Как мне теперь жить с этим, батя?

                1.
               

         1947 год. Воронеж. В округе безжалостно свирепствует голод. В небе не было луны, жидкий свет струился от одиночного столба. У сплошного тёмного забора, с непристойными надписями, с воровской дыркой по центру, «малолетки» кулаками и ногами спорили: «кто кого?».

Трое на него навалились. Но он лихо их разметал. Сухостою, с ушами «оттопырками», нос первым же ударом расквасил. Тому, что с дыркой на коленке, в рваном ботинке, алый фингал под «правым» поставил. А третьему, самому крепкому, вроде как мизинец, на излом взял, возможно, сломал.

Но ему тоже перепало. Но пацанёнок достойно переносил боль, сидя в траве «зализывая раны», совсем не стыдясь своего одёжного рванья.

     — Подойди! Не бойся! — строго сказал военный, — скидывая фуражку с головы, платочком утирая уставший широкий лоб. — Ловко ты их! У меня в разведке был один такой.

(парнишка не реагирует на тёмную ночь, на красивого военного, на его просьбу, путается сладить с кровью из губы)

Майор, присаживается рядом, на бревно, протягивает ему свой платок.
  — Как зовут... мастер «втыка»!
  — А шо?

(искоса зыркает на орденскую планку, где от столба, видно три одинаковых, - красных, и одна синенькая)

  — Меня зовут Михаил Яковлевич! А тебя? — не унимается военный, — не красиво такому мастеру кулачного боя, быть не культурным. 
  — Фарт!

Майор, засмеялся, глянул в след избитой своре, в самую темноту, сразу заметив какой-то свёрток в траве. Поднял. В грязной мешковине были говяжьи кости. По ним уже ползали мухи.

  — Ты блатоту не пори фартовый! Ты мне родовое имя назови.
  — Заха!
  — Не понял?
  — Ну-у, Захар!
  — Твоё, или их? — глянул военный на кости.
  — Теперь моё! (встаёт, сгребает свёрток, хочет уходить)   
  — Фартовый… да постой же! А где твой дом… родители?

Давно немытая лохматая голова, гнётся долу, сначала молчит, а потом:
  — Батю в том году, завалил местный… Скобу знаете?.. — что на «Центральном»  козыря держит.

Жирно плюётся в густую траву, сквозь зубы, волчонком цедит:
  — Выросту… этим же пером и завалю Горелого!
  — А мамка?
  — Мамка частушки поёт, в  присядку, с ломом!
  — Захар! Говори ясно!
  — Её за частушки… ещё в 38-м. Навер… пропала, а может за «вертухая» зацепилась в лагере (вновь, по блатному сплёвывает)

  — А спишь-то где?
  — Тама! — ручонкой тычет в брошенную полу развалюху. — Счаса заварю жирка (прижимает кости к груди)
  — Слышь, Захар… пойдём ко мне! Елизавета Михайловна нас чем-нибудь накормит, да напоит, спать в чистое уложит, а? Брось эти кости!

Малец долго думает… смотрит туда, где от костра, играют по чёрным верхам языки жёлтого света.

 — Ланно! Только отдам «подвальным». Пойдёмте вместе… а то…

Находят в развалинах побитых знакомых пацанов беспризорников. Те у голодного костра, злые, вновь решительные, берутся за палки. Молча отдают, уходят. Пацаны радуются, готовят кастрюлю-котёл для варева.
               
                2.

              Особенно лютовал голод, в сельской, колхозной местности, весной 47-го. Когда на складах многих республиканских центров и крупных промышленных городов иссякло так называемое коммерческое зерно, предназначавшееся для обеспечения населения хлебом. Колхозно-совхозные амбары были вычищены хлебозаготовителями, а имеющееся почти в каждой области и крае склады госрезерва, именуемые «почтовыми ящиками» и тщательно охраняемые, содержали десятки тысяч тонн зерна, накопленные за многие годы.

Но для своих Госрезерв «отец всех народов» Сталин, трогать строжайше запретил. Разбронирование им было сделано в политических соображений. Народ пух и умирал от голода, а засекреченные эшелоны мчались в страны, где правили «свои»: Болгарию, Польшу, Румынию, Чехословакию, Восточный Берлин. А ещё было дарено Франции, чтобы поддержать местных коммунистов, и повысить их престиж на выборах.
               
                3.

           Женщина стирает в оцинкованном тазу «военку» мужа, плачет. Рядом, на тумбе лежит мокрое письмо. Там кривые закорючки родной тётки из деревни. Там мольба, там страх от скорой смерти: «Осталась у меня одна козочка и придётся мне её продать. Мы погибаем, картошка вся вышла, хлеба не дают, совсем нечего есть. Помоги хоть чем-нибудь, пришли вызов мне, я приеду к тебе. Мне всё равно погибать от голода или здесь, или в дороге. Пишу тебе письмо, а у самой в глазах слёзы, я уже целую неделю ничего не ела, хожу голодная, что люди дадут, то и поем»

Бросает стирку, выходит на кухню, к мужу, он наполняет керосином керогаз.
   — Что ж это делается товарищ майор! В войну так не было, а? В очереди стояла… одна женщина такое рассказывала про своих, из Подгорненского, из колхоза имени Красной Армии. Люди пухнут, мрут. Слушала… у меня мураши по спине бегали. Миш, что молчишь?
   — Лиз! Прошу… не поддавайся паническим слухам!

Женщина трясёт письмом, истерично кричит:
   — Это! Это! Тоже истерика, слухи, да-а? Конечно, в газетках про это не почитаешь! В газетках одни «подъёмы!»
   — Лиз! Прошу — тише! Ты забыла... уши и соседи кругом!
               
                4.

Через десять дней. Воронеж. Та же коммуналка.       
   — Сомнения меня берут, Миша! Правильно ли мы поступаем, усыновляя такого запущенного ребёнка. Это же зверёнок! Будущий урка! Хочешь, как у Зварыкиных, да?

Майор, бездетной семьи, — хозяин, стоит у окна, в галифе, босиком, — левой подтяжками щёлкает. Другой, — костяшками пальцев постукивая по стеклу.
   — Этот зверёнок, один — десяти стоит в нашем дворе. Я возьмусь за его воспитание. Достойным вырастит… будет кому похоронить.

Подходит к стене, к фотографии двух военных в рамке.
   — Ну что, Балкан… где наша не пропадала? Как думаешь, вытяну груз?.. Хочу, чтобы на тебя был похож. «Почему не отвечаешь мне? Куда пропал, старшина?»
               
                5.

Через месяц. Там же, за отдельным столом, сидят двое.
   — Ну что, Захар… (видно, как человек волнуется) — может… этто… может фамилию мою возьмёшь, а? Я узнавал, и про твоего отца и мать. Зачем тебе такой след по жизни. Тебе надо учиться, в военное поступать, карьеру делать и прочее…

Мальчишка недовольно супится, напрягается, жуёт:
   — Не правда, ваша! Это моя фамилия, и я её не сухарём на дороге нашёл. Был Шишкарём, им и останусь! Сами учите, правду жизни всякой любить. А если мамка вернётся?

«Уже не вернётся…» — подумает про себя военный, готовясь с приёмным сыном выдвинуться на полигон, на стрельбы, убирая за собой тарелки.               
               
                6.

          1992 год. Москва. Контора по производству рекламы, и каких-то дешёвых нелегальных сладостей внизу, в подвале.

   — Захар Маркович… — к вам  пришли! Говорят, сам Рубцов Иван Сергеевич!
   — Ха! Какой день счастливый у меня Роза Дмитриевна, откройте перед ним дверь, — пусть вкатывает!

В обставленный широкий кабинет, с рыбками в чистой аквариумной воде, вваливается, пижонистый, во всём белом, без галстука, не молодой уже породистый тип. Грудь его широка, волосата, на ней болтается золотая цепь, с тяжёлым крестом по центру.
  — Ха! Ха! — идёт руководитель конторы, с широко раскинутыми руками, к своему бывшему сидельцу, другу, корешку. — Рубцов! Он же, Рубец! Он же Лава! Он же Ваня Сомневающийся!

Крепкие мужики обнимаются, смеются, специфично – балагурят, просят уже до обеда не беспокоить. Располагаются перед дорогим спиртным, своим «колючим» длительным прошлым.

   — Мне бы не в кайф было Заха, такой раритетный анахронизм держать на подручке, — удовлетворенно ссасывая с края бокала, спиртной напиток, — пьяно цедит гость, — кивая глазами в сторону приёмной. — Рулил бы я, я бы себе такую биксу посадил, чтобы клиенты на подходе уже таяли, сдавались.

   — Ваня! Я это уже проходил! Жизнь сразу наказала меня. Были у меня такие соски. Тупые косячницы. Всех (матерится). Розу вернул. Она 27 лет… она всех пауков в конторе знает. У неё язык по телефону точно заряжен, у неё чутьё на дешёвок, на пустоту, на подвох. Главное, язык – замок. Проверял. А память, как у нашего, помнишь, кума.  Ну, что-о… — зависнешь у меня на недельку?
   — Глянем, как пойдёт, покатится, ляжет!

(руководитель идёт к селектору)

   — Роза Дмитриевна! Василя мне найдите.
   — Он у меня! Идёт! Будут ещё, какие указания?
   — После обеда можете не приходить!
   — Благодарю!
               
                7.

          В кабинет проныривает, глазами и видом весь покорный и преданный парниша.
   — Василь! На семнадцать, нолик к нолику мне, ещё с двумя товарищами подготовь «на озере» всё по высшему курсу! Парок до самого верху! Девочек… по две, понял? — Каждому!

   — Понял! Как скажите! (пытается смыться)
   — Да-а, Василь! Мне вновь… ту… что была на презентации моей книги, экзотика… — с косой, деревенская, с Вологды.
   — Вика!.. Будет сделано, шеф!
   — А кто третий? — перекинул ногу на ногу захмелевший гость, почёсывая волосатую грудь.
   — Да один, из структур! Без них никак! Растём вместе… он звёздами, а я возможностями. Крёстным у его малыша… бабы дружат…

   — Даже пишешь? Никогда бы не поверил!
   — Время такое… хавает народец мои приключения. Влёт идут! Есенин с Евтушенко макулатурой валяется… а мои как блинчики! Плачу одной умненькой старушке… филолог.

   — Как же ты умудрился так прыгнуть, Заха! За хвост не дёргает бывший хозяин?
   — Оттуда уже не дёргают! Эту деляну первый Былина начал корчевать, под себя настраивать. На очередной тёрки с Люберецкими, «мотор» стуканул. Надо на могилку съездить... цветочков положить... (долгая пауза)

(у хозяина лицо каменеет, на душе разлом, смута, неприятные воспоминания... идёт к сейфу, внутри ещё сейфик. Достаёт плитки не распакованных наличностей, бросает на стол корешу)

   — Это тебе хватит... пока вернёшь себе свои Сочи, свой стол. А так, смотри, могу помочь тебе РБУ одно всковырнуть, под себя подладить. Помогут! Сейчас бум на «свои» стройки, домишки, хоромы...
   — Ты же знаешь… такая суета меня ленит и полнит! Картишки мне дают стимул интересно жить. Риск обновляет нервные клетки. Да и море, как мать родная – к себе зовёт, преданно любит. А Москва, это палата номер 13.
               
                8.

(молчат) Гость, широко потягиваясь:

   — Не боишься… читаю газеты… каждый день катафалки катают лихих как ты. Валят, как в войну… последнего вижу прямо перед зданием УВД. Ребятки пошли без предохранителей. Одни спусковые крючки. В круть поменялось времечко... не к добру!

   — Этт точно! В наше время бокс был моден… в рыло точно заехать, чтобы недруг всё понял, и был сговорчив. Мы ценили всякую жизнь. А нынче в нашей рисковой житухе, не в чести кулаки, боксы, долгий спор. Сейчас ценится пулевая стрельба. Бах! И нет проблемки…

(долгая пауза)

   — Знаешь, Иван, (вздыхает, ломает шоколадку) — я всегда помню, своего отчима (бросает в рот, запивает спиртным) — Я тебе «там», помнишь, рассказывал, какой это был редкий мужик! Он в разведке тянул войну. У него кореш был… старшина. Так тот однажды, их в одной схватке с немцами, кулаками одними спас. Всё помню, про предательский шуршащий лист под ногами говорил... он их обнаружил. Так, самое интересное… это то, что у них в полку, только у него и у отца, было по три «красной звезды» и по «отваге». Батя искал его… но, увы, так и не нашёл. Да и сам пятьдесят не протянул. Осколок ожил. Это к чему… а к тому, что я, Ваня, фаталист. Что написано там! (вскидывает указательный палец к потолку) — то и схвачу… или пулю, или покой, заслуженным писателем, на крымских водах, под музыку Аркаши Северного. В голодном 47-м копыта не отбросил, за колючкой выстоял... так может сейчас, проскочу, а-а?
               
                9.

          Захар стоял у окна, смотрел на бешенную, дерганую, неуверенную Москву, думал о военном училище, о курсантских годах. О дальнем таёжном гарнизоне, о перспективной службе, о том злополучном вечере, перед очередным отпуском, в местном ресторане, уже перед самым поездом на «большую землю».

Золотоносный, Дальневосточный край. Прокуренный зал, кучка наглых прожигателей время, кто ухватил за бороду фарт жизни. У кого мани-мани есть, потому как, папки и мамки у власти, у кармухи, у руля. Они сорят деньгами, вседозволенностью, бесстрашием. Краёв не замечая, к жене, один крепенький и дерзкий пристал, вроде как, мужа рядом не замечая. 

«Эй! А-а пайдем, выйдем!» - вышли! В охотку, приложился. Падая, то пьяное тело ударилось виском о статую каменной Лыжницы, с оторванной палкой на бегу. Замер труп, любитель жирно жить, и красивеньких девочек под собой мять.

Отчим успел поддержать приёмного сына, поступок. Но ничем полковник – батя, — помочь уже не смог. Да и как, если тот резвый отпрыск, был прокурорским сынком. Безусловно, с ходу бы впрягся за своего «приёмыша», да роковой, оживший тот осколок. Впереди были нары, сломленная карьера, ограждённый кусок дорогой жизни.
               
                10.

  — С бывшей, поддерживаешь связь?.. Помогаешь?..
  — Связь… нет… а деньгами на года вперёд обеспечил. Как никак, моего сына воспитывала. За бугор навсегда отправил. Пусть там сам за жизнь цепляется. Ты же видишь, страна в разнос пошла. Просвету не видно… а там законы работают, — выживет. Помог пролезть... пусть сам гребёт, выплывает. Живёт с одной, свободной художницей… внуку уже десять…

  — Ну, а как молодая! С чувствами взял, или за формы прилип?
  — Да это же внучка, моего первого учителя «там». Сапфир давно в земле. Вот слово сдерживаю. Помогаю иногда, его сыну, пьянице... живёт в Уфе. Всё при ней… на всё согласная… лишнего не спрашивает… живём, а там как карта ляжет.

(на губах задрожала грустная улыбка, ещё наливает)
  — Сегодня жив, пью… а завтра, как ты говоришь, может быть жирным кабаном на площади развалюсь. И пузо будет моё голым, и портфель в стороне, и носы ботинок начищенных прямо в небо, и кровь тяжёлой краской на асфальте лужей… и только гильзочки кругом от калаша. И ментура суетится, с мигалками мечется, пытаясь узнать всю мою родословную. А рядом ротозеи, ротозеи, им это очередное захватывающее зрелище, желанная радость: «Ещё одного неуступчивого толстосума завалили!»

   — Красочно нарисовал, картинно! — разваливается в кресле друг, уже готовенький. — А я хочу пожить, не забегая за красную ленточку. Может Господь и заметит, поверит, сбережёт. Прикуплю себе домишко, с видами, попробую с чувствами молоденькую найти, успеть родить, вырастить. Обратно не хочу… — хватит!
   — Ты думаешь, тебя ждут дома, так как говорили тебе. Не верь! Там молодые беспредельщики теперь банкуют.
   — Прилечу… воздух пронюхаю, всё пойму! Резван, из Тбилиси встречать будет со своими. Так надёжней!
               
                11.

          Через двенадцать дней. Утро. Тот же кабинет. Хозяин разговаривает по  телефону, не смотрит телевизор. В кабинет входит секретарь, идёт к шефу с газетой в руках. Обречённо смотрит на руководителя, перед ним кладёт свежую прессу.
   — Соболезную, Захар Маркович. Примите мои соболезнования. Мне искренне жаль.

«Ночью, на Федеральной автомобильной дороге М4 «Дон», в пригороде Ростова-на-Дону, в придорожном кафе, двоими неизвестными, в масках, был убит некий Рубцов Иван Сергеевич. Предположительно, из автомата Калашникова. Следствие располагает: Криминальный авторитет, карточный шулер, недавно вышедший на свободу из мест заключения. Предположительно следовавший в город Сочи, где проживает его мать»

«Не пронюхал ты свою ленточку, Ваня!» — Захар обмяк, закрыл голову руками.
   — Роза … налейте нам… давайте помянем достойного человека, моего проверенного друга. У меня их было три. Отчим, Сапф… (осёкся) — Романович Антон Архипович, и вот… Рубцов Иван.

Выпили, сидят рядом. Она:
   — Захар Маркович, простите… вы обещали сегодня после обеда нижние объекты посмотреть, на персонал глянуть.
   — Если сказал… значит, так тому и быть. Жизнь продолжается!
               
                12.

           Тайный производственный объект. Внизу шухер, рабочие стараются на глаза не попасть новому строгому шефу. Один крепкий старикашка, спиной стоит, монотонно этикетки лепит, под нос мычит незатейливый мотивчик.
Сзади:
   — Вы, кто будите? (из-за спины, мордастый мастер, женщина с папкой) — шипят: — представьтесь!!

Старик называется, в упор дышит перегаром на босса.
   — Почему брали на грудь? Рабочая смена! Лента!
Старик спокойно докладывает, что по жизни получилось два дня рождения. Вот одно сегодня, — вот принял, друзей помянул. Мол, прости начальник, больше такого не повторится.
               
                13.

          Наверху, в страшный кабинет мчится «кадровичка», вся в смятеньях, дрожит:
    — Как этот старик попал на такую ответственную линию?
    — Егг-о «бывший» ещё принял… вроде ккак какая-то родня… у него слышала жена сильно болеет… время такое… дефолт… деньги сгорели… ну просто беда… — перепугано мямлила пожилая работница по кадрам, — но-о, нареканий не поступало! 

   — А вы, знаете, что этот работник пьёт на работе! А вы знаете моё подписное  правило!
     (бьёт селектор)
   — Буха ко мне! Да-а, ещё Михайлову!
               
                14.

          Все в сборе, все рядышком, все с записными книжечками, ручками, личиками наготове! (так новый шеф приучил)

   — В общем, так, дорогие мои королевы и принцессы бумажного царства и волокиты! Выдайте ему всё, что полагается, на сегодня. Роза Дмитриевна, купить ему, сколько надо таблеток, пусть лечит свою старушку! (из «грудного» извлекает прилично наличностей, не считая, кладёт на лакированный стол)

Ухоженные бабёнки переглядываются, молча удивляются таким денежным вольностям и возможностям нового русского.

   — Отпустите человека на заслуженный отдых, на свежий дачный воздух. Зачем мучить человека такой тяжёлой работой. А если он под ленту… труп… калека… в спину пистоль, злой контролёр-инспектор, овчарка гав! гав! — (непроизвольно вырвалось из «прошлого») Женщины, чуть дёрнули улыбки, расслабили коленки, закончили писать.
               
                15.

Через десять минут.
   — Разрешите? (входит, садится, молчит)
   — Что вы хотели мне сказать, Роза Дмитриевна?
   — Понимаете… а вам кто-нибудь говорил, что… ну-у… (мнётся… теребит в руках платочек) — Что Данилюк… ну в общем прошлый руководитель… он этим стариком… говорили… вроде как был привезён с Колымы, вместе с женой. Я точно не знаю… врать не в моих правилах… Говорили: вроде даже какая-то родня. Сразу после войны он даже в лагере был… за какую-то кражу… право, не знаю… слухи, слухи. Простите… это я так, чтобы представляли всю картину с этим товарищем.

Тихонько и мягонько уходит.      

Захар замер у окна. Необъяснимая тревога стала растекаться по нутру, захотелось домой, к своей молоденькой, и непритязательной, чтобы забыться от всего на свете.

«Интересный бродяга. И говорит, играя пружиной в коленках... как знакомо! Колыма говоришь? Балканов… Балканов... — где же я слышал твою фамилию старик? В Красноярске… на пересылке… нет! Или у себя в части был политработник… нет, тот был Беланов… нет! совсем стареешь Шишкарёв»
               
                16.

Через неделю. Дачный посёлок.
   — Захар Маркович! Мой ты седой философ, писака! — слышно молодую спутницу жизни,  — а не хочешь сегодня свои ящики и коробки в кладовой разобрать. Обещали ведь! Что на мусор, что твоей бывшей супруге отдать. Там же я смотрела, есть семейные даже альбомы. Боюсь, отсыреют, пропадут!

Захар сидит на веранде. Ворох бумаг… что-то пишет, думает, считает.
   — Неси!   

Три коробки разобрал. Осталась чуть-чуть, на дне.
  — Рая… принеси мне чаю с лимоном.
Отсыревший семейный альбом, образа, образа, судьбы. Одни есть, других уже нет давно. Прошлая жизнь… всё мертво, всё молчит, не дышит…

Вдруг, человек, перевернув очередную страницу, увидел, когда-то так знакомый снимок у приёмных родителей на стене. Парадное фото. Последнее – победное, в Будапеште. Два бравых молодых вояки. Друзья… не разлей вода! Капитан и старшина. На полную выправку, грудь у каждого колесом, с перспективой роста. Разведчики от Бога! Редкий снимок, невероятный — даже для войны.

У каждого, по три «красной звезды» и «отвага» на выцветших гимнастёрках, только у старшины ещё есть нашивка за тяжкое ранение. Бойцы — женихи! Их страшной молодости – миг бессмертия, благодаря умелому фотографу.

«Не может быть!!??» — пот пробил поперечные морщины на лбу. Потом выступило на шрамной спине. Лимонный чай ещё поддал сырости! «Нет! так не бывает!!!»

Захар внимательней пригляделся к чёткому снимку иностранного фотографа. Эта мелкая родинка под глазом, не управляемые волосы, гривой назад. Неужели??? Отец его искал… а он тогда «лямку» тянул… у меня работает… Нет! Нет! Не работает!

Захар бросился к одежде, стал судорожно одеваться, своё под нос бурчать. «Как же я… «второе» день рождение… сегодня август… что-то так, если не ошибаюсь…  наверное это тогда, когда из темноты «вынырнули» три фрица. Не успев ничего понять, старшина их всех ручонками «уработал», всех успел спасти, заимев тогда самого важного «языка» для фронта. Ах, как гадко… ах, как глупо!..»

(внутри поплохело, рука потянулась к холодной водке, за спасением) «Балкан! Это же Балкан! Неужели Данилюк его родня. А-а-а! — раненным волком завыла душа!» — пьяная машина летела на всех порах, неумолимо приближая город.
               
                17.

   — Всех! Всех! ко мне! (перечисляет) Всех немедленно! — гудел динамик, секретарь, стоя, слушала — не узнавая шефа! Только успевая отвечать — есть!      
   — Кто отвечает у нас за культ… чёрт, как её … пропаганду… ё-моё, в дых и под дых... этот, как его — патриотизм! — запинаясь, — кричала связь, словно вот-вот кран упадёт на дом, их контору.

   — Профсоюз… вы же сами его… нет… а кто… не кому — чуть не заикаясь, — отвечала рыжая у пульта.
   — Сколько ветеранов войны у нас работает? Весь список ко мне!
   — Было два… один уволился по случаю кончины… другой… а этот … ну тот… вы сами сказали…

(из приёмной, люди потихонечку «рассосались», ещё пять минут назад, пытаясь в лёгкую попасть к «самому»)

Женщины испуганно прихорашиваются перед дверью, воздушно, не стуча каблучками, вплывают, замирают, привычно к грудкам приживая записные книжечки, ушки навострив на раскрасневшегося, возбуждённого начальника.
    
   — Вы! Вы! (тычет рукой в женскую перепуганную плоть) — Найти срочно Балканова! Попросить прощения, за недоразумение, за моё… слышите?? Мою ошибку! Так и скажите! Привезти обратно! Принять… только не на «ленту» а что-нибудь по силам найти, придумать… сетку пересмотрите с бухгалтером… чтобы… понимаете меня? —  Идите!

(исчезает)

   — Перламутрова! Какая у вас сегодня причёска! Точно ядерный взрыв в своём апогеи!
Полная возрастная дама, слегка опустив голову, закраснелась:
   — Спасибо! Замуж выхожу!

Шеф поздравляет, тут же вставляет:
   — Это вам не должно помешать выполнить мою сердечную просьбу! В общем так! Узнать у старика всю его жизнь, весь боевой путь, его радости, горести, его увлечения, слабости. Всё мне на стол большими буквами! Это общественная, очень приятная работа! — Далее!

(пауза, ходит по кабинету, на лице свет радости и прозрения)

   — Перешерстить весь коллектив, на предмет – родни-фронтовиков. Переписать всех! Организовать в холле, где этот дикий кактус стоит, как динозавр ощетинился, вот такой стенд (разводит руками) — красочно забацать! Где фото участников войны должны красиво висеть, с исходными данными, со славой! Вы понимаете меня-а-а? И взять под контроль каждого — день рождения. И мне тоже на стол! 

(женщина, часто моргая, марает бумагу, согласительно кивает, прежде не зная таких начальников на свете)
               
                18.

Фиксировали, переспрашивали, в душе радуясь таким кардинальным изменениям в конторе, их жизни. «С этим, точно не пропадём!» 

  — Да-а… на 9 мая, каждого поздравить! Целый год о них помнить, а не как принято, — с восьмого на девятое только! Ещё! Ещё! Ещё! — судорожно толпились мысли, предложения, в возбуждённой голове Генерального. — В такой лихой бум рекламы, надо нам продумать девоньки умную рекламу с использованием нашего единственного фронтовика. Надо поработать с заказчиками. Это идея! 

(подсыпает рыбкам корм, вроде приходит в себя, успокаивается)

  — Роза Дмитриевна… завтра открыть к 12-ти демонстрационный зал. Чтобы к этому часу, не задействованные и управленцы были там! Ждали меня. Я буду с гостем! Такое расскажем! — Ахнете!!! А пока девочки всем за работу! Радуйтесь жизни, ибо её не бывает много. И быстрей всего кончается именно она!

Уже последней, уходящей:
  — Роза, верный мой друг… организуй мне завтра к девяти, охапку красных, красных роз… и машину прямо к дому. Оттуда поеду… да адрес, мне того фронтовика. Да! Ещё! (пауза) — Всё же как здорово, что Вы у меня работаете!
               
                19.

           Водитель немо следил за дорогой. Довольный мужчина, весь при «параде» — сгорал от нетерпения, на «прямой» — подгоняя рулевого.
  — Славик! У меня сегодня самый радостный день, за последние годы жизни!  Замолкает… не решается рассказывать, нервно подергивает правой ногой, в душе приближая счастливый миг встречи, поглядывая на густой богатый букет. В рот пырскает приятным освежителем дыхания. Сердечко стучало в томлении, в мыслях прокручивая сценарий радостного воссоединения.

А вот и адрес, а вот и серенькая «хрущёвка», в стороне «самострой» из хлама. Там чья-то голубятня, там чей-то сердечный интерес, уходящая пора увлечённых людей-голубятников. Голуби веером всё кружат и кружат, почему-то не садятся.

Чёрная дорогая машина, завернула за дом, и резко встала, остолбенев. Рядом с подъездом стоял Газик, с отброшенными бортами. Люди в чёрном не шумно суетились. Наверху, рядом, вокруг, «красного», — словно театр перед премьерой разворачивается. Посередине гроб, только виден землянисто-бледный нос покойника.

С тылу старики-ветераны стоят с подушечками. Среди прочих юбилейных наград, на них покоятся три «красных звезды», и синеющего любимого неба — «отвага». Ударил оркестр в медь, взвыли трубы, покатилась, поплелась реденькая процессия на главную дорогу, увозя в последний путь легендарного ветерана войны, удачливого разведчика 273 стрелковой дивизии, 1 гвардейской армии, Сталинградского фронта,  гвардии старшину, Балканова Василия Степановича.   
               
                20.

            Уменьшалась в размерах вереница из чёрных тел и теней, тише выли трубы… а рядом с чёрной машиной, в густой ещё траве валялся приличный мужчина, начальник, бывший зэка. Не стесняясь поодаль случайных людей, своего водителя,  колотил сильной и точной рукой, кулаком, холодеющую землю, зверем выл, проклиная такой несправедливый мир, судьбу, фатально непростительный случай. Уже затихая, совсем разбитым, подымаясь, выдохнул: «Как же мне теперь жить с этим, батя!»

                31 октября 2022 г.