Дети войны глава 1

.                ТИХОНОВА ЭЛЕОНОРА
                ДЕТИ ВОЙНЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
                1
Дети войны, так назвали нас в государстве в наступившем 21 веке. Это не будет чистым воспоминанием одного человека – ребёнка, родившегося в 1943 году. В самой середине ужаснейшей за всё столетие войны, в самом центре, так называемого, тыла сражающейся страны.
Здесь не гремели взрывы, не свистели пули, но вся протекающая жизнь была посвящена грядущей победе.  Круглосуточно работал металлургический завод, народ жил, устремлённый в будущее, и в это время родилась девочка – маленькая, желтенькая, некрасивая.
Наверное, мама была в шоке. Годом раньше у нее умерла двухмесячная дочка, очень красивый ребёнок, (ее даже сфотографировали в гробике), умерла от недостатка материнского внимания. По закону военного времени мама вышла на работу через две недели после родов.
Теперь же молодая женщина решила всё время посвятить ребенку и уволилась с вполне благоустроенной работы библиотекарем, хотя всегда мечтала быть вблизи с настоящей литературой.   Как это ей удалось не выходить на работу, – в то время всё трудоспособное население небольшого уральского городка работало.
Работала младшая четырнадцатилетняя мамина сестра Виолетта на заготовке леса для мартеновской печи. Одна лишь бабушка была домохозяйкой, целый день хлопотала по дому. Жила семья бабушки на втором этаже многоквартирного деревянного дома с большими конюшнями. Бабушка держала корову, и у нас был настоящий сеновал. Летом вся семья выезжала на сенокос. Общий труд сплачивал родственников.
Я росла пока что единственным ребенком и смутно осознавала своё младенческое превосходство. Город, в котором я родилась, по уральским меркам был старинным – более 200 лет, основан в 1701 году и металлургический завод тогда же. На самом видном месте, на горе возвышался великолепный храм по образцу Исаакиевского Собора в Ленинграде, но в храме не велись богослужения.
Был повержен крест на золочёном шаре над куполом, а в храме организовали клуб. Новорожденную не крестили даже по-тихому, хотя бабушка всю жизнь верила в Бога.
Воспоминания всплывают не всегда в хронологическом порядке, так что по ходу повествования буду уточнять возраст ребёнка. Так и начала свою жизнь девочка без покровительства ангела-хранителя, как и многие ей подобные дети войны. Это поколение, по-моему, не совсем правильно определяется 1945-м годом; логичней захватить и последующее десятилетие. Этот период для подрастающего поколения мало чем отличался от предыдущего: война закончилась, взрослые были воодушевлены победой, но работать надо было так же много.
От мирной жизни победители хотя и не ждали полного благоденствия, но стремились, как могли, баловать детей. Опять надо было много работать, восстанавливать разрушенные города, на детей не хватало ни времени, ни сил. Много семей остались без отца, многие вернулись тяжело раненными, все тяжести ложились на плечи женщин. Тут уж не до нежностей к детям. А потребность в любви и заботе есть у каждого ребёнка, недополученная забота и нежность матерей может обернуться обидой, недоверием к миру, даже жестокостью к окружению.
Большую заботу о воспитании взяло на себя государство: детские дома, ясли, детские садики, школа, пионерские лагеря – всё было подчинено одной цели -  воспитать советского человека. Но не все воспитанники формировались по одному подобию. Дети вырастали и становились разными личностями.
                2
Наверное, когда я родилась таким некрасивым ребёнком, то испугалась, что мама меня (после смерти сестрёнки Аллочки) любить не будет и решила на свой манер, стать самым красивым ребёнком в Чёрмозе. Мама-то была в городе одной из первых красавиц, с которой московские эвакуированные художники писали эскизы к будущим своим картинам.
И действительно, со временем я стала красивым ребёнком – врожденная желтуха прошла, глазки открылись серыми любопытными огоньками, на головке выросли белокурые кудряшки. Мамочке моей я нравилась, она с удовольствием прогуливалась со мной за ручку, только удержать за ручку меня было весьма трудно. Какая всё же я была непоседа. Первую свою «неправильную» выходку я запомнила.
В два года я забиралась под стол за печкой и расковыривала дырочку в штукатурке и ела, так казалось вкусно, что однажды отравилась извёсткой. В больницу меня не повезли, а дома детский знакомый папин врач откачивал меня.
Смутно помню посторонних людей вокруг, а мне не дают пить, только ложечку лизать. Я даже не ревела – значит так надо.
Хотя мама не уходила на работу, но всегда была занята домашней заботой. В то время, гулять малышей выпускали одних в общий двор. Двор был с закрытой оградой на несколько семей.
Из ранних воспоминаний: зима, меня мама одела в пальтишко, подвязала пуховым платком и выпустила на крылечко. Только я переступила порожек, порадовалась заснеженному солнечному дню, как соседский мальчишка, старше меня года на два, пнул в меня консервной банкой и попал точно в лоб.
Я кубарем полетела с крылечка в три ступеньки и заорала. Так встретила меня за пределами нашей квартиры внешняя жизнь. Я это бессознательно запомнила. Внешнее опасно, доверять нельзя.
Вспоминаются и приятные впечатления от окружающих меня взрослых чужих людей. Наверное, это было первое большое застолье в моем доме и, вероятно, отмечался день Победы, мне не больше двух лет. Я сижу за большим, нарядно накрытым столом,- собралось много незнакомых людей. Я на высоком стульчике рядом с мамой, мне дали что-то вроде конфетки и всё, все отвлеклись на своё. Я сижу и думаю:
- Тут всё такое вкусное, а я не могу дотянуться своими маленькими ручками, - надо побыстрей вырасти и стать как все.
Маленьких детей вокруг было немного. Помню сына приятелей Юрочку Сеньковского, моего ровесника. Его я катала на трехколесном велосипедике, поместив его сзади на ступеньки. Велосипед мне купил папа, красивый, с блестящими детальками и настоящим звоночком.
Так нас папа и сфотографировал на маленькую фотографию, (она до сих пор у меня сохранилась, выцветшая едва различимая). Папа тогда часто нас фотографировал, где придется, меня среди игрушек, маму утром почти не проснувшуюся, где я сижу за ее спиной. Милый скромный быт нашей жизни, как он мне дорог сейчас.
Наверное, изобретённые в нашем веке, селфи и всё остальное создано человеком от страха, от скоротечности жизни и развеянного праха после неё. Мы-то сейчас знаем, что после ничего не будет – не век фараонов.
Была у меня еще подружка Наташа Шалаева, - я ее заманила с собой пойти к бабушке в гости через весь центр Чёрмоза на, так называемую, «на гору». Недавно прошел дождь, а идти надо было вдоль речки Якинки. Шли по деревянным тротуарам, аккуратно проложенным на возвышении от дороги чистенько и безопасно.
Но в конце речки тротуар обрывался, уступая проезду с дороги повозкам, перевозившим с речки воду большими бочками. Телеги и лошади размесили вокруг тротуара грязь. Надо было с тротуара перейти приличную лужу, чтобы попасть на другую сторону пешеходной дорожки. Наташа в резиновых сапожках шустро перешла раскинувшуюся лужу и ждала меня на другой стороне. А у меня, почему-то, разыгралось воображение, что я в этой луже непременно утону, если наступлю, и я решила лужу обойти по грязной земле вместо воды, (так я с детства боялась открытой воды).
Я пошла обходить лужу по раскисшей растоптанной лошадьми земле и успела сделать несколько мелких шажочков, как грязь меня начала схватывать и засасывать вместе с сапожками, как настоящая топь. Чувствую, что не могу двинуться ни вперёд, ни назад, надо звать взрослых. По тротуару бежали по направлению к центру две очень нарядные девушки, (наверное, спешили на свидание). Я им застрявшим в грязи  чудищем кричу:
- Вытащите меня, пожалуйста, я к бабушке Шуре иду!.
Девушки, должно быть знали кто такая моя бабушка, так как дед был известным в Чёрмозе руководителем, он занимал с 1942 г. по 1948 г. выборную должность секретаря по кадрам Чермозского РК ВКП(б).
Каким-то образом меня они вытащили из засосавшей грязи без сапожек и на руках принесли домой к бабушке, это было уже совсем недалеко.
Бабушка Шура - хозяйственная моя Александра Михайловна Деменева, совсем молодая женщина, ей не было и пятидесяти лет, оказалась как раз дома.
Жили Деменевы Михаил Григорьевич и Александра Михайловна в казенной квартире на втором этаже двухэтажного многоквартирного дома. Принесли девушки меня в большую кухню бабушки, Наташка, вероятно, бежала за ними, после ее отвели к родителям.
Мама моя испуганная и счастливая, что я нашлась, прибежала меня отмывать возле большой печки в железной ванночке.
Грязная, мокрая, замёрзшая я как-то тогда не заболела, но от судьбы не уйдёшь(!).
Я помню очень хорошо свою  самую страшную болезнь, что косила после войны детей – скарлатина(!). Высокая температура затуманивала детское сознание – возникали отдаленные видения, вроде слона на самокате.  Было ощущение, что это не правда, цепляясь за возникающие образы мамы и папы, я старалась не провалиться в пугающую пропасть.
Помню, что всё время просила маму заводить пластики с песнями и романсами. А слова романсов запоминались вместе с мелодией: «Ямщик, не гони лошадей…и т.д».
Это было глубокой осенью, в больницу меня так и не отдавали, сбили температуру дома и вроде стало полегче.
Но, как оказалось, ненадолго. Скарлатина дала мне осложнение, такое часто бывает, - началось воспаление среднего уха. Хорошо еще, что одного правого, о то бы осталась совсем глухая и не слышала бы своих любимый опер.
Но тогда борьба была просто за жизнь, – надо было срочно оперировать. В Чёрмоз зимой добраться можно было только самолетом, доступного транспорта никакого не было. Дедушка мой, единственный раз воспользовался своим служебным положением и вызвал из области самолет. Аэродром в Чёрмозе был только одно название, здание кое-какое и небольшая посадочная полоса. Но самолет прилетел и меня папа укутанную с головой в ватные одеяла среди задуваемой метели понес на плече к самолету. Сквозь маленькую щёлку между одеялами я видела кружащую поземку. Могло бы быть, что это последнее, что я видела сквозь боль и туман на земле. Но обошлось.
Даже сейчас, у меня набегают поздние слёзы и отчаяние от того, что я понимаю, на каком тонком волоске висела моя жизнь, кто ее в тот момент удержал и для чего(?). Законного, как принято, ангела-хранителя по-христиански, у меня ведь не было, а были папа, мама, дедушка.
Александра Михайловна позже рассказывала, что дедушка, воевавший в гражданскую войну, видевший много смертей, плакал, когда его единственная внучка могла умереть без немедленной хирургической помощи.
Самолет приземлился на каком-то запасном аэродроме в Перми, тогда город Молотов, долго шли по какой-то дороге до машины, я на руках у папы, а за мной тянутся пустые детские санки, не знаю зачем.
Приезд в больницу не помню, наверное, была без сознания, но четко помню, как возвращалась к жизни.
Хирургическое отделение было общее и для взрослых и для детей. Я лежала в палате с молодой женщиной тоже прооперированной, детей к родителям не пускали.
Лежала я на животе, не шевелясь, почему-то очень чесались пяточки. Я не плакала, знала, что пожалеть некому, мамы рядом нет, все вокруг чужие люди, но добрые, пока не надоедаю.
Я только тихо просила:
- Тётя, почешите мне пяточки, - уже это действие от другого человека приносило мне успокоение, какой-то контакт с внешним миром.
Не знаю, что это значило для ребенка, впервые оторванного от родителей, но проявление стремления к жизни наверняка проявлялось. Я не осознавала, что еще чуть-чуть, и я осталась бы жива, но навсегда бы лишилась слуха.
Даже представить страшно, во что бы превратилась моя жизнь, я так люблю музыку, особенно классическую, особенно оперу, (они понятнее и без специального музыкального образования).
Считалось, что у меня совсем нет музыкального слуха, я и «ёлочку» в детском саду не могла пропеть, но слушать я любила всегда.
Поначалу слушала арии из опер на пластинках, мама тоже увлекалась и покупала Лемешева, Козловского, даже на пластинках была полностью записана опера «Евгений Онегин» из Большого театра. Но это было много позже.
                3
Так началась моя вторая, подаренная мне жизнь, без близких людей вокруг, может быть с ощущениями боли и страха, неизбежными при разных медицинских процедурах, но это всё забывается, а помнится только редкое посещение родителей.
Короткое с ними общение, ожидание новой встречи, скрашивало мою невесёлую жизнь.
Конечно же, приложение маленьких  детских усилий воли, чтобы не реветь при прощании, требовало немалых сил. Другие дети ревели, и к ним больше на свидание родных не пускали.
Странно, но мне никто ничего не объяснял, я сама своим трёхлетним умишком дошла до такой причинно-следственной связи. Все удивлялись моему поведению.
Детям в таком возрасте положено играть игрушками. У меня, при всем дефиците дома было много игрушек: кукла, плюшевый мишка, книжки и даже велосипед. В больницу ничего не взяли, а купить было негде. Родители мне купили красивую глянцевую колоду карт, я с ними играла, раскладывала, собирала; хорошо, что картёржницей не стала, но занималась ими долго.
Да и в то время картёжной игрой увлекался только вполне определенный контингент, далекий от моего окружения.
Вернулась я в Чёрмоз изможденным, обритым наголо, снова совсем некрасивым, но, надеялась, что единственным обожаемым ребёнком. Мама носила меня на руках, так я была слаба, папа нас по привычке фотографировал.
Так я и смотрела, взрослеющая, с фотографии на измученную маму со мной лысой на руках.
Снова надо было становиться красивой, такое тайное задание я себе ставила, завоевывая любовь окружающих. Чувствовала, видела, как любят люди красивое: всюду, где появлялась моя мама головы поворачивались в ее сторону.
Удивительной северной красотой светились зелёные мамины глаза, подчеркнутые молочно-белой кожей щёк. Папа любил ее бесконечно, беззаветно, а, значит, должен был любить и меня – ее дочь.
Но, к сожалению, я совсем не походила на маму, а всегда была копия отца. Нет, я не возражаю, папа мой был тоже ничего, по-мужски так даже красив, но для девочки черты лица были крупноваты, да и кожа не такая нежная.
Но всё спасали роскошные белокурые папины кудри. Они то, в основном, мне и помогали при неуклюжем подростковом возрасте выглядеть прилично. Меня любили мои родные, но только со стороны мамы, – папину всю родню я совсем не знала, хотя она вся жила в Чёрмозе, на главной улице. Хотя я полностью походила на их кержацскую породу, меня игнорировали.
Свою вторую бабушку помню очень смутно. Наверное, папа меня иногда приводил к ним в гости. Семья у бабушки была большая, как говорится, мал-мала-меньше. Все они оставались под опекой старшего брата – моего папы, а он жил с нами, а их просто навещал.
В семье мамы старшей осталась сестра Лена, за ней шли сестра Феня и братья Вася и Лёня. Лёня был совсем маленький, чуть старше меня. Все жили в маленькой квартирке на первом этаже. Бабушку помню сидящую в белом платочке. Папа подводил меня к ней, она, вытирая уголочком платка глаза, говорила:
- Элечка, живенькая…
В такой необычной обстановке раздвоенности я и росла.
С одной стороны очень религиозная старой веры бабушка, а с другой стороны дедушка - убежденный атеист и коммунист.
Такое было расслоение населения в Чёрмозе: были раскулаченные, эвакуированные, бывшие военнопленные и вернувшиеся с фронта, были семьи погибших.
Вдовы растили дальше своих детей, оплакивая отцов. Мы, малыши не знали такие сложности; росли и радовались жизни. Маленьких устраивали в детский сад, старшие ходили в школу, вокруг цвела восхитительная природа Урала, лес полный ягод и грибов, речка, огород, всё завлекало и очаровывало.
Папа, чтобы прокормить семью, открыл частный зубоврачебный кабинет у нас в квартире. Он работал в поликлинике зубным врачом, там и познакомился с моей мамой, видимо сразу же влюбился.
Кабинет он открыл вполне официально. Осталась старая фотография моей семьи на крылечке, а на входной двери на заднем плане прибита табличка «Зубной врач». Так что я ничего не придумываю.
Для работы на кухне стоял большой стол с открывающейся столешницей, где у папы хранились все инструменты. Папа занимался протезированием, приходило много людей, папа работал дома вечерами и часто ночами.
Чтобы он не заснул, и ему не было скучно, мама читала вслух большие романы. Я так и засыпала, слушая мамин голос, произносящий литературные тексты вместо колыбельной.
Днем мама на большой столешнице готовила обед, а чтобы я была под присмотром, усаживала меня сбоку прямо на стол, я брала с собой стопку детских книжек, все собранные аккуратно по размеру, и перебирала их страница за страницей, не умея читать, разглядывая картинки (весьма скудные по краскам), мечтая о чем-то.
И так раз за разом одно и то же. Запомнилось очень ясно.
                4
Лето в Чёрмозе очередное чудо природы – разнотравье, запах земляники и свежего молока, солнышко не закатывается до самой полночи, и детишек вечером домой ни за что не загонишь, когда на улице светло, зачем же ложиться спать.
Детство растягивается на долгие вечера, взрослые посиделки у ворот, запоздалые закаты и ожидание нового утра со всеми радостями. А иначе и не могло быть, если ты в большой семье единственный ребёнок, окружающие подружки обременены братьями и сестрами, за которыми они как бы приглядывают, командуют, а ты одна себе хозяйка; – хорошо.
У меня от этого времени сохранилась фотография беззаботного счастливого ребенка, сидящего на возвышении среди букетов ромашек. На заднем плане виден книжный шкаф дедушки полный книг. У нас в доме всегда было много книг.
Солнце на фотографии заливает уходящим вечерним светом лохматые золотистые кудри счастливого ребенка. Вот такой я была тогда – единственная и беззаботная. Думала, наверное, что так будет всегда.
Но неожиданно для меня, конечно, вдруг в доме появилась моя маленькая двоюродная сестренка Верочка. Она оказывалась то в детской кроватке, то у бабушки на руках и такая была беленькая, хорошенькая, совсем не плакала, только таращилась любопытными глазенками на окружающий мир.
Старшие говорили, что она скоро вырастет и будет со мной играть. Ну а пока я играла с соседским мальчишкой Даниловым (имя не помню), они были эвакуированные из Ленинграда, и у него была строгая бабушка.
Моя бабушка Шура была совсем не такая – молодая, деятельная, очень любила Верочку, нянчила ее. У меня сохранилась фотография, где я с Даниловым, бабушка с Верочкой на руках, дедушка в полосатой шапочке, прикрывающей шевелюру и строгая бабушка мальчика Данилова.
Я на фото самая лохматая и беспечная. Вот такое золотое у меня было времечко, несмотря на то, что я немного завидовала Верочке, что она все время с бабушкой или с дедом. Я не понимала, что это неправильно, что маленький ребенок должен быть со своими родителями – мамой и папой, а не с бабушкой.
У взрослых были свои дела. В детский садик я ходила совсем недолго, помню плохо, но что-то там не понравилось – мало свободы, всё по режиму.
Родители пошли у меня на поводу и забрали из садика. Вероятно, я и мешала взрослым, так как была подвижным ребенком, но не помню, чтобы меня наказывали. С появлением Верочки я почувствовала не то, чтобы меня стали меньше любить, но любовь бабушки с дедом сразу стала на порядок выше. Я восприняла это без ревности как должное, ведь со мной всегда были еще мама и папа, чтобы проявить заботу и ласку.
Родителей сестрёнки рядом с ней я видела редко, иногда с ее мамой, тетей Люсей (очень веселой по характеру), и никогда рядом с отцом – дядей Васей Юговым (серьезным мужчиной). Я его хорошо знала и доверяла ему как близкой родне.
Однажды, когда мы жили уже Березниках и приезжали на лето в Чёрмоз, я выпросилась у мамы оставить меня у бабушки с дедом (очень мне там нравилось). Меня и оставили. Всей семьей проводили маму с папой на пристань. Пристань была далеко, Кама еще не разлилась, идти надо было пешком туда и обратно. Пароход ушел, и я вдруг как зареву: «Хочу к маме!». Сама не понимаю, почему так случилось, но случай этот запомнила.
И запомнила, что меня успокаивал и убеждал, что рассталась я с родителями ненадолго, именно мой дядя Вася, так серьезно со мной, по-взрослому разговаривал. Шли мы с пристани пешком, дорога подходила прямо к нам под угор на улицу Ворошилова.
Ох, уж этот угор, очень крутой спуск с улицы на дорогу. Мальчишки постарше с этого угора скатывались на взрослых велосипедах. Скорость набирали, - дух захватывало.
Однажды один такой экстремал мне предложил:
- Давай, садись, я тебя покатаю.
Я наивно села к нему на раму велосипеда, а он рванул прямо по улице и по угор. Мне бы зажмуриться, чтобы сердце от страха не остановилось, а я таращусь на пролетающий вдоль тропинки чертополох, а в голове проносится:
- Если уцелею, не разобьюсь, - буду жить долго.
Дома даже не подозревали о моих подвигах.
Папа мой со мной всегда разговаривал так, словно мне всегда два года – не ругал и не наказывал, чтобы я ни делала. Я, хитрюга, этим научилась пользоваться.
Когда мы переехали в Березники (папу назначили зубным врачом заводской поликлиники Азотно-тукового завода, где он и проработал всю жизнь), я как общительный ребёнок четырех лет отроду начала знакомиться во дворе многоквартирного дома с ровесниками.
Погуляю с ними и иду к ним в гости, а домой не спешу. Родители хозяев волнуются, спрашивают, не пора ли девочке домой, мама, поди, волнуется уже темно. А я, как ни в чем не бывало, отвечала:
- Нет, за мной папа придет.
А папа после работы, уставший, весь день в кабинете на ногах, бегом по подъездам (а их пять в доме и еще четыре этажа) и в каждой квартире:
- Простите, наша девочка Элечка не у вас?.
А я счастливая выбегаю:
- Папочка за мной пришел, - и так очень часто, и никакого наказания.
С маленькой Верочкой я, если честно, играть не умела - то песок ей на голову насыплю, а как то посадила маленькую на качельки, раскачала, и она упала. Дедушка тогда меня, помню, очень ругал. Бабушка тоже мне не доверяла играть без присмотра с сестренкой.
Мне было не интересно, и я убегала к подружкам. С подружками мы собирались во дворе большого дома и играли в царство и волшебство. Я помню, сама придумывала различные сюжеты с волшебными предметами и колдовством.
Что только в голову не приходило и из книг и из подслушанных рассказов взрослых. Интересное было детство. Так как в садик я не ходила, читать не умела, то никто меня и не образовывал вплоть до школы.
Это сейчас трудно представить ребенка, предоставленного самому себе, чтобы никто ничему не учил. Всё усваивалось само собой, главное утром умыли, накормили,  и – гуляй, сколько хочешь. Наверное, и с другими детьми той поры было так же. У каждого ребенка зрел свой характер, свое мышление и стремление, повторяя поведение взрослых или сопротивляясь ему.
                5
Сколько себя помню, всегда хотела быть в центре внимания, хотела быть самой красивой и умной. Но талантов никаких у меня не было: я не умела петь, не умела танцевать, ничем особым привлечь не могла, то выдумывала разные игры и проделки (не всегда удачные).
Как то в Березниках заманила мальчишек бегать по крыше соседнего тоже четырехэтажного дома от одного слухового окна до другого. Крыши были железные, покатые без всяких ограждений.
Как только наши соседи из окон это увидели, побежали к моей маме. Но тут, помню, мне и досталось. Мама, понятно, чуть с ума не сошла от страха, хорошо, что никто не пострадал.
А зимой снова с мальчишками прыгала в снег с крыши двуярусного сарая, каталась кубарем по заснеженному тротуару в новой шубке.
Как то вытащила у папы из кармана три рубля, чтобы угостить друзей морожином. Папа во время заметил, я поняла, что попалась и поняла, воровать ни у своих, ни у чужих нельзя. Запомнила на всю жизнь.
Верховодить мальчишками мне надоело. Были у меня подруги и среди хороших девочек. Помню Светку Токареву, красивую девочку на год меня старше. Она жила с мамой и бабушкой и мама ее все время сокрушалась, что они живут бедно, так как папа не пришел с фронта. Видно он был большим начальником, так как достаток тогда был у всех одинаков. Папа нас со Светкой сфотографировал. На карточке Светка серьезная и грустная, а я улыбаюсь во весь свой беззубый шестилетний рот. Смешная и страшненькая.
Я хотела удивить не только детей, но и взрослых каким-нибудь талантом. Выучила из детской книжки четверостишье Пушкина (вкус хоть проявился), что-то про коня и пришла к подружке рассказывать. Взрослые удивились, похвалили, я сказала, что сама сочинила. Они ничего толком не поняли. Но ощутила детский стыд за плагиат.
Сначала по приезде в Березники мы жили в маленькой комнате коммунальной квартиры, повернуться было негде, а тут Новый 1948 год, и меня знакомая девочка пригласила к себе домой на ёлку.
У нас в семье в Чёрмозе ёлки ставить было не принято, дедушка считал это пережитком прошлого, отмечать стали только после детского праздника в Москве в Колонном зале. Я была поражена организацией этого домашнего праздника. Вероятно, семья была дворянского происхождения, помнила прежние обычаи.
Подружка Светка раньше меня пошла в школу, и они переехали в другой район. Больше я с ней не водилась, хотя учились в одной школе. Она делала вид, что забыла меня, когда я на следующий год пошла в школу. Гордая была, а может ее мама запретила со мной дружить, так как в нашем доме меня считали маленькой хулиганкой.
Я не огорчилась, в классе у меня нашлось сразу много подруг, хотя обидно немного было, что мной побрезговали
Поведение мое до поступления в школу трудно было назвать образцовым. Соседи в доме были из разных слоев общества, были и вернувшиеся из мест заключения и их дети выносили на улицу много чего непозволительного. Я слышала непечатные слова, но дома и на улице я никогда их не повторяла, мне не нравилось, выделяться подобным образам. Хотя из любопытства иногда водилась с такой компанией.
Однажды мы все вместе перелезли через забор в детский садик, где гуляла младшая группа; воспитательница отвлеклась, и мы стянули с головки у маленького мальчика красивую панамку и убежали под рёв малыша.
Мальчишки чувствовали себя героями, а мне, помню, было так стыдно, что запомнила на всю жизнь. Так и формировало мой характер не наказание за проступки, а стыд.
И что я еще понимала в то время в шесть лет, а вот же помню, что то внутри у меня щёлкало и учило жить.
Еще раз, я испытала чувство стыда не за свой поступок, а за свою одежду. Дело было зимой, в Березниках через дом от нас находилась раскатанная снежная горка в естественном овраге, вся окрестная ребятня собиралась там с санками. Катаясь накануне, я потеряла свои рукавички и маме не призналась. Гулять хотелось очень, а варежек не было. Вдруг я заметила маленькие теплые носочки своего братика Димочки, схватила их незаметно от мамы и побежала с санками на горку. Накаталась до упаду, носочки как раз мне заменяли варежки, но вдруг я свалилась в сугроб и их потеряла.  А мальчишки нашли и начали кричать:
- Чей младенец носочки потерял?
Мне стало стыдно, и я убежала домой.
Помню последнюю выходку, когда подкараулили на улице девочку в новеньких туфельках и измазали их грязью из лужи из-за зависти. Зависть самое плохое чувство и оборачивается против тебя же.
Это я тоже четко поняла, когда пришла в первый класс. А в классе оказалась эта самая девочка. После она стала моей лучшей подругой, с Шурой Димухаметовой мы дружили до десятого класса и поддерживали дружбу с перерывами всю жизнь.
А еще у меня родился братик, и мамины заботы больше переключились на него. Тут-то у меня было раздолье хулиганить на улице сколько угодно.
Но школа началась вовремя. Обучение было раздельное и вся дружба и хулиганство с мальчишками сошла