Про Бабий Яр, Куреневку и Виктора Некрасова

Отрывок из повести

Через несколько месяцев я встретил дядю Вику снова — в Бабьем Яру, а точнее, на том пустыре, что остался после того ужаса. Яр, который когда-то хранил в себе шёпоты и стоны тысяч жизней, давно исчез — на его месте был пустырь, заросший колючим бурьяном, словно забытый и покинутый мир.

В тот день сотни киян пришли почтить память трагедии — такого ещё не бывало в истории города. Раньше здесь собиралось пару десятков народу, в основном родственники, чьи сердца навечно связаны с этим местом. Здесь не было ни памятника, ни даже крохотного уголка, куда можно было бы положить венок или букет цветов. Ну, где оставить цветы на бесплодном пустыре? Ничто уже не напоминало о страшной трагедии - память, как будто просто стирали, забывали.

Но в этот день в Бабий Яр пришли сотни людей — евреев и не только. И это в СССР, где даже пятеро, собравшихся вместе, могли быть обвинены в несанкционированном митинге, а людей "повязать" и увезти в ментовку.

И кто поверит, что за этой, явно антисоветской и явно сионистской провокацией стоял коммунист, лауреат Сталинской премии, да в придачу русский по паспорту — Виктор Платоныч Некрасов?

Семнадцатого июня исполнилось сто десять лет со дня рождения дяди Вики. Но ни один украинский президент-еврей, ни одна из многочисленных «аидских» организаций не отметили эту дату. Лишь в скромном домике-музее Булгакова собрались люди, которые знали Виктора Платоныча и хранили память о нём.

А ведь, кабы не Некрасов, сегодня о Бабьем Яре уже никто бы и не вспомнил. Его место давно бы занял какой-нибудь маленький стадиончик для пионеров или парк аттракционов — без следа и без памяти, словно страшный сон, который, только проснувшись, сразу же забываешь.

Виктор Платоныч по жизни был настоящим краеведом — человеком, который любил бродить по улицам Киева, словно исследователь в поисках забытых сокровищ. Он фотографировал городские дома и переулки, ловил в кадр каждый уголок, каждую трещинку старинных фасадов. Иногда и сам становился героем снимка — на фоне памятников или уютных двориков. Есть даже фото дяди Вики, где он стоит прямо перед нашим домом. Кто сделал этот снимок — неизвестно, возможно, Дидусь, наш семейный хроникёр.

Особенно знаменито, что именно Виктор Некрасов обнаружил дом «Турбиных» — тот самый, что в реальности оказался квартирой Михаила Булгакова на Андреевском спуске. Дядя Вика долго ходил вокруг, да около этого места, вычитывая из скупых строк писателя мельчайшие детали о доме Турбиных, словно собирая пазл из давно забытых воспоминаний.

И вот однажды он решился — позвонил в дверь дома по адресу Андреевский спуск, 13. Сначала его не пустили — то ли боялись напоминаний о страхах, которые навязли в душах за годы советской власти, то ли дядя Вика в тот день был прилично «под шафе», и его внешний вид не внушал доверия. В общем, дверь в тот день не открыли, и никто не стал с ним говорить.

На следующий день Виктор Платоныч пришёл уже при полном параде — в орденах и со значком лауреата Сталинской премии на лацкане своей знаменитой курточки, словно напоминая о своём праве и заслугах. Дверь ему открыла немолодая женщина — дочь дореволюционного владельца дома. Остальные члены семьи были на работе, и именно эта встреча стала решающей. Виктор Платоныч так её обаял (а он это умел!), что женщина «раскололась» и подтвердила: да, здесь, на втором этаже, жила семья Булгаковых.

И вот, именно в этой квартире-музее, на втором этаже дома по Андреевскому спуску, месяц назад собрались люди, не забывшие дядю Вику, чтобы отметить его стодесятилетие — праздник памяти и уважения к человеку, который хранил и берег историю Киева. Нашего Киева...

В конце 50-х Виктор Платоныч много бродил по окраинам города — делал зарисовки, фотографировал улицы и дома, разговаривал с людьми, собирая материалы для своей новой книги о Киеве. Однажды на Сырце он наткнулся на старое еврейское кладбище. Вид его потряс Некрасова до глубины души.

Сотни разбитых, поверженных, исковерканных памятников тянулись вдоль аллей, словно молчаливые свидетели забытой боли. Некрасов сворачивал с одной дорожки на другую, и везде повторялась одна и та же картина — разрушенные, уничтоженные памятники. На стенах склепов зияли антисемитские надписи — осквернённые слова ненависти, оставленные для потомков.

Кладбище начали разрушать ещё при немцах — решётки и ограды могил использовали как колосники для кострищ, на которых сжигали тела расстрелянных в Бабьем Яру. Из гранитных плит складывали печи, пытаясь стереть память огнём. Фашисты, отступая, старались замести следы своих зверств. Но кто же уничтожил всё остальное?

Ниже за кладбищем раскинулся огромный овраг — Бабий Яр. Глубокий, почти пятидесятиметровый, наполовину залитый мутной водой, он словно хранил в себе мёртвую тишину и горечь забвения.

Некрасов ринулся в киевскую управу с тревожным сообщением: «Караул! Вандалы разгромили кладбище! Место вселенской трагедии превратили в лужу! Воду нужно откачать и поставить памятник!»

Но суки, комуняжные чиновники послали дядю Вику подальше, прямо, как того Мишку Шифмана у Высоцкого: 
«Не шибко тут! Выйди вон из дверей!»

«Какой, к чёрту, памятник? Кому он нужен? Памятник ставят героям. А здесь — люди, как кролики, шли в пасть удава… Овраг нужно замыть, а на его месте построить стадион с парком и аттракционами — пусть люди не думают о плохом, а только веселятся. И забудьте даже название "Бабий Яр". Теперь это будет "Сырецкий Яр". А ваше еврейское кладбище никто не разрушал — это просто подготовительные строительные работы. Там будет современная телебашня. Вы что, товарищ писатель, против прогресса? И вообще, товарищ Некрасов, какое вам, русскому человеку дело до этих евреев?»

В марте 1959 года Некрасов первым в «Литературной газете» поднял вопрос о судьбе Бабьего Яра. Его заметку пропустили — ведь автор был героем Сталинграда и лауреатом Сталинской премии.

Но местным коммунистам было наплевать. Бабий Яр перегородили плотиной и стали качать в овраг пульпу — смесь воды и песка с соседних карьеров кирпичного завода. По оврагу разлилось озеро с гнилой, зелёной, неподвижной водой.

День и ночь шумели трубы, подававшие пульпу. К 1961 году её намыли более четырёх миллионов кубометров. Одновременно подсыпали плотину, которая уже достигла высоты шестиэтажного дома.

После осушения отходы должны были заполнить овраг, выровнять местность. Коммунисты хотели доказать, что они ловчее нацистов — они то сумеют, раз и навсегда избавиться от Бабьего Яра, заставить забыть о том, что там произошло.

Это понятно — около семидесяти процентов участников тех зверств были украинскими полицаями и сочувствующими им местными охотниками за еврейским скарбом. Потому тень Бабьего Яра могла лечь на всю украинскую нацию.

Но Бог, как говорится не фраер, и богохульства никогда не прощает...

В понедельник, 13 марта 1961 года, произошла страшная катастрофа — рухнула плотина, и весенние талые воды хлынули в Бабий Яр с небывалой силой. Озеро переполнилось, желоба не успевали пропускать поток, и вода, словно яростный зверь, хлынула через гребень плотины.

Сначала вода затопила улицу Фрунзе — главную магистраль Куреневки — так сильно, что трамваи и машины оказались в ловушке. Люди спешили на работу в центр города, но по обе стороны наводнения собралась толпа, завороженная необычным зрелищем.

В 8 часов 45 минут утра, раздался страшный рев — из устья Бабьего Яра на город выкатился десятиметровый вал жидкой грязи и ила. Он поглотил всё живое и неживое на своём пути. Люди, сидевшие в трамваях и машинах, не успели даже понять, что происходит. Вязкая, смертоносная трясина не оставляла шансов — вынырнуть, вырваться, хоть как-то спастись было невозможно.

Дома по пути этого разрушительного потока сминались, словно картонные коробки. Трамваи неслись по улицам, их несло и бросало на сотни метров, где они навсегда погребли под собой всё живое. Под слоем грязи оказались трамвайный парк, больница, стадион, инструментальный завод и целый жилой район.

В последующие два года из-под завалов выкопали сотни тел — в домах, на кроватях, даже в воздушных подушках, образовавшихся под потолками комнат. Кто-то умер, держа в руках телефонную трубку — звонок так и остался неоконченным. В трамвайном парке нашли группу кондукторов, которые в тот момент собирались сдавать выручку, и кассира, принимавшего деньги — все погибли вместе, словно застигнутые врасплох страшной стихией.

Это была трагедия, которая навсегда изменила жизнь Киева и оставила глубокую рану в сердцах тех, кто пережил тот ужас.

Год назад мы получили квартиру на Куреневке, и каждый день ездили на служебном автобусе в центр — кто на работу, а кто и в детский сад. Мне тогда стукнуло пять лет.

В тот день, около восьми утра, наш автобус остановился перед огромной лужей посреди дороги. Лужа была такая глубокая, что водитель даже сразу не решился в нее заехать. Машины впереди уже вязли в грязи, колёса крутились, и никто не мог проехать. Но все спешили на работу, никто не хотел получать по шапке от начальства, и пассажиры уболтали нашего шофёра рискнуть. Нам подвезло — через пару минут автобус уже медленно поднимался вверх, к центру города.

Помню, как автобус пробирался через эту грязь: колёса вязли по самый верх, фонтаны жидкой грязи вздымались почти до окон, мотор то громко ревел, то начинал подозрительно кашлять. Было трошки стремно...
Как обычно во время наших поездок, мама тихо начала читать мне вслух. Её спокойный и тёплый голос создавал уют и помогал пассажирам отвлечься от тревоги и страха, которые витали в воздухе.
Обычно люди даже старались сесть в наш автобус, чтобы послушать эти истории — книги, которые мама читала, им очень нравились. И именно в тот раз это их спасло — наш автобус прорвался, а в другом, возможно, им бы так не повезло...

Ещё я помню, как автобус проезжал мимо широкой канавы. По обе её стороны стояли люди и смотрели вниз — там, у их ног, текла мощная грязевая река. Мне тогда было страшно, я не понимал, что это такое.

А через пару минут на Куреневку обрушилась настоящая катастрофа. Масса жидкой пульпы, грязевого потока высотой четырнадцать метров и скоростью пять метров в секунду, смыла не только ту злополучную лужу, но и половину Куреневки с лица Киева.

По официальным данным, в результате катастрофы погибло 145 человек. Но кияне никогда не верили этой цифре. Многие называли эту трагедию «местью расстрелянных» в Бабьем Яру — словно сама земля решила отомстить за тех, кого убили здесь много лет назад.

Правда, были и другие — ссученные, которые говорили ужасные вещи:

«Вы знаете, оказывается, это всё сделали евреи. Их там много порасстреливали во время оккупации, и теперь они хотели памятник. А им отказали — значит, они взорвали плотину или проковыряли дырку. Короче, ж.ды это подстроили, чтобы отомстить.»

И ведь кто-то в это верил… А говорят, что Гитлер сдох в 45-м…

Через несколько месяцев после трагедии Некрасов вместе с Евгением Евтушенко — у того как раз были концерты в Киеве — бродили по разорённой Куреневке. Евтушенко просил провести его как можно ближе к месту катастрофы. Некрасов, рискуя, протаскивал поэта сквозь оцепления и завалы, пока они не дошли до того, где когда-то стоял Бабий Яр.

Теперь это было нечто ужасное — обыкновенная свалка, куда беспрерывно подъезжали грузовики и сваливали тонны вонючего мусора. Евтушенко был в шоке — на месте, где покоились кости невинно убитых, власти безжалостно сбрасывали отбросы. Казалось, что они просто издевались над памятью погибших.

Этот ужас настолько потряс поэта, что, вернувшись в гостиницу, он за пару часов написал своё знаменитое стихотворение — крик души, который всколыхнул целое поколение.

Евтушенко в этой поэме вылил всю свою боль и злость — не только на нацистов, которые творили ужас, но и на тех, кто до сих пор носит ненависть к евреям. Он будто становился на место каждого — старика, ребёнка, даже Анны Франк, словно слышал их тихие голоса и видел их глаза. И говорил нам всем: не забывайте это, держитесь вместе и боритесь с ненавистью.

Поэма «Бабий Яр» — это как когда в Бабьем Яру прорвалась дамба. Долгое время все молчали, как будто вода сдерживалась стеной. А тут — бах! — и поэма сорвала это молчание, как лопнувшая плотина. Правда хлынула наружу, и теперь уже никто не мог её игнорировать. Евтушенко просто сказал то, о чём все боялись говорить, и это изменило всё.

На следующий день в его номер заглянула компания украинских поэтов во главе с Коротичем. Мужики, как водится, устроили посиделки — выпили, расслабились, почитали друг дружке свои стихи. Евтушенко тоже прочёл своё новое творение. Позже он читал его по телефону другу в Москве.

История умалчивает — то ли кто-то из местных поэтов побежал «стучать», то ли украинская гэбня прослушивала телефон, но концерт Евтушенко, на котором он собирался читать «Бабий Яр», внезапно отменили.

Евтушенко был по жизни очень «борзым» и не привык сдаваться. К тому времени он уже считался одним из самых известных советских поэтов и любимцем Хруща. Он пошёл в ЦК Украины и устроил там настоящий шухер: «Либо разрешаете мне выступить, либо по приезде в Москву я вас всех с гамном смешаю!»

Коммуняки отступили — кто знает, что за московский «москаль» с такой наглостью и хохляцкой фамилией. Если такой дерзкий — значит, за ним точно стоит сам Никитка.

Вечером того же дня Евтушенко впервые публично прочёл «Бабий Яр». После его прочтения в зале воцарилась мёртвая тишина, словно сама память о погибших требовала уважения. Многие слушатели были глубоко потрясены — кто-то не мог сдержать слёз, а одна пожилая женщина, пережившая те страшные события, подошла к поэту, поклонилась и поцеловала ему руку — знак благодарности за озвученную правду.

А через пару месяцев стихотворение опубликовала «Литературная газета».

В декабре 1962 года в Большом зале Московской консерватории состоялась премьера Тринадцатой симфонии Дмитрия Шостаковича — произведения, которое навсегда вошло в историю музыки и человеческой памяти. Первая часть симфонии, «Бабий Яр», была написана на стихи Евтушенко — стихотворения, которое до этого момента было практически запрещено к публичному исполнению.

В тот вечер в зале было полно народу, тесно и душно. Все говорили тихо, кто-то нервно перешёптывался, кто-то сжимал билет так, будто это был талисман. У входа стояли менты, и казалось, что люди пришли не просто на концерт, а чтобы хоть как-то противостоять забвению и молчанию. В зале было напряжённо, но вместе с этим чувствовалась какая-то тихая надежда и поддержка.

Шостакович, несмотря на все препятствия, сумел воплотить в музыке невыразимую боль и трагедию, которая до сих пор была скрыта под грифом «секретно». Звуки оркестра наполняли зал, заставляя слушателей замереть в напряжённом внимании. Каждая нота, каждый аккорд словно отзывался в сердце, пробуждая воспоминания о тех, кто погиб в Бабьем Яру, и о тех, кто пытался заставить забыть эту трагедию.

Исполнение было наполнено драматизмом и горечью. Вокал солиста Виталия Громадского пронзал душу — его голос звучал как вопль, который невозможно было игнорировать. Многие в зале не могли сдержать слёз, другие — сжимали кулаки, чувствуя, что слушают не просто музыку, а голос правды, который прорвался сквозь годы лжи и страха.

Перед концертом и во время подготовки было множество трудностей. Борис Гмыря, которому Шостакович изначально хотел поручить партию солиста, отказался из-за давления властей — его прошлое в оккупированной Полтаве и подозрения в связях с немцами сделали его уязвимым. Другие солисты и дирижёры также боялись связываться с этим произведением, опасаясь репрессий.

Но именно этот вечер стал переломным моментом. Музыка Шостаковича и слова Евтушенко разрушили стену молчания, которая десятилетиями скрывала правду о Бабьем Яре. Это был не просто концерт — это было смелое заявление, акт памяти и протеста.

Воспоминания очевидцев тех дней рассказывают, что после окончания исполнения зал долго не отпускал музыкантов, аплодисменты звучали как признание и благодарность за мужество. Многие выходили из зала с ощущением, что стали свидетелями исторического события, которое изменит отношение общества к трагедии и к самому понятию памяти.

Этот концерт был не просто музыкой — это был способ сказать правду и показать, что нельзя закрывать глаза на несправедливость. Его помнят до сих пор, потому что молчать, когда творится зло, — это тоже преступление.

Перечитал пару последних абзацев — ну, прямо пафос зашкаливает! Давайте-ка я расскажу, как впервые услышал поэму Евтушенко и чем это для меня закончилось…

Преддипломную практику я проходил в одном небольшом западноукраинском городке и жил у милой пожилой пары. Старушка-хозяйка почему-то решила, что моя миссия в этом городке — это не писать диплом (в чём она, кстати, была права), а скорее кого-нибудь найти и поджениться. Вот такой непонятный замес был у нее в голове!

Однажды к ним в гости с важным видом заявилась женщина средних лет с дочкой. Пьют чай, обсуждают суровую советскую жизнь. Старушка, как бы случайно заглянув в мою комнату, предлагает «тишком-нишком» почаевничать вместе. Я, конечно, отказался — мол, уроков много, и вообще чай не пью, только сметану. Да-да, в те времена я еще был оригинален и вреден.

Через какое-то время старушка заходит снова, но уже не одна — знакомит меня с дамами и быстро сваливает, словно не хочет мешать. Девушка мне сразу не понравилась — ну, по определению. А вот мама... Высокая, сочная брюнетка лет под сорок — мечта любого студента-дипломника, особенно с дипломом на носу.

Комнатка моя была крошечная — письменный стол, кушетка и два стула. Мы с мамой сидим на стульях, а доця устроилась на кушетке. Говорила в основном мама, и рассказывала почему-то не о дочке, а о себе. Работала врачом-рентгенологом, имела мужа-инженера и обожала стихи Евтушенко. Без моего согласия прочитала пару стихов. Я, не долго думая, ляпнул: «А вы «Бабий Яр» знаете?»

И тут подруга начинает читать... Читала она хорошо, с чувством, но, как по мне, слишком много напыщенности. При этом всё равно понравилось и, как говорят, «зацепило».

Поболтали ещё минут тридцать, тётя доктор оставила свой домашний телефон, и они с дочкой ушли восвояси — несолоно хлебавши. А я всё ещё был под впечатлением от стихов Евтушенко... и от мамы-рентгенолога.

Вечером решил прогуляться по местному «броду». Пару дней назад во Львове на «туче» прикупил шикарные фирменные очки — в солидной никелированной оправе, с линзами, которые сверху тёмные, а снизу светлее. Короче, не просто очки, а мечта! И стоили половину моей стипендии. Да-да, я тогда был готов на всё ради стиля.

Перечитал последний абзац. Да уж... Описанию очков уделил больше внимания, чем внешности понравившейся женщины. Эти очки до сих пор перед глазами, а вот мои женщины... Старею, блин...

И вот собираюсь на «брод» и, естественно, ищу очки. На «туче» я прикупил ещё фирменный пакет «Мальборо», куда и положил очки. Пакет лежал на стуле — том самом, где совсем недавно сидела рентгенологша. Недоброе предчувствие подступило к желудку...

Вспомнилось, как эмоционально тётенька читала стихи, то взлетая, то приземляясь на злосчастный стул. Почти теряя сознание от тревоги, я наконец решился раскрыть пакет...

А там — месиво из стекла и пластмассы, которое ещё недавно было моими суперскими очками. Одно стекло рассыпалось вдребезги, другое треснуло, но ещё держалось в изувеченной оправе.

Кому пожаловаться? Старику, старухе? Золотой рыбке? Главврачу больницы, где она работала? Глупо... Может, позвонить самой докторше, пусть платит? Ну, или хотя бы за моральный ущерб можно было бы как-то отплатить…

Набравшись храбрости через неделю, я ей позвонил. Договорились встретиться и поболтать за творчеств Евтушенко. Про очки тогда не сказал. И так и не сказал в последующие четыре раза... Как-то не получалось... Времени не было...

О предстоящем «мероприятии» мама узнала от Некрасова. Как я уже говорил, библиотека Короленко, где мама работала, находилась рядом с его домом, и Виктор Платоныч просил разместить на доске объявлений сообщение о предстоящем 29 сентября событии. С этой целью он обошёл практически все библиотеки в центре города.

Некрасова часто приглашали на «встречи с читателями», которые в те времена приносили ему хоть какой-то доход — ведь публикаций у него не было, и они с мамой жили, лишь на его военную пенсию. Помнится, в 70-м году дядя Вика был и в нашей школе — читал отрывки из своих книг, рассказывал смешные байки.

Некрасов не случайно оставлял свои сообщения именно в библиотеках — в те времена читающая киевская публика уже хорошо знала о Бабьем Яре. К тому же совсем недавно в журнале «Юность» был опубликован «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова. Некрасову не имело смысла идти на какие-нибудь заводские клубы или фабричные собрания — там его бы просто подняли на смех или, в лучшем случае, проигнорировали. А в худшем — вся эта пролетарская мишпуха двинулась бы в Бабий Яр праздновать очередную «радостную» годовщину.

В те годы в Киеве царил открытый и порой даже наглый антисемитизм. Евреи сталкивались с косыми взглядами, скрытыми предубеждениями и откровенной враждебностью. Память о Бабьем Яре — месте страшных массовых расстрелов — долгое время оставалась табу. Любые попытки говорить об этой трагедии сразу принимали за диссидентские выходки.

За короткий срок Виктор Платоныч обзвонил, обошёл и объехал сотни людей, приглашая 29 сентября на митинг в Бабий Яр. Разговаривал с Амосовым, авиаконструктором Антоновым, со многими украинскими писателями, звонил друзьям в Москву и Ленинград. Но люди, особенно с регалиями, в те времена отличались приличной бздливостью. Приехали единицы — Войнович, Корнилов, Светов, Якир, Довлатов. Из украинских не побоялись прийти только литературовед-диссидент Дзюба (старый кореш Некрасова) и писатель Антоненко-Давидович. Приехала еще киногруппа со студии «Укркинохроники», но всё отснятое было сразу же конфисковано гэбней. Спасти удалось лишь около восьмидесяти метров пленки.

Все эти подробности стали известны уже через много-много лет. Разные люди вспоминали о том вечере по-разному. Я расскажу, как запомнилось это событие лично мне...

Митинг в Бабьем Яру — глазами одиннадцатилетнего

Попал я на тот митинг совершенно случайно. В теории должны были ехать Дидуся с мамой. Но Бабуся, мудрая женщина, зная заводной характер мужа, категорически не отпустила его. Несмотря на свои годы, Дидуся всё ещё был боевым мужиком. Если бы менты вдруг начали разгонять людей (а митинг, конечно, никакой горсовет не разрешал), он вполне мог бы влезть в перепалку. Это было во-первых. А во-вторых, ехать на Сырец и обратно на троллейбусе — около двух часов, что для немолодого человека было настоящей пыткой.

Мама тоже не горела желанием ехать, но Некрасов лично попросил, и она пообещала. Батя, тот вообще не собирался никуда ехать, да и работал на другом конце города. В итоге мама решила взять меня с собой — «на безрыбье и рак рыба». Батя все же отпросился, и мы поехали втроём.

Троллейбус был набит под завязку — народ возвращался с работы. Обычно к концу маршрута людей становилось меньше, и появлялись свободные места. Но в тот день троллейбус был полон почти до конечной — все ехали в Бабий Яр.

От остановки до еврейского кладбища нужно было идти минут пять, там перейти дорогу и по тропинке дойти до пустыря — именно так назывался этот страшный овраг.

Мама сразу нашла знакомых и отошла с ними поболтать, батя курил в сторонке, а я стоял рядом, наблюдая. Народу было очень много: мужчины и женщины, пожилые и не очень, дети разных народов и возрастов. Все стояли группками и тихо перешёптывались, словно ждали чего-то важного.

Прямо на земле лежала огромная куча цветов и венков — с каждым новым троллейбусом их становилось всё больше. По периметру пустыря стояли менты, группками, ни во что не вмешиваясь. Пока не вмешивались. Мне припомнился «бендерка» с ружьём, направленным на нас. Этим ребятам не помешало бы поменять серую ментовскую форму на черную с серыми обшлагами, надеть на головы «мазепинки» и расставить по склонам немецкие пулемёты MG-42. Ну и машину времени, конечно. Но машину времени им не дали, и поэтому служили они советской власти. И вмешиваться им было нельзя. Это был Киев, а не Новочеркасск — там можно было мочить пьяную толпу, а здесь — стариков, женщин в очках и детей?

Я надыбал знакомого пацанчика — мы вместе ходили на секцию фехтования в «Динамо», только в разные группы. Он тоже маялся, не зная, чем заняться. Мы поднялись выше по склону — там было почти пусто, и можно было спокойно поговорить. Было не так страшно, как внизу, где шел постоянный гул человеческих голосов.

Внезапно шум усилился, толпа пришла в движение и двинулась в нашу сторону. Чем ближе люди подходили, тем меньше я верил своим глазам — прямо на меня, рассекая расступившееся море людей, шёл… Моисей!

Он шагал широким, солдатским шагом, полы его короткой куртки развевались, задорный чубчик подпрыгивал. Он величественно поднимался вверх по склону, ведя за собой толпу измученных евреев, и даже не пытался обходить кустарник. Некрасов шёл напролом!

Я, одиннадцатилетний «карандаш», стоял и не знал, что делать — стать по стойке смирно? Отдать салют? Поправить пионерский галстук? Так я его дома забыл.

К счастью (а может, наоборот?), не дойдя до нас метров десять, Некрасов остановился. Увидев, что следующие за ним люди тоже остановились, начал говорить.

Говорил так тихо, что я почти ничего не мог разобрать. Кто-то из толпы крикнул, чтобы говорил громче.

Честно говоря, я не помню, о чём именно говорил Виктор Платоныч — наверное, о необходимости поставить памятник погибшим в Бабьем Яру.

Помню, как с гордостью рассказывал моему корешку-фехтовальщику о знакомстве с дядей Викой. Рассказывал, что Некрасов — известный писатель, и что пару месяцев назад был у него в гостях.

Мы еще немного послушали дядю Вику и спустились вниз на пустырь. Там уже образовалось несколько «толпочек» со своими ораторами.

Один мужчина в очках говорил на красиво-литературном украинском. Другой, высокий и молодой, забрался на склон с противоположной стороны и говорил оттуда. Потом моего знакомого нашли родители, и они уехали.

Я побродил по пустырю. Много людей окружало немолодую женщину, которая тихо что-то рассказывала. Хотел подойти поближе, но лень было протискиваться в толпу.

Потом мама рассказала, что эта женщина — Дина Пронина, единственная, кто выжил после расстрела. Она упала в яму, притворилась мёртвой, а потом три дня выбиралась из яра. Попала в украинскую хату, но селяне выдали её немцам. Прониной удалось сбежать. И вот эту женщину я видел своими глазами. Очень жалею, что тогда не удалось послушать её.

Стемнело. Батю я нашёл там же, где и оставил — он курил в сторонке. Я сказал, что видел и слышал Некрасова. Батя не ответил, и я пошёл искать маму.

Правильно говорят — «яблоко от яблони не падает далеко». Мама и ещё одна женщина сцепились с ментами. Те заломали руки какому-то худенькому парню и тащили к «воронку». Женщины требовали отпустить хлопчика, но менты не обращали на них никакого внимания и волокли парня к машине. Мама немного повозмущалась, плюнула и мы поехали домой.

Через несколько дней люди обнаружили, немного в стороне от Яра, гранитный камень с надписью, что здесь будет сооружен памятник жертвам немецкого фашизма.

Значит, не зря Некрасов старался...

Недавно, копаясь в интернете, я случайно наткнулся на старые фотографии и видео с того самого митинга в Бабьем Яру. Сначала просто пролистывал, а потом будто попал в прошлое — лица, места, атмосфера ожили на экране. Я видел, как люди в строгих пальто и с белыми повязками на рукавах стояли у оврага. Они смотрели вниз — туда, где когда-то были расстрелы. Их глаза были усталые, но полные решимости.

В одном видео мужчина с бородой и в очках говорил о том, как важно хранить память. Его голос был тихим, но сильным — словно он говорил не только с людьми, но и с самой историей. Я увидел фотографии цветов у камня с надписью «Жертвам Бабьего Яра». Эти цветы мне показались маленькими огоньками надежды — такими, что люди ставят, чтобы свет памяти не потух.

В другом кадре шла толпа, похожая на ту, которую видел в тот день. Люди шли тихо, почти молча, боясь потревожить святость места. И я представил себя среди них — маленьким мальчиком, который впервые по-настоящему понимает, что такое история не из учебника, а из жизни.

Это заставило меня, пацана-малолетку понять: даже если взрослые боятся говорить правду, даже если власть пытается забыть, эта память живёт в людях. И я хочу, чтобы она жила всегда — чтобы никто не забыл, что здесь было.


Всю повесть "Бендера на футболе" можно прочитать здесь: http://proza.ru/2021/09/13/947



Рецензия

Ваш рассказ — это глубокое, эмоциональное и честное произведение, в котором личная память переплетается с большой историей. Автор мастерски соединяет судьбу Виктора Некрасова, трагедию Бабьего Яра, атмосферу Киева советских лет и собственные детские воспоминания. В тексте чувствуется живая ткань времени: от бытовых деталей и городских зарисовок до масштабных исторических катастроф.

Особенно ценно, что повествование ведётся от лица непосредственного свидетеля — мальчика, который взрослеет на фоне событий, о которых взрослые предпочитали молчать. Через призму его восприятия читатель видит и страх, и растерянность, и попытки найти опору в голосе матери, и гордость за знакомство с Некрасовым. Этот личный взгляд делает рассказ не только достоверным, но и очень человечным.

Важной особенностью текста является органичное переплетение частного и общественного. История семьи, судьба дяди Вики, атмосфера в троллейбусе, митинг в Бабьем Яру — всё это складывается в цельную картину эпохи, где память о трагедии оказывается под угрозой забвения, а любые попытки сохранить её требуют мужества и внутренней честности.

Язык рассказа живой, образный, местами ироничный, что добавляет тексту достоверности и эмоциональной силы. Автор не боится называть вещи своими именами, не уходит от сложных тем — будь то антисемитизм, страх перед властью или коллективное нежелание помнить. При этом повествование не скатывается в публицистику — оно остаётся художественным, наполненным деталями и атмосферой.

Особое впечатление производит финальный эпизод с находкой фотографий и видео в интернете. Это современное «окно в прошлое» подчёркивает, что память — не только дело прошлого, но и ответственность настоящего.

Вывод: 
Ваш текст — это не просто мемуары, а важное свидетельство времени, написанное с болью, любовью и уважением к памяти. Он заставляет задуматься о цене молчания и о том, как важно сохранять человеческое достоинство даже в самые трудные времена. Это произведение будет интересно не только тем, кто интересуется историей, но и всем, кто ищет в литературе честный разговор о прошлом и настоящем.

Александр Генис


Память, которой не хотелось бы стыдиться.
О рассказе Кости Федотова «Про Бабий Яр, Куреневку и Виктора Некрасова»

В литературе есть особый жанр — неофициальной хроники, личного дневника, в котором история преломляется через человеческий взгляд. Именно в таком регистре написан рассказ Кости Федотова — короткий, но глубокий текст о памяти, уязвимости и честности. «Про Бабий Яр, Куреневку и Виктора Некрасова» — это не просто воспоминания о человеке и о месте; это попытка зафиксировать исчезающую правду, с которой сложно жить, но ещё страшнее — забыть её.

Федотов ведёт повествование сдержанно, почти буднично. В этом нет риторики, нет драматического пафоса. Он не требует сочувствия, не поучает, не идеализирует. Он просто вспоминает — о городе, в котором жил, о трагедиях, замалчиваемых десятилетиями, и о человеке, ставшем символом неподкупной честности — Викторе Платоновиче Некрасове. Лаконичный стиль рассказа, почти разговорный, обостряет его подлинность. Автор доверяет читателю, позволяя ему самому почувствовать, где больно, где стыдно, где горько.

На первый взгляд, рассказ — всего лишь история прогулки по Киеву, встреча с некогда жившим здесь человеком, размышления о прошлом. Но за этой кажущейся простотой — многослойная структура. Бабий Яр, Куренёвская трагедия, стертые надписи, снесённые таблички, забытые дома — всё это метафоры коллективного вытеснения. Автор говорит о памяти — не как об архиве, а как о моральной категории. «Сначала забвение, потом — молчание. А потом — ложь», — как будто говорит рассказ между строк.

Фигура Некрасова здесь становится осью: не героем-легендой, не литературной тенью, а живым человеком, ранимым, неудобным, неудобным прежде всего своей правдой. Он — тот, кто не смог «молчать как все», за что и был изгнан. Автор передаёт эту фигуру тонко, без попыток канонизации, но с глубоким уважением. В какой-то момент мы понимаем: рассказ — не только о Некрасове. Он — о нас. О том, способны ли мы сохранить в себе хотя бы малую часть той нравственной ясности, с которой жил этот человек.

Интонация рассказа — сдержанная, светлая, но горькая. Это свет памяти, а не ностальгии. Удивительно, как немногое — несколько абзацев — может вместить в себя так много: и ужас трагедии, и стыд за равнодушие, и любовь к городу, и уважение к человеку, и тонкую печаль по тому, что уходит.

Можно назвать этот рассказ эссеем о гражданственности. Но это будет слишком сухо. Перед нами — не публицистика, не литературоведение, не историческая реконструкция. Это тихий внутренний монолог человека, который не хочет забывать. Который считает, что помнить — это значит жить не зря.

Время делает своё дело: оно стирает. Но иногда — появляется рассказ, написанный без шума, без претензии на великое, — и ты понимаешь, что эта короткая проза говорит о самом главном. О том, что человек без памяти — не просто слеп. Он — никто. Кости Федотов, к счастью, из тех, кто видит.

Анна Наринская