У ангелов хриплые голоса 8

Ветер, рвавший в клочья небо и воду всю ночь, к утру притих. Сильно потеплело. Часть песчаного берега больше не была пустынной: на полотенце разлеглась какая-то компания — девушки и парни, шезлонг занимал крупногабаритный мексиканец в хрестоматийной шляпе, а у самой воды играли в мяч чьи-то разновозрастные — и разномастные — дети.
Хаус совсем было хотел пройти мимо, как вдруг взгляд зацепился за маленькую фигурку скорчившуюся в стороне от играющих. Мальчишка был лет восьми-девяти, невысокий, тёмненький, одетый, как сын приличных родителей — в летний костюмчик, яркие кроссовки и бежевые гольфы до коленей. Чистых коленей. Он положил на камень перед собой свои очки с окклюдером на одном из стёкол и примеривался, как бы трахнуть по ним другим камнем.
- Стой! - крикнул Хаус, прикинув, сколько стоит поход к оптику за новыми и какой нагоняй мальчишка получит дома. - Надие...надие креера, кви... кви се хан эстрелладо.( никто не поверит, что они сами разбились)
Мальчишка, видимо, и сам подозревал, что в байку про внезапно разбившиеся очки, никто не поверит, но ответил резко, со слёзным вызовом:
- Но ми пермиттен сер эн ля компания! Ми лламан эль циклоп,порку а ми ун ойо эс серрадо!(меня не берут играть, называют циклопом)
Один его глаз заметно заваливался к переносице.
Хаус внутренне улыбнулся: он угадал прозвище мальчишки на счёт «раз».
-Эс нецессарио коррегир эль эстрабисимо, - тем не менее, наставительно сказал он. - Сера йа тарде.( это можно корригировать)
Мальчишка наверняка тысячу раз слышал о том, что косоглазие следует выправлять, пока глаз не вырос — Хаус Америки ему не открыл, поэтому он презрительно выпятил губу:
- Суис аль доктор?
- Си, -сказал Хаус, присаживаясь рядом на песок. - Си но куирес гуэйрес, ллевар лос пунитос, ди э ля мама.( поговори с мамой о том, что не хочешь носить очки)
Хотя, как он подозревал, и этот совет бесполезен: едва ли мать позволит мальчишке не носить очков просто потому, что он не хочет.
- Но сабеис э ми мама, - вздохнул мальчишка, подтверждая его догадку.(вы не знаете моей мамы)
Хаус, действительно, не знал его матери, но зато знал свою.
- Тодас лас мамас игуаль, - сказал он. Все мамы одинаковые.
Помолчав, спросил:
- Комо ту номбре?(как тебя зовут?)
- Иаков, - ответил мальчишка. - Ми папа эль хебрео, перо эсто но се консидера(мой папа еврей, я не чистокровный).
Хаус вздрогнул и посмотрел на мальчишку внимательнее. Действительно, примесь еврейской крови угадывалась, хотя в глаза не бросалась. Значит, маленький Иаков — мемзер?
- Эпренде э хачер альго эспециаль, - посоветовал он. - И тодес алвидаран сомбре тус пунтос.(придумай что-то, что  можешь только ты)
Он знал это на собственном опыте — человек, наделённый талантом и умением делать что-то, чего не могут другие, всегда будет востребован.
- Но дестроес лос пунтос, - сказал он мальчишке. - Ту мама се афлигира.(не порть очки, мама огорчится)
Он знал, что говорит по-испански из ряду вон плохо и удивлялся. Что мальчишка, кажется, понимает его.
- Адьос, - сказал он, вставая. - Эс хора де ирме.
Он двинулся вдоль берега, чувствуя спиной, что мальчик смотрит ему вслед. Странно всё-таки, что парня зовут именно Иаков. Не исключено, что неизвестного дарителя Уилсону ракушки зовут, например, Гильермо.

Уилсон сидел на серовато-сизом камне на пустынном, каменистом,  участке пляжа. Смотрел невидящим взглядом прямо перед собой, обхватив себя руками за плечи, как от холода. Лёгкий бриз шевелил тонкие пряди седеющих волос. На этом ровном, как ладонь, безлюдном пустом пространстве на краю океана он казался одиноким, необыкновенно печальным и каким-то потерянным.
Хаус подошёл и встал рядом, тревожно искоса поглядывая на него.
Не повернув головы, Уилсон слегка подвинулся, давая ему место рядом с собой.
- Прости меня, - сказал Хаус, садясь и укладывая подбородок на ручку трости.
- Это ты меня прости, - всё так же не отводя взгляда от линии горизонта, откликнулся Уилсон. - Я не имел никакого права взваливать на тебя эту тяжесть. Не ты виноват в том, что у меня рак, и что я умираю.
- Ты в этом тоже не виноват, -  справедливости ради заспорил Хаус.
Уилсон покачал головой:
- Я только этой ночью кое-что понял... Человек должен умирать в одиночестве. Вот животные — они знают, чувствуют, поэтому уходят и прячутся. Почему человеку не хватает самодостаточности умереть наедине с собой? Забиться в дальний угол, скрыться из виду, спросить у себя — честно, наедине — что вообще изменилось от твоего пребывания в этом муравейнике, и изменилось ли хоть что-то? Но нет, на это ему не хватает честности - он всё делает напоказ, устраивает шоу из собственной смерти, не думая о зрителях, да ещё и других приглашает участвовать в этом фарсе. Мерзкая, самовлюблённая тварь, правда?
- Не надо... - хрипло сказал Хаус, которому защекотало горло. - Не говори так.
- Мне просто страшно, - Уилсон поёжился и плотнее обхватил себя за плечи. - Не думал, что будет так страшно. Надеялся, что буду справляться, что мы проведём весёлый уик-энд, а потом без слёз и сожалений под бравурную музыку верхом на белом коне и с раскупоренной бутылкой шампанского в руке я просто поскачу по радуге, горланя похабную песню про сисястых девочек, - он рассмеялся сам над собой ненатуральным болезненным смехом — коротким и одиноким, как брошенный о камни хрустальный бокал.
Хаус почувствовал почти физическую боль от этого смеха. Ему уже тысячу лет не было так хреново.
- Я ошибался, - продолжал Уилсон, уже не смеясь. - Без слёз и сожалений у меня что-то не выходит... Ты был прав на мой счёт: я — трус и тряпка. И ты будешь это наблюдать во всей красе ещё не день и не два. Зачем ты на это подписался? Ведь знал, с кем связываешься...
- Я бы и на годы согласился, - подумав, проговорил Хаус.
- Я бы тоже согласился, - усмехнулся Уилсон. - Но мне не предлагают.
- Ты бы не согласился. Тебе предлагали, но тебе ведь цена не по карману.
- Что мне предлагали? - Уилсон, наконец, оторвал взгляд от водной зыби и повернулся к Хаусу. - Химиотерапию? Две недели мучений ради двух недель жизни? Оно того не стоило, пойми. Если бы была надежда на что-то существенное - хоть призрачная, но всё-таки надежда, а не утопия - цена мне высокой не показалась бы.
- Вот как? - в голосе и взгляде Хауса прорезалась недоверчивая насмешка. - Ты бы согласился на боль, на рвоту, на все прелести химио- и рентгенотерапии? И ради какого срока? Десяти лет? Двадцати?
- Пяти, - сказал Уилсон подумав. - Даже трёх... Не дразни меня.
- Уилсон...
Уилсон вздрогнул и впился в него взглядом.
- Есть разговор, - сказал Хаус. - Статья в гостинице осталась, да ты и не прочитаешь — она по-испански. В общем, комбинированное лечение — оно пока в эксперименте, но результаты очень оптимистичные. Здесь, в онкоцентре Бенито-Хуарес, можно обойти протокол и провести пробный курс. Ты спрашивал, где я был вчера утром. Я там был. Разговаривал с одним из онкологов. Показал твои снимки. Он готов тебя взять.
Уилсон снова сжал губы. Подобрал пригоршню мелких камней из-под ног, принялся сосредоточенно пересыпать из ладони в ладонь.
- Ну, и чего ты молчишь? - выждав некоторое время спросил Хаус.
- А ты ничего не сказал пока. Что за методика? Какие результаты? Я... я слишком онколог, знаешь, чтобы верить в сказки...
- Методика одновременного трёхкомпонентного воздействия — химия, рентген и термотерапия.
- Что-то вроде ядерной ракеты, засунутой в штаны? - усмехнулся Уилсон. - И ты повёлся?
- Они получили промежуточный результат при третьей стадии с прорастанием. Рост остановился, пациент уже живёт дольше всех прогнозов.
- Пациент — крыса? - спросил Уилсон, продолжая пересыпать камешки. - Я читал про трёхкомпонентную терапию... на английском языке. Экспериментов над людьми просто ещё не могут проводить.
- Ну, кто-то должен быть первым, - слегка смутился Хаус.
- Ты однажды попробовал — помнишь, чем всё кончилось?
- Помню. Мне не повезло. Как не повезло и Тринадцатой с её шансом. Но если бы появилась новая методика, я бы попробовал снова. Ты о математической вероятности слышал что-нибудь? Наши с ней обломы повышают твой шанс.
- Ля рата, - задумчиво проговорил Уилсон. - Хаус, я правильно запомнил? Ля рата?
- Новый ник себе подыскиваешь? Можешь, только особо не тяни — доктор Кавардес ждёт моего звонка.
- Доктор Кадаврес? - переспросил Уилсон и засмеялся. - А если я скажу «нет», чего мне ждать? Я так понимаю, инсценировка эвтаназии, чтобы пробудить во мне вкус к жизни — ещё не весь твой арсенал?
Хаус не отвечал долго — теперь его взгляд терялся в бескрайнем водном просторе и запутывался в облаках.
- Не знаю, - наконец глухо и абсолютно серьёзно проговорил он, - Это — последний вариант, и последняя надежда. Если ты скажешь «нет», мне больше нечего тебе предложить.
- То есть, ты снова станешь давить, интриговать, манипулировать, пугать... душу мне выматывать, чтобы превратить «нет» в «да» ?
- Нет, - всё так же глухо и серьёзно ответил Хаус. - Что бы ты ни сказал, я приму это, как твоё окончательное решение. Я этой ночью тоже кое-что понял: ты имеешь право решать сам.
- Да, - сказал Уилсон.
- «Да», это в смысле да, - осторожно уточнил Хаус, - или...?
- Да — это в смысле, что я готов примерить мохнатую шкурку лабораторной крысы, - он помолчал и вдруг спросил совсем по-детски, со страхом и надеждой:
- Но ты меня не бросишь, если... если мне окажется не по силам?
 
продолжение второго внутривквеливания

Его первый день в «Принстон Плейнсборо» оказался очень удачным — заведующий онкологическим отделением, оказывается, не просто читал его работу, но и сам использовал его выводы на практике, притом весьма успешно.
- Уилсон, у вас светлая голова, - сказал он, протягивая руку для рукопожатия. - Я очень рад, что вы пришли в наше отделение и думаю, что мы сработаемся. Вы ведь раньше не жили в Джерси? Наверное, никого тут не знаете?
- Нет, почему же, я учился с доктором Люннесом, из травматологии и довольно близко знаком с доктором Хаусом.
- С этим психом? - поморщился Малер. - Знаете, что он учудил буквально вот только что?
Джеймс выразил живейший интерес — ему, действительно, было интересно, потому что с Хаусом он не виделся уже несколько дней, а это, как он недавно с удивлением осознал, слишком долгая разлука.
- К ним поступила женщина с подозрением на острую пищевую токсикоинфекцию, - начал рассказывать Малер, то и дело подпуская в голос возмущение. - Понос с кровью, спутанность сознания — в общем, довольно типичная картина. Доктора Манна — это его начальник, зав инфекцией — не было на месте, Хаус оставался исполняющим обязанности и, видимо, решил, что получил карт-бланш: никого не спрашивая, прогнал пожилую женщину по всем нагрузочным тестам, в своей манере направо и налево обманывая, шантажируя и оскорбляя всех, кто чинил ему препятствия, на сканере обошёл пять мест очереди, лаборантку, кажется, склонил к сексуальной связи, но своего добился — его пациентке сделали все анализы, какие только ему в голову пришли. Вот только это ничуть не помогло: женщине становилось всё хуже и ночью она умерла. А дальше началось самое интересное: родственники отказались от вскрытия и хотели забрать тело, но не тут-то было — кто-то позвонил в ЦКЗ и сказал, что из «Принстон-Плейнсборо» опасная инфекционная больная отдаётся на руки без вскрытия. Вы представляете, что тут началось? Мы все думали, доктора Кадди удар хватит. Её вызвали на ковёр, телефон раскалился от звонков, а Хаус между тем заперся с телом в морге и совсем было собирался вскрывать без разрешения, но охрана всё-таки успела вмешаться и оттащить его. Так вот, я стопроцентно уверен, что звонок в ЦКЗ он и организовал, чтобы под шумок провести вскрытие. И доктор Кадди тоже так думает. Родственники умершей устроили ей скандал, грозятся подать в суд. И главное, никто не может понять: зачем? Пациентка умерла, его никто ни в чём не обвиняет — заболевание развивалось стремительно. Чего ради весь этот цирк? Вы можете понять?
Джеймс подумал, что он-то как раз вполне может понять: пациентка умерла, а Хаус так и не узнал, отчего. Он знал и по себе, что такие вещи могут мучить ещё долго. Мучить, внезапно всплывая в голове недоспрошенными вопросами, недополученными результатами исследований. Когда лежишь по ночам в бессоннице, пялясь в темноту, и думаешь что-то вроде: «А закажи я в тот момент тест на амилазу, она была бы жива». И подобные мысли изводят, не давая покоя даже во время еды и секса. Ему с новой силой захотелось увидеть Хауса, может быть, даже рассказать ему о своём понимании, поэтому, едва отделавшись от Малера, он пошёл искать друга в тех местах, которые сам счёл более вероятными для его пребывания.
Хаус нашёлся на крыше больницы — сидел на высоком, до пояса, бортике ограждения и вертел в пальцах шариковую ручку, демонстрируя недюжинный талант в пенспиннинге.
- Я слышал, у тебя пациентка умерла, - с ходу сказал Джеймс.
Хаус поднял мутные глаза, и Джеймс увидел, что он вдребезги пьян. Увидел — и испугался: был разгар рабочего дня, да и вообще пьяным он Хауса раньше ни разу не видел.
- Ну, и тебе здравствуй, - сказал Хаус насмешливо и вместе с тем мрачно. - Чего припёрся?
- Зря ты тут сидишь, - сказал Джеймс, беспокойно оглядываясь. - Тебя увидят, и у тебя будут неприятности.
- У меня уже неприятности, - сказал Хаус. - Мой непосредственный начальник идиот, а опосредованная начальница, - он икнул, - идиотка.
Джеймс понял, что его друг в таком состоянии, что с него станется пойти и высказать все свои суждения заинтересованным лицам в глаза. Он ещё раз оглянулся и стащил Хауса с бортика:
- Во-первых, у тебя с координацией проблемы — можешь спланировать, - сказал он сурово в ответ на вялые попытки протестовать. - Во-вторых, нечего вообще в таком виде тут торчать. Пойдём — я тебя домой отвезу.
- А ты что тут делал? - наконец, догадался спросить Хаус, поднимая бровь и делая лицо как у агента следственного отдела.
- Устраивался на работу. По твоей же протекции.
- Зря, - сказал, как припечатал, Хаус. - Паршивая работа. Одни идиоты кругом.
- Пошли-пошли, - потянул его Джеймс за рукав. - Тебе нужно отдохнуть.
В машине Хаус моментально уснул, и Джеймс подумал, что, пожалуй, он не только выпил лишку, но и работал без перерыва не меньше полутора суток. И пока он вёл автомобиль - как всегда, аккуратно следя за дорогой - всё же нет-нет, да и тянуло его скосить глаза на обычно подвижные, а сейчас застывшие черты лица спящего, на длиннопалые кисти, расслабленно лежащие на коленях, на тёмно-русые кольца волос, ещё сильнее потемневшие от пота и прилипшие к влажному виску.
«Я соскучился по тебе, чувак, - подумал он. - А ты, свинья, взял — и напился. Без меня». Он бы с удовольствием отметил сейчас на пару с Хаусом своё устройство на работу, посочувствовал бы по поводу смерти неведомой пациентки с так и не выясненным диагнозом, просто поболтал бы за рюмкой бурбона или бокалом вина, но Хаусу пока опасно было наливать даже пиво — каждый лишний градус мог оказаться тем роковым, который вырубит его надолго, без надежды восстать до утра.
И без того разбудить друга, чтобы выковырять из машины, оказалось делом нелёгким. Правда, Хаус не ворчал, не ругался, не отбрыкивался от  попыток Джеймса растолкать его, как это обыкновенно делают пьяные — он попросту не просыпался. Джеймс немного подумал, открыл багажник и достал оттуда свой небольшой стратегический запас, среди которого нашлась и пара ампул раствора гидроксида аммония. Намочил платок и дал Хаусу вдохнуть пару раз.
Эффект превзошёл ожидания. Фыркая, чихая и кашляя, Хаус пробкой вылетел из машины, несильно въехал Джеймсу ладонью по уху и сказал, что если бы это он принимал у студента Уилсона на третьем курсе зачёт по реанимации, то карьера будущего маститого онколога оборвалась бы в зародыше.
- Зато сработало, - невозмутимо возразил Джеймс, потирая ухо. - У тебя дома из съестного что-нибудь есть или позвонить в доставку?
Горячие бутерброды и крепкий кофе немного вернули Хауса к жизни, он ещё раз назвал больничное начальство идиотами, а Джеймс ещё раз попытался выразить сочувствие по поводу смерти пациентки. Но тут Хаус цинично заявил, что на сам факт её смерти ему плевать, и всерьёз достаёт только то, что причина смерти осталась неизвестна.
- Они отказались от вскрытия по религиозным соображениям, - вслух злился он, жестикулируя и роняя кетчуп на рубашки — свою и Джеймса. - Ну, вот какая разница Богу, сожгут её нетронутой или со вспоротым животом? Что за дурацкая людская привычка, выдумывать чепуху, а будучи уличёнными в её нелогичности, валить всё на бога, который, согласно не менее дурацкой выдумке, вне критики? И эти идиоты из администрации им потакают, хотя на всех проспектах клиники чёрным по белому или красным по синему — один чёрт — ясно написано, что госпиталь учебный. А значит, в нём должны вскрывать. Тем более, когда диагноз так и не был установлен. Ей поставили гастроэнтерит, каково? Гастроэнтерит, при котором последовательно отказывают все органы, как по расписанию! Анацефалу понятно,что здесь что-то совсем другое, и будь у меня чуть больше времени, я бы докопался до сути но меня все эти почти двое суток буквально по рукам били, а на сладкое запретили и аутопсию тоже!
- Странно, - проговорил Джеймс, пожимая плечами и недоумённо покачивая головой.
- Что странно? - подозрительно спросил Хаус, как-то сразу остывая от своего возмущения.
- Странно, что это вызывает у тебя столько эмоций, а человеческая жизнь тебе, как ты сам говоришь, безразлична...
- А ты о том, что люди смертны, только вчера узнал, и тебя бомбануло? - хмыкнул Хаус. - Я тебе открою секрет, Джимми: все умирают, и большая часть умирает от болезней. Это неинтересно.
- Жизнь или смерть — неинтересно?
- Сами по себе ничуть. Пока ты не почувствуешь, что держишь в руках ту самую верёвочку.
- Какую верёвочку? - не понял Джеймс.
- Из сказки. За которую дёрнешь — и дверь откроется. Дверь между жизнью и смертью. Круто, а? Верёвочка... - Хаус в порыве воодушевления швырнул остаток бутерброда на стол, не особенно заботясь куда он попадёт, и, вскочив на ноги, принялся возбуждённо расхаживать по комнате, говоря на ходу отрывисто и взволнованно. - Загадка природы — вызов человеческому разуму. Ты видишь некую данность. Зная принципы бытия, анализируя причинно-следственную связь, ты находишь то единственное, что послужило триггером события. Выстраивая модель патогенеза, ты находишь этиологическую причину. Вот только это и важно врачу. В этом вообще вся суть. Остальное написано в учебниках. Прочитать учебник — фигня. Важно уметь прочитать то, что природа пишет понятными только ей знаками на наших телах. Важно стать её переводчиком для несведущих. Самым крутым - круче всех. Её противником и партнёром в этой игре. И это интереснее жизни и смерти и важнее жизни и смерти, потому что эти загадки выше жизни и выше смерти.
- Я своим ушам не верю, - сказал Джеймс, качая головой. - Да ты прямо шизик, Хаус. Это же одержимость. Я тебя бояться начинаю. Ты как безумный гений из этого... как его?
- Гений — мне нравится, - заметил Хаус, снова с размаху плюхаясь на диван.
- А «безумный» ты, видимо, пропустил мимо ушей? Головоломка, даже самая наикрутейшая, даже самым высшим разумом вселенной тебе заданная, не может быть выше жизни и смерти по определению.
Хаус яростно замотал головой.
- Ты просто не понимаешь, о чём речь, и несёшь чепуху. Если жизнь уже уходит, а загадка остаётся неразгаданной, она всё равно вернётся. Придёт за новой жизнью, и на месте Эстер будет Лидия, или Джон, или Рози
- Так её Эстер звали?
- Да какая разница, как её звали! Это вообще не важно, потому что все они будут для неразгаданной загадки просто новыми масками, куклами кукловода, и пока я не докопаюсь до сути, пока не загляну под эту маску, она будет в нашей игре снова и снова ставить мне шах, а я буду снова и снова жертвовать фигуры, но эти фигуры — люди, Уилсон. Люди, которым я спасаю жизнь. И им плевать на мои мотивы.
- Она - это кто? - кротко уточнил Джеймс, начавший всерьёз опасаться, как бы усталость и опьянение Хауса не выкинули с его другом какую-нибудь злую шутку — он и так разошёлся до острого блеска в глазах и пунцовых пятен на скулах.
- Смерть. Ты пойми: сегодня я ей проиграл не одну жизнь, а столько, что по сравнению с ними всеми соблюдение дурацких обрядов утилизации гниющего мяса соплеменников — такое фуфло, что даже упоминать о нём смешно.
- Человек не гниющее мясо! - возмутился Уилсон. - Её звали Эстер, и она любила фильмы с Вивьен Ли и варила самое вкусное клубничное варенье во всём Нью-Джерси. И у неё было любимое голубое пальто, в котором она первый раз пошла на свидание с Эдмундом.
- И ты всё это выдумал прямо сейчас.
- Ну и что? Не это, так другое. А ты за пациентами отказываешься видеть людей.
- Потому что только так и надо, если хочешь сохранить объективность. А как только ты начнёшь развозить розовые сопли про голубое пальто, весь свой медицинский опыт, знания и ум можешь сложить в ведро и вынести на помойку.
- Значит, если я не буду сволочью, я буду плохим врачом? - Джеймс почувствовал, что и сам начинает заводиться — главным образом потому, что чувствовал в словах Хауса какую-то глубинную правоту, но на поверхность она выступала такими безобразными циничными кляксами, что не спорить было просто невозможно.
- Ты — онколог, - чуть отступил Хаус. - Это — другое дело. Ты со смертью не состязаешься — вы с ней, как симбиоты.
- Ну, спасибо тебе на добром слове.
- Да не в этом смысле — не злись. Просто в онкологии свои правила, и большинство загадок с заранее известным ответом. Тебе приходится не столько решать, сколько объяснять своим пациентам, почему решение именно таково, хотя и ответ, и само объяснение редко кого устраивает. Ну и тем не менее, - вдруг снова воодушевился он. - Ты пару недель назад носился с этим дохлым парнем с метастазами рака щитовидки. Почему он тебе не давал покоя?
- Ты знаешь, почему.
- Потому что ты облажался, пацан умер, а тебя мучила вина?
- Хаус...
- Ну ты скажи, скажи. Это простой вопрос.
- Ну, да. Да.
- А вот и ничего подобного! - указательный палец мотнулся перед лицом Джеймса туда и сюда. - Когда ты взломал свой сундучок и понял, в чём дело, лажа не перестала быть лажей, а ты успокоился. Почему?
- Почему? - эхом переадресовал Джеймс, действительно, вдруг задумавшись над этим.
- Потому что ты понял, в чём дело, и понял ещё, что в следующий раз, когда к тебе в руки попадёт рак щитовидки у Тома или Сары, ты вспомнишь об этом и проведёшь пробу с тироксином. И даже получив отрицательную пробу с тироксином, ты вспомнишь о том, как и на чём облажался, и поищешь сундучок в другом месте. Потому что ты - подсознательно или сознательно — тоже знаешь, что иногда они возвращаются, - он снова попытался встать с дивана, но неловко зацепил коленом столик, чуть не опрокинул и рухнул обратно.
- Кто возвращается, Хаус? - осторожно спросил Джеймс, видя, что состояние опьянения приятеля, трансформировавшись было в возбуждение, достигло своего пика и больше всего желая как-нибудь уложить Хауса спать, пока он не дошёл до агрессивности или полного упадка сил.
- Все твои недоразгаданные загадки, все игры со смертью, где ты почувствовал, что продуваешь, и взял тайм-аут, все случаи, когда ты струсил или уступил и, в конечном итоге, слил. Они возвращаются снова и снова, играя чужими жизнями, пока не дадут по башке персонально тебе, да так, что жить не захочешь, - объяснил Хаус, дыша перегаром Джеймсу в лицо.

хххххх

В тот вечер разговор на этом, кажется, и закончился — теперь Уилсон уже не мог вспомнить, ответил ли он что-то Хаусу или нет. Помнил только, что довольно скоро Хаусу понадобилось срочно метнуться в туалет, где он, должно быть, оставил последние силы, потому что вернулся по стеночке и молча угрюмо проследовал в спальню, где, повалившись на кровать, заснул тяжёлым обморочным сном.
Но про то, что «иногда они возвращаются», Уилсон последнее время думал очень часто. И в само понятие «они» вкладывал гораздо больше, чем имел в виду тем вечером Хаус. А впрочем, кто его знает, Хауса, может, и он вкладывал в него тогда больше, чем Уилсону показалось.
Подаренная раковина в лучах лампы как будто светилась собственным розоватым светом. Уилсон пальцем трогал её твёрдую рифлёную поверхность и чувствовал какое-то смутное беспокойство.

Днём, после разговора с Хаусом, он ещё долго слонялся по берегу в одиночестве и видел детей, играющих в мяч, но голубоглазого паренька среди них не было — все смуглые, темноглазые, загорелые под южным солнцем до черноты. Только какая-то молодая женщина с неожиданно светлыми волосами выкладывала у кромки воды из камней замысловатый орнамент. Она подняла голову, когда его тень упала на камни перед ней, и, улыбнувшись, сказала ему несколько слов на местном наречии.
- Но компрендо эн испано, - сказал Уилсон разводя руками. - Ми де лос эстадос унидос Америка.
- Слово, - сказала девушка по-английски с сильным акцентом. - Сложить слово. Ля эстернидат . Королева дарить всё совсем, - она широко махнула рукой, охватывая этим жестом горизонт, - и новый... патинос. Такой эль куэнто.
Она весело засмеялась и движением головы отбросила волосы за спину.
Уилсон ещё раз посмотрел на составляемую мозаику, силясь понять, о чём она.
- Не повезти с погодой? - сочувственно спросила между тем женщина, видя, как он кутается в свою ветровку. - Сентис фрио? Не есть... как это... резистент эль фрио? Холод, да?
С неловкой улыбкой недопонимания он присел на корточки и внимательнее присмотрелся к её работе. В рисунке угадывалось солнце и раковина, накладывающиеся друг на друга так, что лучеобразные выросты раковины могли быть лучами солнца.
- Мюи бьен. Хермозо, - вспомнил он слово похвалы.
- Жизнь выходить из водная элементо, - попыталась объяснить смысл своего рисунка девушка. - Вечер в море тонуть солнце и утро опять, - она не вспомнила нужного слова и показала рукой, как солнце поднимается всё выше. - Ля эстернидат.
«Вечность», - сообразил Уилсон, частично догадавшись, частично вспомнив сказку.
- Ве-ечность, - повторила девушка, растягивая незнакомое слово. - Сложить своя вечность, - и показала Уилсону на груду разноцветных камней, приглашая, видимо, и его заняться мозаикой.
- Весь мир и новые коньки, - пробормотал Уилсон, задумываясь и вспоминая сказку. - Немного за вечность...
Женщина порылась в куче камней и вдруг протянула Уилсону... "Не может быть", - внутренне ахнул он. Это был тот самый, прозрачный овал, который Хаус зашвырнул в воду. А если и не тот, то разительно похожий.
- Эл регало ля мемория, - сказала женщина и, наморщив лоб, вспомнила по-английски: - На п`амьять.

В отель он возвратился к обеду, хотя есть не хотел — просто подумал, что Хаус будет волноваться из-за его долгого отсутствия. Он очень устал. Его шатало от усталости, но это было и к лучшему. Усталость вытесняла беспокойство, сожаление, панику.
Хаус, сдвинув очки для чтения на кончик носа, сидел перед ноутбуком, делая какие-то пометки в дешёвой ученической тетрадке — видимо, из ближайшего киоска. Кровяные прожилки опутывали белки его глаз — следствие практически бессонной ночи - и, по всей видимости, он просидел так всю первую половину дня, не отрываясь.
- Вот и ты, - сказал он с необычной для него приветливой, даже ласковой интонацией, поворачиваясь к вошедшему Уилсону. - Есть хочешь?
- Нет. А вот ты, наверное, проголодался... Пойдём?
По правде сказать, ему страшно не хотелось ещё куда-то идти — хотелось рухнуть на постель и пролежать несколько часов неподвижно с закрытыми глазами, но ради Хауса он мог и пойти в кафе при отеле и даже попытаться что-то сжевать. Хаус окинул его оценивающим взглядом и решил:
- Лучше закажу еду в номер. Сибаритствовать — так сибаритствовать. Господи! Что это у тебя?
Только теперь Уилсон сообразил, что всё ещё сжимает в руке подарок Снежной Королевы, как он успел про себя окрестить женщину со светлыми волосами.
- Ты нашёл где-то космический синтезатор, чтобы испытывать моё терпение? - продолжал допытываться Хаус. - Или сам их делаешь? Ну, не могла же какая-нибудь услужливая рыба достать тебе эту штуку из океанских глубин.
Уилсон таинственно улыбнулся:
- Ты же любишь головоломки. Вот и ломай голову, - но тут же сам рассказал. - Не больше твоего понимаю. Какая-то женщина дала мне это на берегу. Она складывала рисунок из камней, я подошёл, мы попытались поговорить, насколько нам позволяло знание языков, и в конце она подарила мне эту штуку «на память». Может, тут таких много?
- Ты неисправим, - вздохнул Хаус. - Приехал сюда умирать, но всё равно продолжаешь клеить женщин. Она тебе телефончик оставила?
Уилсон покачал головой. Хаус не понимал его. Встреча с женщиной казалась продолжением той встречи с мальчиком — Уилсон испытывал странное ощущение, будто кто-то неведомый плетёт вокруг него некую психоделическую сеть, в которой он запутывается и в которой, в общем, не против запутаться, потому что за хитросплетением всех этих встреч, предметов  и символов ему угадывается какое-то смутное, но оптимистическое обещание, намёк на будущее, которое, какое бы оно ни было, всё-таки лучше, чем ничего. Он вспомнил, что несколько дней назад случайно поймал на свой телефон радиопередачу по рассказу Рэя Брэдбери, и строчка стихотворения «будет ласковый дождь» назойливо вертелась и вертелась у него в памяти таким же многозначительным символом, но в ней всё же было слишком много горечи безвозвратной потери, а глаза мальчика и светлые волосы женщины вязали его к этому миру прочно. И он снова погладил раковину, нуждаясь в прикосновениях к ней, как Антей нуждался в прикосновениях к земному грунту.
- Я только что говорил по скайпу с доктором Кавардесом, - сказал Хаус, возвращая его в реальность. - Тебе нужно залечить пневмонию и сделать кое-какие анализы. В понедельник первая процедура — термотерапия. Ты не передумал?
- Теперь я уже не передумаю, - покачал головой Уилсон.
Он вспомнил свои ощущения ночью, когда Хаус воткнул ему в вену иглу, и он почувствовал ток препарата. Его снова вдруг тряхнуло крупной дрожью, и он снова, уже привычно, зябко обхватил себя за плечи.
- Это же юг. Почему здесь так холодно? - вырвалось у него.
- Здесь не холодно, - ответил Хаус, протягивая руку, чтобы потрогать его лоб. - Это тебе холодно, потому что ты болеешь. Смотри, опять температура повысилась — тебя не продуло на берегу? Чего, интересно, ради ты слоняешься там часами?
Он сжал губы и помотал головой, не умея найти слов, чтобы объяснить.
- Я не знаю...
Не раздеваясь, только скинув кроссовки, он прилёг на кровать, надеясь немного отдохнуть, пока доставят заказанную Хаусом еду, но его сразу закачало, закружило, повлекло в липкую темноту бессознания и утянуло, как в омут, куда-то в глубину, глубже океанского дна, где навалилась на грудь толща воды.
Он проснулся от тягостного чувства удушья. В номере было жёлто и розово от заката, и Хаус, стоя к нему вполоборота у стола, набирал что-то в шприц из флакона. Это зрительное впечатление накрыло Уилсона спросонок таким жутким дежа-вю, что он не спросил, а вскрикнул:
- Что ты делаешь?!
Хаус обернулся в мгновенном недоумении, а потом в его глазах, как в зеркале, отразилась боль понимания.
- Это аугментин, - сказал он. - Очередная инъекция — нужно же прикончить твою пневмонию, наконец, - помолчал и добавил: - Ты пока больше о том... другом... не думай, ладно?
«“Пока”, - молотом отозвалось у Уилсона в виске. - А когда снова придётся начать об этом думать?» - и он внутренне содрогнулся, но постарался скрыть это от Хауса.
- Ты плохо дышишь, - сказал Хаус. - Нужно сделать визуализацию лёгких, хотя, как я подозреваю, это — миастения.
- Я тоже это подозреваю, - согласился Уилсон. - С лёгкими мне лучше, а слабость нарастает. Это проявления тимомы, Хаус. И это, между прочим, не так уж плохо — свидетельствует о какой-никакой дифференцировке опухоли.
- Придётся отменить всё, что угнетает дыхательный центр. Твой кашель станет хуже.
- Это ничего, - ответил он, поворачиваясь на бок, чтобы подставить Хаусу известное место под укол.
- Может, всё-таки поешь чего-нибудь? - безнадёжно спросил Хаус, выбрасывая использованный шприц в корзину для бумаг. - Я не стал без тебя. Там салат: креветки в авокадо, мясо со специями... И творожный десерт с клубникой, если хочешь полегче. Поешь?
- Поем, - вздохнул Уилсон, у которого даже мысли о еде вызывали тошноту. «И это до начала химиотерапии», - тоскливо подумал он.
Салат не пошёл, мясо неприятно жгло язык, но творожный десерт оказался неожиданно вкусным, и он, к радости Хауса, умял и свою, и его порцию, совершив взаимовыгодный натурообмен на мясо и салат.
- Ну, слава богу, хоть что-то съел, - сказал Хаус, - а то я уже прикидывал, какие ты собираешься выдвигать политические требования. Как хочешь вечер провести?
- Пойдём на берег, - попросил он. - Как твоя нога?
- Как обычно. Но... ты же не собираешься в пику эволюции потихоньку деградировать и улезть обратно в водную среду? А то, я смотрю, тебя к воде прямо магнитом тянет.
- Тянет, - согласился он и всё-таки попытался объяснить Хаусу, что чувствует. - Понимаешь, там до горизонта водная гладь и никого. Так... ну... величественно, что ли... что вся наша суета теряет смысл. И даже время становится... необязательным. Как будто уже сложил слово «вечность», как будто всё статично и, в то же время, живёт... всегда. И я — часть этого... Что? - спросил он, обеспокоенный непонятным взглядом Хауса.
- Не нравится мне твоё настроение, - покачал головой Хаус. - Отдаёт духовными ценностями эмо-кидов.
- Значит, у меня не получается объяснить тебе, - отчаялся Уилсон. - Слов не хватает. Эти четыре месяца, когда мы гоняли на мотоциклах по всем дорогам штатов, ночевали, где придётся, пили всё подряд и снимали девочек на одну ночь, я гнал от себя все мысли о том, как скоро и чем всё это закончится. И эти четыре месяца... они были... как мальчишник перед женитьбой, последний шанс оторваться до того, как остепенишься. Но рано или поздно всё равно вспоминаешь о том, ради чего всё затевалось, и стриптизёрши и выпивка отходят на второй план, а ты начинаешь задумываться о серьёзных вещах.
- Например, не поспешил ли с помолвкой? - подсказал Хаус.
- Я тебя люблю, - неожиданно для него самого, очень искренне вырвалось у Уилсона, и у Хауса от понимания этой искренности заныло где-то в глубине переносицы. И только потом оба вдруг сообразили, какой второй, бытовой, смысл можно придать этой фразе во всём контексте разговора, переглянулись и захохотали.