У ангелов хриплые голоса 9

Внутривквеливание 3 «Мальчишник»

- Ты уверен? - хмуро спросил Грег, разглядывая фотоснимок. У девушки на нём было на первый взгляд нежное беззащитное лицо, но за беззащитностью угадывался сложный и непостоянный характер.
- Ага, - с беззаботной лёгкостью ответил Уилсон и, крутнувшись на табурете, взял какой-то совершенно немыслимый аккорд на пианино.
- Оставь инструмент, если не умеешь, - добродушно проворчал Грег.
- Почему сразу «не умеешь»? - обиделся Уилсон. - Я, между прочим, учился в музыкальной школе почти полтора года. Вот слушай, - и он, то и дело ошибаясь, но с энтузиазмом наиграл какой-то разухабистый мотивчик.
- Оставь инструмент, если не умеешь, - повторил Грег, продолжая разглядывать фотографию. - Как её зовут?
- Бонни.
Уилсон произнёс имя благоговейно, даже чуть прикрыв глаза, но Грега эта благоговейность в заблуждение не ввела, и он только фыркнул в ответ.
- Кажется, по-шотландски это означает что-то вроде «миленькая дурочка». На твоём месте я бы не клевал на кажущуюся безобидность. Посмотри, какой у неё взгляд: не успеешь оглянуться, и твои яйца окажутся в лоскуты разодраны шпильками её туфель.
- Уверен, что ты преувеличиваешь
- Даже преуменьшаю. Где ты, кстати, её склеил?
- На рождественском благотворительном балу, на который ты, кстати, совершенно зря не пошёл. Пропустил такое зрелище: наш главврач в мини-юбке и декольте... такое, знаешь... - Уилсон попытался показать руками, как гладил бы два среднего размера арбуза.
- Подожди, а эта твоя там каким боком? Она что, ещё и медик?
- Нет. Она сотрудничает с фармкомпанией — наружняя реклама или что-то в этом роде. Она, кстати, хорошо рисует, и я вас должен познакомить, причём не позже этого воскресенья.
- Да? - насторожился Грег. - Это почему вдруг такая срочность?
- Ну, потому, что с понедельника начинается рабочая неделя, потому что в следующую пятницу у нас уже назначена свадьба, а ты — мой друг и, мне кажется, неплохо бы тебе познакомиться с моей невестой всё-таки до неё.
Фотокарточка выпала из ослабевших пальцев Грега и осенним листком, кружась, спланировала на пол:
- То есть, как это «в пятницу»? - ошеломлённо переспросил он. - В ту пятницу, и ты только сейчас мне об этом говоришь?
- Не драматизируй, - поморщился Уилсон. - Я всё рассчитал. До пятницы тебе как раз хватит времени на то, чтобы ты увидел её, прошёл все стадии от отрицания до депрессии и смирился, и, надеюсь, его не хватит на то, чтобы ты успел мне всё испортить.
- А чего как скоропалительно, то? - Грег нагнулся и поднял фотографию с пола. - Благотворительный бал был всего три месяца назад. Она что, залетела от тебя?
- Не неси ерунды. Во-первых, у неё, если хочешь знать, твёрдые религиозные принципы, во-вторых, я не настолько безответственный, чтобы забывать о контрацептивах... Ты чего? - спросил он подозрительно, приглядываясь к переменившемуся выражению лица Грега.
- Ничего... Пытаюсь мысленно представить: твёрдые религиозные принципы плюс контрацептивы — это как? Она по вечерам молится, а ты стоишь рядом в парадном презервативе?
По-видимому, после этих слов у Уилсона тоже возникла перед мысленным взором соответствующая иллюстрация, потому что он прыснул смехом и покраснел.
- А мама-папа в курсе? - спросил Грег, снова разглядывая фотографию, словно она могла дать ответ на мучающий его вопрос.
- Мои или её?
- Тоже хорошее уточнение. Ну, допустим, твои?
- Прилетают в понедельник из Чикаго. Ну, не то, чтобы они так уж безоговорочно рады, но возражать не будут... Хаус?
Он поднял голову, наконец оторвав пытливый взгляд от фотографии. Уилсон смотрел настороженно и тревожно, как будто думал, что у него что-то болит и хотел утешить.
- Что?
- Ты в порядке?
- Ну, не я же женюсь на следующей неделе на «смертоносной  яйцекромсальщице» из Шотландии.
- Мне показалось, ты расстроился. Или она тебе, действительно, совсем не понравилась?
- Мне кажется, если бы она мне понравилась, это не понравилось бы тебе. Или ты только и думаешь, как бы сбыть её с рук?
Уилсон потеребил ухо:
- Просто мне... - запинаясь, проговорил он, - ну... мне небезразлично твоё мнение. И то, как ты будешь относиться потом к ней и к нашему браку, мне тоже не...
- Знаешь, - перебил Грег, возвращая фотографию. - Я, как и твои родители, не то, чтобы так уж безоговорочно рад, но возражать не буду. Кстати, как ты собираешься ознаменовать расставание с холостяцкой жизнью? Мальчишник когда планируешь? В четверг?

К дипломатической встрече своей невесты и своего лучшего друга на нейтральной территории кафе с нейтральным же названием «Летний вечер» Джеймс готовился с трепетом. Бонни казалась слишком нежной и ранимой, а Хаус... Хаус оставался Хаусом.
«Он может показаться циничным и насмешливым, - старался Джеймс подготовить будущую спутницу жизни, - но он — мой друг, и мне бы очень хотелось, чтобы вы обошлись без конфронтации». «Чего ты боишься? - удивлённо раскрывала глаза Бонни. - У меня ещё никогда не было проблем с парнями». «Будут», - обречённо и прозорливо подумал Джеймс — и не ошибся.
Хаус появился с пятиминутным опозданием, что для него можно было считать верхом пунктуальности. Джеймс это зачёл. К тому же, на нём был приличный — даже очень приличный — костюм, белоснежная рубашка, галстук и... кипа. Курчавые буйные пряди обрамляли её, как волны одинокий утёс, а с висков свешивалось что-то мокрое, мышастенькое, подозрительно похожее на редуцированные пейсы, разглядев которые Джеймс издал звук всасывающего воду унитаза и приготовился к худшему.
На Бонни кипа, кажется, тоже произвела неизгладимое впечатление, но,  сделав усилие над собой, она всё же улыбнулась и протянула руку лодочкой:
- Бонни.
- Клайд, - немедленно откликнулся Хаус и, наклонившись, галантно поцеловал её руку, ввергнув этим Джеймса в состояние лёгкого шока. - Как смотрите на прогулку на автомобилях с автоматами наперевес? Скажите правду: вы любите убивать людей? Самки каракурта находят особый цимес в том, чтобы убивать самцов после первой же брачной ночи. Забавный обычай, не находите?
- Он шутит, - быстро сказал Джеймс.
- Думаешь, она могла и за чистую монету принять? - обернулся к нему Хаус и, понизив голос, «по секрету» сообщил Бонни:
- Невысокого же он мнения о ваших умственных способностях. И что, в кино тоже говорит, в каких местах смеяться? Здорово мешает, должно быть?
Джеймс понял, что идея познакомить Бонни и Хауса до свадьбы была ошибкой — если Хаус продолжит в таком духе, свадьба может и не состояться. Но Бонни несколько натянуто улыбнулась и сказала, что самки каракурта много теряют, ограничиваясь единственной брачной ночью, а потом спросила про кипу и пейсы: «Джеймс не говорил, что вы придерживаетесь иудейской веры».
- Он — гой, - сердито сказал Джеймс. - И он вообще не верит в бога. Просто выпендривается.
- Ты сам мемзер, - немедленно «обиделся» в ответ Хаус. - Это разные вещи: вера и нация, а если обратиться к дошедшим до нас историческим источникам и посмотреть миграционные маршруты того же Моисея, который сорок лет выписывал кренделя по пустыне, не владея ни основами навигации, ни здравым смыслом, то вообще не факт, что богоизбранный народ — тот, который себя таковым называет, - и немедленно принялся отстаивать свою теорию, цитируя наизусть целые куски из ветхого завета и книг тора и набрасывая какие-то схемы огрызком карандаша на салфетке. При этом он  неожиданно увлёкся — тем более, что Бонни демонстрировала заинтересованность, задавая неглупые вопросы и приводя неглупые возражения в нужных местах, и они заспорили почти дружелюбно — так, что Джеймс, наконец, смог несколько расслабиться, снова чуть напрягшись, когда Хаус, едва принесли горячее, потыкал пальцем в свою тарелку, спросил: «это кошерное?», палец облизал, а потом попытался этим же пальцем проверить на кошерность порцию Бонни. Джеймс был начеку, больно хлопнул его по руке, улыбнулся и сказал, что у неё в тарелке то же, что и у него.
- Я хочу поднять этот бокал, - начал тогда Хаус, звонко постучав вилкой по стеклянной ножке, и у Джеймса снова заныло под ложечкой, но продолжение тоста прозвучало почти безобидно, - за вас двоих, ребята. За вашу любовь, за ваше взаимопонимание, за ваш предстоящий брак, за то, чтобы его не постигла участь твоего предыдущего брака, - Джеймс понял, что рано расслабился, а Хаус продолжал: - По крайней мере, не так скоро, о`кей? Быт — убийца чувств, и все эти вонючие носки, забытые на спинке кресла лифчики со следами пота, немытые чашки и неопущенное сидение унитаза могут разрушить самые крепкие любовные узы. Хочу, чтобы вы не забывали об этом ни говоря священнику «да» в ответ на его дурацкий вопрос, не по ошибке ли вы сюда забрели, ни, тем более, после того, как «да» уже сказано, подарки распакованы и билеты для свадебного путешествия куплены. Лучше взвесьте все «про» и «контра» заранее, чем потом разбивать друг другу сердца — у вас ещё для этого почти целая неделя впереди. Итак, за ваше благоразумие и умение вовремя остановиться! - и он лихо опрокинул свой бокал, оставив их с бокалами в руках и полным непониманием, что с ними теперь делать.
- За наш предстоящий брак! - наконец, вычленил удобную часть тоста Джеймс и выпил.
- За нашу любовь! - подхватила Бонни.
- Очень извиняюсь, но мне нужно отлить, - сказал Хаус с приятной улыбкой, вставая.
- Наверное, это интересно: дружить с сумасшедшими, - заметила Бонни, когда он скрылся за низкой дверью в углу, позволив им передышку. - Надо будет попробовать. Где ты его только откопал, такого?
- Мы работаем вместе, - объяснил Джеймс и, чтобы не получилось, будто он оправдывается, заступился за Хауса. - Он очень умный.
- Я заметила, - кивнула Бонни. - И совсем не хочет тобой со мной делиться.
- Ему придётся, - веско сказал Джеймс.
Остаток вечера прошёл, слава богу, не хуже, чем начало, и даже более мирно — Хаус, кажется, выдохся и устал, поэтому они болтали на нейтральные темы вроде бейсбола, собак и женского и мужского равноправия.
Однако, после того, как Джеймс отвёз Бонни домой, он, вопреки первоначальным планам, у неё не остался, а развернул автомобиль и поехал к Хаусу, которому ему не терпелось сказать несколько слов — в частности, по поводу пейсов и сидения унитаза.
На звонок никто не ответил, но Джеймс не собирался просто так сдаваться, поэтому надавил на кнопку и держал, слушая, как звонок истерически заливается механическим хихиканьем.
- Я уже лёг, - сказал, наконец, Хаус из-за двери.
- Или, вернее, боишься схлопотать в глаз за свои художества, - предположил Джеймс. - Не без оснований, кстати. А ну, открой!
Ещё немного помедлив, Хаус дверь открыл.
- Врёшь, что лёг, - уличил Джеймс. - У тебя телевизор работает, и ты одет.
- Собирался лечь, - уточнил Хаус. - Ты чего явился? Самка каракурта выставила?
- Она... Бонни, я имею в виду, кстати, как раз уговаривала остаться, да я торопился к тебе. Очень хотел спросить: какого чёрта ты устроил это представление? Пейсы, например...
- Хотел выглядеть правоверным иудеем. Хотел понравиться...
- Ты выглядел правоверным идиотом, и меня тоже, видимо, хотел перед невестой идиотом выставить? Зачем? За что? Так друзья не поступают.
- Пива хочешь? - спросил вдруг Хаус, смерив его оценивающим взглядом с головы до ног. Этот вопрос прозвучал так неожиданно мирно и расслабляюще, что Джеймс только в это самое мгновение вдруг понял, каким напряжением дался ему вечер, как он устал, и как хотел бы расслабиться. И даже то, что напрягся он, собственно, как раз из-за Хауса не помешало ему почувствовать благодарность за так кстати поступившее предложение.
Он шагнул через порог, и Хаус посторонился, пропуская его.
- Должен же я был провести тест-драйв твоей подружке, - как о само собой разумеющемся проговорил Хаус, усаживаясь рядом и протягивая ему запотевшую банку «будвайзера». - Чипсы или сухарики?
Джеймс распустил галстук, расстегнул воротник, одну об другую сковырнул с ног тесные туфли — и в таком виде выходка Хауса вдруг стала ему казаться никакой не вопиющей, а просто забавной и безобидной.
- Ну а вообще, как она тебе? - спросил он расслабленно, прихлёбывая упоительно-холодное пиво.
- У неё красивые сиськи, - сказал Хаус. - Это несомненный плюс. И она не глупа. Ну, то есть, конечно, глупа, но, по крайней мере, не клиническая дура. В общем, могло быть хуже. Ты, конечно, вообще зря это всё затеял, но, реально, могло быть и хуже.

ххххххххх

Последнюю инъекцию аугментина Хаус ему сделал вечером в четверг, а в пятницу с утра нужно было ехать сдавать кровь. Уилсон заметно нервничал — ещё более бледный, скованный, он то и дело зевал и поёживался, стоя рядом с Хаусом на автобусной остановке. Автобус не шёл. До больницы было недалеко - сам, без Хауса, он легко добрался бы пешком, но Хаус пешком ходить не мог, а одному, без Хауса, ему было бы совсем неуютно. Да и, в конце концов, это же Хаус договаривался с Кавардесом. Поэтому Уилсон безропотно ждал, но долгое ожидание выматывало ему натянутые нервы.
- Как ты в прошлый раз туда добирался? - спросил он, когда очередной клуб пыли на дороге оказался обманом — фермерским грузовичком.
- Туда поймал попутку, а оттуда ждал проклятый автобус, наверное, целую вечность... Ты чего жмёшься? Опять температуришь?
- Нет, - сказал он и снова судорожно зевнул.
- Сейчас-то чего волноваться, - понятливо успокоил Хаус. — У тебя просто кровь возьмут. Все процедуры ещё только с той недели.
Уилсон пожал плечами. Он, действительно, не вполне понимал, что заставляет его сердце замирать, но поделать с собой ничего не мог.
Наконец, подкатил пыхтящий и хромающий на все четыре колеса автобус. В салоне было пусто. Хаус сразу плюхнулся на переднее сиденье и стал яростно тереть бедро. Уилсон покосился на него с молчаливым состраданием — нога, почти переставшая болеть под влиянием стресса от пожара, в котором Хаус чуть не погиб, в последние дни напоминала о себе всё сильнее. Хаус снова стал принимать наркотические анальгетики по четыре-пять таблеток в день, с трудом сдерживаясь, чтобы не увеличивать дозу. Ради Уилсона он не мог себе позволить сейчас неясности сознания.

В отличие от обычного человека, не врача, чью робость бы только усилил больничный запах и вид казённых шкафчиков для хранения медикаментов и регистрационных карт, Уилсон, втянув ноздрями знакомый букет ароматов больницы, скорее, успокоился. Во всяком случае, зевать и передёргиваться в ознобе перестал. Хаус сказал несколько слов по-испански девушке за стойкой регистратуры, та понятливо кивнула и пошла по коридору, жестом поманив их за собой.
- Пошли, - подтолкнул Хаус.
Их провели в небольшую квадратную комнату - судя по всему, здешнюю манипуляционную.
- Ожидаль, - сказала девушка-регистратор, жестом указывая Уилсону на клеёнчатую кушетку, а Хаусу — на стул.
Уилсон сел, сцепив пальцы рук на коленях. Хаус остался стоять, опираясь на левую ногу и палку.
Буквально через минуту в комнату вошла смуглая молодая женщина в голубой хирургической пижаме, шапочке и маске.
- Закатайте рукав выше локтевого сгиба, - сказала она по-английски, надевая присыпанные тальком перчатки, вытащенные из стерилизационного бикса. - Я возьму у вас кровь.
Уилсон молча и послушно обнажил проекцию кубитальной вены, и Хаус снова поморщился от вида того, какой бледной сделалась его кожа, как похудели когда-то мускулистые руки. На какой-то миг сомнение в правильности того, что они делают, накрыло его с головой: «Он умирает. Зачем ты хочешь его мучить? Отдай ему его последние недели без страданий и помоги уйти». Хаус мотнул головой, отгоняя эти мысли.
Пробирка наполнилась кровью Уилсона, девушка-медсестра закрыла её, не глядя, сунула в штатив и взяла следующую. Крови брали много — на целую батарею анализов. Уилсон прикрыл глаза.
- Вам нехорошо? - тут же встревожилась медсестра. - Я уже заканчиваю.
- Нет-нет, - поспешно откликнулся Уилсон. - Всё в порядке.
- Вот, согните в локте руку и подержите в таком положении. На сегодня это всё, а в понедельник...
Она не успела договорить — в манипуляционный кабинет вошёл доктор Кавардес тоже в хирургической пижаме, только сиреневого цвета.
Он с ходу собирался сказать что-то, но увидел Уилсона - и у него язык присох к нёбу. Уилсон тоже смотрел на своего врача, широко раскрыв глаза и расслабленно отвесив челюсть.
- Значит, - наконец, проговорил Кавардес без выражения, обращаясь к Хаусу, - ваш страшно далёкий от медицины брат — врач-онколог Джеймс Уилсон из Чикаго?
- Лукас Ковард? - проговорил Уилсон таким странным голосом, что у Хауса засосало под ложечкой. - Я думал, что ты в тюрьме.
- Нет, - усмехнулся Кавардес. - Я в медицине. И особенно забавно, что ты теперь мой пациент, несмотря на все твои моральные и нравственные принципы. Как видишь, жизнь всё расставляет по местам.
Уилсон опустил голову так низко, что пряди волос закрыли его глаза.
- Да, - глухо сказал он.- Чертовски забавно...
Хаус молчал, не зная, что сказать. Он просто чувствовал что сейчас, именно в этот миг, происходит что-то непоправимое, и у него от чувства бессилия кулаки сжимались.
- Пойдём, - сказал ему Уилсон и, не разгибая согнутой руки, быстрым шагом пошёл прочь из манипуляционной.

- Ещё помолчи пару минут, - сказал Хаус, - и я тебе зубы выбью.
- Хаус...
- Полсотни лет Хаус. Дальше что?
Уилсон смотрел в сторону, и видно было, что ему чертовски не хочется говорить то, что он должен сказать.
- Послушай, - Хаус придвинулся ближе — навис над ним, пользуясь той разницей в росте, которая у них имелась. - В понедельник ты придёшь туда на процедуры и забудешь все разногласия, которые у тебя были с этим врачом когда-то before christ. Сейчас ты просто пациент, а он...
- Нет, - едва заметно качнул головой Уилсон.
- Что, мать твою, «нет»?
- Я не стану лечиться у Лукаса Коварда.
Уилсон говорил тихо, но в его голосе Хаус услышал те самые хорошо знакомые нотки, которые означали, что Уилсон упёрся на своём мёртво. Хаус почувствовал, что готов или расплакаться, или врезать Уилсону, как следует, по зубам.
- Здесь нет другого врача, практикующего эту методику, - вместо этого хмуро сказал он.
Уилсон пожал плечами. Хаус скрипнул зубами.
Всё было плохо — хуже некуда: снова поднимался ветер, этот придурок умирал, нога отчаянно болела, и он не видел выхода.
Подошёл автобус, и Уилсон молча полез в него, и снова Хаус едва удержался, чтобы в сердцах не треснуть как следует палкой по его отощавшему заду.
«Может, позвонить его родителям? - лихорадочно соображал Хаус, пока автобус трясло и подбрасывало на раздолбанной дороге. - Мать уломает его, если он раньше не доведёт её до инфаркта. Но нет, так нельзя, это уже на крайний случай. А сейчас не крайний? Постой, но ведь он даже ничего не объяснил толком».
- Ты, может быть, - сдержанно начал он, - хоть что-то мне всё-таки объяснишь?
- Конечно, объясню, - тихо откликнулся Уилсон, не поднимая головы — он выглядел очень виноватым. - Когда приедем в отель, ладно?
- Ну, я подожду, - зловеще пообещал Хаус. - И, честно говоря, мне бы хотелось, чтобы твои объяснения были исчерпывающими.
«А что это изменит?» - тут же подумалось ему.
Автобус выплюнул их на нужной остановке и, медленно переваливаясь, потрюхал дальше. Уилсон побрёл, не оборачиваясь, но не к отелю — на берег. Хаус молча следовал за ним, мысленно проклиная Уилсона, его тимому, свою больную ногу и идиота — Кавардеса, которого угораздило в молодости чем-то насолить Уилсону, да так, что тот и через много лет забыть не может. А может, и не в молодости? Что он там говорил насчёт тюрьмы?
- Если ты собрался по периметру совершить между делом кругосветку, - наконец, не выдержал он, - то не забывай, по крайней мере,что твой спутник- хромой. Или ты меня пристрелишь на втором круге?
- Ох, Хаус, извини, - сказал Уилсон и остановился. - Я задумался.
- Что мне делать с твоим извинением? Я жду, ты мне расскажешь, какая очередная муха тебя укусила за задницу, но я не собираюсь ждать бесконечно, таскаясь за тобой на верёвочке. Ну?
- Около десяти лет назад... - проговорил Уилсон и стал яростно тереть ухо.
- Ну? - снова подстегнул Хаус. - Что он тебе сделал? Совратил твою сестру? Отравил твою собаку? Чем он так нагрешил, что ты лишаешь себя единственного шанса продлить своё существование и предпочитаешь умереть в мучениях, лишь бы только он не осквернил тебя своим нечестивым прикосновением?
- Он проводил эксперименты над детьми, больными раком, - сказал Уилсон, глядя в сторону. - Без информированного согласия родителей, вообще не афишируя, что именно делает.
- И только-то? - фыркнул Хаус.
- Нет не «только-то», - передразнил Уилсон. - Результаты оказались не теми, каких он ждал. Некоторые из его пациентов умерли. Тогда было громкое дело, медицинская общественность его осудила, и я выступал за обвинение. Он... он оправдывал себя тем, чем принято оправдывать в таких случаях: «статистические выкладки говорят, что»... «благо человечества выше благополучия индивидуума»... «если бы все рассуждали так, у нас бы не было ни одной современной разработки» - в общем, демагогия.
Хаус пожал плечами. Он ничего не мог возразить против демагогии Кавардеса — в целом, тот был прав.
- Эти наработки...этот метод, возможно, тоже получены им ценой жизней подопытных. Такими плодами я пользоваться не стану.
- Ты идиот, - тоскливо сказал Хаус.

Он вернулся в отель один и рухнул, как подкошенный на кровать — Уилсон остался на берегу. Нужно было поспать — непременно нужно было хоть немного поспать, но боль и горькие мысли даже задремать не давали. Кроме того, к его усталости примешивалась бессильная и от этого изнуряющая ярость. Не на Уилсона — Уилсон, если разобраться, сам увяз в дерьме по макушку. Хаус ставил себя на его место и вынужден был признать, что, пожалуй, и сам отказался бы от лечения у своего идейного противника, из чистого самолюбия и упрямства. А у Уилсона того и другого было, пожалуй, не меньше, если ещё не больше, чем у него самого. Вот только злись или уважай его за это, дела-то не поправишь. Найти другого врача уровня Кавардеса, но не Кавардеса, у него нет времени, да и вопрос ещё, осуществимо ли это вообще. Найти кого-то другого из этого же онкоцентра? Во-первых, там больше нет англоговорящих, а во-вторых, если Уилсон в принципе против наработок Кавардеса, то смена врача дела не поправит. Попытаться ещё раз заломать самого Уилсона? Но во-первых, в арсенале Хауса приёмы, кроме болевых, закончились, а во-вторых, не будет ли сломанный Уилсон слишком дорогой ценой за попытку? Он и так здорово изменился.
Хаус ёрзал и катался по постели, пока, наконец, не сдался и не полез в аптечку за чем-нибудь убойным. Принять пару таблеток мощного снотворного — и отключиться. Ему просто необходима перезагрузка.
Увы, проверенное средство подействовало только отчасти — он, действительно, кое-как заснул, но вместо перезагрузки увидел во сне похороны Уилсона, и что Кадди заставляет его толкать речь над гробом, а у него так болит нога, что он не может стоять, и горло перехватывает. И, главное, он не может даже двух слов придумать. А Кадди хлюпает покрасневшим носом, и её тоже жалко. И почему-то проклятые чайки носятся над гробом с хриплыми гортанными криками. «Видишь, - говорит Кадди, указывая ему на них. - За ним уже ангелы слетаются, а ты всё никак не можешь собраться и сказать, как он нам всем дорог». «Да потому что это — враньё! - взрывается Хаус. - Никому он ни хрена не дорог — даже самому себе».
Он проснулся от боли: болела голова, болела нога, ныл перерастянутый мочевой пузырь. В номере начинало темнеть, хотя за окном ещё было светло. «Чёрт, куда подевался Уилсон?» - встревожился он, не заметив никаких следов пребывания Уилсона в номере — более того, брошенные у двери кроссовки так и валялись, препятствуя открыванию двери — Уилсон бы непременно убрал. Хаус посмотрел на часы — было уже десять минут седьмого, а из клиники они вернулись никак не позже одиннадцати. И где можно пропадать семь часов подряд?
Хаус выругался. Нога хоть отвались совсем, а придётся вставать и тащиться из гостиницы неизвестно, куда в поисках непутёвого Уилсона. Хауса грызла тревога — настроение Уилсона не внушало ни доверия, ни спокойствия, и просто сидеть и ждать в номере он не мог, тем более, что от принятой дозы кваалюда действительность для него словно подёрнулась дымкой бесконечных допущений и расплывчатых причинно-следственных связей.

продолжение третьего внутривквеливания

В понедельник утром на Грега внезапно свалилась забота о встрече родителей Уилсона. Причина оказалась простой и до смешного нелепой: для Уилсона их ужин в кафе неожиданно оказался «некошерным», вследствие чего он позвонил Грегу около семи и со стоном сообщил, что его унитаз уже напуган до беспамятства, пугать тем же самым маму и папу он бы не хотел, все сорбенты уже принял, возможно даже, ему станет получше, но садиться за руль до вечера он всё равно не рискнёт, как, впрочем и отходить от своего толчка дальше десяти быстрых шагов.
- Рейс в десять-десять. Хаус, я тебя, как друга, прошу: встреть их. Места уже забронированы — просто отвези их в отель и отзвонись мне.
- Про твой понос маме рассказывать? - уточнил Грег. - Не то она может обидеться, что ты меня прислал, а не сам приехал.
- Если бы только понос! - патетически воскликнул Уилсон. Подумал — и добавил: - Лучше что-нибудь про работу наври, ладно?
- Ты что же, считаешь, что это допустимо, врать маме? - не преминул поиздеваться Грег.
- Нет, - вздохнул Уилсон. - Но ведь врать будешь ты, а не я.
Возражение было резонным, и Грег понял, что ему не отвертеться. Так что он отзвонился Кадди, сообщив, что задержится, на что она добродушно заметила ему, что задерживается он вообще-то ежедневно, вывел машину из гаража и отправился «за тысячу миль» в аэропорт.
К посадке самолёта он безбожно опоздал — когда подъехал, большинство пассажиров уже покинуло здание аэровокзала. Грег сразу взял на заметку растерянно озирающиеся супружеские пары примерно лет пятидесяти «плюс-минус», отверг первую, засомневался насчёт второй, но, бросив взгляд на третью, отринул всякие сомнения: маленький субтильного сложения мужчина улыбался совсем, как Уилсон, что-то говоря супруге — высокой, в теле, с каштановыми уложенными вокруг головы косами и влажными карими щенячьими глазами.
Грег подошёл поближе, уже совсем было собираясь спросить: «Мистер и миссис Уилсон?», но мужчина опередил его:
- Смотри, дорогая, вот, кажется, и Грег. Ведь вы — Грегори Хаус? - обратился он к Грегу. - Да-да, Джеймс нам так и объяснил: высокий,  немножечко кудрявый и с удивительного оттенка голубыми глазами. Вы же высокий, верно? Ну, то есть, для меня кажется высоким вообще всё, что выше спинки стула — вы понимаете, но в вас уж непременно за шесть футов, да? Волосы вьются, и глаза, действительно, удивительного оттенка — светлые, но яркие. В ваших жилах, определённо, найдётся примесь шотландской крови — клянусь вам, ваши предки носили кильты и играли на волынке. И у вас должен быть отличный музыкальный слух, правда? Мне об этом ваш лоб и уши сказали. Такая форма черепа как раз характерна...
- Айза! Ну вот, он уже оседлал любимого конька, - сказала женщина очень знакомым извиняющимся тоном. - Сравнительная морфология, френология и антропология — это его конёк, и он теперь будет скакать на нём вокруг вас, пока у вас не закружится голова от этих постоянных скачек. Но и тогда он ещё не перестанет какое-то время.
- Дорогая, ты, как всегда, преувеличиваешь, - заметил мистер Уилсон, улыбаясь. - Если я и люблю иногда поговорить о человеке, как биологической особи с её видовыми различиями и особенностями ареала и филогенеза, так я ж понимаю, с кем. Грегори — врач, ему это, может быть, не так неинтересно, как, например, тебе.
Грег чуть улыбнулся его словам, хотя про себя, скорее, облегчённо рассмеялся: родители Уилсона с первого взгляда произвели на него впечатление чудаков, но чудаков милых и забавных. И то, что они обратились к нему сразу по имени, тоже неожиданно оказалось естественно и приятно.
- У меня тут машина, - сказал он. - Джеймс не смог выбраться — он навестит вас позже, в отеле. Едем?
По дороге он узнал всё о кровосмешении ранних переселенцев с аборигенами Центральной Америки и изменении из-за этого формы их черепа, рецепт яблочного пирога с корицей и воздушным кремом, то, что брата Уилсона, который прилетит только в среду, зовут Джордж, а двоюродную сестру — Мэргит, и набрал компромата на Уилсона на двадцать лет вперёд. Например, выяснил, как во время катания на лодке маленький трёхлетний Джеймс подвергся нападению селезня, упал в воду, чуть не утонул и с тех пор панически боится этих птиц, хотя саму историю, наверное, уже забыл. Или как он в шесть лет разбил очки для коррекции косоглазия, потому что его дразнили в школе Одноглазым Циклопом, а наврал, что очки сами разбились и как потом мучился из-за этого вранья, и всё-таки признался, и был наказан. Или как он потерялся в огромном торговом центре, когда ходил туда с матерью и тёткой, и не мог вспомнить улицу, на которой живёт, только твердил сквозь слёзы подошедшему полицейскому, что там булочная на углу, в которой выпекают «лучшие в мире булочки с изюмом, сэр — вы же должны знать торговую точку мирового значения». Рассказывая об этом, мистер Айза Уилсон отлично подделывал детский тембр с мягким картавым грассированием, и Грег даже на миг представил себе мальчика в летнем костюме, гольфиках и блестящих сандалиях, глотающего слёзы и вежливо объясняющего полисмену, что он «не шалил и не убегал, но мама, видимо, свернула куда-то и потерялась из виду». И вместе со смехом вдруг почувствовал в груди совершенно новое для себя ласковое тепло к этому пацану — пусть даже теперь выросшему пацану, своему другу Джеймсу Уилсону.
- Грег, вы видели эту девушку? - с беспокойством спросила миссис Уилсон. - Бонни, я имею в виду. Джимми такой влюбчивый, что я иногда даже начинаю волноваться, всё ли у него в порядке с его гормонами.
- Вот как раз с гормонами, - всхохотнул Айза, - у него всё в порядке. С корой головного мозга некоторая дисфункция. Нормальные парни затаскивают девчонок в постель, а наш — сразу во дворец бракосочетаний. Он разорится на алиментах — помяни моё слово.
- Вот и как тут воспитывать мальчиков, когда их отец ведёт такие речи! - возмутилась миссис Уилсон. - Другой сказал бы: такое слава богу, что у меня совестливый, надёжный сын, который не только всегда отлично учился и имеет престижную работу, но и...
- Может позволить себе содержать гарем, - снова фыркнул смехом Айза.
Грег расхохотался так, что чуть не упустил руль.

хххххх

Долго искать Уилсона не пришлось.
К вечеру ветер улёгся и снова сделалось тепло, но на пляже никого не было, кроме одинокой фигуры. Уилсон сидел на камне, подняв одно колено к груди и, обхватив его руками и уперев в него подбородок, исподлобья смотрел туда, где ещё виднелась над водой полоса светлого неба. Хаус подумал, что ещё пару месяцев назад такое акробатическое упражнение заставило бы Уилсона отдуваться и прилагать усилия, но теперь, когда от его плотного тела мало, что осталось, он складывался пополам без труда. И одежда на нём вся болталась — даже новая. Шаги Хауса он услышал издалека и выжидательно обернулся.
- Только не говори мне, что семь часов торчишь здесь, - сказал Хаус, усаживаясь прямо на мелкую гальку у его ног. - Я спал, проснулся — тебя всё нет...
- Меня скоро совсем не будет, - сказал Уилсон. - Привыкай.
Размахнулся и швырнул в воду плоский камешек. Тот пошёл по касательной, подпрыгивая. Хаус насчитал семь подскоков.
От кваалюда всё казалось немного ненастоящим, сильно клонило в сон, хотелось скорчиться прямо вот здесь, на камнях, закрыть глаза и послать к чёрту и Уилсона с его раком, и Кавардеса с его экспериментами, и всю дерьмовую жизнь, в которой радости всё меньше, а боли всё больше.
- Дерьмовая планида! - словно в ответ его мыслям сказал вдруг Уилсон со злостью и отчаянием. - Нарисовался один шанс на тысячу — и тот гнилой. Ффак! - и он снова швырнул камень, словно вымещая на нём всю свою досаду и злость.
Хаус вздрогнул и посмотрел на него с интересом. Он ошибся. Уилсон, оказывается, не пребывал в апатии, как ему показалось на первый взгляд — он злился. Здорово злился. Это было отлично. С этим уже можно было работать.
- Что, корёжит оттого, что не можешь наплевать на принципы? - спросил Хаус со снисходительным сочувствием.
- А ты бы наплевал?
- Не знаю, - честно сказал Хаус и прислонился к колену Уилсона. У него кружилась голова, и глаза слипались.
- Ты чем обдолбался? - прозорливо спросил Уилсон и вдруг положил ему на голову ладонь, заставив замереть озадаченно — в большей степени озадаченно от того, что не возникло желания сбросить эту руку и вообще как-либо протестовать, а потом принялся легонько ерошить и перебирать волосы.
- Кваалюдом, - признался Хаус, помолчав. - И отрублюсь сейчас, если ты не перестанешь.
Уилсон руку убрал, оставив ощущение прикосновения и тепла. Сказал задумчиво:
- Я был на почте... Отправил пару писем родным... Ещё Кадди позвонил...
Сонливость скатилась с Хауса, как вода с непромокаемой плёнки.
- Зачем?
- Так... проститься, - задумчиво ответил Уилсон. - Мы же дружили... Не так у меня и много друзей... Да и ты после моей смерти совсем один останешься.
- Так не умирай. Согласись на лечение. Ты отказом не Кавардеса накажешь.
- Вот и Кадди то же самое сказала...
- Подожди. Ты что, всё ей растрепал?
Глаза Уилсона недобро сверкнули:
- А что? - с вызовом спросил он. - Думаешь, она сейчас нас сдавать в полицию побежит?
- Ты... - у Хауса от возмущения дух захватило, и он почувствовал, что в этот миг сам похож на заикающегося от возмущения а некоторые минуты Уилсона. - Ты ей и про меня трепанул, язык-помело?
- Думаешь, она сейчас нас сдавать в полицию побежит? - повторил Уилсон — на этот раз грустно.
- Ты идиот!
- Ты после моей смерти совсем один останешься, - Уилсон, как заевшая пластинка, повторял одни и те же фразы.
- Так ты заботу обо мне проявил? - вызверился Хаус. - Няньку мне решил найти? Кадди для меня не существует — я тебе, кажется, уже говорил, и мне казалось, ты понял.
- Она плакала, - спокойно и печально сказал Уилсон, не обращая внимания на его злость. - Она, когда узнала о твоей смерти, заболела сильно, на похороны не смогла приехать. Хотела...
- Меня это не интересует, - отрезал Хаус.
- А меня — интересует, - не менее решительно отрезал Уилсон.
На это Хаус не ответил. Он и сам последнее время вспоминал о Кадди недопустимо часто — взять хоть этот последний сон. Злился на себя, гнал её из мыслей — и не мог вычеркнуть совсем. И дело не в чувстве, похожем на любовь или хоть сожаление об этой любви - за то, что позволил себе поддаться иллюзии этого чувства, Хаус себя до сих пор ругательски ругал, но Кадди была не всегда постоянным и не всегда верным, но всё-таки другом. А Уилсон только что заметил вполне справедливо — у них обоих не так много друзей, чтобы терять их безболезненно. И ещё, она была из той, прежней, жизни, в которой ещё не было ни тюрьмы, ни рака, ни разочарованности и усталости, ни призрака смерти на багажнике мотоцикла - жизни, которая его в целом устраивала, пока он не потянулся за призрачным халявным « общечеловеческим» счастьем, пока не начал ломать себя в угоду среднестатистическому «как полагается». Жизни, где он был жив и мог оставаться живым. Жизни, где был жив Уилсон...
Он подозревал, что и Кадди всеми силами старается вычеркнуть его из своей памяти, как он её из своей. Но только сейчас впервые задумался, а не скучал ли по ней Уилсон, на которого тоже пала «тень командора», когда они в последний раз встретились с Кадди взглядами в зале суда.
Он вспомнил, каким был в тот день Уилсон. Бледным, потерянным, с загипсованной рукой на перевязи. Вот он-то не смотрел в глаза никому — сидел, потупившись, и иногда свободной рукой теребил галстук. Его вызвали в качестве свидетеля, и он отвечал на вопросы — вежливо и толково, но очень тихо. Да, подсудимый состоял в интимных отношениях с потерпевшей. Да, между ними произошёл разрыв. Нет, подсудимый не делился никакими планами и не высказывал идей ревности и мести. Да, он, Уилсон, считает, что подсудимый действовал в состоянии аффекта. Нет, он не уверен, что подсудимый мог ясно видеть, что происходит в комнате за мгновение до тарана. Да, он уверен, что если бы перед автомобилем появился человек, подсудимый сделал бы всё, чтобы избежать жертвы. Он ни разу не оговорился — не сказал «Хаус», даже «доктор Хаус» - только «подсудимый». «Что у вас с рукой?» - спросил адвокат Кадди.
Когда вынесли приговор, Кадди закусила губу и посмотрела Хаусу прямо в глаза. Он собрал все свои душевные силы и криво и презрительно усмехнулся ей. А Уилсон так и не поднял головы.
Он думал... ждал, что Уилсон примчится с контейнерами и пакетами «разрешённой передачи» в первый же день после положенного карантина. Но он не появился вообще. Ни разу. За все долгие месяцы тюремного заключения. И встретил вернувшегося друга хлёстким: «мы больше не друзья».
- Почему ты захотел порвать со мной, когда меня посадили? - спросил он вдруг сейчас, столько времени спустя, сам не понимая, зачем. - Ну, давай, колись, не уноси тайну с собой в могилу. Что, хорошие мальчики не должны дружить с плохими мальчиками? Или ты за свой перелом обиделся? Может, решил проявить солидарность с Кадди? Наказать меня? Или что?
- Или что, - чуть усмехнулся Уилсон. - Я просто, наверное, немного устал тогда. Сначала эта история с твоей операцией в ванной... Я подумал, ты мог умереть от кровотечения, от болевого шока, мог не дотянуться до телефона... Кадди могла просто не ответить, как и остальные... Я увидел твой пропущенный звонок... Я прилетел в больницу, а ты ещё не отошёл от наркоза — лежал без сознания с забинтованным бедром, белее смерти... И первое, что сделал, очнувшись — ощупал, на месте ли твоя драгоценная нога. А я тогда пожалел, что тебе втихаря не ампутировали её по самые яйца.
- Почему? - тихо спросил Хаус, чувствуя, что его догадка, пожалуй, верна.
- Потому что к тому моменту она достала не только тебя. Я знаю, что тебе всегда больно, но физическая составляющая твоей боли — это ещё не вся боль. А с другой её частью ты мог и должен был... Да нет, - перебил он сам себя. - Никому ты ничего не был должен. Это я привык винить тебя в своих несбывшихся надеждах на твоё же счастье. И в том, что ты снова возвращаешь меня к чёртовой надежде, а она опять не сбывается — вот, как сейчас... Ты — комбинат несбыточных надежд, Хаус.
Хаус дёрнулся, собираясь протестовать, но рука Уилсона снова властно легла ему на затылок, и он заткнулся.
- Когда ты протаранил дом Кадди, - продолжал Уилсон, в диссонанс с холодом в голосе перебирая в пальцах пряди Хауса очень нежно, - я видел твои глаза. В них было... в них был лёд и огонь одновременно. Я тогда подумал, что ты, оказывается, можешь быть не только занозой в заднице, но и иглой в сердце, если, - он снова слегка усмехнулся, - не топором в черепе. Я прежде, бывало, злился на тебя, досадовал, но никогда раньше я не боялся тебя. А тогда я почувствовал самый настоящий страх, как будто увидел через твои глаза вселившегося в тебя монстра. И Кадди, кстати, тоже его увидела — я потом понял. Если бы не это, она ни за что не пожаловалась бы на тебя копам, а я бы не стал содействовать им в твоей поимке. У меня оказался перелом запястья, рука с неделю здорово болела, и я плохо спал. И каждую ночь думал и не мог выбросить из головы: видел ты, что в гостиной никого нет или хотел убить? Остановило бы тебя, если бы там кто-то оказался или нет? А ты был в бегах, и я не знал, что с тобой. Я лежал в полудрёме, и мне несколько раз за ночь казалось, что телефон звонит, что это твой рингтон, но нет... А потом, когда ты вернулся, и тебя арестовали прямо в аэропорту, я почувствовал... облегчение. Как будто всё плохое закончилось, и только в суде я понял, что самое плохое только начинается. Понял, когда увидел тебя в наручниках и без трости. Ты отказался от адвоката, и я подумал: «значит, ты чувствуешь, что тебя бы ничего не остановило», ты извинился перед Кадди и возместил материальный ущерб, и я снова подумал: «значит, ты чувствуешь, что не остановило бы». А потом мне пришлось давать показания против тебя, а я уже тогда скучал по тебе и понятия не имел, на сколько тебя посадят. Когда объявили приговор, у меня сердце оборвалось, как будто это меня приговорили. А в подсознании билось: «Реальный срок — значит, не только я думаю, что не остановило бы». Я несколько раз порывался приехать к тебе в тюрьму. И не затем, чтобы тебя подбодрить или накормить вкусностями, а чтобы спросить тебя самого...
- Ну, и что же ты не приехал, не спросил? - хмыкнул Хаус.
- Потому что знал, что ты скажешь правду. А я боялся этой правды.
Хаус снова хмыкнул. То, о чём сейчас говорил Уилсон, как-то не приходило ему в голову. Значит вот так, да? «Остановило бы»? Ну, друг Уилсон, с тобой точно не соскучишься.
- Спроси сейчас, - предложил, тем не менее, он. - Я скажу правду.
- Не скажешь, - вздохнул Уилсон. - Я это понял уже потом. Ты её сам не знаешь. Но это не значит, что её нет.
Хаус помолчал, переваривая признание Уилсона, но, помолчав, спросил снова:
- А когда я вернулся, ты что же, пересмотрел свои позиции? Удар мне в скулу развеял твои сомнения до состояния «можем снова дружить»?
- Нет, - помолчав, обречённо продолжил Уилсон. - Когда я увидел тебя, это, всё, наоборот, вспыхнуло с новой силой. Я не мог забыть того вселившегося в тебя монстра, тем более, что ты был почти незнакомый, другой — патлатый, постаревший, уязвимый. Ты шёл по отделению с Форманом и озирался, как будто ожидая, что тебе кто-то бросится на шею. И не с объятьями. И все сторонились тебя, как зачумлённого. Но, боже мой, как меня тогда потянуло к тебе! - Уилсон коротко и невесело рассмеялся. - Как магнитом. Знаешь, как в мультиках показывают: такой вихрь, волны, и у мультяшного героя вытягивается шея... Но вопрос-то мой так никуда и не делся, и я словно качался на весах... Я не мог заставить себя отбросить это проклятое сослагательное наклонение, не мог избавиться от этой дилеммы, которая мне просто весь мозг высверлила.
- Да, я сразу заметил, что с мозгом у тебя не всё в порядке, - попытался пошутить Хаус.
Уилсон на шутку не реагировал — продолжал говорить, всё так же перебирая в пальцах волосы Хауса, а у того несильно, но надоедливо болела голова, и прикосновения были кстати.
- Ты, действительно, переменился в тюрьме, хотя сам, может быть, этого и не замечал. В тебе стало меньше подростка, а тот, который остался, озлобился и затосковал. И тебе было одиноко, хотелось быть снова принятым в стаю. Но, увы, за время твоего отсутствия на Сеонийской горе всё переменилось, и молодые волки смотрели на человеческого детёныша с насмешливым чувством превосходства — они успели забыть о «красном цветке». А те, кто и помнил, искали удобного случая плюнуть на мёртвого вожака. Так это выглядело со стороны. И для меня. И я опять колебался между бесконечными «бы».
- Ты преувеличиваешь, - буркнул Хаус. - Я не тосковал и не рвался в клуб добрых приятелей.
- Я сказал: «так выглядело со стороны». Тебе начинает изменять понимание точного смысла слов?
- Потому что... - начал было Хаус, но тут же оборвал сам себя. - Да ладно, продолжай.
- А потом ты снова спас жизнь, - послушно продолжил Уилсон, - как проделывал это тысячу раз, и я почувствовал, что у сослагательного наклонения, пожалуй, есть некоторая ущербность, из-за которой им можно пренебречь. Может быть, это была просто уловка перед самим собой, но мне так хотелось к тебе, я так истосковался по твоим шуткам, по твоим играм, даже по твоим манипуляциям... А тут ты мне подкинул такой козырь: «дай мне в морду - и это будет вся цена вопроса». Я и повёлся - предсказуемо, правда? Но, ты помнишь, я ещё посопротивлялся какое-то время...
Он замолчал. Хаус прикрыл глаза. Солнце ушло — теперь по-южному быстро смеркалось. «Ещё один день, - подумал Хаус. - Сколько их осталось у нас двоих?»
Уилсон молча и задумчиво всё ещё гладил его волосы. В его дыхании музыкальное ухо Хауса улавливало лёгкий сухой сип — не то остаточные хрипы пневмонии, не то симптом начального сдавления трахеи. Но действие кваалюда мешало в очередной раз облиться холодным потом, и было просто очень грустно.
- А тихо здесь, да? - спросил вдруг Уилсон. - Мне казалось, курортный город должен быть шумным: неон, музыка, толпы бездельников...
- Не сезон, - пожал плечами Хаус.
- Тебе не холодно?
- А тебе?
- Ну, я же тепло одет. Давай ещё немного побудем здесь — не хочется в номер.
- Давай, - согласился Хаус. - Только я почти сплю.
- Нет, тогда уж лучше пойдём, - передумал Уилсон. - Ляжешь в постель...
Но оба ещё какое-то время не двигались с места.

Хаус проснулся ночью от смутного беспокойства, привычно потянулся рукой к бедру, и нога тотчас откликнулась привычной болью, но это не она разбудила его.
Он поднял голову с подушки: Уилсон стоял у окна, глядя на залитую лунным светом водную гладь. На фоне более светлого оконного проёма он выглядел просто тёмным силуэтом и казался спокойным и неподвижным, но его плечи то и дело несильно вздрагивали в такт коротким судорожным вдохам.
Снова, как уже было не раз за последние несколько месяцев, Хаус почувствовал в груди гулкую сосущую пустоту. Он несколько раз проглотил сухую слюну, загоняя колючий комок поглубже в горло, и спросил небрежно и насмешливо:
- Что, Джимми, не хочется умирать?
Уилсон вздрогнул и замер, но не обернулся. А ещё через мгновение Хаус услышал в ответ очень тихий, почти шёпотный, выдох:
- Не хочется...
- Так используй свой шанс, согласись на лечение.
- Не могу...
- Ты принципиальный дурак! - взорвался Хаус, разом оставляя небрежный тон. - Что ты, своей гордой смертью оживишь тех несчастных подопытных, которых этот Кавардес уделал, прежде чем довёл свой метод до ума? На твоём месте окажется другой — и всё. И, может быть, он тоже умрёт во славу науки, а может быть, ему повезёт, и он будет жить, когда из твоего гниющего туловища уже полезут сорняки. И кого ты этим накажешь? Кавардеса? Чёрта с два! Себя. И меня. То есть, тех, кто никаких запрещённых опытов не проводил. И где тут хотя бы намёк на логику и разумность?
Уилсон ничего не ответил, только ниже наклонил голову.
- И ещё ты врун, - беспомощно добавил Хаус на падающих оборотах. - Ты сказал, что за три - пять лет готов платить, а когда я тебе предложил сделку, оказалось, что даже собственная гордость и щепетильность для тебя — неподъёмная цена. Так чем же ты рассчитывал расплатиться, амиго? Парой зелёных?
И снова его вопрос повис в воздухе без ответа.
Вообще, в номере было удручающе тихо — только дыхание Уилсона и глухо доносящийся сквозь плотно закрытые рамы шум прибоя и ветра.
- Давай спать, - тихо сказал, наконец, Уилсон.
- Спать? - стараясь вложить в свой тон всю природную насмешливость, переспросил Хаус. - Кого ты пытаешься надуть? Ты не спал — ты свою гнилую планиду оплакивал. И продолжишь, едва я отвернусь, вместо того, чтобы попытаться хоть что-нибудь поделать. Манная каша! Слизняк! Ну, чего молчишь?
- Перестань... - попросил Уилсон устало. - Этим ты меня не раззадоришь, зря стараешься. Я не виноват. Мне и так сейчас... плохо и страшно. Так хоть не мучай меня ещё ты... пожалуйста... Потерпи — скоро всё закончится.
Хаус почувствовал, что его самым натуральным образом затошнило от этих слов.
- Ну, и чёрт с тобой! - буркнул он с почти настоящей злостью. - Помирай. Только тогда уж делай это пристойно, по-мужски, а не устраивай маппет-шоу.
Уилсон не ответил, но отошёл, наконец, от окна и лёг в постель. Уткнулся лицом в подушку.
Хаус снова ощутил удушающее беспомощное бешенство. Уилсона хотелось швырнуть на пол, бить головой, пинать ногами, выбивая его проклятое ослиное упрямство, чтобы заставить поступить по-своему. Но, увы, всё, что он мог — это сжимать кулаки, да тереть проклятое разнывшееся бедро.

Продолжение третьего внутривквеливания

Обладание знанием подразумевает его использование. Просто похороненное под спудом, оно не несёт ровно никакой пользы — Грег знал это совершенно точно. И следующие сутки он ломал голову так и эдак, примеривая своё вновь обретённое знание к практике.
Его осенило, когда он отбирал стриптизёрш для вечеринки, принимая парад-кастинг в стрип-клубе «Серебряный шест». Клуб был серьёзный, и кредитка Грега, посаженная на жёсткую диету, корчилась в муках, но Грег твёрдо решил, что на мальчишнике друга халтура недопустима — всё должно быть по высшему разряду.
Девочки не подвели — он отобрал, наконец, пять самых бойких с разным «экстерьером» на любой вкус, заключив с каждой устное соглашение, и теперь искал настоящую звезду, солистку, приму, которую предполагал сделать королевой стрип-секстета. Именно секстета, чтобы и фонетика вписывалась в общую гармонию.
- Посмотрите Кару, - посоветовал, наконец, парень, исполнявший роль не то сутенёра, не то импресарио.
Стройную шатенку в чём-то зелёном и переливчатом окутывал стойкий аромат клубники со сливками. Прямые волосы струились, вызывая почему-то воспоминания о тягучем кленовом сиропе и патоке. Лёгкая улыбка, умные  глаза, густой, но не грубый загар. Её перламутровый блеск для губ казался розовой глазурью, серьги в ушах напоминали два прозрачных леденца, аккуратно подпиленные ногти покрывал лак цвета молочной ириски.
- Тебя так и тянет попробовать облизать, - сказал Грег.
- Если хочешь... - промурлыкала девушка низким грудным голосом.
- Мой друг может захотеть.
- Ему не будет невкусно, - пообещала девушка, чуть усмехнувшись, и протянула Грегу руку с тонкими, но сильными пальцами. - Кара Мель.
Именно в этот момент Грегу пришла в голову удачная и не такая уж невыполнимая комбинация, и руку девушки он пожал рассеянно, почти машинально, а оставляя аванс, переплатил.
Мастер — декоратор кондитерской долго не мог взять в толк, что за странную фантазию ему предлагает реализовать клиент.
- Понимаете: утка... - вдохновенно объяснял Грег. - Это самая семейная птица. Она должна символизировать начало семейной жизни, гнездование - вы понимаете? Ну, не курицу же мне преподносить лучшему другу! Курица — нелепа. Красавец — селезень, наоборот, может стать украшением любого стола. К тому же, мой друг — охотник, и я хочу, чтобы всё было как можно натуральнее, чтобы в первый момент он не смог отличить ваш торт от реальной птицы. Вот вам фотография самого красивого в мире селезня для достоверности образа. Фас. Профиль. Вот образец пера. Мне вас порекомендовали, как непревзойдённого мастера кондитерского арта. Я очень рассчитываю, что вы меня не подведёте.
- Это можно сделать из сахара с различными красителями, и будет натурально, - с сомнением проговорил «непревзойдённый мастер», - Но не лучше ли было бы...
- Нет, не лучше, - отрезал Грег и снова сделал очередное кровопускание кредитке.
В свои планы пришлось посвятить Кару Мель — ему был необходим ассистент и помощник...
Помещение сняли в кафе по соседству — небольшой уютный зал, и Грег убил полдня над эскизами оформления, но в итоге получился премилый охотничий домик в позднесредневековом стиле с настоящими факелами и почти настоящим каменным очагом.
Брат Уилсона спешно полировал тряпочкой оленьи рога, прибитые в аккурат над местом главного персонажа вечера.
- Очень символично, - похвалил Грег. - Свет лучше приглушить.
Два молодых онколога приволокли ружьё и попытались пристроить под рогами.
- Ни в коем случае! - резко запротестовал генеральный оформитель и директор вечера. - Это будет настоящий мальчишник, а значит, иных отсюда вынесут, и оставлять при этом огнестрельное оружие в свободном доступе — смертоубийство. Уберите подальше.
Кондитер не подвёл — торт прибыл вовремя. Как и таинственно улыбающаяся Кара с большой плетёной корзиной под мышкой.
Встречать Уилсона Грег вышел сам, оставив участников представления и гостей в состоянии готовности «номер один». Под дождь, который взялся хлестать ещё с полудня и не собирался переставать.
- Хаус! - вскрикнул Уилсон при виде струек воды, весело бегущих с размокших кудрей приятеля. - Простудишься!
- Уверяю тебя, что нет. В погребах и подвалах этого милого родового замка припасено столько лекарства от простуды, что хватит для исцеления от чумы всей средневековой Европы. Давай-давай! Вперёд! И не пугайся...
Уилсон споткнулся на лестнице, беспомощно оглянулся на Хауса и, робея, вступил в почти кромешную темноту, слегка нарушаемую только тусклым светом факела. Вдоль стен стояли шесть тёмных фигур в монашеском одеянии — по три с каждой стороны, поднеся к наклоненным лицам огромные носовые платки.
Едва Уилсон переступил порог, фигуры зарыдали в голос, причитая: «На кого же ты нас покидаешь, дорогой Джимми?» Ошеломлённый, Уилсон почти шарахнулся назад, но Грег был готов и встретил его жёстким блоком, не давая удрать.
- Смелее, сэр рыцарь! Безутешные девы оплакивают твою кончину, как члена холостятского братства. Отныне и навсегда ты потерян для их чар. Но сегодня... - Грег повысил голос. - Последняя свободная ночь!
Вспыхнул свет остальных факелов, заиграли бликами на стенах цветные фонарики, оркестр с хулиганским подвывом грянул фрейлехс - репертуар утверждал Грег лично — и «безутешные девы», с шелестом скинув к ногам монашеское одеяния, предстали стройными фигурками в переливающихся купальниках.
Уилсона тут же окружили, завертели, потащили и усадили под рога, где Хаус, церемонно преклонив колено, с поклоном протянул ему кубок, размером с небольшое ведро.

ххххх

Уилсон начал чувствовать свою опухоль всего несколько дней назад. До тех пор он знал о ней, понимал, к чему идёт дело, но не ощущал. И только теперь, когда остаточные изменения, вызванные пневмонией, пошли на убыль,  до него наконец дошло, что постоянная тяжесть и стеснение за грудиной, как будто там неподвижно лежит камень или мешок с песком, не имеют отношения к воспалению лёгких. Пусть опухоль ещё всерьёз не мешала дышать, но всё время как бы поддавливала, не давая отвлечься, а стоило ему ускорить шаг, и выдох делался затруднённым, свистящим. К тому же, он чувствовал во всём теле нарастающую слабость. Хотелось лежать. И не проводил он целые дни в постели только потому, что сама постель в гостиничном номере вызывала у него ужас и отвращение. Он знал, что умрёт на ней и, ложась на казённое гостиничное бельё, испытывал примерно такие же эмоции, с которыми устраивался бы ночевать в гробу.
 Вместо этого он шёл на берег. Там можно было брести вдоль кромки воды, еле переставляя ноги, или сесть и сидеть, глядя вдаль, не позволяя себе думать ни о чём, кроме воспоминаний прошлого. Ветер — то сильный, то слабый — шевелил или трепал волосы, старался забраться под одежду, но ветровка была хоть и лёгкой, но плотной, и не пускала.
На пляже люди играли в мяч, дети гонялись друг за другом, купались, но он выбирал пустынную часть побережья, за камнями, где над водой нависал только одинокий скальный уступ метров в пятнадцать-двадцать высотой, и от него ложилась на камни густая синяя тень. В этой тени он прятался, незаметный со стороны. Иногда и подолгу дремал прямо там же, на берегу, привалившись спиной к камню и подставив лицо тёплым лучам солнца. Ночью в номере он не мог заснуть, а тут словно бы успокаивался и наваливалась приятная сонливость.
Хаус от него отстал. Торчал в номере, вяло щёлкая клавишами ноутбука, и они почти не разговаривали, встречаясь только за едой. Аппетит у Уилсона тоже сделался капризным. Большей частью он ел просто для того, чтобы были силы выбираться из номера на берег. Но однажды вдруг до дрожи захотелось горячего буррито, и он не съел — сожрал две порции жадно, чуть ли не урча. А потом загибался в туалете от выворачивающих желудок спазмов. И впервые перехватил такой взгляд Хауса, от которого ему сделалось совсем не по себе.
- Ну ты чего? - не выдержал он. - Всё в порядке...
- Вижу, - без выражения заметил Хаус. - Помощь нужна?
- Нет.
Он развернулся и ушёл, хромая больше обычного. И это отчуждение было совсем некстати, но Уилсон понимал, что сам в нём виноват, и не пытался ломать стену. Это было просто ещё одним тяжёлым камнем на чёрную чашу его весов, и так почти касающуюся земли. В какой-то миг он даже подумал, что стоит предложить Хаусу уехать, оставив его. Но остановило от разговора  соображение, что ехать Хаусу, по большому счёту, некуда.
Он всё чаще думал о Кадди. Для него было бы большим облегчением знать, что она хоть чем-то поможет Хаусу после его смерти. В конце-концов, все совершённые его другом преступления, по справедливости, не стоили сломанной жизни. Хотя, будучи когда-то убеждённым во вселенской справедливости и законе бумеранга, он всё больше и больше разочаровывался в них.
Его снова посещали мысли о самоубийстве. Он играл с ними — и отбрасывал за ненадобностью. В конце концов, он почти ещё не страдал физически, и торопить собственную смерть пока больше смысла не видел. Он даже жалеть себя перестал, просто растворившись в бездумном безвременном существовании, как будто сам постепенно становился частью неба, воды, камней...