Таланту А. П. Чехова. О любви

    До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда,
что только в настоящей жизни есть,
а именно, что «тайна сия велика есть».
   Всё же остальное, что писано и говорено о любви людьми, от любви отрешёнными,
было не рашением, а только постановкой вопросов,
которые так и оставались неразрешёнными.
  То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного случая,
уже не годится для десяти других и, по-моему, самое лучшее —
это каждый случай в отдельности объяснять, не пытаясь обобщать.
Надо, как говорят доктора, индивидуализировать каждый отдельный случай
и в нём всё разъяснять.
   Мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения.
Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают её пением соловьёв, розами,
мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами
и притом выбираем из них самые неинтересные для обсуждения.
   Мы, когда любим, не перестаем задавать себе вопросы: честно это или нечестно,
умно или глупо повсеместно,
к чему ведёт любовь - даже в раю.
Хорошо это или нет - я не знаю,
но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает - это я точно знаю.
   Мне представился случай познакомиться с Анной Алексеевной, женой Лугановича,
Мужчины около сорока лет.
Тогда она была ещё очень молода, не старше двадцати двух лет,
за полгода до того у неё родился первый ребёнок, с которым ей стало жить веселей.
Дело прошлое, и теперь бы я затруднился определить,
что, собственно, в ней было такого необыкновенного, что мне так понравилось в ней,
тогда же за обедом для меня всё было неотразимо ясно:
я видел женщину молодую, прекрасную,
добрую, интеллигентную, обаятельную,
женщину, какой я раньше никогда не встречал – во всём хорошем обязательную (!)
и сразу я почувствовал в ней существо близкое, знакомое, яркое, словно в ночи фонари,
точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме,
который лежал на комоде у моей матери.
   Позднею осенью в городе был спектакль с благотворительной целью.
Вхожу я в губернаторскую ложу (меня пригласили туда в антракте) - поблизости,
смотрю - рядом с губернаторшей Анна Алексеевна, и опять то же самое неотразимое, бьющее впечатление красоты и милых, ласковых глаз, и опять то же чувство близости.
   Её взгляд, изящная, благородная рука, которую она подавала у себя дома мне,
её домашнее платье, прическа, голос, шаги в тишине -
всякий раз производили на меня всё то же впечатление чего-то нового,
в моей жизни важного и необыкновенного.
Мы беседовали подолгу или, думая каждый о своём, подолгу молчали,
или же она играла мне на рояле.
Если же её не было дома, то я оставался и ждал, разговаривал с няней,
играл с ребёнком или же в кабинете лежал на турецком диване,
а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал в передней её,
брал все её покупки от неё
и почему-то всякий раз эти покупки я нёс с такою любовью, с таким торжеством,
точно мальчик её.
  И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней,
я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины цветущих лет,
которая выходит за неинтересного человека, почти за старика (мужу больше сорока лет),
имеет от него детей, - понять тайну этого неинтересного человека,
который рассуждает с таким скучным здравомыслием, но добряка, простяка,
на балах и вечеринках держится около солидных людей,
вялый, ненужный, с покорным, безучастным выражением,
точно его привели сюда продавать гусей,
который верит, однако, в своё право быть счастливым, иметь от неё детей;
и я всё старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне,
и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка,
всё было будто во сне.
    А приезжая в город, я всякий раз по её глазам видел, что она ждала меня;
и она сама признавалась мне, что ещё с утра у неё было какое-то особенное чувство,
она угадывала, что я приеду в середине дня.
Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви
и скрывали её робко, ревниво все дни.
Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим,
даже когда были одни.
Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя (и об этом и ныне не жалею),
к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею;
мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь
вдруг грубо оборвёт счастливое течение жизни её мужа, детей, 
всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили в каждый визит мой вновь и вновь.
Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда?
Я мог бы увести её куда? 
Туда ли, что рисовали мне дивные картины?
Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь,
если б я, например, боролся за освобождение родины
или был бы знаменитым учёным, артистом, художником,
а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь её в другую -
такую же или ещё более будничную жизнь ненароком.
И как бы долго продолжалось наше счастье друг для друга?
Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если б мы разлюбили друг друга?
   И она, по-видимому, рассуждала так же, она была во всех мыслях невинна.
Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила её мужа, как сына.
Если б она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или сказать правду,  могла это она?
В её положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно, хуже жуткого сна.
И её мучил вопрос: принесёт ли мне счастье её любовь,
не осложнит ли она моей жизни и без того тяжелой, полной всяких несчастий, вновь? 
И она часто говорила с мужем о том, что мне нужно жениться и поскорей
на умной, достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой, помощницей
и тотчас же добавляла, что во всём городе едва ли найдется такая девушка? Никогда! –
Так мысли говорили ей.
     К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего надолго и серьёзно,
что не кончалось бы рано или поздно. 
   Перед переводом мужа в другой дальний город
мы провожали Анну Алексеевну большой толпой в Крым,
куда посылали её доктора – умный народ.
   Когда она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звонка одно мгновение было,
я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку одну из её корзинок, которую она едва не забыла;
и нужно было проститься – минута именно такая была.
Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих в этот раз -
я обнял её, она прижалась лицом к моей груди и слёзы потекли из её глаз;
целуя её лицо, плечи, руки, мокрые от слёз, —
о, как мы были с ней несчастны,  несчастны всерьёз -
я признался ей в своей любви и со жгучей болью в сердце я понял
и не мог потом никогда забыть,
как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить.
   Я понял, что, когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви
нужно исходить от высшего, от более важного в мгновения те все,
более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле,
или не нужно рассуждать вовсе.
Я поцеловал её в последний раз, пожал руку и мы расстались - навсегда.
   Дождь перестал и выглянуло Солнце.
Был прекрасный вид на сад и на плёс,
который теперь на Солнце блестел, как зеркало!
И сад, и плёс были влюблены в прикосновения Солнца всегда и всерьёз. 
______
А.П. Чехов. О любви (отрывок).
   До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что «тайна сия велика есть», всё же остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешенными. То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного случая, уже не годится для десяти других, и самое лучшее, по-моему, — это объяснять каждый случай в отдельности, не пытаясь обобщать. Надо, как говорят доктора, индивидуализировать каждый отдельный случай.
    Мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и притом выбираем из них самые неинтересные. …Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или нечестно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает — это я знаю.
   Мне представился случай познакомиться с Анной Алексеевной, женой Лугановича. Тогда она была еще очень молода, не старше двадцати двух лет, и за полгода до того у нее родился первый ребенок. Дело прошлое, и теперь бы я затруднился определить, что, собственно, в ней было такого необыкновенного, что мне так понравилось в ней, тогда же за обедом для меня всё было неотразимо ясно; я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме, который лежал на комоде у моей матери.
   Позднею осенью в городе был спектакль с благотворительной целью. Вхожу я в губернаторскую ложу (меня пригласили туда в антракте), смотрю — рядом с губернаторшей Анна Алексеевна, и опять то же самое неотразимое, бьющее впечатление красоты и милых, ласковых глаз, и опять то же чувство близости.
Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую она подавала мне, ее домашнее платье, прическа, голос, шаги всякий раз производили на меня всё то же впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного. Мы беседовали подолгу и подолгу молчали, думая каждый о своем, или же она играла мне на рояле. Если же никого не было дома, то я оставался и ждал, разговаривал с няней, играл с ребенком или же в кабинете лежал на турецком диване и читал газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал ее в передней, брал от нее все ее покупки, и почему-то всякий раз эти покупки я нес с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
  И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за старика (мужу было больше сорока лет), имеет от него детей, — понять тайну этого неинтересного человека, добряка, простяка, который рассуждает с таким скучным здравомыслием, на балах и вечеринках держится около солидных людей, вялый, ненужный, с покорным, безучастным выражением, точно его привели сюда продавать, который верит, однако, в свое право быть счастливым, иметь от нее детей; и я всё старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка.
    А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство, она угадывала, что я приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга?
И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если б она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких несчастий? 
и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно жениться на умной, достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой, помощницей, — и тотчас же добавляла, что во всем городе едва ли найдется такая девушка.
     К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не кончалось бы рано или поздно. 
    Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой в Крым, куда посылали ее доктора. Когда она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую она едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, — о, как мы были с ней несчастны! — я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе.Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались — навсегда.
   дождь перестал и выглянуло солнце.
был прекрасный вид на сад и на плес, который теперь на солнце блестел, как зеркало.