже была первой в моей жизни. Перед отъездом в ЗАГС надо было зайти в дом невесты. Я появился, когда вся компания была в сборе, и, кивая: «Здравствуйте, здравствуйте!..», окинул её взглядом. Однако взгляд сначала резко сфокусировался, а после замер на одном лице. «Неужели это она?!» Признаться, я не отдавал себе отчёта в сущности пронзившей меня мысли. Просто мой взгляд уже не мог перемещаться ни влево, ни вправо, поэтому я подошёл к девушке и неожиданно пожал ей руку. Девушка ответила тем же и улыбнулась.
Потом была роспись и сама свадьба в кафе с правильным названием «Юность». Меня и девушку, которой я пожал руку, судьба сразу же разбросала по разные стороны свадебного стола. Я как свидетель должен был сидеть рядом с женихом, а Нина (наконец-то удалось выяснить её имя!), хотя и была ближайшей подругой невесты (как тоже выяснилось), статус свидетельницы не получила и сидела где-то вдали.
Одна надежда была на танец. Но до танцев дело всё не доходило: собравшимся хотелось высказаться в тостах. Тогда, поддавшись общему настрою, я тоже прочёл с выражением:

Пусть взоры ваши радостью искрятся,
Пускай сияют кольца золотые.
Желаю вам вовек не разлучаться
И вечно оставаться молодыми!..

И только после этого включили музыку. И что же выяснилось? А выяснилось, что живёт эта Нина в Минске! Кончился её владимирский период, когда она училась в нашем городе, дружила с Таней, ходила по владимирским улицам. А теперь – всё – уехала в Минск, где у неё родители и где ей на роду написано жить.
А раз так – мне это зачем?..
Как я собираюсь дружить с ней, назначать свидания, дарить цветы, ходить в кино, в театр, обсуждать прочитанные книги, целоваться, наконец?.. Как? Если она – в Минске?
Тем более мне сказали, что свидетель должен танцевать только со свидетельницей: иначе счастья у молодых не будет. И я стал танцевать со свидетельницей.
Но не тут-то было. Ко мне подошла сама невеста: «Нина спрашивает: почему ты с ней не танцуешь?»
«Нина спрашивает?!» Значит, я ей небезразличен? Вот верите: весь этот Минск, со всеми сомнениями сразу вышибло из моей головы.
«Прощай, свидетельница! Меня ждёт Нина!»

121.
От кафе «Юность» до дома, где жила она, было 10 троллейбусных остановок. Весь этот путь мы прошли пешком вместе с тёплым вечером, который за время нашего движения плавно перешёл в летнюю ночь.
Но был ещё и четвёртый спутник. Его звали Толик.
Много позже судьба свела меня с его отцом – художником-любителем. Он подарил одну из своих картин писательской организации. Но поскольку её даже не стали вывешивать на стену, а сразу засунули в угол, я решил спасти подарок от дальнейшего прозябания и принёс домой. Теперь жена категорически отказалась видеть этот артефакт в своей квартире. Только на даче пейзаж Толикиного отца наконец-то нашёл своё место. На нём на фоне синеватой реки и алых лучей заходящего солнца на лужайке ядовито-зелёного цвета стояли три берёзы.
Когда работа живописца выполнена на слабом художественном уровне – это называется наивным искусством.

122.
Пристроившись к Нине, Толик явно не рассчитывал найти в моём лице серьёзного соперника. Как опытный ухажёр, он взял разговор в свои руки, отодвинув меня на периферию. Но уже к исходу первой четверти пути начал что-то понимать и замолк. Я попытался найти тему для продолжения разговора, но тема не находилась. Нина, которую стала забавлять ситуация, заметила: «Толя молчит, потому что не хочет говорить, а Вадим – потому что не знает о чём». На исходе второй четверти пути сын художника окончательно понял, что он тут третий лишний, и то ли помахав, то ли махнув на нас рукой, скрылся в тёмном переулке.
И мы остались с Ниной вдвоём на безлюдном проспекте города. Начинало светать.

123.
Наконец, мы остановились перед дверью подъезда. Наши глаза встретились. Её взгляд показался мне долгим и серьёзным. Другого способа, чтобы скрыться от него, у меня не было: я поцеловал Нину в губы.

124.
Когда я пришёл, все уже сидели за столом второго дня свадьбы. Место рядом с Ниной было вакантным. Свидетельница даже не смотрела в мою сторону. На нас вообще уже никто не обращал внимания. Побег был лёгким.
Ходили по городу, разговаривали о книгах, кино, театре. Моя новая знакомая призналась, что не любит громогласного Высоцкого. Я заметил, что с её тонкими манерами в этом нет ничего удивительного. Причём сказал это в качестве комплимента, без всякой задних мыслей. Однако Нина восприняла мои слова как желание обидеть. Сразу поднялась со скамейки сквера и гордо пошла прочь. Я бросился догонять, оправдываться...
Всё-таки мне было разрешено проводить её до подъезда. Но расставание было прохладным и новых встреч не обещало. Да я и не думал о них: уезжает, и хорошо. Лишь бы без обид.
Именно с этим чувством я пришёл домой, сел за стол, чтобы выпить чаю. И вдруг почувствовал внутри что-то странное. Пустоту я почувствовал внутри. Как будто добрую половину моей души вырвали с мясом.
Это был явный признак любви.
Кто-то из великих правильно заметил: «Подлинная любовь возможна только на расстоянии – в пространстве или во времени».

125.
У тебя всегда хорошее настроение?.. Мне кажется, что когда ты мне пишешь, то улыбаешься. Только эта улыбка предназначена не мне: просто тебе приятно, что ты хорошо написал.
Таня интересуется нашими отношениями? Знаешь, это слабость женатых: устраивать счастье своих друзей. Впрочем, мне кажется, Тане я бы это простила. Может быть, потому что вмешательства в свой внутренний мир всё равно не допустила бы. И давить на меня нельзя. А ты? Если тебе 50 раз повторить, что я хорошая девочка – поверишь ли, наконец, что самая лучшая? Или постараешься переделать человека по своему образу и подобию?..  Кстати, не Танина ли это заслуга, что ты возобновил переписку со мной?
Ты можешь быть со мной чуточку открытее? А то мне кажется, я слишком откровенна. Или переписать это письмо? Раньше я переписывала их по нескольку раз. Знала, что тебе не понравится в прошлом письме, но когда злюсь, не могу остановиться: говорю и пишу что попало...
5 часов 45 минут.

126.
Поступило предложение: в компании «верных друзей» отправиться вплавь по Волге – правда, не как у Галича, на плоту, а на туристском теплоходе – в честь окончания ученья и в преддверии взрослой жизни. Поплыли: я, Паша Сергеев и Валера К-ов (тоже парнишка из нашего 10 «Б»). Билеты были куплены самые дешёвые – в трюме, каюта на 6-х. Так что там к нам ещё троица друзей добавилась.
Плывём: солнце светит, пароходы гудят, чайки летают. По палубе стройные девушки ходят... А у меня образ Ниночки перед глазами стоит, стихи писать побуждает:

Свежий ветер брызги сорит,
наломал он кучу дров.
Уезжаю от Ассоли:
нету Алых парусов.
На губах ли привкус соли,
или это проза слов?..
С чем явиться мне к Ассоли
вместо Алых парусов?

И т.д.

Один город сменяется другим: Горький, Чебоксары, Казань, Ульяновск, Куйбышев... А мы всё разглядываем  и разглядываем их достопримечательности и снова плывём и плывём. А между тем, стройные девушки выхватывают из наших рядом то одного верного друга, то другого... Одна даже на Пашу глаз из-под своих солнцезащитных очков положила. Уж не знаю даже, чем бы эта история кончилась, кабы наше путешествие не подошло к концу.
Куда ни плыви, а всё равно вернёшься во Владимир.

127.
«...и стало мне грустно». Если не изменяет память, именно на этой фразе мы остановились в цехе №... завода «Точмаш». Нельзя сказать, что производственная атмосфера меня пугала. Скорей – отпугивала. Хотелось уйти в техотдел, а оттуда – домой. 
А ведь не зря меня так тянуло домой, потому что в один из сентябрьских вечеров в дверь раздался звонок.
На пороге стояли Таня и – Ниночка!.. Приехала, стало быть, красавица – навестить друзей. Аж на целую неделю!
Тут сразу и точмашевская служба из отпугивающей превратилась в предвкушающую вечерние свидания.

128.
Все семь дней этой недели, по выражению поэта Маяковского, прошли, как Азорские острова, то есть быстро.
На этот раз мы особо не ссорились, пытались разобраться друг в друге. Вроде и ровесники – обоим по 22, – но Ниночка явно ощущала себя тридцатилетней, видя во мне студента первых курсов. И это усложняло мою участь. Чтобы разобраться, приходилось на досуге брать лист бумаги и набрасывать словесный портрет своей подруги: сказала так, посмотрела эдак, любит – не любит?..
Недавно я отыскал один из таких листков, – от времени жёлтый, как ромашка.

129.
До забора в Армию оставался месяц. Понимаю, что фраза получилась смешноватой. А разве Армия не забор, отгораживающий тебя от всего привычного мира?..
Но если кому-то не нравится слово «забор», напишу: «До призыва в Армию оставался...» А «призыв» это как? «Дорогие юноши СССР – все на армейскую службу! Только она сделает вас настоящими мужчинами!»
– А если я не откликнусь на призыв? Могу я это сделать – не откликнуться?
– Можешь. Но тогда мы тебя точно заберём!

130.
Итак, до призыва в Армию оставался месяц. Поэтому и проблемы точмашевской службы (выйдет из меня технолог техбюро или не выйдет?) становились всё менее актуальны. Да и начальник относился ко мне индифферентно: чем там у него Забабашкин занимается – техкарты составляет или стихи пишет – разница невелика.
Неожиданно позвали к внутреннему телефону. В трубке звучал бодрый женский голос:
– С вами говорят с заводского радио. Нам стало известно, что вы – поэт. Заходите в гости: нам поэты нужны.
– Ну что вы – какой я поэт... Это Лермонтов – поэт.
Но в гости пришёл. Женский голос оказался девицей, сразу же сделавшей мне деловое предложение: «Сегодня в «Художке» новый фильм идёт про Есенина (кстати, тоже поэт, как и вы) – может, сходим?»
Сходили. После чего я предложил Любе (девицу звали Люба) проводить её домой. И тут началось странное. Моя спутница, до этого такая боевая, вдруг засмущалась. «Не стоит – я сама дойду...»  Однако, хоть и сама, но пошла со мной в одну сторону. До самого моего дома дошла. И только тут призналась, что живёт в соседнем. Я ещё дожал чуть-чуть, и Люба поведала, что не просто в соседнем, а её окна на четвертом этаже – аккурат смотрят в мои. А дистанция между ними такая, что если топориком махнуть – долетит махом (согласен: «махнуть – махом» – тавтология, зато правда жизни).
Выходит, ей тень моя на занавеске приглянулась? Моя сутуловатая тень?

131.
Вы спросите, как же я эту Любу прежде не видел – за 12 лет проживания? Ведь, поди, вместе во дворе на саночках катались!.. Нет, не катались. Люба объяснила, что живёт тут недавно у родственников. И больше ничего объяснять не стала: мол, принимай меня, какая есть – простую и загадочную.
С простой и загадочной Любой было легко и весело. Недели две мы с ней ходили по кинотеатрам, гуляли по осенним улицам, пытаясь уединиться в её подъезде, но только пугали при этом входящих жильцов.
Как вдруг, когда до забора-призыва в Армию оставалось дней 10, я начал собираться в Минск.

132.
Всю жизнь я делал то, что за меня решали другие. Не спрашивая меня родили, не спрашивая повезли на чужбину, за ручку отвели в школу, к институту подтолкнули, на работу – по распределению, в Армию – по указу...
А тут я сделал так, как захотел сам. Решил позволить себе такую роскошь. Знаете, это как последнее желание приговорённого к казни. Скажете: сгущаю краски, мол, какая же Армия – казнь? Может, и сгущаю. Опять же, моя воля – сгущать.
Нине я написал: приеду такого-то в 8 утра. Остановлюсь у маминой подруги – никаких забот не доставлю. Город посмотрю, тобой полюбуюсь...

133.
Чувствую, читатель в предвосхищении: автор того гляди наступит на собственный хвост и напишет: «В Минск я приехал в 4 утра. Меня не встречали...»
А вот и не напишет! Он лучше напомнит одну фразу из главки 16: «...жил я и жил на своем утёсе да вдруг сорвался и полетел в Минск, и вот лечу, и вся жизнь – да что там прошедшая – будущая тоже – проносится передо мной».
Я это к тому, что если прошедшая жизнь мелькала передо мной ещё в относительном порядке, то в будущей – всё перепутано.

134.
Зима, холодно.

Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако – сильно.

Я, действительно, сижу у окна, но в отличие от Бродского за моим – не осина, а строящийся дом. У дома строительный кран, по нему карабкается крановщик. Видимо, уже немолод, потому что лезет медленно, экономя силы. Через каждые 10 метров отдыхает. А что его ждёт там – на высоте 16-этажного дома? Тесная кабинка да пронзительный ветер, раскачивающий кран, да «майна-вира» с рычагами управления. Вот сколько трудностей и лишений у одного человека против моего единственного: когда крановщик построит свой дом, у меня окажется загороженным полнеба.

135.
Мама собирает на дорогу еду. Потому что никто не знает: куда отправят и долго ли будут везти.
Сижу на кухне, слушаю магнитофон и пью какое-то кисло-красное вино. Завтра – отправка.
Давно предчувствовал этот день, и вот он настал: собрали у военкомата, повели на рас... на вокзал.
Мама старается – держится. Отец, казалось бы, сам в 42-м добровольцем на войну пошёл, а и то (по слухам), проводив меня, уже дома слезу смахнул.
Но ничего не поделаешь – надо: долг воинский.
Едем в Москву на электричке. Сперва по вагону слухи ходили, что – в Красноярск. Потом возникла Чита. Когда уже в Домодедове назвали Петропавловск-Камчатский, я понял: теперь не врут. Потому что (уж географию-то я знал) далее в СССР земель не было.

136.
...Что мне в тебе нравится, что ты на меня не сердишься, не злишься. Одно время я очень боялась злых людей, считала, что это самое плохое, затем стала опасаться глупых, потом слабых.
Сама я не люблю сердиться, помня индийскую мудрость: «Не рвите нить дружбы, ибо даже связав её потом, останется узел». (Правда, вопреки этому я с тобой поссорилась). Поэтому я совсем не думала, что буду писать тебе только месяц. А ты почему так считал? Или решил, что у меня таких встреч и знакомств масса? И как ты только можешь так думать, даже намекать на что-то!.. Я помню, как ты меня отчитывал во Владимире на второй день знакомства. Можно говорить так вообще о принципах, но нельзя о конкретных людях. Если бы мы сегодня познакомились, ты бы опять заявил, что целоваться в первый же день нехорошо?
5 часов 52 минуты.

137.
Наша команда – человек 30, все с высшим образованием: стало быть, на укрепление дальних рубежей отобрали. В Домодедове воинский зал устроен по принципу ниппеля: туда впустили, а обратно – уже ни-ни: и спи там (на полу), и ешь (что с собой имеешь), и в туалет ходи – сколько хочешь. Дембеля, конечно, ходят важные. Один у меня тельняшку углядел: «Отдай! – говорит. – А я тебе рубашку подарю».  Я человек робкий, упрямиться не стал. Видимо, думаю, так полагается у них – бельём обмениваться. Одно плохо: рубаха у дембеля оказалась вонючая-превонючая – смесь пота с солдатским одеколоном.
Но я тогда не таким был привередливым к запахам, как ныне...

138.
Вы не поверите: сосед снизу так одеколонится, что я летом сижу на диване с открытым балконом и чувствую его. Или открою дверь из квартиры и сразу знаю: сосед на работу ушёл, потому что запах!.. Хорошо, это сосед такой попался. Но я ведь и в малых дозах мужские одеколоны с дезодорантами терпеть не могу. Причём только современные. У меня в одном флаконе случайно осталось граммов 20 одеколона «Цитрусовый». Ему, поди, лет 30, если не все 40. Хорошо пахнет! А уж если на улице я унюхаю «Красную Москву», так я за этой старушкой целый квартал готов идти.
А вот всё современно-пахучее – не переношу.

139.
А вот и лайнер нам подают: Ил-62. Первый раз в жизни возношусь на высоту в 10 тыс. метров. Ощущения!..
Сначала всё за крылом наблюдал: как бы не отвалилось. Потом принесли еду: поел, попил (вот с питьём пожадничали). Подремал. Наконец, настолько освоился, что стишок даже сочинил. Оказывается, в этом состоянии – между небом и землёй – очень даже можно жить.
Как только выгрузили нас в Петропавловске – сразу повезли в баню. Выдали всё армейское, а всё гражданское предложили отправить домой малой скоростью. Но мы отказались – себе берите. Первый раз в жизни пытался намотать портянки. Когда надевал зимнюю шапку, решил, что дали брачную: уши у неё были такие длинные, что друг на друга накладывались. Только потом понял, что это северный пошив – чтобы теплее.
Вывели на открытый воздух, построили, стали разбирать по полкам. Это как на невольничьем рынке в «Хижине дяди Тома». Правда, в зубы не заглядывали, у них главным был вопрос: «Кто хорошо чертит и пишет плакатными перьями?» Димка З-ов (мы с ним 6 лет в школе вместе проучились) меня в бок толкает: руку поднимай! Я поднял.
Так мы оказались с Димкой в одной воинской части. Говоря конкретней – танковом полку.

140.
Танковый полк, в который мы попали, находился в пригороде Петропавловска у подножия сопки. С другой стороны виднелись вулканы Авачинско-Корякской группы. Где-то перед ними – Халактырское озеро.
Основой полка были три батальона «Т-34». У нас, когда фильмы про войну снимали, едва-едва на передний план могли насобирать несколько этих легендарных танков. А тут!.. Чудны дела твои, Советская Армия! Не зря же первой рифмой по приезду на этот самый Дальний Восток у меня было: «Эх, Камчатка, – на карте опечатка!»
Но никто нам лекций по истории полка тогда не читал, на экскурсии не водил. Только уже месяцев через 7-8 начальник службы артвооружения майор Набоков спросил меня: «Забабашкин, а ты в танке хоть был?» Я честно признался, что нет. Он вздохнул и уже начал приподниматься со стула, но в последний момент махнул рукой и написал в моём воинском билете: «Старший мастер по ремонту артвооружения».

141.
Но чем хороша наша Армия: она знает, до каких пор можно привирать. Потому что когда во Владимире я пришёл вставать на учёт в военкомат, старлей, прищурившись, спросил: «Ты что, и вправду – мастер по этому вооружению?» Я вновь честно признался, что нет. «А чем занимался?» «Да так, всё больше по писарской части». Тогда старлей, зачеркнув набоковское одностишие, сверху написал «Писарь штабной службы».

142.
Перво-наперво мы стали учиться заправлять койки. О, это высокое искусство, чтобы ни единой морщинки и подушка кирпичиком. Потом шла подшивка подворотничков, правильная намотка портянок, чистка сапог, стрижка наголо...
Занимались с нами сержанты, а называлось всё это – «карантин». Когда вначале нас было пятеро, то особо не кантовали, а как дошло до 30 – стали гонять по полной программе.
На Камчатке главная беда ¬– влажность. Даже маленькая ранка долго не заживает – гноится. А тут ещё горло у меня заболело, да так сильно, что голос пропал. Пошёл в медчасть: мол, скоро присяга, а я обезголосил. «Ничего, – говорят, – и без голоса примешь». Но помазали, конечно, мои гланды пару раз какой-то вонючей гадостью. И – прошло!
В Армии вообще лечат – будь здоров (оцени-ка, читатель, афоризм!) Я однажды уже в ремроте заболел: температура 39, всё тело ломит... Положили в изолятор. Вечером вместо ужина принесли целую горсть таблеток: ешь! Съел. Утром просыпаюсь: чувствую – здоров. Практически. Иду в столовую, потому что проголодался. А там моя рота – в наряде. И только я поел с аппетитом, как один из наших говорит: «Забабашкин, схватил швабру – и полы подмёл!» Я швабру, конечно, взял, но говорю: «Тебе, Клыпин, надо врачом работать: сразу бы полбольницы на ноги поставил своей трудотерапией!»

143.
Погода была самая камчатская – мело так, что в трёх шагах ничего не было видно. Но в расписании стояли стрельбы. И каждый из нас сделал по три одиночных выстрела из автомата – туда, в самое сердце пурги.
В следующий раз участь стрелять мне выпала уже в роте. Почему-то прапорщик повёл меня на это дело одного. Погода была, как на заказ: мороз и солнце. Я увидел где-то вдали мишени и понял, что ни жизнь в них не попаду. Предчувствие не обмануло: не попал. Прапорщик попытался меня пристыдить, мол, видела бы это твоя девушка!.. А я подумал: солнце, заснеженное поле, гряда камчатских вулканов на горизонте… Моя девушка была бы счастлива всё это увидеть.

144.
После принятия присяги меня направили служить в ремонтную роту. Это было не самое худшее место в полку. В танковых батальонах для молодых устраивались «ночные вождения»: носом в табуретку и: «р-р-р-р!..» по казарме. Там ещё двухметровый майор Рева лёхи ставил (лёха – это такой особый удар средним пальцем в лоб) так, что человек сразу летел в сугроб. А у нас ничего подобного не было. Разве что после отбоя тебя заставляли мыть полы. И то до этого дошло не сразу. Когда я пришел в роту из «карантина» в единственном числе, меня вообще не трогали.
В Армии самое непривычное в первое время – твоё окружение. Здесь твой главный враг – не командир и даже не прапорщик, а ровесник, который спит с тобою рядом, ест за одним столом, который ничем от тебя не отличается, кроме одного обстоятельства: он пришёл в эту Армию на год раньше. Его когда-то гоняли в хвост и в гриву, теперь ¬– он. И не потому, что такой злодей и садист, а потому, что так положено. Например, старику не полагалось мыть полы, и он их не мыл. Когда меня совершенно неожиданно произвели в старики (об этом позже), я как-то в наряде, взяв в руки половую тряпку, тут же услышал: «Забабашкин, ты что – тебе не положено!»

145.
И ещё в Армии нельзя было побыть одному. Всегда и везде рядом с тобой – люди. Однажды меня повели на артсклады полка. Там надо было ящики со снарядами с места на место перекладывать. Как же мы их швыряли неосторожно! И ведь не взорвался ни один, не сдетонировал!..
Потом все пошли в теплушку на перекур. А я остался. И вот впервые за три месяца оказался один. Лёг на снег (ватные штаны и куртка это позволяли) и смотрел в синее небо. Как же это было хорошо!
Однажды меня за провинность не пустили в кино. Все ушли, а я остался в казарме один. Они думали, что наказали, а сделали подарок: как же хорошо ходить из угла в угол и не видеть их рож!

146.
Кино в Армии – это окошко в рай. В зал, где его показывали, набивалось народу тьма-тьмущая. Сидели на скамейках, как сельди в бочках. От испарений солдатских тел в конце сеанса стены были мокрые, как в бане.
Телевизор смотрели выборочно. Если кино – сразу прибегали. А на показ спектакля – не заманишь. В тот год шёл чемпионат мира по футболу. К нему, не поверите, – почти никакого интереса.

147.
Ещё дома я предвкушал армейскую перекладину. Но даже не мог представить, что она будет стоять не где-то в спортзале, окружённая матами, а прямо в коридоре (окружённая только матом), как некая арка (отнюдь не триумфальная!), и я под ней буду постоянно ходить. Да ходить – это что! Достаточно скоро меня остановили под ней и велели сделать подъём переворотом. Для этого гимнастического элемента требуется не столько сила, сколько ловкость и смелость. У меня же не было ни первого, ни второго, ни особенно третьего. Был только страх, что в высшей точке, когда голова внизу, а ноги вверху, я сорвусь и трахнусь об пол. Меня переворачивали, как мешок, вручную, меня укоряли и стыдили – все усилия были прахом. Каждый вечер, когда мы возвращались с работы, сержант Реутов вёл меня к перекладине. «А ну, давай, Забабашкин!..» Посмотрев с презрением на мои дрыганья, Реутов отодвигал меня в сторону и сам начинал крутить обороты. Я понимал, что нужен ему, прежде всего, как зритель, и не скрывал эмоций: «Реутов, ну ты молоток! Тебе в Японию ехать надо: а чего – рядом. Ты им всем там, япона мать, покажешь!..» Реутов прямо расцветал от моих слов: лесть любят все.
Но однажды, когда меня в очередной раз подвесили к этому снаряду для пыток, тело помимо моей воли вдруг спружинило и совершило оборот вокруг перекладины. С испугу – для закрепления успеха я сделал ещё один переворот. Это была победа!
И вы думаете, кто-нибудь оценил?.. «Забабашкин, норматив – 10 раз. Чё, непонятно?!..».

148.
А я думала, с тобой что-то случилось, что ты сразу не ответил. Ты не хочешь со мной 40 лет переписываться? А что другое ты можешь предложить? Есть такое современное устройство – телефон: в любом отделении связи тебя научат им пользоваться.
Если ты хочешь осмотреть достопримечательности города Минска, то я буду очень рада тебя видеть. Но ведь более года назад ты ничего у меня не спрашивал и не ждал приглашения, поступил так, как тебе хотелось (правда, потом сказав, что это было моё желание).
Не хочу, чтобы мы становились друг для друга всё абстрактней. Впрочем, я всегда мечтала иметь друга-мужчину. Переписываясь хотя бы 20 лет и изредка встречаясь, мы непременно будем друзьями. Ты не против?
Опять появилось «целую»: интересно, на каком письме оно прекратилось. Почему-то за этим у меня стоит то, чего никогда не было: заснеженный лес, лёгкие снежинки, блестящие глаза, такие, что в них виден весь мир и предчувствие большого-большого счастья, такого бесконечно длинного мгновения...
Пришли мне свои фотографии, и обязательно – армейские.
6 часов 01 минута.

149.
За год службы в Армии я встретил только одного человека, который не ругался матом. А ведь неправильно написал: в Армии матом разговаривают. Конечно, и ругаются тоже. Но прежде всего разговаривают. Разве можно сказать: «Да надоела уже эта служба!»?.. Нельзя. Если ты так сказал, тебя надо немедленно вести в первый отдел, как американского шпиона. «Да зае….ла уже эта служба!» – вот абсолютно правильная и понятная речь советского солдата.
А что касается того единственного, с позволения сказать, «воина», который не употреблял мата, то даже мне он был неприятен. Была б моя воля, я бы такого чистоплюя немедленно... комиссовал.

150.
В Армии все пишут письма (даже те, кто до этого никогда не занимался эпистолярным жанром). А писать с каждым разом всё сложней: жизнь солдата груба и сурова, а нужны слова нежные и красивые.
Мой приятель из автороты Трегубов даёт мне адрес своей знакомой Галины: «Что-то у меня с ней ничего не получается. А ты – поэт!..»
Беру лист бумаги: «Здравствуйте, далёкая и незнакомая Галина! Пишет Вам не менее далёкий и ещё более незнакомый Вадим. Вот видите, как много у нас общего.
Конверт с Вашим адресом попал ко мне совершенно случайно, выпав из кармана Николая Трегубова. С ним я познакомился в полковом лазарете, куда Коля попал с лёгким ОРЗ, а я тоже с лёгким, но пулевым ранением. Конечно, это военная тайна, но Вам скажу: позавчера на нашу сопку высадился японо-американский десант. А я как раз в это время стоял на посту у дембельского камня. Пришлось вступить с врагом в неравный бой. Сейчас моей жизни ничего не угрожает (кроме храпа Николая). Правда, врач сказал, что для скорейшего выздоровления нужны положительные эмоции. Галя, мне почему-то кажется, что именно от Вас я смогу их получить.
За окном свищет камчатский ветер, который валит с ног, но он бессилен задуть пламень веры в большую и крепкую любовь и надежду на встречу с той самой – единственной!..»
Из ответа Галины: «Ну, я и хохотала! Спасибо, развеселили. Видно, всей ротой сочиняли. У одного фантазии бы не хватило... И фамилию ведь придумали – постарались – Забабашкин!»

151.
В апреле полк ушёл на учения, а наша рота заступила в караул. До той поры мы, ремонтники, не удостаивались чести стоять у знамени части или охранять артсклады. А тут – пожалуйста, и не на одни сутки, как положено – а на 5 с лишним! И всё по уставу: 2 часа на посту, 2 часа – в бодрствующей смене и 2 часа на сон (одетыми – на нарах). Причём мне достался очень неудобный пост: ходить между двумя опечатанными казармами. К тому же в апреле на Камчатке – ещё холодно, особенно на рассвете. А на нас – шинельки! Рядом с одной из казарм был туалет, а там, у входа, – тёплая батарея. Трудно было устоять от соблазна и не прижаться к ней (хотя по инструкции караульным этого делать нельзя).
Каков всё-таки запас прочности у человека! Разве мог я представить, что выстою эти 5 суток?.. А вот люди, которые меня отправили в этот караул, считали – смогу. И – не ошиблись!..
Правда, в конце стояния стали происходить странные вещи. Возле караулки бегал весёлый беленький щенок. Как вдруг мне захотелось со всей силы пнуть его сапогом. Еле сдержался.

152.
Второй раз полк ушёл на учения летом. Этот караул был уже легче. Во-первых, тепло. Во-вторых, мой пост был на складах ГСМ: я приходил, ложился на травку и мечтал о дембеле. К тому времени я был стариком, поэтому на руке появились часы, и я знал, когда придёт смена. Верите: с поста уходить не хотелось!

153.
Ротный отправил меня оформлять ленинскую комнату. С одной стороны, отрадно: подальше от «стариков», с другой – в этой комнате холод собачий и мысль: не подвести бы капитана. Ведь плакатными перьями я не ахти как малюю.
Но ничего вроде, начальство довольно. Правда, старики злятся: они там целый день пашут, а этот Забабашкин – буковки рисует!.. Но я же не виноват, я тёплых местечек не искал – мне их бескорыстно предложили. К тому же, как выяснилось, и не слишком тёплые эти местечки.

154.
Нет, в Армии жить можно (хоть и тоскливо). Один «старик» вечерами в умывальнике на гитаре бренчит, песни поёт. И самая любимая у него – на стихи поэта Слуцкого – про лошадей в океане:

 ...Кони шли на дно и ржали, ржали,
 Все на дно покуда не пошли.
 Вот и всё, а всё-таки мне жаль их,
 Рыжих, не увидевших земли.


155.
...Я ещё не начал работать на заводе «Электроприбор», а меня уже послали в совхоз «Коммунар» – на «бычатник». Что-то мы там помогали не то строить, не то доламывать. Заодно за жизнью племенных быков наблюдали. И вот как-то один из них вырвался из стойла. Носится по территории, его, конечно, пытаются специальным крюком за кольцо в носу ухватить, не выходит. Вдруг – пропал бык! Как сквозь землю провалился. Смотрим: и впрямь провалился – в яму, выкопанную рабочими. Одни рога торчат. Орёт, пытается выкарабкаться – тщетно. Спрашивается: как такого вытащить? Краном?.. Нет, подъезжает бульдозер и давай яму засыпать. Ну, бык вообще решил, что его живьём закапывают. Уже не орёт, а вопит!.. Только яма-то постепенно всё мельче становится. Тут наш бык поднапрягся и – вылез. Живой!
...А лошадей жалко: утонули.

156.
Всё-таки один раз мне поставили «лёху». Уже всех дембелей отправили по домам. А эти двое – остались, потому что водители, и им смены нет. И вот приходим мы с работы, а один из них – злой на весь дальневосточный мир – подзывает меня, мол, лоб подставь. Я смиренно подставляю: он мне как влепит «лёху». Я: «За что хоть?..» «А чтоб служба мёдом не казалась». «Спасибо, – говорю. – Уже не кажется».

157.
Я и не знал в тот момент, что до моей медовой службы остаётся две недели. Потому что – новый набор пришёл: смена.
Конечно, я знал, что с её приходом полегчает. Но чтобы так!..
А произошло вот что. В один прекрасный вечер «старики» усаживают меня на койку. Я ещё сопротивляюсь, мол, нельзя же! Они: «Садись. Можно. Мы тут сегодня посовещались и решили тебя в «старики» произвести, ведь на дембель-то вместе идти!..»
Если читатель не понял всей сути происходящего – поясню. Тогда всех призывали в Армию на два года. А меня (после института) на один. Когда я пришёл в роту, то усадившие меня на койку ремонтники были «помазами», а над ними стояли разъехавшиеся ныне по домам дембеля. И вот теперь каждый из этих бывших «помазов» получил высший солдатский статус: «старик». И я тоже!
После отбоя история имела продолжение. Всех молодых подняли (форма одежды: трусы и майки), а меня поставили перед ними. «Отныне, – торжественно заявили «старики», – вы обязаны Забабашкина слушаться, как нас!» Я с некоторым смущением смотрел на своих товарищей, с которыми эти полгода делил все тяготы службы. Нет, помыкать никем я не собирался.

158.
Хотя как сказать. Пополнение, пришедшее в роту, было кавказского характера, т.е. непокорного и вспыльчивого. Уже не припомню деталей, но один из его состава мне особенно не понравился поведением. А ещё я заметил, что он новый ремень приобрел: начистил бляху и выгнул, как у дембеля (что по армейским законам было большой наглостью). Вот я указал на это сержанту, проводившему утренний осмотр роты. Тот подошёл к джигиту, попросил снять ремень, положил его новенькой бляхой на бетонный пол и со всей силы врезал каблуком сапога. От удара бляха аж в другую сторону выгнулась. Потом сержант не спеша поднял злосчастный ремень и протянул хозяину: носи!

159.
С получением «стариковского» статуса служба потеряла свою остроту. Если на подъём приходил кто-то из прапорщиков и выгонял нас на пробежку, то мы, «старики», бежали только до первого поворота: дальше было не положено. Если никто не приходил – то вообще обходились без зарядки. К тому же майор Набоков засадил меня в штаб. Я сидел в его кабинете и выписывал офицерам, уходящим в отпуск, накладные на сдачу оружия. Пытался читать, но получалось плохо. Дремать тоже не удавалось: все-таки в любой момент мог заглянуть начштаба майор Прохожий. А мне лишний раз с ним вступать в контакт не хотелось. В результате всей этой мирной службы я поправился на 12 килограммов. От сидячего образа жизни у меня появились первые признаки гиподинамии: достаточно было встать со стула, как сердце уже учащало свои биения. А дойти с ротой до столовой – в горку – вообще было испытанием.

160.
За целый год службы в увольнении я был лишь однажды. Мы погуляли по Петропавловску, посидели в кино, поели всяких пирожков с мороженым... Но как-то всё это было не в кайф. Ведь там, на Камчатке, – воинских частей – как грязи, патруль на патруле!.. И хотя у нас всё было в порядке и с документами, и с внешним видом – кто знает, что у них на уме. Поэтому когда к вечеру мы возвратились в роту – я вздохнул с облегчением: дома!

161.
Вот уж не думал, что в Армии буду отмечать день рождения. Нет, если б он был у меня где-то в первом полугодии, тогда бы проскочил. А тут – сентябрь, я уже «старик», и мои новые товарищи мне как равному: «Давай, – говорят, – надо!» Я дал, конечно, нужную денежную сумму. Они купили. И тут уж было не отвертеться: поплёлся за ними после отбоя на какой-то склад. Пили что-то красное и противное. Потом кто-то цыкнул: «Тихо, вроде дежурный ходит!..» Я струхнул: хоть пребывание в этом сарае и тяготило, но чтоб кто-то насильно меня отсюда вывел – тоже не хотелось. Но – пронесло... На обратной дороге в роту – вырвало. Вот, собственно, и все впечатления от встречи 23-летия.

162.
Перечитываю твоё письмо, но не чаще раза в день. Оно меня почему-то расстраивает. Вообще, я какая-то взвинченная, нервная.
Ты там написал, что нас (т.е. меня) – трое или четверо (значит, я в твоём представлении состою из противоречий). А я про тебя скажу, что прежде ты был чуточку мягче и добрее (или мне так казалось).
Я не собиралась спорить насчёт твоих стихов, мне просто было приятно, что это прислано специально мне, а не в журнале напечатано. Ты же знаешь, что стихов я не люблю и признаю только Лермонтова. Зато его – бесконечно. А современной нашей литературы вообще не знаю: ни одного имени не могу назвать... Так как же я, профан в этой области, буду с тобой спорить?
...Не хочу я Сергея женить. И Лена его мне не нравится. И мне кажется, он её не любит. Рано ему ещё искать просто «хорошего» человека.
Знаешь, я познакомилась с очень хорошим юношей. Зовут его Зигмунд. Мне очень приятно его видеть: всегда внимательный, старательный. Его похвалишь, говорит: «У меня работа такая». Все наши бабуси от него в восторге. Как жаль, что у Зигмунда не каждый день дежурства. Это медбрат. Я лежу в больнице...
6 часов 12 минут.

163.
Моя армейская сага близится к концу, а я ещё не рассказал (лишь упомянул только) о майоре Прохожем. У него была строгая должность – начальник штаба. Говорили, что москвич, интеллигент. Столкнулись мы с ним впервые в каптёрке, где я по воле нашего ротного оформлял расписание на неделю. Майор поставил меня по стойке смирно и долго отчитывал за то, что я занимаюсь всякими бумажками вместо того, чтобы направить свои инженерные знания на подъём военно-технического уровня Советской Армии. Пока он произносил свой монолог, мою бедную голову мучила одна мысль: «Сейчас, сука, снег отправит кидать!..» Но – пронесло!
Потом пару раз он распахивал дверь кабинета, когда я сидел в штабе, и сверлил своими глазами. Но придраться было не к чему: я не спал (как уже было сказано выше) и был застёгнут на все пуговицы, а что опять перебирал бумажки – так, видно, этот Забабашкин на большее и не способен.
Но как оказалось, я рано успокоился: майор копил силы для последнего боя. И он грянул.

164.
Уже была назначена дата моей отправки домой: 11 ноября. Шёл второй день ноябрьских праздников. Время тянулось со скоростью черепахи, попавшей в столярный клей. Кто-то из дембелей предложил сходить на ужин (пока рота сидит в кино). И мы пошли. Конечно, это было нарушением дисциплины. Но неужели за три дня до свободы мы не имели на это права! И тут в столовую нагрянул он – майор Прохожий! Мои друзья кинулись кто куда – по кухням и посудомойкам. Я же гордо остался сидеть за столом. Майор подошёл: «Кусочник! – зашипел он. – Своих товарищей объедаешь! Чему тебя только в институте 5 лет учили!..» Майору тогда я ничего объяснять не стал. Тебе же, читатель, – объясню. Что такое «кусочник» мне неизвестно: у нас такого термина не было. Это во-первых. Во-вторых, никого я тогда «не объедал». В полку было железное правило: ничего лишнего со стола не брать. Если положено солдату 4 кусочка сахара на ужин, ни один старик 5-го себе не возьмёт. Если лежит на тарелке 10 кусочков рыбы – на десятерых – никто двух не съест. Другое дело, что старик выберет себе самый лучший кусок. Но он его в любом случае возьмёт: хоть со всеми за стол сядет, хоть один... Что касается: «чему учили в институте» – то на этот вопрос, читатель, я, как мог, рассказал тебе прежде.

165.
Из столовой нас не выпускали. Построили в ряд, в котором на свою беду я оказался первым. Подошёл майор и, уставившись в моё лицо выпученными глазами, стал орать: «Офицерские шапки понакупали, на дембель собрались! Я вам покажу дембель, вы у меня 31 декабря домой поедете!.. А сейчас – вон отсюда – снег чистить!»
И вновь небольшой комментарий. Да, я купил (на свои деньги!) новую шапку, даже офицерскую. Потому что не хотел позорить нашу Армию: ведь старая – с длинными ушами (принятая поначалу за бракованную) поизносилась.
Насчёт отправки домой. В соответствии с приказом министра обороны меня обязаны были уволить из Армии в текущем году. Поэтому командир полка мог своей волей задержать мой отъезд, но не далее как до 31 декабря. С 12-м ударом кремлёвских курантов его чары прекращались.
И это не всё. На полковой вечерней поверке майор долго и туманно говорил о том, что через три дня начинаются отправки, но не все хотят уехать по-хорошему...
А когда он в тот же вечер явился в нашу роту, чтоб пожелать спокойной ночи, но только не тем, кто злостно нарушает воинскую дисциплину, я понял, что, как писал один поэт: «За мной одним идёт охота».

166.
Всю ночь я не спал. Да мне плевать было, что – 31 декабря!.. Я за родителей переживал. Ведь им уже было написано про дату отправки. Теперь, если я не приеду в срок, они решат: что-то случилось (самолёт разбился!). А предупредить их я никак не смогу: письмо дойдёт самое лучшее дней через пять, а мобильных телефонов тогда не было. Конечно, существовал телеграф, но до него ещё надо было добраться. Можно было попросить кого-нибудь из офицеров... Но эта мысль пришла мне в голову только сейчас.
В общем, переживал я.

167.
Потому что – молодой был, глупый. Сейчас прекрасно понимаю: кишка тонка была у майора, чтобы меня задерживать. У них, поди, отчётность была со всеми объяснительными: почему рядовой такой-то продолжает хлеб армейский есть, а не домой отправлен? На каком основании? Без строя в столовую пришёл?.. Э, майор, никогда ты не будешь подполковником!
И конечно, явился я накануне отправки в штаб, и конечно, выдали мне нужные бумаги, и прошёл я напоследок парадным шагом мимо трибуны полка, не вглядываясь особо, кто там на ней.
Прощай, Армия!..

Конец II части