Недосказанное на завтрак

Она прошлепала босыми ногами на кухню и первым делом, достав из шкафчика пустую чашку, потянулась к кофемашине. И пока та с приветственным зеленым цветом, освещающим кнопки большой и маленькой чашки кофе, пробуждалась к жизни, включила дремавший на столе ноутбук. Ежеутреннее чтение новостной ленты социальной сети с народным именем «мордокнига» было уже укоренившейся привычкой. Такой же, как с вечера оставлять в кофемашине новую капсулу, чтобы утром просто нажать на кнопку.

Ноутбук загружался медленно. За это время она успела заглянуть в холодильник, не найти там исторического трупика повесившейся мышки, зато откопать початую пачку круассанов и дать себе заведомо невыполнимое обещание то ли начать регулярно питаться, то ли готовить каждый вечер, чтобы утром не разбираться с поднадоевшим уже вопросом «круассан или яичница».

Лента порадовала сонные глаза видео с котиками, фотографиями солнечной осени где-то в Канаде и осени уже угрюмой — в Москве, объявлением о сдаче квартиры в глубоком Ховрино, рекламой старого и уже порядком испортившегося отеля в Таиланде, скоро ведь открытие сезона — и чьим-то молчаливым, без громких заверений «Это должен прочесть каждый!», перепостом с клишированным началом:


Однажды меня спросили: «Что такое плохая поэзия?».

Ответ коротким не будет, потому как избитые рифмы — признак не плохой поэзии, а неумения пока еще обращаться со словом, для которого бывает мало и пятнадцати, и пятидесяти лет. С другой стороны, намеренно неизбитые стихотворные пары и необычайный способ рифмовки не есть синоним поэзии хорошей. По сути, и то, и другое — лишь ступень поиска настоящей своей тропы в стихосложении, которой будет равно чужда и затертая калька, и претензионная оригинальность…


Дальше пост было не видно. Да и запись, в общем-то, не обещала чего-то интересного. В конце концов, сколько сейчас подобных рекламно-информационных постов, построенных на костяке статьи и в качестве затравки действительно поднимающих какую-то актуальную проблему, чтобы потом очень толстым намеком свести ее к платному вебинару и курсам познания себя, где все секреты-премудрости непременно раскроют за какие-то символические пятьдесят тысяч. Заодно попутно выявив у благодатного слушателя и кучу других, мешающих полноценной жизни проблем, естественно, с новым прейскурантом для полного от них избавления…

Но она все равно кликнула на публикацию, которая вряд ли была длинной и вполне годилась в дополнение к чашке кофе с круассаном, чтобы настроиться на рабочий режим.


В подражании кому-то — стилем ли, манерой речи — тоже нет ничего плохого, потому что результат этого — не вторичный продукт и не зазорный плагиат, а ступенька-наработка. Так бывает, когда у человека нет еще своих слов для мысли, образа или чувства, а ситуация уже сложилась — и колет острым краем небо, побуждая зафиксировать ее на бумаге.


С сухим щелчком кофемашина продырявила капсулу и размеренно загудела, в ее же мыслях ничего не гудело, их не было вообще. Ну кроме разве что одной: «Не бывает так, чтобы не оказалось слов. И кто только эту ерунду с недостаточным закосом под публицистику пишет?».


Плохой поэзия становится, когда низводится до предмета торга. Она не должна быть продаваемой. Остросоциальные темы, несчастливая любовь, конфликт поколений, быть или казаться — те вопросы-маяки, на которые человек издавна натаскан реагировать, и пресыщения по которым никогда не наступает. Потому что это — привычная сторона повседневности, с которой все мы живем каждый день. Сочувствовать собакам в бескрайнем космосе сложнее, чем соседу по парте, которого бьют дома. Однако же и пожалеть бездомного котенка, дать ему приют проще, чем увидеть и понять боль чужого человека, не выставленную напоказ. А зачастую и боль человека близкого.


По кухне поплыл странноватый, жжено-бумажный запах, смешанный со слабыми нотами кофе, и от чтения пришлось отвлечься, дабы заглянуть, что там творится в чашке. В чашке плескалась малоаппетитная светло-коричневая вода, и запах, несомненно, исходил именно от нее. Вытащенная из кофемашины капсула подозрения только подтвердила: оказалась уже пробита, потому что с вечера не менялась.

Видимо, она забыла загрузить новую, когда ночью мучила нескладывающиеся строчки в бессильной попытке не в первый раз уже уложить их в каркас истории, подаваемой по всем канонам стихосложения в форме выпущенной пули, пробивающей сердце… или легкие… душу, что там положено читателю пробивать?

Строчки не укладывались вчера и еще не мучились сегодня, а потому разумнее было продолжить читать. Только сначала все же поставить новую капсулу и нажать на кнопку: уминать круассан всухомятку — не слишком удачная идея.


Глаза привыкают видеть или знакомое лично, или манерно-броское, мимо которого пройти нельзя.
Уши намеренно улавливают из всего потока данных информацию по беспокоящей нас проблеме, а мозг достраивает ей ассоциации или проводит параллели, которые под носом были всегда, но в момент живых переживаний будто нарочно подсвечиваются цветом.
Нос, раз уж он пришелся к слову, постоянно перебирает ароматы, которые оцениваются мозгом на примитивном уровне: «приторный», «отталкивающий», «какой-то цветочный», «под морской бриз», «так пахнут вчерашние носки» — и вывод формируется мгновенно.

Человек вообще многое делает мгновенно в том информационном поле, в котором живет: подхватывает диалог, оценивает обстановку, определяется с симпатиями. А еще человек по природе своей ленив.

В случае чтения, поэзия воспринимается глазами и ушами одновременно, в случае декламирования — только на слух. И это столь бесконечно малая составляющая жизни для неискушенного читателя, что занимает место на полке где-то между листанием ленты в социальных сетях и обедом, требуя минимума усилий для анализа. «Сложные» же тексты, не отвечающие критериям броскости или упрощенной созвучности, не раскусываемые на зуб сразу, как семечки, оказываются слишком велики для отведенной им паузы. Потому они отбрасываются.


Круассан, который был, разумеется, просто круассаном, а ни разу не крутоном и особого обращения не удостоился, от неожиданности разломился четко пополам, да еще и разлетелся крошками по столу. И пока она поднималась за тряпкой, попутно цапнув с кухонной столешницы наконец-то правильную чашку кофе, в голове крутилась обида то ли на вскрытую вселенскую несправедливость, то ли на неведомого автора статьи, который, конечно, во всем ошибался. Если бы аудиторией запоминались только посредственные и легкие стихи, кто бы из серьезных людей о них вообще знал?

Вот теперь она принципиально вознамерилась догрызть гранит сетевого слова, дабы обстоятельно ответить в комментариях на каждый нелогичный вывод, разобрать статью по кирпичикам и опрокинуть ту арку псевдомудрости, которая без труда просматривалась за ней.


Человек ленив. Он вряд ли вернется к непрочитанному потом, ведь его информационное поле никогда не пустует: оно хаотично и обширно, а еще не стоит на месте. Он же вряд ли вспомнит об этом годы спустя, столкнувшись с похожей ситуацией, раз не прочувствовал ее тогда по чужим словам. Зато легко вспомнит простые стихи, отражающие собственную повседневность, потому как непременно разошлет их несколько раз по разным чатам, получит ответ и неплохо посмеется: «и у нас так бывает».

Для читателя плоха та поэзия, что не учит думать, не дает выходить за рамки знакомого и питаться эмоционально чем-то, кроме броского street food, который потребляют все, значит, что-то в этом да находят, не так уж он и плох.

И плоха для автора та поэзия, что пишется им по «продаваемым» проблемам в расчете на рынок, потому как он ничему не учится. А еще — та, что случается из внутренней пустоты, которой на самом деле нет, но кажется, что поделиться решительно нечем, однако промолчать — значит начать терять аудиторию, привыкшую к периодичности поставляемого контента, чего допустить никак нельзя.

Иногда лучше помолчать. Не чтобы не умножать сущности, а чтобы себя услышать.


Она смешно фыркнула в чашку, дочитав эту строчку. «Услышать себя»? Все-таки правильными были те изначальные подозрения, что статья в конце концов приведет к некому коммерческому предложению сообразно размеру наглости автора. Уж себя-то человек знает побольше прочих: свои мысли, чувства, переживания и опасения. И слышать ему себя совершенно не нужно, он всегда себя слышит, это с другими людьми возникают накладки.

Она резко промотала страницу вниз, однако текста там оставалось немного, так что бросать или не бросать чтение выигрывало от силы пару минут. Бросать начатое она не любила.


Человек каждую минуту своей жизни, как кувшин, наполнен чем-то. Пусть даже простой водой и на самом донце. Даже если кажется, что там и ложки-то не вычерпать. Если бы кувшин действительно опустел, человек бы умер. И состояние «пустоты» — лишь прослойка. Одна из многих, которую мы видим, когда вычерпываем все то, что сверху, но не можем добраться ниже. Она защищает нас от полного истощения, побуждая действовать.

А сделать предстоит не самые простые вещи — попытаться вновь найти, чем заполнить прослойку сверху. И не думать при этом о читателе: понравится ли ему стихотворение, откликнется ли, отзовется. Не думать, понравится ли то, что напишется, даже самому себе. Оно может и вовсе никогда не увидеть свет, потому что окажется слишком личным. Обыкновенно так и происходит.

Хорошая поэзия всегда пишется из себя и для себя. Есть та, что помнится и через неделю. Или та, о которой думаешь сильно позже, оценивая ситуацию: «для этого уже когда-то нашлись слова, лучше и не скажешь», неважно, автор ты или читатель. Для такой поэзии не столь важно четкое следование ритмическому рисунку, нежели отсутствие красивостей, прилепленных новогодними звездами на верхушки антенн вместо елки, дабы поймать аудиторию — вроде и мерцает что-то, а в целом несуразно.

И, самое главное, хорошая поэзия несет в себе какой-то вывод. Очевидный другим или нет, оригинальный или нет, на стадии принятого решения или только подступах к нему — но вывод прочувствованный. А в нем не бывает неправильных слов. Как и в слепке автора в ту минуту времени, когда он ставит в строфе последнюю точку. Он более настоящий в этот момент, чем когда-либо.

Поэтому более всего плоха та поэзия, которая в любой мере допускает внутреннюю фальшь. Человек может иметь разные мнения по одному вопросу, но верит в момент написания он только в одно. Если же вдруг не верит ни в какое, значит, тому не пришло правильное время. И нет ничего хуже подлинных переживаний, сведенных в конце к социальным стереотипам, потому что «так принято». Когда человек в образе лирического героя не знает, чему ему верить и какое решение принять, гораздо честнее оставить его болтаться в неопределенности, в недосказанном, чем обрекать на общепринятый по кальке проблемы вывод. Проекция — вещь обратимая, и чем чаще проблемы внутреннего выбора будут закрываться выбором одобряемым, тем более вероятно, что и сам человек никогда не сделает своего.

Плохая поэзия — именно та, что не вычистила себя от внутренней фальши. Стороннему наблюдателю ее, правда, видно не всегда и не сразу, пока не наметан глаз. Зато автор точно знает, где дописал строфу не истинно от себя, а чтобы не мучиться дальше, получить нужный отклик, создать хорошо срежиссированный скандал или же просто раскрутить свою сетевую страницу.

Здесь должен быть вывод, но универсального вывода нет. Человека нельзя заставить прекратить писать или публиковать только хорошее. Человек в принципе не особо воспринимает критику и не слишком любит возвращаться к уже написанному, чтобы что-то исправлять. Но если он научится вовремя останавливаться, не фальшивя, то правильные слова найдутся. И оно, недосказанное и в конце концов сложившееся, пусть даже и через год, принесет больше радости, чем законченное сейчас и сегодня, которому до конца не верит и написавший, что и говорить об остальных.

<right>Вероника Глаголева, восемнадцать лет, 11 «A» класс.
Статья из школьной газеты лингвистической гимназии №…</right>


Со статьей на экране закончился и кофе в чашке, что придало мелкому кухонному эпизоду особенного драматизма.

Первой нахлынувшей эмоцией оказалась досада. И на эту чушь она потратила сколько, семь минут своего времени? На статью в рамках некоммерческой газеты аудиторией от силы в несколько классов, написанную какой-то там Глаголевой, которая почти в два раза ее младше? Да еще и текст наверняка скорректирован учителями, слишком уж взрослый язык. Да что эта девочка вообще понимает, что у нее было-то в восемнадцать, чтобы рассуждать о выборе в состоянии вечно подвешенного каната и о внутренней честности? Ничего.

Потом пришло сомнение. Про фальшь на самом-то деле звучало правильно. Она и сама не раз замечала в чужих стихах то, что называла «слитой концовкой» или, проще, «слепили мяту и лимон, но мохито не получился». Разумеется, в собственных стихах она такого не встречала. В основном потому, что никогда их не перечитывала.

Смущало другое, про недописанное. Черновиков, где было начертано по одной строфе, а то и вообще по двум строчкам, у нее к этому моменту скопилось немеряно. Она иногда доставала их, вертела и так, и сяк, комбинировала отрывки, рифму подбирала то по памяти, то по словарю — и раздраженно убирала листы до следующей внезапной ревизии, потому как «кораблик» не складывался.

И если всему этому время еще не пришло и придет неизвестно когда, то что она может вообще сказать? И может ли? Черновиков-то выходило в разы больше опубликованных стихотворений. Да и те в последнее время получались странными: с правильным началом, но каким-то ненастоящим, будто из другой книги выдранным, окончанием. Не то чтобы она действительно не верила в то, как их заканчивает. Но было, было это неприятное ощущение, как мокрой варежкой по лицу на ветру, что что-то идет не так. Так еще в книгах героя в безвыходной ситуации неожиданно снабжают и мечом из шляпы, и сундуком ядов, а заодно и пуленепробиваемым бронежилетом: что-то из этого против его антагониста да сработает, раз уж линию грамотного обоснования финала не заложили заранее.

Определенно, дальнейшие раздумья требовали новой чашки кофе. И последнего — крайнего, правильно же по нынешней моде говорить крайнего! — круассана.

…Комментарий к записи со статьей, оказавшейся постом в какой-то странной группе «Лучшие стихи великих творцов», давно скатившейся до уровня ситкома, она так и не оставила: разносить текст было пока что нечем, а высказать эмоцию несогласия без стоящего за ней конструктива показалось просто глупым. Потому она просто пролистала ленту дальше: новый клип любимой группы, реклама нового ЖК… «Аквариус», «Аквамарин»? — неважно, уже пролистала, снова животные — разнообразия ради, не котики, а кролики…

Лист с двумя оконченными и той самой, проблемной строфой, написанной едва ли наполовину, она оставила на подоконнике.

Через неделю лист, строк на котором не прибавилось, заземлился цветочным горшком. Через три цветок закономерно загнулся, и горшок сменила подставка для ножей, которая простояла нетронутой пару дней — а затем лист из-под нее выдернули, решительно исчеркав. Целой осталась только начатая и недописанная строфа, две начальные вымарались, будто и не было вовсе.

Иногда лучше помолчать, чтобы себя услышать. Да, теперь она поняла.

Ощущение фальши и внутренней неправильности, точившее ее больше месяца, ощутимо ослабило когти.

Однако точка все еще не была поставлена, и лист продолжал жить на кухне, прижатый к подоконнику — на сей раз статуэткой с совой.
Когда вечером окно открывалось, ветер трепал его, не в силах вырвать и унести с собой.
Утром же, пока обитательница квартиры доведенным до автоматизма движением закрывала окно, с ручки, усеянной аптекарскими резинками не хуже, чем новогодняя елка — шарами, иногда падала парочка, образуя на незанятой строками плоскости листа причудливые восьмерки.