Долги мои, повесть, часть первая, вторая

Первые строчки этой повести сложились у меня  в сорокалетнем возрасте. Тогда же написал небольшое предисловие, посвятив книгу своей маме. Но, видимо не суждено было довести дело до конца. Время пошло такое, - не до раздумий и размышлений.
    И вот, через двадцать лет, шестидесятилетний ,закончил писать эту повесть, а предисловие решил оставить то же.         
     Для меня ничего не изменилось…               


                Ничего мы с тобой, ничего не забыли               
                Все, что было при нас,               
                Кто-то вспомнит о том.      
               
                (слова из песни)               
               
               

               
                Предисловие

    Несколько лет назад я летом приехал в свои Озерки. Старый, седой дядя Вася Аганин -  по-деревенски Канифатыч – с укоризной спросил меня: «Что ж, вы, молодые, уехали? Нас, стариков, оставили?»  Сам того не ведая, дядя Вася задел больную для меня тему, тему моего поколения. Нам сейчас по сорок лет, чуть больше или чуть меньше. Именно этих мужиков не хватает сейчас в селе.
     40 лет – время дел, а не раздумий. Но нас нет в селе, и в городах растут наши дети. Прервалась связь времен, перерезана ниточка. Вины за то нет ни на мне,  ни на поколении моем. Вины нет, а долг остался. Тот долг, что мы должны всегда своей земле. Той земле, где родились и выросли. Я не знаю, как и каким образом, мы будем возвращать этот долг. Но отдавать будем. В это я верю.

                1991г.


                Родословие.
               
                Как страшно и подло испытывать
                чувство, что ты никому не должен.
                Потому что так никогда не бывает.
 
                Андрей Тарковский. Дневники.
               

                Высокое небо.


     Село Озерки, где я родился, расположено в большой излучине реки Суры.
     Река резко меняет направление течения -  поворачивает с севера на запад.  У нас так:  пойдешь на юго- восток, километров через восемь - село Языково: стоит на левом, высоком берегу Суры; пойдешь на восток,- в двух километрах – Наваты, - мордовское село, а далее: луга и лес, и - река.
     Озёрки  расположены  вдоль поймы.
     К северу  от села – заливные луга. Они тянутся широкой полосой.  За лугами – лес,  а там – река. Примерно, как в есенинской поэме,- « богаты мы лесом и водью...».
      Весной, во время половодья - картина  замечательная: полая вода заливает лес, луга и небольшую часть села: все пространство между Озерками и лесом, представляет огромное море.
     К  югу, местность  возвышается,   эту  возвышенность  называют - Лихутиной горой.
     Далее, за горой -  холмистая местность:  ржаные и пшеничные поля, поля...
      За полями - два татарских села: Собачье (Красная горка) и Петряксы. На западе,- старинное село - Медяна. Ближайший город- Шумерля.
    Пойдешь на северо- восток: через луга, лес, переправишься через Суру на пароме или лодке,- это если летом, а зимой по льду, еще пять километров лесом: и, вот он - город. Это уже - Чувашия.
    Наша местность - настоящее Среднее Поволжье. Сплав народов, культур, религий:  русские, мордва, татары, чуваши. Это придает особый колорит, накладывает отпечаток на поведение людей. Заставляет более внимательно относиться  друг к  другу,- как бы ненароком не обидеть.

     Село протянулось с востока на запад, - несколько километров,- в три улицы  со следующими названиями: Старая улица , Чапаевка (им. Чапаева),  Новая линия.
      Кроме этого, как всякое русское село  - разные проулки, концы, выселки, которые имели свои  подчас выразительные     наименования:  Ворониха ( дедушка Воронин жил, - так мне объяснили в  детстве ), Заголиха:  рядок  домишек почти в самой пойме, за усадами (бани ставились в конце усадов - отсюда и название ),  Горький край (понятно без объяснения), Кувай (такое название есть в каждом селе, вероятнее всего это место старой кузницы или от мордовского слова – длинный, протяжённый). Возможно, кое – что упустил.      
    Ещё учась  в  начальной школе, я нарисовал подробную карту  Озёрок. Хотел бы сейчас хоть одним  глазом  взглянуть на  мою карту ! 
    Сохранилось и более древнее название разных частей  села.  Дело  в  том, что  через   Озёрки  протекает  и  делит  село  на  две  неравные части - ручей.  ( его   называют – Ручей,– ударение  на  первом слоге ). Отсюда, меньшую, восточную  часть называют – Заручье.
       Вообще,-  Ручей,- похож на маленькую речку с обрывистыми  берегами. Весной, когда талые воды устремлялись с Лихутиной горы, Ручей превращался в  мощный и опасный поток. Летом становился маленьким, чистым ручьём. Туда, где  он  протекал выше села, мы ходили ловить пескарей,
     Ближе к западному  концу села, – овраг, который  назывался – «Масаков овраг» (на другой стороне  стояла изба Масаковых). Перед соединением оврага с поймой – Чирков пруд.  Далее к западу, на выходе из села - «Аганин овраг», (дом Аганиных был самым крайним). Как видно: все названия персонифицированы.               
   Это говорит о чистоте языка, которая отдает некой наивностью и незатейливостью, но это – кажущееся. На самом деле  русские села «хранили» первозданность языка и лингвистическую свежесть восприятия. 
    Через Ручей и овраги  были  построены деревянные мосты на дубовых  сваях.
    Особенно внушительно выглядел мост через Ручей.  Его называли - Красный Мост, - проезжая часть была обшита досками.   
     Весной, когда Ручей  становился  своеобразной горной рекой, здесь любила собираться молодёжь. Иногда поток полой воды  переливался через правый, более низкий берег и отрезал подход к  мосту.  Связь с двумя частями села на какое-то время прерывалась.
    В трех километрах от села - Медянское озеро. В Озерках его называли эпически просто – Озеро. Оно похоже на реку,- вытянуто длинной узкой лентой и тянется километров на шесть. Края озера заросли камышом, далее - лопухи желтых кувшинок и белых лилий, а уж потом - водная гладь.
     На другом, высоком берегу - смешанный лес.
     Пространство между селом и озером занимают заливные луга. Не каждая сельская община могла похвастаться таким луговым раздольем!
    Но все же главное богатства нашей местности - чернозем.
    Вероятно, для случайного человека, наше село,- одно из многих неприметных мест.
    И на самом деле,- красивых видов и пейзажей нет.
    И мне, в последний приезд, оно показалось осиротевшим, пустым, безлюдным. Так оно на самом деле и есть. Грустно, печально,- одни воспоминания.
    Но совсем не то сохранила моя детская память, а именно она - помнит.
     Ранней весной я забирался на тесовую крышу нашего дома, примащивался на  небольшой лавочке, возле печной трубы,- и смотрел окрестности. Мог сидеть долго...
      Ярко сияло солнце, бодрил еще холодненький ветерок; таял снег, обнажая мусор зимы, в неуловимой дымке лежали передо мной улицы села.
      Становились заметными куры,- они квохтали,- орали петухи. Снеговая вода уже скапливалась на дорогах. Далее, за лугами, просматривался уже черный лес, на полях кое-где появлялись проталины...
   А главное - небо,- высокое небо моей родины. Больше нигде я такого неба не видел...
    
               

                Истоки.
      
     В  русской сельской общине первоначальная  «ценность» человека определялась  принадлежностью  к  роду.
      Род  Пединых  в  Озёрках  считался  «почётным».
    «Педины    никогда не были  дураками»,-  сказал мне, семнадцатилетнему,  троюродный брат моего отца, - Михаил  Николаевич.  Я  это хорошо запомнил, но, -  до сих пор не понимаю, что он имел в виду.
   В  редких семьях у нас помнят своих дальних предков. В  основном дальше имён и отрывочных сведений о деде, и, хорошо, что о прадеде,- дело не идёт. Мне известно только имя прадеда - Ефим. Прабабку звали – Анна: из какого она рода (девичья фамилия) – неизвестно. На озерском  кладбище есть родовое место, где они похоронены. Кресты погнили, даты жизни канули в Лету…
    Далее:  реконструкции и догадки.
    Достоверно, что у  Ефима был брат. Сына этого брата - дедушку Николая, помню хорошо. Он жил через три дома от нас. Белый, высокий старик сидел на завалинке и звал меня жеребёнком  видимо потому, что я часто бегал  мимо их избы, стуча сандалиями по утоптанной тропинке.
    Странное свойство имеет человеческая память. Ведь я  пробегал мимо его  пяти - шестилетним мальчиком. Вскоре дедушка  Николай помер, но запомнилось: белая борода, добрая улыбка и ласковый всепрощающий взгляд,- но многих - не помню! 
      О других братьях Ефима,– не знаю, хотя по косвенным данным можно их предполагать.
      Озерская община никогда не была барской. Это – государственные крестьяне. Такое обстоятельство, в какой-то степени, определило характер жителей. Они держались более вольно и независимо, и, – даже дерзко.
      Сохранилось старое, сейчас уже полузабытое прозвище озерских – «озёрские игурцы». Дело в том, что название этого овоща в Озерках произносили именно так.
      Особенность произношения дает путеводную ниточку, которая может привести к тому месту (ядру русской народности) где жили далекие предки.
      Существует красивая легенда о двух братьях. Одного звали – Нават, другого – Озёр. Нават женился на мордовке – отсюда мордовское село Наваты. Озёр на русской – отсюда русское село Озёрки. Эту легенду, в 60-х годах записал и опубликовал в районной газете замечательный человек – Кирсанов Николай Федорович – директор Медянской средней школы (ныне покойный). Но это всего лишь легенда…
      Административно, дореволюционная история Озерок связана с Курмышом. Озерки входили в состав Курмышского уезда. Год основания Курмыша 1372г, но возможно и ранее. (см. Пудалов Б.М. Письменные источники по истории Нижегородской области)
      Сура (в историческом смысле) не совсем «простая» река. В 14 – первой половине 16века по Суре проходила граница русских земель.
    
               
                Педины - дед и бабушка.

   Мой дед – Степан  Ефимович  Педин (1880-1956гг) - старший  сын  Ефима. У деда было два брата – Тимофей и Андрей. К сожалению, дат их жизни не знаю, хотя их детей – племянников и племянниц деда – знал довольно хорошо.
     Прав классик – мы ленивы и не любопытны.  Что мне мешало внимательнее отнестись к этим делам?  Ведь многие  кто знал, были живы 40 лет назад,- спроси и запиши. Вот итог суеты зряшной и гордыни моей...
    Деда помню смутно, когда он умер,  мне исполнилось пять лет. Седой старик с  широкой  бородой. В Озерках его прозывали - Буланый,- и борода не совсем  белая, а с какой-то подпалиной.  Сейчас бы сказали - рыжий. Но мир старой русской деревни не  отделял себя от земли, лугов, леса, коней...
    Он был спокойным, не дёрганым человеком.  Осталось ощущение  глуховатого, тихого голоса. Иногда, как бы в унисон с его ровным голосом попадает моя душа и замирает сердце...
   В домашних (кухонных) делах командовала моя бабушка-Вера Васильевна.(1890-1982 г.г.) Она была моложе деда на десять лет. Столь большая разница в возрасте объясняется тем , что у Степана и Веры это был второй брак.               
    Первая  жена  Степана  родом из соседнего села – Медяна. Известно,- Ефим женил сына на медянской (Чимрова Татьяна), прельстившись на богатое приданное. Вероятно, не случайно жидкую кашу в Озёрках  называли - «педина каша», намекая на прижимистость моего прадеда. Бедный мой дедушка! Он не мог  перечить своему отцу,  и, вынужден,- жениться без любви.
   От этого брака четверо  детей: сын Егор (погиб на фронте в войну 1941-1945 годов ) и три дочери – Лиза, Арина и Паша. Тётю Лизу я хорошо знал, это была умная, властно – насмешливая старуха,- спроста ничего не говорила.
    Тётю Пашу,- помню только по разговорам  и фотографии (она жила со своей семьёй в Подмосковье). Еще в начале 60-х  она уехала из села. Редко писала письма. (мама их читала моей                неграмотной бабушке). Один раз прислала фотографию - сидит на стуле с ребенком на руках (внук или внучка?).
   Когда началась Первая мировая война, деду было уже 34 года, но тем не менее в 1916году (дата указана по моему предположению) его взяли на службу. На фронт он не попал. Служил в Петрограде. Там  и встретил Февральскую революцию.
   (На самом деле, как стало известно позднее, - дед был на фронте. Исследователь - Молоков Александр - мне написал о военной судьбу моего деда, вот текст "... по военной судьбе вашего деда информация в вашей публикации неточная. Он воевал в 173 Каменецком полку, был ранен в левую руку под Двинском (ныне Даугавапилс) 20 октября 1915 года, поступил в лазарет №191 города Петрограда. Видимо после ранения служил в запасном полку").
    В бабушкиной спаленке стоял деревянный сундучок с крышкой, его называла - мыкольник. В этом сундучке она хранила «смертное», т.е. те вещи, в  которых её должны положить в гроб.          
    Там же лежали какие-то красивые ремни с пряжками, застежками. В детстве я часто  доставал эти разноцветные, блестящие ремни и играл ими. Это были остатки дедушкиной армейской амуниции. Вероятнее всего, он служил в одном из запасных гвардейских  полков, из которых в 1917 году состоял гарнизон Петрограда.
    Об этих днях написано много, и,- по-разному.  В основном пытаются представить этих солдат  тёмной, обманутой массой. В случае с моим дедом это было далеко не так.
    Дед был грамотным. Он свободно читал и понимал Библию. Как вспоминала моя бабушка Вера, это чтение происходило в кругу семьи. Вечером, при зажженной лампе, дед, сидя за столом, читал «Писание»,- все слушали.
    В Петрограде голосовал за эсеров совершенно сознательно. Он помнил номера списков, по которым голосовали. Уже учась в школе, я очень жалел, что не могу его расспросить о «свержении самодержавия».
      Дед никогда не отрицал своей причастности к февральской революции. В запальчивости он иногда горестно-недоумённо восклицал: «Я царя свергал!»
      Слово,- «свергал», он произносил с мягким знаком в середине, получалось,- «сверьгал». Это придавало фразе какой-то другой оттенок, немножко наивный. По крайней мере, моя бабушка, вспоминая об этой фразе, её не одобряла.
   Он  часто вспоминал, как на службе пек хлеб. Случилось так, что у них  в полку не стало пекаря. Дед вызвался печь хлеб, хотя до      
 этого никогда этим не занимался; только видел, - как замешивают и пекут. Получилось. Этим гордился.
   Летом 1917 года демобилизовался: у него умерла жена, и осталось четверо детей.
    У бабушки Веры первого мужа убили на войне. От него осталась дочь Матрена (тетя Матя) 1913 года рождения. Когда дед приехал из Петрограда, она уже была вдовой.
     Только  один раз бабушка обмолвилась о  первом  знакомстве. Село было большое, да и разница в возрасте - десять лет. Так что до их  встречи в озерской церкви, они знакомы не были. Дед пел на клиросе.               
     Бабушке он сразу понравился. Еще не старый, опрятный, справный хозяин. Ясно, что он нуждался в хозяйке. Вере тоже не улыбалась перспектива жить с родителями покойного мужа и всю жизнь быть на побегушках.
    Она никогда не говорила плохо ни о погибшем муже, Мадянове, ни о  свекре и свекрови. Наоборот, говорила, что жили они хорошо, зажиточно.
     Её девичья фамилия - Шалеева. Была она очень крепкой, среднего роста. Стеснялась своего большого родимого пятна  на правом виске. Не любила сплетничать. Была достаточно властной, но понимала юмор. Бабушка обладала уникальным голосом и была лучшей песенницей на селе.
     Осенью 1917 года они обвенчались. Стали рождаться совместные дети,- Нюра (1919г.), Вася (1922г) -мой отец), Наталья (1924г.).
    Вообще, бабка мне рассказывала, что она родила восемнадцать детей. В живых осталось только четверо. Остальные умерли в младенчестве. Она все вспоминала одного ребенка (мальчика), которому было уже года три. Он очень любил ходить с ней в гости и кушать варёные яйца.
     На мой наивный вопрос: «Бабк, они что,- долго болели?»,- спокойно отвечала: «Нет, ночь покричит,- животик заболит, и,- всё. Дедушка маленький гробик сколотит, и,- на кладбище».
   Революция мало затронула село, особенно сельский быт, обычаи, то, что называют укладом. Все это еще было впереди. В 20-е годы, дед, совместно с братом Андреем поставили мельницу-крупорушку. Жернова крутил движок.
    Однажды, уже в 70-е годы, я спросил свою бабушку (по матери) Матрёну: «А когда в селе хорошо жили?» (имея в виду общее благосостояние крестьян)- она ответила: «Да, вот, - перед колхозами...».
    Две семьи справлялись с работой на мельнице без посторонних рук. Я так понимаю: мельница, как бы,- дополнительный заработок. Вместе с тем была земля, покосы, коровы, лошади,- нормальное крестьянское хозяйство.
     Потом грянула коллективизация. Жизнь семьи поломалась. Деда раскулачили. Отобрали мельницу, в хозяйстве разломали двор.
     В детстве я всё допытывался у бабушки: «Бабк, а двор- то зачем отломали?». Ничего вразумительного объяснить не могла, пожимала плечами и как-то задумывалась.
    Дедушку сослали на три года в Архангельскую область. Семья осталась в Озёрках.
    Об этих событиях, уже в мое время, мало говорили. Наверное, тяжело было вспоминать. Помню только глухие разговоры о том, как постоянно перепрятывали ножную швейную машинку «Зингер», которую дед привез из Петрограда.
   В 1933 году Степан Ефимович вернулся из ссылки. Но в колхоз вступил только в 1936 году. Он, конечно, никогда не смирился, что
его посчитали  кулаком – мироедом, и кто посчитал,- последние люди села,- лентяи и пьяницы.   
    К этому времени женился сын Егор, повыходили замуж дочери от первых браков,- Лиза, Паша, Арина, Матрена. Подрастали младшие дети.
     Несомненно, дед был очень неглупый человек. Он прекрасно понимал, что колхоз - великое ярмо и никаких иллюзий по этому поводу не имел. Впрочем, это поняли все нормальные, работящие крестьяне.
     Но дед хотел освободить от этого ярма хотя бы своего сына- Василия. Для этого был один путь,- отправить своего сына  в ФЗУ (фабрично-заводское училище), что и было сделано.               

               
               
                Отец.

    Недалеко от города  Йошкар-Ола есть рабочий поселок,- Суслонгер. Я не знаю, откуда дед узнал про Суслонгер, и как ему удалось туда устроить сына. Возможно, когда-то дедушка плотничал в тех местах. (помимо всего прочего, он был старшим артели плотников).
     Как бы то ни было, отец, после того как окончил шесть классов озерской школы, оказался в этом посёлке, где и стал учиться. Там же и работал, до того как его призвали в армию.
     7 декабря 1941 года отец был призван в ряды РККА. Война уже шла полгода...
   Последующая судьба отца мне известна, в основном, со слов моей мамы.
   Она  рассказывала об отце довольно скупо. Особенно то, что касалось их взаимоотношений, первой встречи, жизни. Только иногда прорывались у неё те мысли и чувства, которые она носила в себе всю жизнь.
     Мама никого не хотела «пускать» в свою душу, даже нас,- детей. Как будто боялась растерять какую-то опору, стержень, который помогал ей выдерживать удары судьбы.
    На фронте отец оказался весной 1942 года. О харьковской операции (май 1942г.) написано немало. В «История Второй мировой войны 1939-1945гг.» (т.5 стр128-129. М. Воениздат, 1975г.), есть  строки, касающиеся этих боев: «К тому же соединения Юго-Западного фронта в большинстве своем состояли из необстрелянных бойцов»- это, как одна из причин поражения.               
      Одним из таких бойцов и был Педин Василий - мой отец. Вероятнее всего, эти      «необстрелянные бойцы», были призыва осени 1941г. До весны 1942г. они     проходили подготовку в маршевых ротах. Что такое -  «маршевые роты»,- описал честный, русский писатель Виктор Астафьв в романе «Прокляты и убиты». Он сам в этих  ротах,- «хватил горького  до слез».
   Об этих боях отец рассказывал следующее: «Шли, шли маршем по степям ровным, степь перерезана неглубокими оврагами (балками), потом повернули назад. Оказалось, что мы в окружении.               
    Приказали,- пробиваться малыми группами. Нашу группу окружили автоматчики немецкие. Сдавайтесь! Что тут сделаешь? Степь,- не убежишь. Сначала оказались в расположении румынских частей. Там легко было, лошадей у них водили поить...».
   Потом побег. Когда пробирались к линии фронта, их захватили,- уже немцы. Всего, в той неудачной операции под Харьковом, в плену оказалось сотни тысяч солдат.
     Немцы не могли быстро переправить такую массу пленных в Германию.
     Были устроены временные лагери под открытым небом. Перегораживали колючей проволокой овраг. По краям оврага устанавливали вышки с часовыми. В каждом из таких лагерей находилось по 40-60 тысяч пленных  советских солдат.      
        Отец же рассказывал следующее: «Все лето мы прожили в таком лагере. Осенью начались дожди, холода. Спали  в три слоя: один слой людей ложился на землю, второй на них, а третий сверху. Периодически менялись местами. Верхний, промокший и продрогший слой, ложился в середину и т. д. Смертность  была страшная. В основном умирали от заразных болезней, от которых, в условиях громадной скученности и полной антисанитарии, нельзя было спастись».
   О чем думал отец, лежа в проклятой этой яме? Черные вороны садились на крыши сторожевых вышек, кружились над головами несчастных русских солдат. Вот тогда, в минуты невыносимой тоски, солдаты мычали знаменитую русскую песню: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой. Ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой...».
   В конце осени 1942 года, выжившие оказались в немецких концентрационных лагерях,  в Германии. Среди них был мой отец. Он рассказывал, что его ненавидел один немец-охранник,- бил его палкой каждый день, как по расписанию.               
   Отец скрипел зубами, вспоминая  того немца, и говорил, что попадись он мне,- кожу бы с живого содрал.
    (Июнь 1977г. Москва, ВДНХ. Стою у павильона советской космонавтики. Вдруг, - неожиданно, - резкий, лающий призыв-приказ: «Ахтунг, ахтунг…» - это старший немецкой туристической группы собирал своих. Меня как током ударило. До этого никогда вживую немецкой речи не слышал, только в кино.
     Но так все показалось знакомо, как будто я уже  много раз слышал эту лающую, отрывистую речь. Что это? Генная память?)
      Приезжали к ним в лагерь эмиссары генерала Власова, агитировали вступить в  РОА.  Многие, чтобы спастись от смерти,- соглашались.  Отец уже тогда сказал себе,- к немцам служить не пойду. Шел уже 1944 год.               
      Однажды, их построили и стали спрашивать, кто из них может водить автомобиль. Отец не был шофером, но технику, т.е. моторы, знал. Он, понимая, что все равно не вынесет побоев, голода и непосильного труда, сказал, что может водить машину. Его перевели в другой лагерь, во Францию.
    Военнопленные работали на строительстве метро под рекой Сеной в Париже. Там отец познакомился и близко сошелся с тремя ленинградцами. Эти ленинградцы были грамотные мужики, имели высшее образование.
    Видимо там не было жестокого контроля. Была связь с французским движением Сопротивления. Они и совершили побег,- их вывез на  машине мой отец. Двое суток беглецов прятали на конспиративной парижской квартире.
    Отец вспоминал: «Прятали во вделанных в стену шкафах. Стояли во весь рост. Во дворе этого дома размещался немецкий гарнизон. Слышались разговоры, команды».
    Потом их переправили в партизанский отряд  (маки). Командовал отрядом русский эмигрант, граф.
   Вот здесь, в партизанах, они уже по-настоящему воевали, мстили немцам.
6-го июня 1944 года  был открыт второй фронт. 25 августа того же года немецкий гарнизон Парижа капитулировал.
   Отец оставался во Франции до середины лета 1945 года. Он уже довольно сносно говорил по-французски.
    Его полюбила французская  девушка и просила остаться во Франции. Она говорила: «Базиль, останься...». Но он хотел вернуться на родину. Если бы оформил брак с француженкой, то не попадал в списки репатриантов.               
   Их отправили в Лондон. Там находился огромный лагерь для интернированных. Перед отправкой в Лондон, они,- все четверо,- дали друг другу расписки, т.е. свидетельствовали о своих товарищах. Такую же расписку дал им командир партизанского отряда. В английском лагере хорошо кормили и лечили. У отца уже появлялись признаки болезни, которая свела его в могилу- туберкулез
   . В лагерь приезжали эмиссары из США, Канады, даже Австралии. Они уговаривали ехать к ним. Но у отца была только одна  мысль,- домой. Потом,- пароход: Атлантика, Гибралтар, Средиземное море, Дарданеллы, Босфор...
      Два офицера из группы интернированных, уже во время плавания,- застрелились. Почему? Никто не знал. Потом,- Одесса.
     Здесь мама описывала потрясающую сцену: когда несколько сот человек сошли на берег,- все, как один, упали на мол,- плакали и целовали русскую землю. Родина стала осязаемой...
     После, как обычно,- проверка через особый отдел.               
     Наверное, у многих, если не у всех, радость потускнела. За отцом не было никакой вины ни перед кем. Рядом находились товарищи, которые могли свидетельствовать. Тем не менее, после плена , никто домой сразу не попал. Или лагерь, или ссылка, будь ты хоть «семи пядей во лбу»,- такова система.
   Почему отец сравнительно легко отделался,- ссылкой? Конечно, не расписки друзей тут помогли. Особистам было наплевать на какие-то расписки. Приказ Сталина №270 от 16 августа 1941года никто не отменял.
   Мне кажется, тот факт, что партизанский отряд, в котором воевал отец, входил  в структуру французского движения Сопротивления и существовал как официальная единица,- и сыграл главную роль. Тогда еще не хотели осложнений с союзниками.
   (По военной судьбе моего отца все оказалось немного не так, как я понял со слов мамы (молод был). На самом деле, согласно архивным документам, которые прислал Алексей Воронков, отец попал в плен не во время Харьковской операции, а позднее, во время отступления и ожесточенных боев в большой излучине Дона. Отец служил в 578 стрелковом полку, 208 Дальневосточной дивизии, в плен попал а августе 1942 года. Возвратился как репатриант в марте 1945 года и фильтрацию проходил в Одессе. После был направлен в Челябинскую область, в поселок Сыростан, что в 10 км. от города Миасс. А что произошло в Сыростане я описал в рассказе "Неисповедимы пути..." Я не стал исправлять первоначально написанный текст - специально).
   Уже в 90-х годах у нас с мамой зашел об этом разговор. Я спросил: «Мам, ты то понимаешь, почему отца домой в 1945 году не пустили?»- она совершенно уверенно ответила: «А как же, он
ведь два года был в плену и в советской армии не служил,- вот он свой срок и должен был отработать».
     Я даже немного остолбенел. Лично для меня уже в 1968 году было ясно,- пребывание отца на Урале до 1947года,- это ссылка.            
     Только тогда я по- настоящему понял,- какой отпечаток на человека накладывает время и его стереотипы.
     Отец, конечно, многое знал про систему. Если, будучи во Франции, чему-то не верил, то уже дома окончательно понял: то, что говорили про советский режим- правда. Но не мог он сказать этой правды своей жене, молоденькой советской комсомолке. Да она бы и не поняла...
      А дома, ни дед, ни бабушка  никаких известий об отце не имели. Похоронка на него не пришла, то, что он пропал без вести,- тоже никакой бумаги не было. По прибытию в Одессу  он послал домой письмо. Вот была  радость в семье! А когда везли на Урал, сумел заехать в Озерки. Об этой коротенькой встрече помнили все мои тетки.
     Ссылку отбывал в Златоусте, где работал на щебёночном заводе. Сохранилась фотография того времени, с карандашной надписью на обороте: «На добрую, долгую память дорогим родителям от сына Васи.8.09.-47года», и, - подпись,- Педин. 
На фото,- молодой мужчина,- прямой, открытый взгляд, волевой подбородок, в уголках тонких губ,- улыбка. Отцу- 25 лет, выглядит старше; в себе очень уверен, чувствуется физическая сила. Фото сделано в Уфе, когда он лежал в госпитале,- болезнь не отступала. Но война его не сломала, а испытания и страдания закалили дух.
    Бабушка мне тайком рассказывала об этом периоде: «У него там девушка была, жил с ней и ребенок от него был,- мальчик, Вася говорил,  мол, на него сильно похож. Вот,  может и брат у тебя есть». Я молчал и ничего не отвечал. Мать про это никогда со мной не обмолвилась, а спросить,- не решался.               
   
                               
                Захаркины.

    Бабушек у меня «был полный набор». А вот дедушек... Своего деда со стороны матери,- Захаркина Федора Григорьевича,  я никогда не видел, он погиб в 1942 году.
    В нашем альбоме только одна его фотография: мужчина  средних лет, в долгополой офицерской шинели с перекрещенными ремнями, на боку,- пистолет. Это фронтовая фотография. Дед на фронте был комиссаром батальона. Простое, серьезное лицо, сжатые губы.   
    Известно о нем немного. Захаркины были бедняками. Федор Григорьевич - первый председатель сельхозартели «Агитатор» (так первоначально назывался колхоз) в Озерках. Вероятно, он же являлся одним из  её  организаторов. Член ВКП(б).
    Мама почти ничего не говорила о своем отце. Но никто в селе не вспоминал о нем плохо. Слух бы все равно шел.               
   Бабушка Матрена рассказывала мне о том, что во время войны у них из клети выкрали всю зимнюю одежду: шубы, чапаны, валенки и другие носильные вещи.
    Это сделали дезертиры. Группа бежавших с фронта солдат, четыре или пять человек, скрывалась в лесу, неподалеку от Озерок.       
    Жили они в устроенной землянке. Среди них был наш,- озерский, по фамилии - Батраков. Они и своровали. Мстили деду. По крайней мере,- так считала бабушка. Вероятнее всего, это произошло летом1942 года.
     Конечно, долго  скрываться не могли. Дезертиров уничтожили.  Милиционеры окружили землянку. Беглецы отстреливались,- терять им было нечего...
   Похоронка на деда долго не приходила... Мама вспоминала: «Я только в школе стала работать. Нас послали «ходить по участку»- перепись,  какую- то делать.
   Захожу в  дом,  где жили наши родственники. У них был сын, Николай, инвалид с детства - ноги у него не ходили, передвигаться мог только на коленках.      
    Молоденький юноша,- лет шестнадцать ему было. В школу он не ходил. Дома сидел,- божественные книги читал. Бабушки               
деревенские считали, что у него есть дар прозорливости, он,- божий человек.  Многие уж к нему приходили, спрашивали о судьбе ушедших на фронт.
   Сижу, разговариваю с его матерью, она и говорит - Коль, вот Оленька пришла. У них от Федора-то уж давно известий нет. Скажи, как поминать-то,- за здравие, аль за упокой? -  Коленька (его так все звали) посмотрел в угол, где иконы висели, и негромко произнес,- поминайте за упокой. А вскоре и похоронка пришла».
    В 90-е годы,  мама написала  запрос в военкомат. Ей прислали фотографию,- обелиск, на котором указаны имена погибших и захороненных солдат. Среди них фамилия моего деда,- Захаркин.      
    Мама все собиралась съездить туда...
    Моя бабушка Матрена- (1900- 1996гг.) была удивительный человек. Она имела философский склад ума с пророчески-мистическим оттенком. Зимой 1977 года умерла её сестра. После похорон бабушке снится сон: «Иду со своей сестрой по широкой улице. Вдоль дороги,- бесконечно длинный ряд деревянных, небольших домов. Сестра показывает,- вот в этом доме этот живет, а в том тот (все люди умершие). Я спрашиваю: «А мой-то дом где?»- отвечает: «Твой еще далеко». Сон оказался правдивым,- она после этого  прожила еще почти двадцать лет.
     Родом из зажиточной семьи - Носковых. Этим гордилась,- подчеркивала: «У Носковых земля была». 
    Она вспоминала как её, семнадцатилетнюю девчонку, посылали землю делить: «Взрослые мужики  землю боялись переделять  (это в 1918году, когда осуществлялся  новый передел земли,- по едокам), думали,- вдруг все по-старому обернется, пошлем мол, молоденькую девчушку,- с неё какой спрос?»
 Но я считаю, что дело-то было не только в этом. Ту революцию делала молодежь. Именно она не хотела жить по- старому. А старики находились в «плену» традиций, долго бы кумекали,- и «хочется и колется, и мама не велит».
 Да и сдается мне, что именно на этом переделе она и подружилась со своим будущим мужем. Очень уж задушевно об этом рассказывала...
    У матери было две сестры,- мои тетки. Тетя Маруся (в замужестве- Кушнеренко, с 1923 г.р.) и тетя  Катя (в замужестве,- Середёнкова, с1932г.р.).
    Мама- Ольга Федоровна, родилась 14 ноября 1926 года. Она частенько повторяла: «Меня в Заручье - Оленькой звали, это здесь стали Ольгой звать»   (здесь - это в  западной части села, где жила после замужества). Тут она немного кокетничала, никто её Ольгой не звал. Звали,- Ольга Федоровна.

               


                Короткое счастье.

   Летом 1947 года, мама моя в первый раз увидела моего отца. Спросила: «Кто это?». Ей сказали. Оля была не такой девушкой, чтобы спрашивать про первого встречного.
   Мама  была очень красивой. Такой нежный херувим, но хрупкой не казалась. Трудно было предполагать, что под этой нежно- романтической внешностью скрыта  испепеляюще- страстная натура, с  очень сильным волевым импульсом.
   Она закончила десятилетку в 1942 году. Потом  училась в педагогическом  техникуме.
    А с 1944года начала работать  учительницей начальных классов в озерской семилетке.
    Мать никогда не изменяла, -  не своей работе (в трудовой книжке,- две записи: принята на работу в Озерскую школу; уволена в связи с уходом на пенсию), не своему  месту жительства 
     Мама - первая учительница, рожденная и выросшая в Озёрках. До неё все учителя в селе были приезжие.
    Интерес, который проявила Оля Захаркина, объясняется только одним обстоятельством: психологическим взаимным притяжением. Там не менее, условности времени не могли позволить костру любви разгореться мгновенно. Познакомились только осенью.
    Короткое ухаживание отца.    На Захаркиных он произвел хорошее впечатление: приглашали ужинать,- он садился без особых упрашиваний; чувствовал себя естественно, что не создавало определенной неловкости за столом.         
    Я уверен,- это самое светло- романтическое время в их жизни. А зимой 1948 года,- свадьба.
   Надо знать озерскую свадьбу середины 20-го века. За свадебный стол садились только приглашённые,- то есть,- родня с обеих сторон. Но «смотреть» свадебное действо имели право все - это традиция.
    «Смотреть» свадьбу, как это обычно бывает, приходили самые любопытные, глазастые и языкастые бабы. Собственно и смотреть-то было нечего.
   Обряд нехитрый.  Поздравления, немудрящие подарки. Что же смотрели?
     Всё: как одеты, как ведут себя молодые, как целуются, что на столах, что сказала невеста, что сказала свекровь и т.д.
     Потом этот своеобразный «спектакль» несколько дней обсуждался всем селом, вернее женской его частью . А консультантами  и критиками были эти самые-  «глазастые и языкастые».               
   Эту свадьбу бабушка Вера помнила долго.  По её туманным высказываниям  и по замечаниям моих теток (отцовых сестер), догадался, что на  свадьбе произошло нечто из ряда выходящее.       
   Мама нарушила традицию: вытурила всех «смотрящих» и закрыла дверь.
    Она была способна на экстравагантные поступки. Поэтому легко прощала проявление неординарности другим людям. С возрастом , конечно смягчилась и определенных условностей придерживалась.
   Жить молодые стали у Пединых. Но там были проблемы.
    Дело в том, что (фактически) в избе Степана Ефимовича оказалось три семьи.
    Сам дед с бабушкой и две взрослые дочери: Нюра и Наля (Нюра вышла замуж перед самой войной, муж сразу погиб на фронте,- она вернулась к отцу,- впрочем, вскоре обе вышли замуж); семья погибшего на фронте старшего дедушкиного сына,- Егора: сноха Анна и трое детей,- Лиза, Володя, Валя; и,- молодые.
   После свадьбы отец долго не мог устроиться на работу,- не присылали документы из Златоуста. Без них нельзя было получить паспорт. Понятно, что в колхозе отец работать не хотел.
    Пошли на обман системы. Дед зарезал телушку, и за взятку получили военный билет в военкомате.
     Когда  я  стал  кое-что  соображать,-  спросил у мамы про странные записи в билете: имел дурную привычку все внимательно читать и задавать глупые вопросы.  В билете было указано все,- в какой части служил, боевой путь и т.д. Но   это не
 совпадало с тем, что мне рассказывали. Мама вынуждена была объяснить историю этого документа.
     В последний приезд в Арзамас, мама мне сообщила,- «вышла льгота»  вдовам участников войны: 50% оплата за квартиру, 50% за газ. Нужен документ, который бы удостоверял участие отца в боевых действиях.
    Я, сразу вспомнил про этот военный билет, спокойно ей заявил: «Не понимаю, чего ты волнуешься, у тебя на руках билет, сходи в военкомат,- и все дела». Услышал поразивший меня ответ: «Я его сожгла».
    Мать могла завести человека в тупик. Далее,- диалог. (разговор происходит 7 января 1998года):
         - Когда же ты его сожгла?
         - Когда уезжала из Озерок. (это осень 1987 года)               
         -Зачем ты сожгла билет? Он что,- тебе мешал? Лежал,- хлеба не просил.
         -Я собрала и сожгла все документы.
          -Зачем?
    Вразумительного ответа я не получил. Потом-то догадался,- зачем...
    Мать никогда, никого не предавала и свой отъезд из Озерок считала предательством.
    Она была верной женой, верным товарищем,  надежнейшим человеком, своим детям она отдала все; но и от других она требовала такой же верности...
     А такое бывает редко.
     Чтобы понять эту испепеляющую верность, нужно привести одно, вырвавшееся у нее в минуту слабости высказывание –«мой муж меня предал, предал в том, что умер и оставил её одну с двумя маленькими детьми».
   Но в том, далеком 1948 году, все складывалось хорошо. Громадный пожар, случившийся в селе летом этого года, дом деда не затронул.
    Отец стал работать на речном  катере,- и капитаном, и мотористом, и рулевым,- все в одном лице. Катер тягал баржи и плоты по Суре.
    По выходным приходил в Озерки.
    В1949 году родилась девочка. Прожила она менее года. Умерла от какой-то простуды.
     Мама была в отчаянии. Она мне говорила, что после смерти ребенка хотела уйти к своей матери и жить одна,- повторяла: «Хотела уйти от любимого человека, но не ушла, так как люди меня не поняли бы» (Разговор 28 декабря 1999г, мать была тяжело больна, поэтому мимолетную тогдашнюю мысль, выдавала за серьезное намерение)
   Пережили эту беду. Надо было строить дом.
   Отец правдами и неправдами заготовил бревна на сруб. Перегоняя плоты, оставлял несколько бревен в  излучине Суры. Дед на колхозной лошади, по ночам, возил эти бревна.
    Наняли плотников из соседнего мордовского села,- Наваты. Отец был занят на работе, присматривал за плотниками дед. Но дедушка не имел той степени волевого напора, который в избытке был у мамы.
     Лет через двадцать, когда пришлось заменять бревно под передними окнами, мать в сердцах возмущалась:
               - Ведь при мне мордвин молодой подгонял это бревно. Рубит,- и поёт! Рубит,- и поёт! К нему старший подошёл, стал ругать, но уж поздно,- лишнего стесал. Я  свёкру  говорила,- не кладите это бревно,- да разве послушали! Вот, сами-то улеглись, а я тут,- мучайся!               
   Из остатков бревен и какого-то старья срубили бревенчатые сени, двор с теплой конюшней. Устроили погреб и колодец. На конце усада поставили баньку. Палисадник перед домом обнесли штакетником, а не плетнем, как было у всех. Вдоль всей восточной стороны дома - тесовый коридор (гордость мамы) с парадным крыльцом. Через парадное крыльцо не ходили,- в коридоре мама сушила белье после стирки. Ходили через боковое крылечко с перильцами.
   По тогдашним меркам,- вполне приличный сельский дом,- даже крыша тесовая. Все остальные избы в Озерках были крыты соломой.
    В год окончания строительства я и  родился, перед крещенским сочельником- 17 января 1951года.
    Отец назвал сына,- Валерием,- в честь кумира молодежи 30-х годов,- Чкалова. Церковь в Озерках сломали в те же 30-е годы,- в соседних селах,- тоже. Меня  возили крестить за двенадцать километров в село Каменку, где сохранился, единственный на всю округу, Божий храм.
   Радовались моему рождению, но и хлопот было сверх головы- полгода я беспрерывно орал от болей в животе,- пупковая грыжа. Но,- обошлось.
    К лету обустроились в новом доме. Через два года родилась моя сестра,- Таня. Жить бы да жить...
 
               
                Черный ворон...

   Почему русский мужик не обустраивается на земле прочно и капитально?
    Как англичанин или немец. Логику нашей жизни невозможно проследить, её приходиться только разгадывать,-  так же и судьбу.      
    Самое расхожее выражение у нас: «А, на наш век хватит». Оно не случайно,- хватает построенного  и созданного,- на одно поколение. Все мимолетно и текуче... 
    Мальчишкой, копаясь в мамином ящике комода, увидел сложенный большой лист бумаги. Развернул: на серой, обойной бумаге был изображен странный рисунок...
     Мама скопировала рентгеновской снимок; на листе были изображены легкие отца... Они все были испещрены кружочками. Туберкулез изрешетил легочную ткань.
     Болезнь, загнанная внутрь, дала о себе знать летом 1953 года. Процесс протекал очень быстро. Никакие лекарства не помогали, да их и не было,- туберкулез легких считался неизлечимым. Все народные средства были перепробованы: припарки, примочки, натирания, барсучий и собачий жир...
   Отец слабел. В это лето ему уже оформили пенсию по первой группе инвалидности- 500 рублей.
    Больной лежал в маленькой спаленке, отгороженной дощатой переборкой, вместо двери,- занавеска. В зыбке, подвешенной к
потолку, пускала пузыри полугодовалая дочка. Его маленький сын носился по комнате,- моя энергетика набирала обороты. Отец вскакивал, страшно кричал, хватался за ремень,- мама его успокаивала...
    Легко ли умирать в тридцать два года, в полном сознании и
беспомощности, мучаясь от непереносимой боли, задыхаясь от недостатка воздуха.
    Отец умирал достойно; он смирился с судьбой, хотя,- и надеялся на чудо.
     Василий много видел смертей, может быть,- его смерть не казалась ему худшей...
      Мама рассказывала, как они встречали  Новый год, последний новый год вместе. Он попросил купить вина. Лежал на кровати,-  рядом стояла табуретка с нехитрой едой, в бокалах шампанское. Она сидела рядом.
      Мне всегда казалось, что какой- то  ангел смотрел на них с неба и плакал...               
      Отец поднес к губам бокал с вином,- светлая  жидкость окрасилась кровью... зловещая птица заслонила лик ангела.         
       Предсказание последней строчки, той песни, что пели солдаты,- сбылось,- « черный ворон, я уж твой».
       Отец умер 14 марта 1954 года,- это был его день рождения.
       Что тогда пережила мама, что чувствовала, откуда у неё, двадцатисемилетней, нашлись сила и воля для самопожертвования?..
       Я догадываюсь, что все было очень не просто... Слова, о «предательской» смерти мужа,  были сказаны от отчаяния, но они наиболее полно передают её состояние, в котором пребывала в  дни похорон, и которые она помнила плохо.
    Помнила только, как на дедовой швейной  машинке «Зингер» шила смертную рубашку отцу...  Потом, когда стало проходить оцепенение, началось странное...
   Она, даже как-то неосознанно, по субботам  выходила к околице. По этой дороге отец всегда возвращался с работы. Всматривалась в фигуры приближающихся путников. Мерещилась походка мужа...
 вот он сейчас подойдет,- и исчезнет черный морок его смерти,- покажется дурным сном.
    Вот он,- живой, здоровый,- сейчас приблизиться, его руки обнимут её,- и, пойдут они рядышком к своим детям...
    Однажды, её такое состояние заметила двоюродная сестра отца,- Настя. Тихо сказала: «Все ждешь... не жди,- не вернется». Мать опомнилась.
       В моем альбоме есть очень памятная фотография. На обороте, маминой рукой написано: «Фотографировались летом 1954 года, после смерти нашего дорогого папочки».
    На табурете стою я,- и моя сестра- Таня. Слева,- мама, а с другой стороны,- Валя,- отцова племянница. Это единственное наглядное свидетельство того времени.
       Мать в темном приталенном платье в мелкий белый горошек. Сосредоточена, серьезна, над переносицей две маленькие складки. Неколебимая решимость,- она уже несет свой тяжкий крест вдовы. Нет и тени растерянности. Сжатая стальная пружина. Такой она оставалась всегда.
       Лет десять назад,- мне приснился сон: «Мой отец лежит в гробу, как бы мертвый, - худой, молодой мужчина. Укрыт белой простыней. Гроб обтянут белым материалом, но материя, в некоторых местах отходит от стенок.
       Гроб стоит под окном дома, на лужайке, но деревня мне незнакома и дом не знаком. Рядом, что-то делает, - сильно занята, - моя мама.
     Я взял молоток и стал мелкими гвоздями подбивать материю. Веки отца дрогнули, да мне и до этого казалось, что он шевелил ногой. Страха никакого. Время – день, тепло, весна. Я говорю: « Мам, отец-то очнулся».
 
   В ответ ни слова. Отец открыл глаза, осмысленно посмотрел на меня,- на самом деле как бы очнувшись после болезни или беспамятства. Я ему говорю: «Пап, тебе легче?». Он отвечает: «Да так, вроде немного полегчало»
    Потом встает из гроба и идет один вниз по ложбине к лесу. Идет босиком, вернее, в белых носках, в белой рубашке и белых подштанниках. Я ему кричу: «Пап, ты куда,- там лес!».
    Он поднимается на левую сторону ложбины,- на подъеме,- колодец. Пьет воду прямо из ведра и возвращается обратно. Ложится в гроб. Подходят несколько  девушек и говорят мне: «Может ему слив нужно? Отвечаю, что не нужно никаких слив. Они уходят». И я просыпаюсь. Первый раз за всю жизнь во сне отца увидел. Как мне хотелось его обнять!  Но,  что-то удерживало...

                Стали кони...

   Беда одна не ходит. Через два года открылись «ворота» для другой,- умер дедушка,- Степан Ефимович.
    Дед, в свои семьдесят шесть, ни на что особо не жаловался,- десяток лет мог пожить. Во время войны еще работал бригадиром в колхозе.
    Умер от обыкновенной крестьянской болезни,- паховой грыжи.  «Хворал-то недолго,- рассказывала бабушка,- отекать стал,- моча не сходила.  В больницу ехать не хотел, на все отвечал: «Ладно, мать,- какая больница...». Молча переносил страдания, также и угас...
    В образе деда я олицетворяю русское трудовое крестьянство: незлобивого, не заполошного, но достаточно строгого, рачительного и трудолюбивого хозяина.
    Именно по этим крестьянам красным колесом прокатился «век-волкодав».
   В 90-х годах, купил книгу замечательного русского поэта Николая Заболоцкого. Прочитал стихотворение,- «Где-то в поле возле Магадана»- о двух несчастных русских стариках.  Обожгло,- это ведь и о дедушке моем тоже...
               
               
                ...Стали кони, кончилась работа,
                Смертные доделались дела...
                Обняла их сладкая дремота,
                В дальний край, рыдая, повела.
                Не нагонит больше их охрана,
                Не настигнет лагерный конвой,
                Лишь одни созвездья Магадана
                Засверкают, став над головой.

    Заболоцкий,  в стихотворении называл замерзающих стариков,- несчастными.
    Деда несчастным не представляю. Представляю человеком, с неповрежденной душой.
    Сказано в евангелии: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?».
    Русские крестьяне фарисейством не отличались. Когда местные партийцы потребовали у учителей, чтобы в избе не было икон,
 мама растерянно оправдывалась: «Как же я иконы-то сниму? Хозяева-то свекор со свекровью».
     Ответ звучал неумолимо - жестко: «Тогда учительницей работать не будешь».
      Дед рассудил по - крестьянски мудро и сказал бабушке, которая пыталась возражать: «Полно мать,- повесим иконы к нам, в спальню».
      Так и сделали. Иконы,- из левого, открытого угла,- перевесили в правый,- он был закрыт переборкой. А на это место поставили цветной портрет Ленина.
      Так  я и рос:  в одном углу,- Ленин, в другом,- Божьи лики.
Перед иконами по воскресеньям бабушка вздувала лампадку. Перед портретом лампадок не зажигали...
   
               




                Часть вторая повести.


               
   Что нужно для счастья?                Было нищее величье
   Главное, что бы все были живы.            и задерганная честь.          
         Г. Шпаликов. Дневник.                А. Тарковский.




                …Там, где ждет меня мама…   
.               
                Дневниковые записи
                (дачный сезон 2011г, 3июня, деревня Волчиха).   
   
    Время летит незаметно. Почему- то в голове крутиться строчка из романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Смерти нет… Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты».               
 … Два раза снилась мама.    Первый раз, как будто едем в автобусе;  я сижу на сиденье  и разговариваю с ней, потом меня ошеломляет радостное осознание: мама – жива, вот она, -  сидит
передо мной – и мне улыбается.
    « Все мы не чужие – одна наша семья», -  запевала бабушка Вера, когда у нас в Озерках за столом собирались мои тетки из Шумерли. Теток было трое: Матрена, Анна, Наталья. С Матреной  ( тетя Мотя) часто приходил её сын – Володя, молодой парень двадцати  лет. С Анной ( тетя Нюра) и Натальей ( тетя Наля) неизменно находились их мужья. Зятья – так называла их бабушка. Муж тети Нюры – Алексей Федорович Аганин. Муж тети Нали – Егор Самойлов, мой крестный.
  (стоят, слева направо: Володя, мама, тетя Наля, крестный, дядя Леша. Второй ряд, сидят: тетя Мотя, бабушка Вера, тетя Нюра, Валя Аганина. Первый ряд: я, Таня, Лида Самойлова, Леша Аганин).
      Бабушка не  только запевала, но и «вела» песню. Тетки подпевали. А голос мамы звучал как-то особо. Она не подпевала, а пела эту же песню, но её голос каким-то эхом выделялся …   
     Создавалось впечатление отдельного исполнения…
     Только сейчас я начинаю по настоящему осознавать, насколько мама была одинока в жизни. Часть её души так и осталась невостребованной, нерастраченной и не нашла применения. Может, это место должно быть занято верой христианской, но этого, к сожалению, и по неизвестным причинам -  не случилось.
    Но, скорее всего, это часть души, была отдана умирающему мужу вместе с мольбой за его жизнь, а назад взять не сумела или не захотела.
     … И, -  не осталось места для веры…
     Темна душа человеческая. Не приведи Провидение мысли инфернальные к обиде на Высшее…
     А у мамы были такие мысли, даже тогда, когда находилась в полном здравии.  Она ничего не боялась, даже смерти…
    Такие люди не гнутся и не ломаются при любых испытаниях, они неуклонно стремятся к той цели, которую поставили, и всегда находят оправдание своим поступкам, но никогда не признаются в своей слабости и свои действия всегда считают проявлением силы.
  … Тем не менее, я считаю, что болезнь мамы – главная причина трагической смерти.
   Однажды она мне рассказала историю как, еще в молодости, ей цыганка нагадала, что она проживет 73 года. Именно в этом возрасте  она попала в автомобильную аварию и стала инвалидом. Но самое неприятное то, что после аварии, изменения произошли на уровне личности – мама стала другим человеком. После аварии она прожила три года, но это была не совсем она…
   Жаль, - этого мы до конца не осознали.
   Как это ни удивительно, но цыганка оказалась права, не случайно мама запомнила это гадание на всю жизнь.
   Мама редко рассказывала об отце, но, в редкие минуты упоминания, по тому, как изменялся её тон на напряженно-задумчивый, было понятно, - она постоянно думала о умершем муже.
  С войны отец привез немецкую ложку. Она была изготовлена из какого-то металлического сплава, который со временем прозеленел. Этот «артефакт» лежал в сенях, в чулане, где стоял старый самодельный комод. Я иногда открывал верхний ящик и  рассматривал её. Ложка отличалась от наших меньшим размером, на внутренней стороне отштампованы немецкие буковки.
  Я взрослел, и все меньше интересовался ложкой. Как стало мне понятно, мама не ценила эту, чуть ли не единственную вещь, оставшуюся от отца. 
   Но в спальне, над окном, размещалась большой фотопортрет в рамке, на котором мама и отец. Это единственная фотография в комнате.  (Фото №13). Мать в своем памятном платье, отец в пиджаке и рубашке без галстука, на голове гражданская фуражка, внутри которой по внутреннему периметру была вложена полоска твердого картона для сохранения формы.  Я поинтересовался, почему отец фотографировался в головном уборе, -  мама пояснила: муж хотел иметь прическу с зачесом назад, по тогдашней моде, но волосы были настолько непокорны, что так и не удавалось их уложить, несмотря на усилия опытной парикмахерши, у которой он постоянно постригался.   
    Самая близкая подруга мамы – Корнеева Антонина Михайловна, имела схожую судьбу. Только муж у неё не умер, они – разошлись.
    Антонина Михайловна (единственная, кто называл маму по имени - Оля) вырастила дочь  - Ларису.
    Мамина подруга преподавала русский язык и литературу в нашей школе. Она умерла года за два до трагической кончины мамы, и я почему-то  уверен, что если бы она была жива, трагедии могло не быть.
   Антонина Михайловна обладала удивительным чувством оптимизма, мало того, была способна внушать оптимизм в другого человека. Я не помню случая, когда бы Антонина Михайловна впадала в уныние или кого-либо проклинала, или злилась. Удивительное добродушие и живучесть, при очень тяжелой  судьбе делало её уникальным – редким человеком.
   На первый взгляд, подруги были очень разными людьми, но вдвоем представляли какую-то гармоническую законченность. Когда они были вместе, мне всегда было приятно наблюдать их отношения. Если это ощущение можно объяснить одним словом, то здесь подходит только одно – трогательность.
  Мама редко смеялась, но с Антониной Михайловной она могла как-то расслабиться и чувствовать себя комфортно и радостно. Поэтому я любил, когда она к нам приходила.
  Но бабушке Вере приходы маминых подруг не очень нравились, т.к. они заходили за мамой, чтобы идти вместе в кино, и, вероятно, по маминой просьбе.
  Обычно это было зимой.  Веселые и возбужденные подруги – Антонина Михайловна и Антонина Ивановна (директор школы) «приносили» с собой запах духов и морозную свежесть. Уходя, вежливо прощались – «досвиданья».
  Только дверь захлопывалась, бабушка недовольно бурчала вслед, передразнивая: «Прохватило бы вас сиканье». Я беззвучно и незаметно смеялся, а потом, стараясь быть серьезным, говорил бабке, что напрасно она их передразнивает, – так принято прощаться у культурных людей.
  Сельские учителя выполняли множество общественно-государственных обязанностей. И одна из таких  - быть пропагандистом и агитатором, т.е. «разъяснять политику партии и  правительства».
   Мамин «участок» - наша же улица имени Чапаева (Чапаевка), вернее её часть от Масакова оврага до площади,  на которой располагались все общественные учреждения: школа, магазин, клуб, почта, радиоузел, сельсовет, фельдшерско-акушерский пункт и правление колхоза.
    Слушатели собирались в доме напротив, у наших соседей – Володиных. Глава дома – Павел Васильевич – вечный труженик, беззаветный колхозный тракторист, - такие как он, тянули неподъемный колхозный воз. Забегая вперед, скажу, что на этой работе он  и надорвался, умерев в 56 лет от астмы, которая его  задушила.
   Мама, приходя с «агитации» рассказывала как после её доклада, Павел Васильевич, лежа на печи и смоля цигарку, произносил свое «резюме»: «Коммуна! – эт: кому – на, а кому – нет». По маминому тону чувствовалось – это «резюме» она поддерживает.
   В конце 70-х годов, дядя Паня, уже тяжело больной, лежал на кровати, а во время приступов астмы вставал на колени, низко опуская голову. Мучился страшно, но никогда не жаловался и никого не проклинал.
    Мама иногда навещала Володиных, разговаривала с женой Павла Васильевича, тетей Лизой и заметила, что он в руках держит тонкий, но прочный шнурок.
    Когда приступ закончился, мама не утерпела и спросила, хотя, вероятно догадалась: «Павел Васильевич, что за веревочку ты держишь в руках?» Дядя Паня спокойно ответил: «Это – скорая помощь».
  Боже, как мне жалко её и как я виноват перед ней!  Мне иногда кажется, что после смерти мужа она поставила перед собой единственную задачу – поднять своих детей, «вывести их в люди», и, когда это было осуществлено, её жизнь, потеряла смысл.
    Она пыталась «вернуться в прошлое», т.е. как делают многие пенсионеры – не видеть в прошедшем негатива, но не смогла лгать самой себе и предать прошлое не могла.  Я думаю, что она не сумела выработать конструктивную позицию (отношение) к происходящим в стране событиям конца 80-х началу 90-х годов, а для неё это было важно, т.к. всегда была общественно активным человеком.  Понятие – конструктивная позиция, я здесь употребляю не в  смысле одобрения или порицания тех  или иных явлений того периода, - нет. Беда  в том, что она слишком близко к сердцу принимала перемены, а не отстраненно. Все, что происходило, не способствовало сохранению душевного здоровья. Многие на этом сломались, она не сломалась, она перестала понимать происходящее в стране. Вот такая странная реакция…
   Это создавало  напряжение в ее душе, рождало противоречие, которое невозможно разрешить без изменения парадигмы мышления.
    Не знаю, мог ли я чем-либо помочь, если бы находился рядом. Могу сказать одно, что в последние годы её жизни между мной и мамой установился такой душевный контакт, о котором я мечтал всю жизнь. Аналогией может быть только детство.
   В раннем детстве, да даже в начальных классах, я спорил с сестрой Татьяной – кому сегодня спать с мамой. Мама пыталась объяснить мне, что я все же мальчик, на два года старше.      
    Ни на какие уступки я не шел. Так и спали по очереди: ночь – я, ночь – Таня. Но уж если заболеешь, то прерогатива переходила к больному. Но я в детстве болел мало… 
    …В памяти мелькают картинки-вспоминания.
    В селе мама имела непререкаемый авторитет. Её призывали разрешать различные семейные конфликты, и, что удивительно – она не отказывалась играть роль третейского судьи в споре жены и мужа, матери и сына…
    Её появление успокаивало разбушевавшегося хмельного мужика, а  простой житейский совет восстанавливал мир в семье.
    Случались и курьезы.
    Через три дома от нас проживала семья Поплевичивых, по- уличному – Усовские. Это не озерские фамилии, дело в том, что сам хозяин был родом из степной Усовки. Этот мужик долго болел, сидел вечерами на бревне у калитки и пространно рассуждал о жизни.
   Мама рассказывала о суждении на снятие Хрущева. Поплевичев, куря цигарку, вещал окающим говором: « Сняли, ну и что сняли: нограбил он золота - то и поплевыват в потолок». Мама рассказывала, сдержанно улыбалась и не осуждала этого мужика.      
      Мое тинейджерское воображение рисовало картину поплевывающего в потолок бывшего 1-ого секретаря ЦК КПСС, а с потолка вместо плевков падали золотые монеты.               
      Поплевичев вскоре умер. Его жена – Наталья, осталась с тремя    детьми и пожилой матерью. Их старший сын, Коля,  на два года старше меня, но с нашей уличной компанией не водился, рос обособленно и диковато. Закончил восьмилетку и остался дома.    
     Тут и проявился его глупый, хулиганистый и озорной нрав. Он напивался, среди ночи начинал играть на гармони, не включая света. Две младшие сестренки, мать и бабушка – старушка, молча сносили такое издевательское, по отношению к ним, поведение великовозрастного балбеса.
    Потом он начинал требовать отдать ему документы, подступая к матери с кулаками. Наталья не выдерживала и посылала одну из дочерей: « Беги за Ольгой Федоровной!» Испуганная девочка прибегала к нам и говорила: « Оль Федоровна, у нас Колька опять озорует, мамка за вами послала».
    Мама резко менялась в лице, но не теряла спокойствия – уходила. Что происходило у Поплевичевых, рассказывала очень скупо.
     Складывалась, примерно, такая картина. В единственной комнате, на деревянном сундуке, в котором наряду с одеждой хранились документы, сидела Колянова мать и цепко держалась за края крышки.
    Сам Коля Усовский «ходовал» по избе, т.е. кидался из угла в угол, сучил кулаками, подбегал к своей матери и орал: « Отдайте мои документы!» Слово, – документы, он произносил с ударением на втором слоге, - звучало более убедительно.
   Появление решительной и строгой мамы производило нужное впечатление. Коля переставал метаться по избе и размахивать  руками, девочки прекращали визжать, а бабушка стонать и охать. Наталья переводила дух, понимая, что пришло спасение. Мама спокойно спрашивает:
                - Ты, чего уцепилась за сундук, какие документы он
                требует?
   Возбужденная Колянова мать взахлеб рассказывает.
                -   Он документы просит ( с тем же ударением на втором слоге), уехать хочет, а я не даю.
                - А какие у него документы?
                - Только свидетельство об окончании восьмилетки.
                - Ну и отдай ему это свидетельство, посмотрим, куда он с ним уедет.
   Наля изумленно раскрывала рот, а мама объясняла, что без паспорта он ни на какие заработки уехать не сможет.
   Скандал мгновенно прекращался за полным успокоением сторон.    
  … Впоследствии Коля Усовский женился на какой-то молодой бабенке с авантюрно-уголовным складом характера и во время пьяного скандала пырнул её ножом. За «телесное повреждение» отбывал срок. А эта «мадам» стала писать подметные письма одиноким старухам и требовать, чтобы они приносили сумму денег и оставляли их у ворот кладбища. Бабушки принесли письма в сельский совет. Автора «посланий» быстро вычислили и предупредили.
   Так что, такие вояжи были не совсем безопасны. 
   Мама не останавливалась не только перед гипотетической опасностью, но и перед реальной. Она была по-настоящему мужественной. В этом мне пришлось убедиться еще мальчишкой.
    Этот случай произошел ранней осенью 1963 или 1964 года. Я и мама шли из Шумерли. Прошли «водокачку», т.е. пристань на шумерлинской стороне реки. Далее дорога лесом и через большую луговую поляну, тут и перевоз, т.е. паромная переправа.
     Осень выдалась дождливая, колеи лесной дороги наполнились водой; двигались скользкой тропинкой, которая петляла меж громадных вязов. Навстречу попалась какая-то баба и сказала маме, что на дороге стоит пьяный парень и требует деньги у проходящих одиноких женщин. На местном сленге это звучало так: « Там встречают». Мама «окаменела лицом», но даже не подумала встать и подождать каких-нибудь попутчиков. Наоборот, подобрав с дороги суковатую и довольно толстую палку, она решительно двинулась вперед.
   Я, конечно, был готов защищаться, но все равно следовал за мамой, глядя в её напряженно-решительную спину. Мне стало ясно, что она не рассматривает меня в качестве боевой единицы, - было немного обидно. Даже со спины было заметно, что мама нисколько не боится.
    Действительно, попался навстречу пьяный, мордастый парень с лицом недобрым, но молча, прошел мимо, мельком взглянув на нас.   
     Что-то его остановило, но я уверен до сих пор, что при необходимости палка была бы пущена в ход.
    Даже после того, как непосредственная опасность миновала, мама не бросила эту палку. Только подходя к парому, рассталась с орудием защиты, как мне показалось, с каким-то сожалением.
    Для чего я пишу об этом, с такими, может быть ненужными подробностями? Этот момент очень хорошо характеризует её: она всегда была готова к волевому действию, хотя была вполне миролюбива, и не терпела изменения заранее установленного распорядка или плана.
   Хочу все же отметить, что при всех способностях разобраться во взаимоотношениях между людьми, она могла ошибиться при определении глубинных индивидуальных  характеристик того или иного человека. Когда это обнаруживалось, то сильно переживала, не показывая этого, как будто он не оправдал её ожиданий (мне известны такие примеры).
   Но тот, кого считала своим товарищем, мог быть уверен – она его никогда не предаст, впрочем, я об этом уже упоминал, повторяюсь лишь для более полного уяснения основного психологического стержня её личности.
   Имея громадную волю действия и рожденная под знаком Скорпиона (14 ноября) в год Тигра ( 1926г.) мама обладала сильнейшим магнетизмом и интуицией. Однажды я услышал, как наша соседка – Даша Масакова, которая хорошо чувствовала людей и была остра на язык, и не боялась говорить правду даже местным начальникам, - сказала маме: « Я давно замечаю, что тебе, Ольга Федоровна, нельзя сделать плохо, - все сделанное к этому человеку возвращается». Мама ничего на это  не ответила, и на самом деле, - тетя Даша была абсолютно права: Скорпионы жалят мгновенно…
    В реальности, я не помню случая, чтобы мама опускалась до  тривиальной ругани, как это часто бывает в селе ( необходимо отметить: с соседями старались не скандалить).
   Когда, эта же тётя Даша, тайно (ночью) изрубила топором нашу ледяную горку, что бы мы, катаясь, не поломали её изгородь, мама, на следующий день помогала нам вновь заливать ледяной спуск, но нисколько не поддержала наш возмущенный ропот против соседки.
   Не могу не упомянуть, – мама не терпела немытых полов в комнате или в сенях, малейшего мусора и пыли, а стирку затевала через день, - ей Богу – не утрирую. Я на велосипеде возил тазы с выстиранным бельем – полоскать, хотя у нас в колодце прозрачная вода…
   Но маме этого было мало. Она стремилась выполоскать белье или в озере, в котором была очень мягкая вода, или в Ручье, особенно после сильных дождей.
   На Ручей, повыше села, приходили с мамой поздней осенью, -  уже льдинки по краям берега, а с неба сыпала снежная крупа. Маму ничто не останавливало: она с удовольствием полоскала чистейшие занавески и пододеяльники в голубоватой, холодной воде. Я стоял рядом, держал велосипед, шмыгал носом и терпеливо ждал. Необходимо отметить, -  интенсивность стирок не изменялась с изменением времен года. И, что важно: все это делалось руками, - стиральные машинки появились в Озерках со второй половины 60-х годов.
   Все свое детство и тинейджерство я, в свободное от учебы и помощи по дому, время – играл. Но как мы играли! Трудно даже перечислить те игры, что мы переиграли в детстве. Мама никогда не препятствовала мне и моим товарищам в наших играх и занятиях.
   По зимам, снег вокруг нашего дома был истоптан, сугробы в огороде изрыты подземными ходами, позади двора сооружен снежный дот, который, в конце концов, не выдержав нашей шумной оравы, разбил деревянным чурбаном Шурка-сосед, - молодой мужик. Под крыльцом был устроен штаб, в котором хранились деревянные, самодельные автоматы, пулеметы, сабли и моя карта Озерок.
   Гонялись на лыжах, коньках, особенно когда замерзали огромные лужи в лугах, болота и озеро. Коньки скользили по прозрачному льду, сквозь который была видна жизнь подводного царства. Я, иногда , останавливался, ложился на лед и долго наблюдал этот удивительный мир.
   Лапта, футбол, хоккей – постоянные наши игры, - играли даже в городки, которые сами же изготовили по журнальным чертежам.
   Журнал мне выписывала мама, точно не помню, как он назывался, - вроде – «Техника молодежи». Там печатали множество занимательных вещей: как изготовить самодельную ракету, воздушный змей, парашют…
   Все это изготавливалось и запускалось.  Мама приносила из школы кусочки каменного угля, желтую серу, лабораторные весы – готовили взрывчатую смесь для ракеты. На парашюте я прыгал с коньковой крыши  двора прямо в снежный сугроб.
   Кроме этого журнала выписывали «Роман-газету»,  «Вокруг света», «Начальная школа»,  газеты «Пионерская правда» и районную - «Колхозная стройка».
     Однажды я сам стал от руки писать и вывешивать в избе «Домашнюю газету», но далее третьего номера дело не пошло – катастрофически не хватало материала в рубрику «Домашние новости». Вообще, как помнится, новости были, но я не решился их обнародовать по причине малозначимости, а про себя писать как-то не хотелось.
    В журнале «Начальная школа» за август 1964 , на последней странице обложки напечатана моя фотография. Вернее, нас четверо, второй справа – я. Это фото сделано в областном пионерском лагере для детей работников просвещения.   
    Лагерь размещался в Курмыше на территории бывшей помещичьей усадьбы. От барского хозяйства сохранился зимний дом, сложенный из громадных бревен, летний дом, обшитый досками и сосновая роща. В ветвях громадных сосен -  беспрерывный  грачиный ор, который прекращался с закатом солнца. 
    Рядом протекала чистейшая речка – Курмышка, на которой были устроены деревянные купальни, – помост, а по обеим сторонам квадратные загоны с деревянным полом и такими же стенами. В купальнях воды было по пояс. Нырять – не нырнешь. Слева купались девочки, справа – мальчики. В общем, – не разгуляешься, зато –безопасно.
    Я помню мужчину в кожаной куртке, который ходил вместе с начальником лагеря, тот ему что-то объяснял. Он, как оказалось, терпеливо ждал когда к трем ребятам, лежащим на траве, присоединиться самый непоседливый. Наконец, я подбежал к своим друзьям и улегся рядом – сохнуть и загорать, тут он нас и запечатлел.
   В сентябре мы получили этот журнал с нашим фото, под которым подпись  - «Набираем силы к новому учебному году!». Я показал его маме и сказал, что это нас фотографировал корреспондент в лагере. Мама недоверчиво посмотрела на меня и не совсем поверила. Фото было сделано профессионально и, мы – четверо, выглядели какими-то не деревенскими мальчиками.
   Потом, ( я уже работал в школе ) вспоминая эту купальню и то, что каждый год мама назначалась начальником колхозного пионерского лагеря, который размещался на реке Суре, а в 50-е годы даже на противоположном берегу, я говорил маме: « Мам, я удивляюсь твоей смелости. Я бы ни за что не согласился так работать, как вы работали. Сура бурная, опасная река. Вспомни, как мы купались всем лагерем в ней».
 (Пионерский лагерь за Сурой. Стоят: первая слева Антонина Михайловна Корнеева; седьмой слева дедушка Николай Педин, - пасечник (см. раздел «Истоки);восьмая слева – Анна Степановна Федотова. Сидят, первый ряд: третья слева – Лариса, дочь Антонины Михайловны, следующий – я, далее – Валя и Коля Федотов, ,рядом Коля Педин и Коля Митряев (Кузьма). Снимок лета 1957 или 1958г.г.    
  Мама задумывалась, как-то несмело улыбалась и говорила: « Не знаю, наверное, молодые были…»
    Как бы то ни было – никто и никогда в колхозном лагере не утонул. Под Богом ходили…
    Еще немного «психологии»… Мама относилась к типу женщин описанных в романе американской писательницы Митчелл «Унесенные ветром», где главная героиня говорит, что никогда не будет нищей.
Для неё – «от сумы и тюрьмы не зарекайся» - не существовало.
    Необходимо отметить, что ни русская, ни советская литература этот тип женщин не описала. Такие женщины очень похожи  на пуританок времен заселения Америки.
    Мама никогда не действовала, как бы сейчас сказали – спонтанно. Будучи человеком чести, в настоящем смысле этого слова, она всегда продумывали свои мысли и поступки.
    В разговоре она никогда не употребляла грубых метафор и не  одобряла тех, кто любил так выражаться. Здесь сказывалось её пристрастие к классическому школьному образованию.
   Нужно отметить, что в начальной школе я учился у мамы. Нет, никто специально не подгадывал – все вышло само собой. Весной 1958 года мама выпустила  четвертый класс ( дети 1947 года рождения) и осенью должна была принять первоклашек (детей 1951 года рождения). Единственное, что было сделано для этого: из двух первых классов я попал в мамин… 
(Осень 1960г. – третий класс, мальчики. Стоят, слева направо: Самойлов Лёня, Сунин Шура, Федотов Саша. Сидят, слева направо: Шутилин Шура, Шалеев Коля, Педин Валера, Середенков Миша.

 Никогда не испытывал неловкости от этого, и никогда не попадал в двусмысленное положение, и, естественно, никакими привилегиями не пользовался. Даже если бы захотел, мама все равно бы не допустила…
   Любовь она понимала не как жалость или милость, а как преданность и верность, поэтому,  никогда не касалась этой темы.
   Несмотря на её твердость и решительность она была ранимым  человеком, - только этого  не выказывала.
    Здесь я рисую портрет мамы, как  закрытую личность. Это  на самом деле – так, но её «закрытость» касалась самого сокровенного – её чувств, её внутренних переживаний. А в остальном – мама достаточно открытый человек.
   ...До сих пор во мне живет то впечатление, которое получил в конце и 80-х годов. Я жил в Арзамасе и в село приезжал только в летние  каникулы.
   Однажды приехал поздно вечером, стемнело. Знал, что у нас  никого нет, - мама была в Шумерле. Подхожу к своему дому с темными окнами, и так резануло по сердцу – Господи, как одиноко выглядит дом, как страшно, что в доме не светятся окна…
   Дом на самом деле выглядел сиротой.
   После того, как мама продала «родовое гнездо», мне рассказывала сестра Таня: «Приезжала в Озерки, ходила к дому, зашла в огород и так плакала, так плакала…»
   Я её понимаю.
    … А дом, в котором вырос, мне сниться и сниться и я вижу во сне как ветви со спелыми темно-красными вишнями тянуться к нашим окнам… 

                3июня  - 19 сентября – 14 ноября 2011г.               
               
                Валерий Педин.