Рядом с Кремлём. Фрагмент 6

  ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ДОМА-ДВОРЦА

     Историческая реставрация
     примечательных документов,
     хроники реальных событий
     и портретов главных действующих лиц


     Фрагмент 6. Дворовая анфилада

Освоение дворовой анфилады дома-дворца началось осенью 1957 года. Музей получил возможность приступить к работе над проектами реставрационных работ в залах №№ 44, 45, 46, 47 второго этажа «с учётом восстановления первоначальной планировки и реставрации их интерьеров».

В «Исторической справке», подготовленной Виноградовым в 1960-е годы, есть раздел о реставрации зала № 22 (сейчас сотрудники музея называют его «Розовым залом», или «Залом БКД»). Профессор писал:

«22 зал явился притчей во языцех в проведении реставрационных работ. На его месте было два зала: 45 и 46. В обоих залах были плафоны, но забеленные. Фотографии с них имелись в распоряжении музея, снятые фотографом Московского археологического общества Ушаковым».

Справка с высшей мерой дипломатичности не заостряет внимание на том, что «притчей во языцех» эти два зала были прежде всего потому, что именно в них с 1921-го по 1923 год находились кабинеты и приёмные секретарей ЦК ВКП(б) И. Сталина, В. Молотова в пору размещения в усадьбе разрастающегося аппарата Секретариата ЦК ВКП(б). И если залы уличной анфилады среди музейщиков носили название «Залов госбезопасности», то залы дворовой анфилады заслуживают названия «Залов Секретариата ЦК». Там же в здании, кажется, на первом этаже, располагался и кабинет В. Куйбышева.

Ещё в январе 1953 года дирекция музея пыталась расселить четыре зала (№№ 44, 45, 46, 47), используя в качестве довода имена их высокопоставленных обитателей.
 
Въехавшее в 1934 году в здание жилтоварищество пустило кабинеты вождей под жильё. Разгороженные на комнатки-коробочки, они дали приют 8 семьям и женскому общежитию. Жильцы даже не подозревали о прошлом стен, в которых они оказались.

Борьба за залы дворовой анфилады началась с писем дирекции музея председателю райисполкома Щербаковского района П.Ф. Худину и председателю райисполкома Краснопресненского района А.Л. Радионову. Действительный член Академии архитектуры СССР С.Е. Чернышёв извещал:

«…в настоящее время установлено, что в доме Музея (ул. Калинина, д. 5) помещался в 1921—1923 гг. ЦК ВКП(б); здесь в комнате № 44 помещался секретариат товарища Сталина И.В. рядом с его кабинетом — комнатой № 45»; аналогично по поводу комнаты № 47, «которая была приёмной В. Молотова, кабинет которого располагался в комнате № 46».

Музей просил срочно освободить эти комнаты, так как к 1 мая 1953 года необходимо отреставрировать оба помещения и развернуть там постоянную музейную экспозицию.

Залы эти пребывали тогда в более чем плачевном состоянии. Ещё в конце 1951 года в комнате № 46 обвалилась часть штукатурки, обнажив плафон (он появился в комнате в первой половине XIX века и сохранился на фотографии 1908 года). Комнату занимало женское общежитие райздравотдела Киевского района (жильцы называли его «Дамское»).

Потолок требовал ремонта, и домоуправление сообщило, что «вынуждено произвести отбивку нависшей штукатурки потолка и карнизов». Это никак не входило в планы музея, пытавшегося сохранить всё, что хоть как-то уцелело от дома-дворца.

Поэтому в ответ последовал акт, составленный музеем и подписанный заместителем директора по научной части Государственного музея русской архитектуры им. А.В. Щусева Н.Д Виноградовым., представителем инспекции по государственной охране памятников архитектуры Москвы старшим архитектором М.В. Фехнер, руководителем мастерской монументальной живописи Ассоциации «Объединение проектных организаций «Энергетическое Сетевое Проектирование» (Э.С.П.) Академии архитектуры СССР С.П. Владимировым, художником-реставратором той же мастерской В.В. Романовой и представителем республиканской реставрационной мастерской художником М.С. Куткиным:

«Весь интерьер комнаты должен быть восстановлен в первоначальном виде с восстановлением лепного декора, искусственного мрамора и живописи на плафоне после укрепления и реставрации штукатурки».

Но получить зал в 1951 году музей не смог. Реставраторы вошли в него только в 1957-ом. Надо отметить, что до этого времени речь шла только о спасении двух гостиных второй половины XIX века. Однако в открытых межэтажных перекрытиях в конце 1957 года обнаружились карнизы «более раннего периода, нежели подшитые позже потолки». Карниз состоял из «лепного фриза с полосами искусственного мрамора» и был вытянут «по всем стенам большого зала». Несмотря на то, что от карниза остались лишь фрагменты в 60—80 см, архитектор М. Красильников заявил, что его можно отреставрировать, не затрагивая перекрытий третьего этажа. Тогда же было решено провести дополнительные исследования карниза с целью его восстановления.

А чуть раньше, осенью 1957 года, в соседнем зале № 45 тоже была обнаружена «прежняя роспись потолка». И её предполагалось «укрепить и реставрировать».

Судьба комнат дворовой анфилады решалась в начале 1958-го года специально созванной комиссией. Виноградов был против исследования карниза. По его мнению, профиль и размеры на сохранившемся фрагменте не соответствовали натуре, а восстановить его можно было только после выселения жильцов третьего этажа. Тем не менее комиссия решает восстановление продолжить.

Суждения о живописи плафона тоже разошлись. Консультант по живописи профессор Н.П. Сычёв, занимавшийся тонировкой росписи, доложил, что плафон «не представляет художественной ценности и «дышит» трафаретом». А.Д. Корин предложил «закрыть калькой роспись, затем войлоком, подпереть щитом и «выпилить» часть потолочной подшивки со штукатуркой», и полученный фрагмент росписи сохранить в музее в качестве «образца живописи своей эпохи». (Было ли выполнено пожелание Корина, на сегодняшний день неизвестно.)

Работа по выявлению карниза и возможностей поднятия потолка залов № 45 и № 46 продолжалась на протяжении года. В результате было совершенно точно установлено, что эти два зала «являлись частью большого двусветного зала». Возникло общее мнение восстановить «прежний зал». Разработали даже научный план экспозиции для восстановленного большого зала, который намеревались использовать как выставочный и конференц-зал «для пропаганды передового опыта в области строительства архитектуры».

В пользу объединения двух залов сыграл ещё и тот факт, что комиссия не сочла нужным восстанавливать плафоны этих залов. (А тут ещё состоялся пленум ЦК КПСС, осудивший позицию «группы Маленкова Г.М., Кагановича Л.М., Молотова В.М.» по югославскому вопросу как несовместимую с ленинскими принципами партии, признавший их деятельность фракционной и антипартийной. После него даже о мемориальной доске речь уже не заходила. Некогда звучные имена высокопоставленных обитателей буквально в одночасье переставали «срабатывать» в вышестоящих кабинетах.)

Чем руководствовалась комиссия, пришедшая к выводу восстановить прежний двусветный зал Талызиных, учитывая, что исследований в должном объёме тогда не проводилось, сказать сложно.

…Безусловно, в своё время парадный бальный зал Талызиных был роскошным. Невольно напрашивается параллель между театром и архитектурой, между модным увлечением дворянства XVIII века и его неким отражением. В «Доме Талызина» парадная анфилада служила своеобразной прелюдией и театральной декорацией. Миновав её, гости из круглой парадной гостиной попадали в огромный зал, который играл роль сцены. Он уходил в высоту на два этажа и занимал пять окон по дворовой анфиладе дома. Слева был устроен грот, обрамлённый двумя колоннами по бокам. Над гротом на балконе второго этажа сидели музыканты.

Великолепие парадного зала, красота которого была чисто архитектурной, — кульминация, создаваемая масштабом и выразительностью самого пространства, обращённого окнами во двор. Подобный «разворот» обусловливался укладом дворянского быта екатерининской Москвы. Видеть из окон хоть что-то способное их отвлечь хозяева и гости не имели желания. К тому же в закрытом от посторонних глаз дворе можно было устраивать фейерверки и другие потехи.

На противоположной стене симметрично арке и хорам была ниша. По бокам от неё, судя по имеющемуся плану, тоже имелись ниши, расположенные симметрично дверям. В них можно предположить фальшивые двери — широко используемый приём XVIII века. Дополнительные двери и зеркала визуально увеличивали объём зала.

Не могли не обратить на себя внимание стены зала с чередующимися нишами и простенками, тоже симметричными друг другу и одновременно симметричными окнам. Если сегодня идти по музейному коридору, бросится в глаза дверь слева по ходу движения. Это не вход в «Круглый зал», как можно подумать, это одна и единственная сохранившаяся ниша, которая некогда располагалась напротив второго окна парадного зала. Дверь же в «Круглый зал» раньше располагалась напротив первого окна.

Анфилада из четырёх комнат вместо парадного бального зала появилась у Устиновых в 1810-х годах. (Отсутствие чертежей внутренней планировки дома 1800-х годов не позволяет назвать точное время перестройки.) Причина была самая банальная — необходимости в столь великолепном зале у многочисленной семьи не было, зато ей требовались кабинеты, спальни и гостиные. Поэтому в большом и высоком зале сделали два перекрытия, и это позволило на втором этаже сделать две парадные комнаты, одна из которых, скорее всего, была кабинетом, а на третьем — спальни и жилые комнаты хозяев.

Музею предпочтительней было иметь большое помещение, и стена между залами № 45 и № 46 была разобрана. Процесс разборки принёс и реставраторам, и сотрудникам музея немалое удивление. Стена, обозначенная на всех планах дома как каменная, оказалась бревенчатой.

…В феврале 1959 года ведущим архитектором музейного комплекса был назначен М. Красильников, который, об этом приходится говорить с горечью, стал вести работы по своему можно сказать, усмотрению, можно — разумению. В результате оформление зала не имело должного проекта, все решения принимались и всё делалось по ходу ремонта. Дирекция вяло возражала, но процесс не останавливала, сочтя, видимо, что работы по оформлению большого зала не имели принципиального отношения ни к научному исследованию, ни к реставрации, ни к восстановлению «прежнего зала». Инспекция, как ни странно, тоже заняла позицию невмешательства.

Виноградов вспоминал, что в зале № 46 по стенам сохранились пилястры искусственного мрамора, но антаблемента не было, лишь что-то похожее на архитрав из ряда тяг, на него и опирался потолок. Реставрационная мастерская и М. Красильников решают продолжить пилястры по всему периметру получившегося зала. Директор музея Кабуковский вроде бы и возражал против такого решения — гладкие стены были более удобны для размещения экспозиции, но безуспешно.

В докладной записке заместителю начальника архитектурно-планировочного управления Москвы Н.М. Виноградов писал о других происходящих «странностях», например, что зал восстанавливается «в один свет»:

«Спрашивается — будет ли отвечать односветовому залу отделка двухсветового зала? Утверждаю, что нет».

Возмущался Виноградов и проектом антаблемента, предоставленным реставрационной мастерской. Он просил поддержать дирекцию и не сохранять пилястры:

«Стены зала сделаны из белого искусственного мрамора, пилястр не имели, ограничены были лёгкими впадинами (сохранившимися), имитировавшими дверные проёмы — и только».

При расследовании нарушений реставрации в 1964 году П.Д. Барановский удивлялся малому объёму сохранившейся документации о ходе работ. Инспекция по охране памятников сослалась на установку, исходящую от директора музея Н. Кабуковского, «меньше делать документов по комплексу, а делать по натуре».

Тем не менее в результате ремонта музей получил новый большой зал. Пилястры коринфского ордена опоясывали его по всему периметру. Из них подлинные только те, которые располагаются в восточной части зала. По торцевым стенам сделаны ниши, слабо напоминающие бывшие здесь арки.

Вопреки запрету комиссии «делать какую-либо лепнину в антаблементе» Красильников вытянул по периметру зала лепной карниз и фриз. Виноградов считал, что Красильников «вытянул чужой ампирный фриз». Однако при ближайшем рассмотрении можно увидеть, что фриз состоит из всё тех же змеехвостых грифонов, которые красуются в живописных плафонах всего дворца. Скорее всего, Красильников просто использовал их рисунок для проекта фриза.

Элементы декоративных украшений сделали невозможным уложить в перекрытиях между вторым и третьим этажом бетонные плиты. В результате перекрытия сделали деревянными, что противоречило технике безопасности, но позволяло сохранить единый уровень пола на третьем этаже. Зато у большого зала появился свой «секрет»: его потолок на полметра выше, чем потолки остальных залов.

Внимательный взгляд может сегодня заметить следы дверей в северной стене зала, пробитых жилтовариществом в 1930-е годы. Дело в том, что работники реставрационной мастерской по халатности не проследили за обжигом белого гипса. В результате он стал серым.

И ещё, странным образом большой зал после ремонта Красильниковым стал походить на «Пилястровую комнату» из жилых покоев Марии Фёдоровны в Павловском дворце Петербурга. Те же скошенные печи по углам, та же пилястровая колоннада по периметру комнаты, поддерживающая фриз.

Результаты сделанного тогда ремонта можно воспринимать по-разному. В 1970 году научный сотрудник музея М.Б. Михайлова в статье «Дом Талызиных — архитектурный памятник московского классицизма» сочла возможным написать:

«Обращает на себя внимание большой приёмный зал, находящийся в центре здания и выходящий окнами во двор. Его стены, восстановленные в прежнем виде, расчленены парами пилястр, что подчёркивает высоту помещения и усиливает впечатление торжественности. Одну из узких сторон этого прямоугольного зала прежде замыкала полукруглая декоративная стена с колоннами по краям…»

Первоначально в новом зале, как и планировалось, устроили лекторий, в котором проводились циклы лекций, демонстрировались кинофильмы о памятниках архитектуры, обсуждались книги, и велась работа кружков. Лекции читали не только сотрудники музея, но и специалисты по истории, теории архитектуры, архитекторы-практики. Позже зал какое-то время использовался как экспозиционный. Сегодня в зале выставлена жемчужина музейной коллекции — макет Большого Кремлёвского дворца*, выполненный под руководством В.И. Баженова.

* Большой Кремлёвский дворец — временная резиденция для членов царской семьи на время их приезда в Москву — был построен по проекту российских архитекторов Н.И. Чичагова, В.А. Бакарёва, П.А. Герасимова, Ф.Ф. Рихтера, Н.А. Шохина под руководством К.А. Тона. Построен он на месте, где до этого стоял царский дворец из дерева в стиле барокко, так называемый Зимний Анненгоф, построенный в XVIII веке знаменитым Б.Ф. Растрелли, а ещё раньше — великокняжеский дворец царя Ивана III.
 Таким, которым его можно увидеть в наши дни, ансамбль Большого Кремлёвского дворца окончательно сформировался в 1851 году. К этому времени были возведены Апартаменты дворца и Оружейная палата, соединённые со всем комплексом воздушным переходом.

Следующая за большим залом комната № 44 при Талызиных была как бы продолжением большого бального зала. Половину её занимал полукруглый грот. За ним было небольшое помещение, соединявшееся с залом дверью. В этой укромной комнате можно было укрыться, уединиться, отдохнуть во время бала. Над гротом на высоте третьего этажа располагался балкон для музыкантов, украшенный балдахином.

При Устиновых арка, ведущая в грот, была заложена, а балкон превращён в жилую комнату третьего этажа. О плафоне зала № 44 сведений не сохранилось, возможно, его и не было.

Сам зал в пору «жилищного уплотнения» был перегорожен на три комнаты (в стенах сохранились следы пробитых и заложенных дверей). В ходе ремонта в западной стене зала открылась ниша, заделанная досками и дранкой. Реставрации зал не потребовал, только ремонта.

В зале № 47, самом замечательном из всех залов музея, особого внимания требовал чудом сохранившийся роскошный плафон. Хотя в 1959 году реставраторам предстала ужасающая картина: «зал был разгорожен бревенчатой перегородкой, чтобы создать общий коридор, и та часть, что пришлась над коридором, потеряла продолжение росписи плафона».

В XVIII веке на месте этого зала была парадная лестница, шедшая с первого этажа тремя маршами наверх, из тёмных, но всегда тёплых сеней в западном торце главного дома. Но сама лестница была залита светом, лившимся из южных и западных окон второго этажа. По контрасту с полутьмой сеней она воспринималась особенно светло.
Если нынешний зал № 47 мысленно поделить на две части, то южная половина и есть то пространство, которое раньше занимала лестница, а северная — аванзал, из которого гости попадали в малую гостиную — «Зал с гризайлью». Обычно в аванзале висело огромное зеркало. Печь, согревающая аванзал, стояла по восточной стене, где сейчас вход в коридор.

Та, прежняя, парадная лестница просуществовала до 1810-х. Именно тогда вестибюль перенесли, и он получил вид на Воздвиженку. А парадная лестница перебралась в торец западного флигеля, где и существует сейчас.

…Употребляя слово «жилтоварищество», невольно возникает соблазнительное желание что называется «пощупать» абстрактную историческую реалию тех лет: а кто конкретно проживал тогда в «Доме Талызина»? Разве не интересно взглянуть: с кем «воевал» музей и кто пребывал в жуткой тесноте, мучаясь от постоянного шума проводимого ремонта и изнемогая от хождения по коридорам посетителей музея?

Так уж вышло, никакого специального умысла не было, но удалось познакомиться через внуков с историей одной семьи, бывшей некогда жильцами «Большого дома». Само собой, её нельзя назвать пусть даже лёгким, ни на что не претендующим, социологическим срезом квартирантов 1930-х годов. Проще сказать, мол, дело случая, и тем не менее... В зале № 47, разгороженном тогда жилтовариществом на две длинные комнаты (по одному окну в каждой), проживали две семьи.

В правом «пенале» обосновалась семья Старостиных. Первую комнатёнку в «Большом доме» Сергей Старостин получил, ещё будучи студентом университета им. Свердлова. После окончания учёбы Сергея оставили в университете преподавателем, и комнатка закрепилась за ним. Была она маленькая, с низким потолком и окном, выходившим в Староваганьковский переулок, из него были видны Кутафья башня, библиотека и уголок Манежа. В 1934 году они с братом Василием, приехавшим в гости, наблюдали за строительством ветки метрополитена. Котлован, разверзшийся внизу во дворе, пугал.
Семья Василия Старостина жила в это время в деревне. Крепкое крестьянское хозяйство, лошадь, коровы позволяли жить сытно. Но отец отказался вступать в колхоз, и Сергей Старостин забеспокоился.

Преподаватель Коммунистического Сельхозуниверситета понимал, что это кончится раскулачиванием. Сергей смог убедить отца немедленно вступить в колхоз, сдав в него всю живность. Затем семейство погрузилось на телеги и отправилось в Москву. Тогда Сергею удалось выменять свою маленькую комнату на другую — побольше. Так Старостины оказались в той самой половинке комнаты-квартиры № 47, получившейся от разделения некогда красивого зала с высокими потолками деревянной перегородкой ровно пополам и отделённого от коридора крошечным тамбуром. Окно новой комнаты выходило во двор, на потолке роспись — в облаках резвились ангелочки.

В своей комнатке-пенале Старостины жили 20 лет. Здесь семья встретила войну. Мальчишки гасили на крыше зажигалки. В 1941 году взрывной волной в доме повыбивало окна (в их комнате тоже), и отец приладил к раме лист железа с прорезью для трубы печки-буржуйки. Её топили паркетом из соседнего дома по Крестовоздвиженскому переулку, так и грелись. Тогда же, в 1941-ом, в окно комнаты глядели на огонь костра, в котором жгли учебники по политэкономии: немцы приближались к Москве.

Сергей Старостин погиб в 1942 году, защищая Малую землю. Брат Василий, окончив Муромское военное училище, в 1944 году с Первым Украинским фронтом радистом участвовал в боях за Бреслау, в переправе через Нейсе, взятии Берлина. Расписался на рейхстаге и написал: «Смерть фашизму!» После войны Василий Старостин остался в армии, преподавал, женился, в семье родилась дочка Тома. Позже получил назначение в Генштаб.

В 1955 году женился и третий, младший, брат Владимир, живущий в этой же комнате-квартире. Он работал в Москве слесарем-сборщиком авиационных моторов. В жёны взял девушку, живущую по соседству. Надежда была тоже родом из деревни, в войну прошла немецкие концлагеря, отец её погиб под Ленинградом, мать умерла во время войны. И Надежда приехала к тётке, живущей во дворе «Большого дома» в так называемом «Домике садовника» (Староваганьковский переулок, д. 25). Там у тётки была маленькая подвальная комната-квартира с окошком, выходившим во двор. Когда мальчишки играли в футбол, мяч частенько залетал в открытую форточку.

В 1955 году в узком «пенале», где проживали Старостины, было уже десять человек: восемь взрослых, двое маленьких детей. О музейных делах семья знала мало. Жили как все рядом: бабушка варила суп на примусе, который стоял на табуретке в коридоре. Рядом сидела «сторожиха», бывшая соседка Надежды Емельяновны, устроившаяся в музей смотрительницей. «Володя твой не здоровается!» — обижалась она на Старостиных.
Только в 1957 году Василию Тимофеевичу удалось получить квартиру на Кутузовском проспекте. Уезжали Старостины с радостью, устали от тесноты и шума.

Их соседом по квартире в «Большом доме» был сын Председателя Академии наук С.Н. Вавилова. Вениамин Сергеевич Вавилов жил в левом «пенале» (тоже 27,5 м) с женой и дочерью. Был он пьяницей и дебоширом. Иногда к нему заходил его знаменитый отец, но угомонить сына не мог.

К моменту начала реставрации плафон зала № 47 выглядел сильно загрязнённым и закопчённым. К тому же его чуть не испортили во время ремонта — попробовали заштукатурить проблемные участки. Реставрацией занималась бригада С.А. Зиновьева. Сначала были сделаны пробные расчистки (методом прокатки тестом и протирки резинкой «родоль»). Они дали хорошие результаты и показали изначальный авторский колорит живописи — серо-голубой в светах и золотистых тенях, высокой художественной ценности. Этим же методом продолжили дальнейшую расчистку. Тогда высокая техника росписи плафона подтвердила имеющиеся указания в литературе о выполнении интерьеров в 1810 году. Было даже высказано предположение о более ранней датировке живописи. Виноградов свидетельствовал:

«Плафон получился как вновь написанный, до того свежи краски. Если б я не присутствовал при этих работах, я бы не поверил, думая, что плафон вновь расписан. Что касается участка, выходившего в коридор, он написан вновь, сюжет повторен той части плафона, что около окон зала».

Так же были восстановлены стены зала. Не обошлось без сюрприза. Опять сошлёмся на Виноградова:

«До последнего дня расчистки плафона, считалось, что стены зала не имеют мраморной поверхности, а только одни лопатки, членившие общую площадь стен, да рамка кругов, украшавших стены. И когда собрались красить стены, обнаружили под толстым слоем краски блестящую яркую поверхность».

Сегодняшние посетители музея имеют возможность увидеть на плафоне оставленный фрагмент неочищенной росписи.

Сейчас зал перекрашен — это так называемый «Зелёный зал». Но на одной из его стен можно увидеть образцы всех слоев, которые удалось обнаружить реставраторам. После проведённых здесь работ зал стал украшением дома-музея, напоминающем о годах величия и роскоши, а также примером умелой реставрации — подтверждением оценки Виноградова, что «реставрационная мастерская достигла замечательных результатов».