Глава 3.
Расскажи мне про Озерки...
Дяденька, не убивай!
Кроме моего деда в Озерках были раскулачены еще несколько семей. Из всех раскулаченных была выселена,- только семья Адровых.
Во времена моего детства и юности фамилия Адровых и их высылка приобрели характер некой легенды, которая всегда упоминалась, если заходил разговор о несправедливости колхозного строя.
Адровы,- большая трудолюбивая семья. Они имели мельницу, которую поставили собственными руками,- жернова, приводились в движение от дизеля. Движок обслуживали сами.
Адровы, как впрочем, и все остальные раскулаченные, работников не имели. Авторитетом они в селе пользовались большим: за трудолюбие, умелость и честность.
Вполне естественно: тогдашние власти понимали: раскулачить эту семью,- значит, сломить сопротивление остальных мужиков, не желавших идти в колхоз.
Зачем нужно было высылать? Здесь тоже был свой нехитрый резон,- высылкой запугать остальных.
Как часто бывает: легенда, и жизнь настолько переплетаются, что могут существовать рядом, и не подозревая об этом. Так и в этом случае...
Нашими соседями напротив, что жили на «красном» порядке, была семья Володиных.
Володиных было пятеро: дядя Коля, тетя Дуся и три их сына. Самый младший,- Павлушка,- мой закадычный друг детства, раннего детства. Отец Павлика работал механиком на МТС, которая находилась в соседнем селе, мать вела хозяйство и шила деревенским бабам платья и кофты.
Тетя Дуся была младшей дочерью того самого старика Адрова, семью которого выслали из села. Ей в те страшные времена шел двенадцатый год.
Вот кратко её рассказ, который она мне передала много- много позже...
- Лет двенадцать мне было, когда стали раскулачивать нас. Отец говорил,- возьмите мельницу, если она вам нужна, но оставьте меня на ней работать, а мельница пускай будет колхозная.
А мы боялись, по ночам - прятались. Я ночевала у своей тетки.
Наконец, наступила та ночь,- страшная для нашей семьи.
Раскулачивать и увозить пришли ночью, опасались, что днем мужики не дадут. За мной к тетке пришла мать: «Пойдем, дочка,- велят, чтоб все были».
Пришли,- мать вещи стала собирать. Всех- то вещей по два пуда на человека разрешили взять. Мать по избе мечется,- остальные вещи убирает, складывает; думает,- как будто когда-нибудь вернемся. Как будто,- не навсегда уезжаем.
А я боюсь, дрожу, думаю, что нас убивать будут,- слухи уже разные ходили. Мужики,- все незнакомые,- из района, хмурые.
Посадили нас на подводу. Выехали из села на луга. Ночь лунная,- светло. Вдруг один из мужиков встает с телеги, в сторону отошел и,- наган вынул. Я как затрясусь, заплачу: «Дяденька, не убивай!». Он подошел ко мне, стал успокаивать. Говорил,- просто хотел наган разрядить.
Так всю дорогу до райцентра со мной ехал, уговаривал меня, чтоб я не боялась. Видимо ему самому было стыдно, неловко за участие в таком деле.
В райцентре погрузили нас в вагоны-телятники,- и поехали мы на север...
Привезли нас в леспромхоз, в Архангельской области. Оказалось, что таких, как нас,- много. Веселее стало,- не одни мы горе мыкаем.
Мужики все мастеровые, толковые. Такой поселок за короткое время построили,- даже тротуары деревянные сделали.
Отец на мельницу в соседний поселок поступил, опять мельником стал. Там тоже очень уважали его люди.
Два старших брата по радио и электричеству стали работать. Все при деле оказались. Я ученицей в пошивочную мастерскую пошла,- там и шить выучилась.
Раскопали мы за домом участок земли, камни убрали. Посадили картошку, лук, морковь, капусту.
Местные жители говорили: «Что вы делаете, у нас сроду этим делом никто не занимался,- климат не тот».
Мы все равно,- посадили. Все уродилось. После нас в этом поселке огороды стали разрабатывать и овощи сажать. Вот как было...
Мы только там свет увидели. Дома, в хозяйстве, чего мы знали? Работа, да работа,- от зари до зари. Но все равно,- жизнь, конечно, нарушилась.
Перед войной,- разрешили детям выселенных уезжать. Я и уехала обратно, в Озерки. У тетки жила,- шитьем занималась.
А тут - война! Отец с матерью после войны, когда им разрешили,- вернулись. Только не в Озерки. В городе поселились,- рядом. Дом купили, там до конца жизни и жили…
Я всегда задавал себе вопрос,- что же было главное в коллективизации?
Стремление всех уравнять, то есть,- лишить свободы или поживиться чужим добром,- использовать его на благо других?
Как-то раз я спросил бабушку Веру:
- Что же стало с вашей мельницей, с мельницей Адровых? - равнодушно заметила.
- А так,- сразу поломались, а уделать никто не смог,- и больше об этом никогда не поминала...
Нюрк, эт нашт...
Моя бабушка,- Вера Васильевна, далее чем в радиусе тридцати километров от Озерок, за всю свою долгую жизнь,- не была. И не очень от этого страдала. Да и куда было ездить-то, а главное,- зачем?
Она всю жизнь была хозяйкой большой семьи. Это только в русских народных сказках,- печь сама пирожки печет. На самом деле, русская печь,- как Восток,- «дело тонкое». (Недаром, хороший печник, был на вес золота).
Сколько и каких дров положить, когда закрывать, когда чугуны ставить, когда пироги сажать?.. Даже блины печь в печи, и то,- искусство. Я уж не говорю про хлебы. Этим искусством надо было овладевать с малых лет.
Жизнь большой крестьянской семьи начинала крутиться от печки,- то есть, от хозяйки.
Бабушка вставала раньше всех. Корову подоит, в стадо выгонит,- и к печке. А от неё не отойдешь,- не выключишь. Хозяйки и полевой работой не занимались,- все по дому.
Несколько раз за год ездила с дедушкой в Языково на ярмарку, так это рядом,- восемь верст.
После войны, когда дочери в Шумерлю переехали,- раз в год,- их навещала. Жила у них по очереди ровно неделю,- по два дня у каждой. В воскресенье,- домой.
Придя, не переодеваясь,- тут же ставила самовар. Мне говорила. (я сижу за столом,- уроки готовлю).
- По чаю соскучилась.
- Бабк, а чего, в Шумерле чай не пьют?
- Пьют, да не такой.
- Какой,- не такой,- вода да заварка.
- Там,- жарена вода!
- А здесь чего,- не жарена?
- Там воду в чайниках кипятят,- вот она и жарена.
- А какая разница?
- Вода не така,- скус другой, и чай не фамильный, трава,- а не чай.
Чай бабушка пила с комовым сахаром,- другой не признавала. Она прямо отдыхала за самоваром,- отрада жизни...
Под старость, когда уж двенадцать километров пройти от Шумерли было тяжело, дочери,- мои тетки,- провожали её на пригородный поезд. Ехали с ней до Пильны, так как бабушка на поездах никогда не ездила.
В районном центре сажали её на автобус. Тридцать километров на автобусе она проезжала одна.
От Шумерли до Пильны пригородный поезд делал три остановки: на разъезде Кумашка, перед мостом через Суру, в селе Княжиха,- далее,- наш районный центр.
Здания вокзалов, что в городе, что в Пильне, что в Княжихе,- были одинаковы и по форме, и по грязно- желтому цвету. Разница,- лишь в степени ухоженности.
Однажды, доехав только до Княжихи, они, по ошибке,- сошли с поезда. Двинулись к станционному зданию, совершенно не обращая внимания на окружающий пейзаж.
Впереди идут тетя Нюра и бабушка. Сзади,- тетя Мотя, которая вслух, по складам читает надпись на фронтоне вокзала: «Кня - жи- ха».
Продолжает спокойно идти. Потом, также спокойно спрашивает: «Нюрк, эт нашт,- Пильня,- а написано,- Княжиха?».
Тетя Нюра спохватывается. Они все разворачиваются и трусцой, переходящей в мелкую рысь, устремляются к еще не успевшему отъехать пригородному поезду...
«Про Янгу».
В Озерках электрическое освещение появилось в 1961 году. Все произошло очень быстро.
Приехали какие- то незнакомые рабочие, пробурили механическими бурами круглые ямы, установили столбы, натянули провода.
Молодые, веселые парни- монтеры в каждой избе провели проводку из черного, резинового провода. Повесили по одной лампочке. Все это было летом, а осенью, в темные ночи,- озерские избы осветились ярким электрическим светом.
Больше всех, конечно, радовались мы,- ребятишки. Помню момент включения этого,- казавшимся неземным,- освещения.
Щелкнул выключатель,- вспыхнула сороковаттная лампочка. Стало непривычно светло, и,- мгновение мне казалось, что какие- то клочки тьмы рассеялись не сразу,- они несколько секунд сопротивлялись, потом, как бы нехотя, расползлись по углам.
Тут выяснилось, что мальчишки лучше взрослых «разбирались» в электричестве.
Дело в том, что электрические пробки (предохранители) были короткие и не замыкали сеть, поэтому на них нужно было накручивать «жучки»- тонкую проволоку, свернутую спиралькой. Монтеры эти спиральки накрутили, но потом,- то ли от сотрясения, то ли еще от чего,- свет гас.
Нужно было накручивать новые «жучки». Взрослые этого не умели, да и «тока» боялись,- вдруг убьет.
А мы, все высмотрели, когда монтеры проводку проводили и, конечно,- ничего не боялись.
Меня всё звали к соседям,- свет «наладить», я «налаживал» и все смущался, когда молодой мужик-шабер,- Шурка,- крутил головой и говорил про меня: «Какой грамотнай!». «Грамотнай» электричество в школе еще не «проходил».
Взрослые, восторга по поводу электричества не выражали,- новое приняли сдержанно.
Может потому, что на первых порах, никакого особого изменения в нашем быте это освещение не произвело. Все появилось позднее.
Подсчитывали, сколько надо платить, выходило, что с керосиновой лампой,- дешевле.
На самом деле,- изменение произошло,- только это сразу не заметили или не обратили внимания.
Исчезло то, что в селах называли,- сумерничать. Сумерничать,- это не просто сидеть в избе, не зажигая керосиновой лампы и дожидаясь, когда окончательно стемнеет.
Именно в это время рассказывали прежние семейные и сельские предания, узнавались, вернее, угадывались семьи по степеням родства. Была такая своеобразная игра. Бабушка спрашивала:
-Угадай,- кто это? Свекор со свекровью, да сноха с мужем,- я догадывался,- это наши соседи,- Володины.
- А это? Сноха со свекровью, да брат с сестрой,- «ломали голову», потом осеняло:
- Бабк, да это наша семья!
Интереснее всего, когда заводили рассказы о колдунах, летунах и всяких фантастических превращениях, леших, домовых.
Дело в том, что эти россказни не были отвлеченными. Всегда назывались конкретные действующие лица, свидетели происшедшего...
Мы начинали нудить:
- Бабк, расскажи про летунов.
- Спать не будете,- забоитесь
- Не забоимся,- расскажи!- бабушка рассказывает.
- Моего дедушки отец, пахал поле ночью,- время уж к полуночи. Он и летит,- летун-то. Видом круглый и с огненным хвостом.
А старики,- ведь мудрые были, снял с себя ремешок, чем рубаху подпоясывал, да положил на дорогу. Он над этим ремешком- то и остановился. Дед его и спрашивает:
- К кому летал?- летун отвечает,- к тому- то и к тому-то. Вот так выспросил все, а тут летун и говорит:
- Отпусти меня,- Ефим,- а то сейчас петухи запоют,- дед ремешок и убрал. Он полетел, да над кладбищем и рассыпался.
Я спрашиваю, как будто с летунами мне все ясно:
- А почему дедушка ночью - ту пахал?- бабушка со вздохом отвечает:
- Время горячее было, днем-то на барской земле работал.
Но летуны не только в старые времена «летали». Они продолжали «летать» и во времена моего детства.
Послали нас,- пионеров- тимуровцев, помогать бабушке Курналеевой, старушка жила одна в маленькой избенке, в конце нашей улицы,- за Масаковым оврагом. Была у нее одна дочь,- молодая девушка,- да её в лугах, во время грозы,- молнией убило.
Огородишко ей вскопали, дрова убрали. Я обратил внимание, что у неё на всех дверях мелом кресты нарисованы. Прихожу домой, спрашиваю бабушку Веру:
- А зачем у неё кресты на дверях?- она спокойно отвечает.
- Да,- к ней дочь летает,- я онемел.
Какие летуны? Мне уж давно было ясно, что никакой нечистой силы нет, да и «чистой»,- тоже не существует. Все развивается по науке. Но бабушке, видимо, на это было наплевать,- она продолжала:
- Открывает она дверь в сени, а в сенях,- вся в бело-голубом сьянии и в белом же платье,- дочь стоит и к себе её манит. Как- то сумела крест на себя наложить,- все рука не поднималась. Летун- то,- а это он и был,- рассыпался. Вот она кресты и наставила.
Я молчал,- при всей моей пионерской научности, возражать, почему- то не хотелось...
Но больше всех в Озерках рассказывали «про Янгу» которого называли колдуном.
Самый страх был в том, что этот Янга был не какой-то мифический или когда - либо живший персонаж,- он жил от нас через три дома, на противоположном порядке. Как-то я спросил другую бабушку,- Захаркину,- «про Янгу». Рассказ начала издалека:
- Я Янгу помню, когда еще маленькой была. Пришла как-то к своему дедушке,- Носкову и сижу на порожке. Дверь-то открыта была, дело было летом. Дед и Янга,- тогда еще молодой парень,- сидят за столом и спорят. Дедушка мог с людей порчу снимать, как бы белым колдуном считался.
Дед говорит Янге:
- Ты человека можешь испортить, а выправить не можешь,- Янга возражает. Приносят с огорода редьку, вымыли,- и на блюдо положили. Разрезали пополам,- срез белый. Дедушка посмотрел на срез,- он черный сделался. Янге говорит:
- Сделай, чтобы обратно белый стал.- Янга смотрит,- да не получается.
Дед посмотрел,- опять срез белый стал.
- Вот и с человеком у тебя так,- испортить,- испортишь, а выправить не можешь,- далее она продолжала:
- Он ведь когда чего наколдует, то всегда хочет посмотреть.
Вот, до войны еще было,- выходила замуж мужнина племянница,- Наталья. Когда свадебная тройка проезжала по Красному мосту,- лошади,- возьми,- да встань на самой середине, стегают их кнутом, стегают,- они как вкопаны.
Мужики стали лошадей распрягать, а я слезла с саней, да мимо моста по тропинке через ручей пошла. Поднимаюсь на другой берег,- у крайнего дома,- Янга сидит, меня спрашивает:
- Что, Матрен, мимо моста-то идешь?- я говорю:
- Тут спокойнее,- он подтверждает:
- Да, да,- спокойнее.
А лошадей- то распряженных по одной через середину моста проводили,- идут,- дрожат. Ну что, только год молодые- то прожили,- разошлись. Дочку успела Наталья родить, да в семнадцать лет и убило её на сенокосе молоньей.
Я молчал,- не верить бабушке, у меня оснований не было.
А уж историю о том, как колдун «испортил» молодую девушку- учетчицу, которая работала в колхозной конторе,- знали все:
- Контора колхозная находилась рядом с домом Янги, через проулок. Янга,- старик, с черно-белой, пегой бородой часто ходил туда,- ему скучно было.
А там, вечерами, мужики собирались,- цигарки смолили. Кто-то из мужиков, возьми, да скажи: «Кать, чего он всё ходит, да ходит,- ты отвадь его. Когда придет,- три сучок в стене,- он этого не любит».
Она так и сделала. Янга придет, а учетчица,- давай тихонько сучок тереть.
Он сразу как-то взволнуется, заелозит,- этой девушке, вроде бы шутейно грозит: «Смотри, девка!». Она вскоре с ума и сошла. Куда только не ездили, к кому не возили... И к нему приходили, молили, чтобы выправил. Да он и не смог...- слова бабки Матрены подтверждались...
А как Янга мышей полную улицу напускал, это чтобы молодежь под его окнами ночами не сидела или как коров «портил»- этих историй не счесть.
Тетя Настя мне рассказывала:
- Поехали мы на корове в лес за дровами,- во время войны это было.
Тогда лошадей в колхозе не давали, себе в лес за дровами ездить. Вот и приспособились,- коров обучать и в дровни их запрягать. Седелки да хомуты самодельные шили, чтобы на корову подходили. Которы коровы хорошо ходили, а с которыми,- намучишься.
Вот,- еду я на корове в лес. Янга в проулке стоит: «Ну, как, хорошо корова-то ходит?» Отвечаю: « Да ходит, не жалуемся».
А он: «Ну - ну, - обратно на себе повезете». Как бы смехом сказал. И что ты думаешь? Доехала до лесу, воз сучков наложила,- обратно ехать,- корова моя ни с места. Билась, билась,- так и пошла в село за народом,- на себе воз-то и привезли.
Умер Янга зимой. Иду я со школы, в первых классах еще учился. Метель была сильная, снегу намело.
Бреду по занесенной дороге, смотрю,- народ у ихней избы толпиться и крышка гроба у дверей стоит. Как толкнуло что,- зашел.
Лежит Янга в гробу, лицо темное, на глазах старинные зеленые пятаки положены,- умер с закрытыми глазами, да так и застыл.
Я на потолок посмотрел,- слышал, что когда колдун умирает и если свое колдовство никому не передаст,- то умереть никак не может, тогда поперечное бревно (матку) нужно ломать, а то мучиться долго будет. Нет, матица на месте была,- не сломали. Значит, кому-то свое черное колдовство передал.
А разные случаи «про Янгу» долго еще в Озерках рассказывали...
Первые взрослые слезы.
В нашей озерской восьмилетней школе не было постоянного учителя английского языка. Этих учителей и в других школах не было.
Я перешел в пятый класс, и нам должны были преподавать английский.
И,- наконец,- счастье! Приезжает и поселяется на квартире у бабушки моего соседа-друга,- Мишки,- молоденькая учительница английского языка.
Учебник английского для пятого класса у меня был. Я так мечтал научиться читать и даже разговаривать на другом языке.
Но эту мечту не разделяли мои одноклассники. На первых же уроках шум стоял невообразимый. Учительница этот шум определила одним, непонятным нам словом – кошмар. За это сразу получила прозвище – «Кошмара».
Вскоре она нашла выход,- чудесный выход! Как ей удалось уговорить директора или она это сделала на свой страх и риск,- это до сего,- тайна.
Марина Ивановна, (так звали учительницу) выросла в образованной семье, да еще в областном городе.
Она привезла с собой несколько книг дореволюционного издания, в которых занимательно описывались - замки, привидения и прочие «ужасы», что запрещалось в советской школе.
Учительница начала читать нам рассказы из этой книги. В классе устанавливалась гробовая тишина.
Но,- было условие: читаю пятнадцать минут, а тридцать минут,- занимаемся, если будете шуметь во время занятий,- читка прекратиться.
Я, конечно, слушал эти «ужасы», но ничего из этих рассказов не запомнил.
Но тридцать минут занятий, в тишине и при прекрасном объяснении,- это было для меня блаженство.
Через короткое время я уже самостоятельно читал небольшие предложения учебника. Обучение шло у меня быстро,- детский мозг схватывал все на лету.
Так продолжалось три месяца. Через три месяца у моей учительницы кончилась студенческая практика. Я долго не мог понять,- почему Марина Ивановна должна уехать?
В день отъезда её высыпала провожать вся наша сельская школа.
Марина уходила большими шагами, чуть не бежала,- её душили слезы.
Я бежал за своей учительницей - и плакал... слезы заливали мое лицо, но мне не было стыдно. Мне казалось, что я теряю что- то невозвратное и так было обидно- горько...
Хорошо тому живется...
Инвалиды- живые свидетели и жертвы войны. Их много было в нашем селе, очень много.
К ним привыкли, о если взять нас, детей, то мы считали, что так оно и должно быть,- по крайней мере, не видели в том аномалии, ненормальности.
Вид безногого человека на костылях никогда не вызывал в сознании картин войны.
Война была в кино: как реальность она для нас существовала на экране.
Нам, ребятишкам, и в голову не приходило, что война была рядом с нами, в виде этих покалеченных людей, которые почему-то не любили разговоров о ней.
Случилось так, что я знал всех инвалидов в селе. Мама относилась к категории служащих,- она работала в школе. А коров тогда держали все, кроме одиноких и больных старух.
Служащим и инвалидам выделяли сенокосные угодья. Угодья,- это конечно, громко сказано. На самом деле отводилось несколько кварталов в лесу, на неудобицах, где на полянах и в зарастающих кустарником долах росла высокая лесная трава.
Скошенную траву, из глухих, затененных полян, нужно было вывозить на более просторное место,- иначе, она не просохнет. Это был еще тот сенокос!
До этих мест нужно было идти пешком не менее двух часов. Кварталы находились рядом с Сурой, полая вода заливала лес. После разлива, вода оставалась во многочисленных ложбинах, озерах - бакалдах.
Экзотики, в виде комаров, слепней, оводов и другой летающе - жалящей живности,- хватало с избытком.
Лошадей, которых запрягали мужики- инвалиды на колхозном дворе, нужно было постоянно обмахивать ветками.
Сенокос начинался с конца июня и продолжался до начала августа,- смотря по погоде.
Для меня это была школа жизни. Лет с двенадцати я ворошил траву, сгребал граблями сено, стоял на копнах. А уже с четырнадцати был полноправным косцом.
Сколько рассказов я услышал во время обедов, когда все садились на поляне у костра! Самым занимательным рассказчиком был Ефим Батраков. Кто- нибудь его спрашивал:
- Дядь Ефим, расскажи, как ты с Пал Никитичем в лес за дровами ездил.
Панька Тарлыков был соседом Ефима. По отчеству его звали для смеха. Насколько кипел энергией Ефим,- хоть он был безногий инвалид,- настолько слаб, безволен, инфантилен и малоспособен был его сосед. Но дети у Пал Никитича рождались исправно, недаром в Озерках говорили: «Плохо- то дерево,- в сучок растет».
Ефим начинал:
- Да... Панька,- его ведь почему на войну не взяли? Притворился, что брюхо еду не принимает. Положили в больницу в Пильне. Кормят,- а он не ест! Ты не гляди, что он такой, он упористый. Не ест,- и все!- Ефим пересыпал свою речь матерком, но матерные слова в его тональности,- не коробили, не резали слух, а служили как бы необходимым дополнением.
Он продолжал:
- Вот, етит твою мать,- двадцать восемь килограмм стал весить. Двух пудов не было. Ему говорят: «Все,- Тарлыков,- для армии не годишься, вот тебе белый билет,- иди домой».
За ним мать пришла. Вышли они из больницы, через Пьяну перешли, в гору поднялись. А у матери с собой чугунок картошки вареной. Как он присел к чугунку,- так весь и опорожнил.
Потом до самых Озерок дристал. Зато жив остался.- Ефиму опять напоминали о дровах.
- А... в лес- то с ним... ну, эт,- так дело было. Когда я с фронта вернулся,- в сорок третьем году... Ведь и ранили меня легко,- пятку осколком раздробило. Ну, думаю,- все,- война для меня кончилась. Потом гангрена началась. А врач- то меня обнадежил... Кабы знать... да,- если бы только ступню отрезали,- я бы счас черта своротил, скоко бы делов переделал!
Сильно он переживал по этому поводу. Энергия в нем кипела через край.
На фронт он попал уже самостоятельным, женатым мужиком. Дома оставались жена с тремя ребятишками.
Ефиму опять напоминали: «Дядь Ефим, а про лес- то...».
- А... ну мы сначала вдвоем с Панькой в лес ездили. Ему воз наготовим, потом мне. Паньке кто- то возьми,- да скажи: «Пал Никитич, ты чего с Ефимом- то в лес ездишь, он инвалид безногий, а ты с ногами- руками?». Он мне и говорит: «Я один в лес за дровами буду ездить».
Ну,-один так один... Приехали в лес. Лошадей привязали. Я на костыле да на одной ноге,- тут сухостоина,- там сухостоина. Раз, раз,- у меня уж почти воз- то и готов.
Прислушался,- Панька рубит где - то рядом, только звук топора почему- то сверху раздается.
Попрыгал к нему,- он сидит на дубу, да громадный сук сухой рубит. Мало что рубит,- он на нем и сидит!
Кричу ему: «Паньк, етит твою мать, наебнешься сейчас, слазь!». Только успел это сказать,- он с дуба- то вместе с сучком и полетел. Панька впереди, а сучок за ним. Так и накрыло его. Еле вытащил из - под веток. Он обезножил,- встать не может.
Разработал этот сук. Воз Паньке увязал, самого на воз посадил... С тех пор он со мной ездил. Эти рассказы продолжал его друг- товарищ по несчастью, Иван Сапаров.
Только дядя Ваня говорил с разными шутками- прибаутками, вставлял иногда то мордовские, то чувашские слова и даже целые выражения. За то, наверное, и прозвище имел,- Ляляй.
Ефим кивал в сторону своего друга- приятеля:
- Эт чего, Ваньку вон, чуть волки не съели.- Ляляя не надо было упрашивать, он начинал с ходу:
- Во время войны этих волков развелось,- видимо- невидимо. Стаями ходили, как будто чуяли, что некому с ними бороться. Мужики- то на фронте. Захочешь кудом, а они в дом,- тут и капсец наступит.
Я, как в сорок четвертом из госпиталя выписался, так тоже за дровами ездил. Один,- а с кем поедешь? Да и неловко свою бабу было брать, она и так в колхозе все жилы себе вытягивала, а дети еще титешны.
Поехал за дровами,- дело было в декабре, снегу- то мало еще было. День короткий, да с одной- то ногой еще не больно наловчился управляться.
Выехал с возом,- уж сумерки. Отъехал с полверсты,- а вот они,- волки. Лошадь встала,- боится идти. Понимает, что на ходу- то в момент её загрызут. На меня оглядывается, дрожит...
Развел костер из дров. Деться некуда,- кругом поле, ночь. Вот так всю ночь дрова- то жег. Они рядом сидят, глазами сверкают и не бояться. Я в них головешки все кидал. Да куда там! А ночь- то- год. Под утро дровни стал жечь,- дрова- то кончились. С рассветом только ушли...-
Вид не старых еще мужиков- инвалидов не вызывал у нас жалости. Об этом особая речь. Эти покалеченные фронтовики в жалости не нуждались...
Да их и не жалели, особенно само же государство. Несправедливость по отношению к ним граничила с какой- то китайщиной.
Безногие, а таких было большинство, передвигались на самодельных деревяшках. Эти «протезы» они изготавливали сами, прихлестывали ремнями свои «ноги», костыли были тоже самодельные.
Больше всех их возмущало то обстоятельство, что ежегодно нужно было проходить медицинскую комиссию в Горьком,- подтверждать инвалидность.
Вот уж точно,- областной центр оправдывал свое название! Чтобы туда добраться, нужно было доехать до Пильны, а это тридцать километров. Дорогу до районного центра построили в начале 70-х годов. А до этого,- только на подводе, по разбитой грунтовке.
Грузовых машин в колхозе не было, они появились только в 60-х. Потом поездом, до областного центра,- это часов семь езды.
За один день врачебная комиссия, конечно, не успевала осмотреть этих бедолаг.
В общем, эта поездка превращалась в экстремальное путешествие со многими неизвестными. Да, не дай Бог, еще какую- то справку забудешь... лыко- мочало...
Ефим Батраков со злой горечью говорил мне:
- И чего каждый год гоняют в Горький? Да разве она у меня вырастет?- он хлопал широкой ладонью по деревянному, самодельному костылю и показывал на обрезанную и подшитую штанину,- у него не было ноги по самый пах.
Не даром после войны родилась горькая эта частушка:
- Хорошо тому живется,-
у кого одна нога,-
сапогов не нужно пары
и порточина одна.
Я иногда думаю, что они неспроста эти невеселые истории, весело рассказывали. Среди служащих и инвалидов полноценных мужиков- то мало было. Все калеки, женщины, да такие подростки,- как я. Подбадривали они нас, не давали впасть в уныние.
Солнце пекло, слепни кусали, а работать надо... Как послушаешь их,- как – то неловко становилось,- вон, в каких положениях оказывались, да не теряли веры в себя, не сдавались...
Как ни странно, но они были самыми свободными в той деревне 50-60-х годов. Никто больше них не говорил правды о жизни, о властях, о начальстве. Из-за этого они были самыми колоритными людьми, личностями. Русский парадокс,- за чувство свободы надо было заплатить своей конечностью,- рукой или ногой, или еще похлеще,- глазами...
Какую волю к жизни, какую стойкость проявляли эти покалеченные, но не сломленные мужики! Я впоследствии видел и общался с молодыми парнями- инвалидами, получившими инвалидность в автомобильных катастрофах, в результате несчастного случая – они в большинстве своем спились и умерли молодыми.
Те инвалиды войны, которых я знал, были не дураки выпить, но никто из них не спился. До глубокой старости дожили немногие, но до своих внуков дожили все.
Я думаю, что это произошло из-за их жизнестойкости, какую русский человек проявляет в экстремальных, тяжелых ситуациях. А их жизнь - сплошная экстремальная ситуация.
Что может делать человек, у которого нет ноги? Особенно если он всю жизнь, до увечья, занимался крестьянским трудом и иного занятия не знал.
Мои инвалиды могли делать все или почти все. Мне даже казалось, что они жутко страдали, если какую- либо работу, при всей их приспособляемости, не могли сделать. Например, спахать на лошади свой участок земли (усад).
Какая самая тяжелая работа в деревне, которую не всегда могли выполнить даже сильные женщины? Любой сельский житель скажет: «Заготовка дров зимой и косьба травы».
Инвалиды заготавливали дрова зимой и косили траву, особенно в первые послевоенные годы, пока их дети были маленькие. Корову надо было держать, избу надо было топить.
А как они управлялись с лошадьми,- виртуозы. Это надо было видеть. Никто лучше их не мог стоять, вернее,- сидеть на возу и так уложить сено, чтобы оно не растряслось за длинную лесную и полевую дорогу до села.
Любая поломка телеги, любой непорядок с гнилой колхозной упряжью устранялась ими мгновенно, ни вызывая, ни раздумий, ни затруднений.
Они даже могли обойтись без колеса, если оно вдруг безнадежно разваливалось на ухабистой лесной дороге. Молодой вязок, хитрым образом укреплённый на тележной оси, вполне заменял колесо.
Мои ровесники, выросшие в деревне, в сущности, никогда крестьянами не были. Даже те мои сверстники, которые навсегда связали свою жизнь с сельским хозяйством, стали лишь безликими колхозниками.
Разница же между крестьянами и колхозниками,- громадна. Когда думаю об этом, то сразу вспоминаются строчки из стихотворения И.Бродского «Письма к римскому другу»:
Вот и прожили мы больше половины,
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Эти «руины»,- прежней, колхозной жизни, мы сейчас наблюдаем.
Мужики, о которых я здесь упоминаю, тоже не были крестьянами, но они (как бы сейчас определили) были носителями генной памяти о настоящей, очень нелегкой крестьянской жизни, о своем хозяйстве. По крайней мере, эти мужики- инвалиды помнили, как звали лошадей, которых отцы свели на общий двор во время коллективизации. Какие у них были коровы до колхозов,- не помнили, а какие были лошади,- масть, повадки, возраст...- помнили до мельчайших подробностей...
Нечаянная радость.
Первым покалеченным войной человеком, облик которого, да и он сам врезался мне в память, был дядя Гриша.
Фамилия его была,- Володин, но его и всех домочадцев прозывали,- Ромашинами. В селах так бывает очень часто; получается у семьи как бы две фамилии, и вторая,- в обычном деревенском разговоре, упоминается чаще, чем первая.
Ромашины,- наши соседи. Из всех сельских калек дядя Гриша - самый- самый. Он был ранен во время бомбежки: осколками ему выбило глаза и отрезало правую руку выше локтя.
В начале 60-х годов у него неожиданно появился нарыв на лбу, нарыв наливался желтым гноем, потом прорвался, вместе с гноем и сукровицей вышел маленький, остренький кусочек черного металла. Это был немецкий осколок, который через двадцать лет решил напомнить о себе.
Дядя Гриша долго щупал осколок руками, удивлялся; затаенной внутренней болью искажались черты лица, хотя блуждающая улыбка, как у всех слепых, не делала общее выражение грустным.
В селе соседи видятся каждый день, а у нас с Ромашинами был общий колодец, который стоял на меже между нашими огородами.
По зимам дядя Гриша сидел дома. А летом,- я, шныряя по своим ребячьим делам, видел его часто.
Он свободно ориентировался на своем усаде и огороде. Ухаживал за посаженным табаком,- на ощупь обрывал цвет.
Иногда говорил мне глухим, спокойным голосом: «Валерьк, отведи меня в сельский совет». Я ручонкой обхватывал два пальца огромной всегда потной ладони и вел его в совет.
В сельском совете, насколько мне запомнилось, всегда лишь просил выписать ему дров. В правлении колхоза (иногда я его и туда водил) дядя Гриша просил выписать пшеницы или ржи. Других льгот и привилегий в конце 50-х годов инвалиды не имели.
Душой семьи, её очагом была тетя Даша- жена дяди Гриши. Ничего примечательного в ней не было, - была как все деревенские женщины. И сейчас, когда прошло много лет, я на этих страницах, может, и не упомянул бы о ней, если бы не один разговор...
Я сидел с дядей Гришей,- а он,- своим глуховатым, ровным голосом повествовал свою печальную повесть знакомому мужику.
Как я уже упоминал, инвалиды не любили рассказывать о войне, как в прочем и все фронтовики, известные мне. Но об обстоятельствах, при которых были ранены и как лечились в госпиталях, рассказывали охотно.
Как я сейчас понимаю, лежал он в госпитале для раненых настолько тяжело, что многих отказывались брать родные жены.
Письмо о своем увечье он продиктовал госпитальной сестре, она же отправила его в Озерки.
Ответа, конечно, ждал. Считал сроки почтовой пересылки, но когда все сроки просрочились и ответ не пришел, у него хватило твердости не проклясть все на свете.
Дядю Гришу спасла свойственная русским некая бесшабашность,- когда «голова в кустах, да зато,- грудь в крестах».
Какова же была неожиданная радость, когда сказали, что к нему приехала жена, и он услышал забытый голос.
Я не думаю, что у дяди Гриши была более счастливая минута в жизни.
Деревенские люди не любят или не могут изливать свои чувства. Но об этом: о радости приезда жены, о том, что она не отказалась от него, забрала его домой,- рассказывал часто и каждый раз испытывал малую толику той, еще не пережитой радости и благодарности к тете Даше, которая проявила истинную христианскую любовь.
Этой радости дяде Грише хватило на всю жизнь...
Наступило время, когда я вернулся из армии в свое село. На следующий день, проходя с друзьями мимо дома Ромашиных,- зашли к ним. Тетя Даша постарела, а дядя Гриша, как мне показалось, изменился мало,- тот же ровный глуховатый голос, та же белая холщовая повязка, которая закрывала узкие щелки пустых глазниц.
Тетя Даша сказала ему про меня. Он как-то встрепенулся, попросил подойти поближе к нему, быстрым и точным движением ладони провел по лицу, удивленно- задумчиво проговорил: «Большой вырос».
Вскоре дядя Гриша с тетей Дашей переехали в город, их звал к себе сын Шурка, к тому времени давно уехавший из села. Шли семидесятые годы – инвалиды в конце- концов получили кое-какие привилегии и льготы.
Мишка, Гришка...
В середине 50-х годов в колхозе имени «Чапаева» сгорел конный двор.
Колхозные лошади не пострадали. Большая часть их была в работе. Другие мирно бродили по загону, который примыкал к конному двору.
Причина пожара была известна,- гроза. В жаркий полдень налетела темная туча, засверкали молнии, загремел гром, начался сильный ливень. Двор загорелся сразу, так как был крыт соломой.
Горящий сарай находился от южной околицы села метров за двести.
Кучка сельских ребятишек, не обращая внимания на ливень и грозу, побежала к месту пожара.
И тут,- новый, мощный заряд электричества! Четверо ребят упали и не двигались.
Одного из четверых сумели спасти. По деревенскому обычаю их забросали землей, - один «отошел», то есть – задышал. Трое остались окоченевшими. Горя, крику и плача было достаточно.
По поводу такого происшествия, из района прибыл следователь.
Он мало интересовался смертью ребят. Выяснял причины потери колхозного имущества. Определял, на самом ли деле конный двор сгорел от удара молнии, а может,- тут имел место поджог?
То, что дети погибли в момент грозы, в расчет не принималось,- враг хитер и коварен.
Нужно было найти свидетелей, допросить; и,- если в их показаниях появлялись противоречия,- изобличить.
Двое мужиков,- колхозные конюхи,- дружно, слово в слово,- повторяли, что в сарай ударила молния, показывали место возгорания. Противоречий не было.
Но был еще один свидетель пожара,- Петя Кустовский.
Кустовский,- не фамилия- прозвище. Даже не прозвище, а как бы отличительная черта. Петя,- придурковатый малый, лет за тридцать. Родом из деревни Кустовка, которая находилась километров в четырех от Озерок. После войны и различных укрупнений, Кустовка исчезла с лица земли, оставив после себя название и одичавшие вишневые сады.
Петя прибился к нашему колхозу. Жил прямо в конюховской. Бабы приносили ему из коровника молоко, из дома краюхи ржаного хлеба. Делал, что заставляли конюхи.
Вот этот Петя задал работу следователю, да и другому местному начальству. Когда его вызвали на допрос, и первым делом следователь спросил:
- Кто непосредственно находился рядом с конным двором, когда начался пожар?- Петя без запинки ответил.
- Мишка, Гришка, я,- Васек.
Мишка, Гришка,- колхозные конюхи,- были уже допрошены. Самого Петю лицезрел следователь. Кто же этот таинственный четвертый свидетель?
Вызвали бригадира. Бригадир по пальцам пересчитал всех Васек в селе. Некоторых допросили. Говоря юридическим языком,- у всех было алиби.
Еще и еще раз спрашивали Петю Кустовского, намекая, что может, он ошибся, и никакого Васька и в помине не было. Но, не задумываясь, хоть и задумываться было особо нечем,- четко выдавал:
- Мишка, Гришка, я,- Васек
Врать мог кто угодно, но Петя врать не мог, так как был дурачок. Следователь это понимал. Значит, все же был таинственный Васек, который мог совершить поджог?
Как только это дошло до колхозного, и,- особенно,- местного советского начальства,- у них взмокли спины.
Слова: вредительство, пособничество, несохранность колхозного имущества,- это было серьезно. Пахло не только лишением должностей, но и более опасными последствиями.
Кто же этот Васек, которого знал Петя, а они не знали?
Петей занялись основательно. Но ничего вразумительного он рассказать не мог. Когда следователь стал намекать на то, что дело принимает политический характер, все,- к великому облегчению,- разъяснилось.
Сгоревший конный двор никак не повлиял на внутренний распорядок жизни колхозного табуна. Лошадей каждый вечер конюхи угоняли в ночное. Утром табун загоняли в отремонтированный загон.
На третий день после пожара, лошади жадно пили из большой, долбленой деревянной колоды, а следователь должен отбыть в район и терпеливо ждал, когда для него запрягут председательского жеребца. Петя, стоявший рядом с загоном, указывая на буланого мерина, закричал:
-Васёк, Васёк!
Мерин поднял мосластую голову и приветливо ржанул. Петя, радостно жестикулируя, показывал следователю,- вот он,- Васёк, а ты не верил…
Работник прокуратуры зашел в конюховскую и стал переписывать протокол...
Наш костер в тумане светит...
Люди всегда ждут прихода весны, мальчишки-подростки ждут еще нетерпеливее.
Весной, в них просыпается какой- то дух бродяжничества. Мы ходили по всему селу и отыскивали приметы весны.
Главной приметой становилась оттаявшая на солнечной стороне завалинка с жухлой осенней травой.
В морозные дни начала марта, солнце съедало снег в ложбинках, и на этом месте появлялась хрупкая ажурная паутинка, состоявшая из тончайших снеговых нитей.
На дорогах натаивали небольшие лужицы. Когда во всю мощь ударяло солнце, с Горы «приходила» вода, она была снеговой, прозрачной,- бабы полоскали в ней белье.
Ручей и овраги в Озерках превращались в бурлящие потоки. Потом разливалась Сура, вода доходила до крайних улиц. Наступало благодатное время для нас – весенние школьные каникулы. Можно было целыми днями бродить по берегу оврага, ходить «смотреть» Ручей и бескрайний простор половодья.
Военные зимние игры заканчивались, так как нельзя было носиться по усадам и огородам. В лапту и футбол играть было рано,- взгорки и улицы не просохли, только по солнечной стороне улиц намечались упругие тропинки.
Весенний ветер и солнце кружили голову. Жажда приключений становилась невыносимой...
В один из таких дней, моему другу, Кольке Федотову, пришла в голову идея – смастерить лодку – плоскодонку и поплавать по оврагу, и по полой воде.
Длинные, узкие листы фанеры лежали у нас под крыльцом. Нашлись две доски. Из этих досок сколотили дно лодки. К днищу мелкими гвоздями пришили листы.
Лодка получилась как настоящая, только маленькая. Ватой из старой телогрейки протыкали щели. Даже залили их смолой. Колька тайком принес из дома настоящее дубовое весло.
Принесли к оврагу нашу лодку. Сели в нее вдвоем,- оказалось, что вода почти вровень с бортами. Плыть вместе можно, но только по тихой воде.
Проплыли метров пятьдесят, дальше вода в овраге бурлила, образуя воронки. Я вылез из лодки, а Колька продолжал путешествие.
Доплыв до бурунов,- лодка перевернулась, мой друг оказался в бурлящем, ледяном потоке.
Я подал ему длинную палку, с которой шел по берегу оврага и помог выбраться. Потом поймал уплывающую вверх дном лодку.
Колька тем временем разделся, и мы принялись выкручивать мокрую одежду. Светило солнце, но ветерок был холодненький. Он стоял босиком на не оттаявшей земле. Я спросил его:
- Ну что, домой пойдешь? – Колька отрицательно покачал головой.
Домой идти ему не хотелось по двум важным причинам,- отец задаст трепку,- чего впрочем, он не особо боялся.
Главное – лодка, - его страсть к приключениям не знала границ. Он натянул мокрую одежду на себя и вновь уселся в лодку. На сей раз все пошло как по маслу. Колька благополучно доплыл оврагом до полой воды и продолжил плаванье по необозримому половодью.
Я стоял у кромки воды и как зачарованный смотрел на уплывающего друга. Даже не заметил, как подошла его мать,- Анна Степановна.
Колькина мама была «тонкий» человек, психологически подготовленный, так как работала учительницей. Она не стала, подобно простой деревенской бабе, кричать на сына, угрожая всевозможными карами. Тихим, спокойным голоском она стала звать сына:
- Коля, сынок,- плыви назад, к берегу, - и так осторожно подманивала его рукой.
Колька внял голосу своей матери, развернул лодку и поплыл назад.
Казалось,- ничто не предвещало потрясений. Колька солидно подплыл, деловито вылез из лодки... И тут неожиданно появился его отец,- Иван Петрович.
Отец моего друга не обладал той степенью психологической тонкости, как Анна Степановна.
Да к тому же был зол,- его оторвали от важного дела. В этот день в селе нанимали пастухов. В принципе процесс уже завершился, началось самое приятное,- «обмыть» это дело, то есть выпить «магарыч».
Анна Степановна поймала сразу двух зайцев: оторвала Ивана Петровича от компании мужиков, распивавших магарыч, и предоставила мужу возможность заняться воспитанием сына.
Он выхватил у Кольки весло и, действуя им как топором, стал рубить нашу лодку. Удары весла рассекали тонкую фанеру до самого днища.
Колька оторопело смотрел на гибель корабля. Расправившись с плавсредством, разъяренный Иван Петрович, поднял тонкий и гибкий прут, который он принес с собой и вытянул этим прутом Кольку по спине. Колька рванулся, но прут успел несколько раз оставить полосы на мокрой фуфайке.
Друга спасло то, что отец поскользнулся на мокрой, жухлой траве и грохнулся на землю. Когда он поднялся, Колька был на недосягаемом расстоянии. Но я предчувствовал, что для Николая этим дело не закончиться... Оставив разбитую посудину, я побрел домой. Мне было жалко лодку.
Часа через два мой друг сидел у меня, и мы обсуждали новые наши планы. Никаких последствий это событие не имело, кроме одного,- Кольку стали звать Мазаем...
Мы стояли внутри громадной ветлы, у которой середина ствола выгорела. Но дерево пышно зеленело, так как ветле достаточно иметь кору, что бы спокойно расти.
Туман сгущался, мельчайший дождь совершенно не создавал звука, а наоборот, - гасил. Капли воды срывались с листьев, а шума не было. Возникала совершенно фантастическая картина. Казалось, что мы попали в другое измерение: стоим совершенно одни на берегу пустынного озера, по которому причудливыми клочьями плывет туман, среди необозримого и незнакомого леса...
Да, с Колькой не соскучишься. Это он пришел ко мне накануне вечером и таинственно сообщил, что на Старосурском озере с тремя удочками делать нечего,- одной не успеваешь карасей выдергивать. На этом озере мы ни разу не были, очень далеко,- километров восемь. Колька убеждал:
- Главное,- пораньше встать, на велосипедах доедем до Усинского дола минут за сорок, а там дальше одна дорога,- упремся в озеро.
В озеро мы действительно,- уперлись. Быстро размотали удочки, стало клевать. Через полчаса поплавки замерли. Только сейчас заметили фантастичность картины.
Солнца не было видно, а туман сгущался. Ни одного рыбака на заросших берегах, ни одной лодки на озере, молчаливый лес со всех сторон. Когда подъезжали к озеру, увидели одинокую избушку на поляне. Колька пояснил, что в ней когда-то жил медянский мужик – отшельник. Откуда он это знал? Одежда стала медленно пропитываться сыростью, вот тут друзья нашли эту ветлу.
Выгоревший ветляной ствол был черным и пористым. Становилось прохладно. Я достал спички и стал поджигать выступающий кусочек обгоревшего дерева,- из этого ничего не получилось. Мы угнетенно и молча стояли внутри ствола,- ни что–то делать, ни говорить не хотелось. Было ясно – этот противный, сеногнойный дождь не прекратиться...
Потом, что – то переменилось. Стало тепло, сверху падали какие –то мягкие, серые хлопья,- друзья ничего не замечали. Воодушевившись, стали орать песню:
- Наш костер в ту – ма – не све – тит,
- Искры гаснут на –а вет – ру ...
Сверху падали уже не только хлопья, а продолговатые кусочки веток. Наконец, я поднял голову – ветла над нами пылала огненным кустом.
Мы кинулись к озеру, набрали в брезентовые сумки воды,- подбрасывая их вверх,- пытались тушить. Сумки обрушивались и заливали водой не горящее дерево, а наши бесшабашные головы.
Испугавшись, что за это нам не поздоровиться, быстро смотали удочки и вихляя велосипедами на скользкой лесной тропинке убрались восвояси...
Озёрский клуб.
Совсем недавно, сын моего друга детства и юности Николая Митряева – Виктор, с которым я в «друзьях» по социальной сети Одноклассники, выложил фото своих рисунков, выполненных акварелью. Один рисунок привлек мое внимание… Вернее, подпись под рисунком: «Из моей памяти… Озёрский клуб (когда-то был)», – так, дословно. Смотрел знакомые очертания Озёрского клуба, и… поплыла моя память по реке времени – вспять…
В Озерках долго не было клуба, то есть такого общественного места, где бы могли собираться жители села для решения общих дел, праздников…
Церковь, как я уже упоминал – сломали еще до войны. Школа была, был радиоузел, почта, магазин (старшее поколение его долго называли – кооперация, ну, конечно, сокращали – коперация). А клуба не было…
А кино уже «шагало» по стране, но в Озерках показывать его было негде.
Правда, - нашли выход: на торцевую сторону радиоузла, в котором одно помещение занимала почта, вешали большое белое полотнище. Приезжала кинопередвижка, которая состояла из трех механизмов: движок – вырабатывал электрический ток, сам киноаппарат и динамик к нему.
Дожидались темноты, собирались люди. Ставились какие-то деревянные лавки, но, в основном, взрослые - стояли, а мы – ребятишки, просто сидели на траве перед экраном, то есть, перед этим белым полотнищем.
Картина вполне, такая – туземная и очень живописная. В небольшом отдалении тарахтел бензиновый движок, стрекотал киноаппарат, из которого сноп ослепительно белого цвета воспроизводил на экране реальную жизнь: двигались и разговаривали люди, скакали лошади, мчались красноармейские тачанки, на могучих стальных броненосцах плавали матросы и революционные массы лезли на кованую решетку Зимнего дворца…
Мы – ребята, не мигая, смотрели на это чудо, нас было не оттащить от этого всепоглощающего зрелища. А взрослые? Взрослые особых эмоций не выражали. Тогда никаких фильмов про любовь не было, а революцию они все прекрасно помнили и знали, что это такое…
Мужики крутили цигарки, - причудливые слои синего махорочного дыма отчетливо были заметны в снопе света и уплывали в темноту, а за всем происходящим наблюдали мудрые звезды озёрского неба…
Клуб, конечно, был необходим: негде было собирать колхозные собрания, да и – вообще - в селе должен быть очаг культуры, так как молодежь, как в старые времена, собирались по «кельям».
Так называли небольшие домишки, в них – обычно - проживали пожилые женщины, которые за небольшую плату пускали парней и девок на посиделки.
Наступали «веселые» хрущевские времена, когда немного разжались могучие пальцы «диктатуры пролетариата» и стали обращать внимание на сельское хозяйство.
Распустили МТС (машино-тракторные станции) и технику передали колхозам. Для укрепления колхозного руководства с заводов, как в конце 20-х годов, прислали опытных руководителей-коммунистов, - в Озерках председателем правления колхоза стал - Гордин Яков Иванович. До этого Яков Иванович был начальником цеха на Горьковском автозаводе (а, с того времени до начала 70-х годов горьковский мельзавод числился шефом нашего колхоза, - это тоже изобретение того, «оттепельного» времени).
… И стали строить клуб: навозили хорошего красного леса,
срубили срубы, подвели стропила под крышу, которую покрыли железом.
Основных помещений было два: собственно клуб – прямоугольное помещение, в котором установили деревянные
лавки - скамейки в два ряда с широкими проходами.
В восточной стороне прямоугольника размещалась настоящая сцена с тяжелой темной занавеской-кулисой. В глубине сцены – белый, самодельный экран. Пол сцены, не менее чем на полметра, был выше пола клуба, который, как в настоящих театрах, был устроен с небольшим уклоном, - так, что происходящее действие или кино было удобно смотреть даже с дальних скамеек. Вход на сцену - по крылечку с левой стороны.
Помещение отапливалось двумя печками-голладками покрашенными в черный цвет. Для входа-выхода имелись две одностворчатые двери и третья – запасная, которая выходила на южную сторону, и, которой никогда не пользовались, кроме отдельных случаев, о коих я расскажу. Снаружи двери запирались на замки, а изнутри – на толстые железные крючья, которые выковали колхозные умельцы.
Перед основным входом устроен небольшой коридорчик-тамбур, (он хорошо виден на картине).
В задней стене клуба были прорезаны два окошечка, - для демонстрации кинокартин. А за стеной размещалась небольшая кинобудка, (так её называли) где размещались два киноаппарата и небольшой приспособление для перематывания пленок. Кинопленки привозились в круглых, плоских металлических коробках.
Будка, из соображений техники безопасности, была оштукатурена снаружи и изнутри. Пленка – тогдашняя – изготавливалась из очень горючего материала и достаточно часто – воспламенялась.
Иногда киномеханик (в нарушении всех инструкций) разрешал кому-то из детей перемотать пленку и мальчишка с удовольствием крутил ручку перемотки, - счастливый выходил из аппаратной, и улыбка на лице запечатлевала его причастие к великому миру кино.
В клубе никаких украшений не было, кроме лозунга, который висел над сценой и утверждал, что «искусство принадлежит народу». И, в доказательство правоты этого, добрую половину задней стены клуба занимала громадная картина, написанная на холсте местным художником Ботмановым Алексеем Яковлевичем.
Это была копия знаменитой картины русского художника Васнецова «Богатыри». Сейчас-то мне известно, что на картине изображены три характера: Илья Муромец – настоящий народный, могучий богатырь, который и перед князем Киевским не склонен «ломать шапку», являлся грозой всяких супостатов и «соловьев-разбойников», которые хотели поживиться на русской земле; Добрыня Никитич, - по былинам и летописям - профессиональный воин-дружинник, он всегда готов отразить нападение врага, и на картине его рука вытащила наполовину меч из ножен; Алеша Попович – молоденький и неопытный мечтательный юноша, который задумался, спокойно лежит его рука на боевом луке, а конь его силиться наклониться и пощипать траву, и не чует приближающей опасности…
А за их спинами – холмы русской земли… Ну, совсем как в знаменитом «Слове о полку Игореве» - «О, русская земля, ты уже за шеломянем еси!» (о, русская земля, ты уже за холмом!).
А второе помещение – изба-читальня. На акварели Виктора виден вход в читальню (так попросту называли эту часть клуба).
Читальня представляла собой квадратную комнату, вход в которую шел через коридор, внутри ступени крыльца с довольно высоким подъемом. Эта комната соединялась с основным помещением через дверь, которая выходила прямо на сцену.
Читальня выполняла свое прямое назначение, - здесь были разложены газеты, журналы, в нескольких шкафах хранили книги.
Во время спектаклей, которые иногда устраивались силами учителей и колхозной молодежи, комната превращалась в гримерную и театральную уборную, - здесь переодевались «артисты».
По годовым праздникам: Октябрьская, Первое Мая, иногда и по другим памятным датам, на клубную сцену выводили школьный ученический хор…
О хоре хочу сказать отдельно, так как у меня с ним связано много неприятных минут, о которых я сейчас вспоминаю с улыбкой, а тогда мне было не до смеха. Я писал про свою бабушку – Веру Васильевну, которая была лучшей песенницей на селе и до самого уничтожения нашей церкви была ведущей «солисткой» церковного хора, дед тоже пел на клиросе. Бабушка знала наизусть все положенные тексты и когда, какой псалом петь, и не терпела ни одной фальшивой ноты, - музыкальный слух был – отменный. И, как всегда бывает, природа отыгралась на её внуке, то есть – на мне. У меня не было музыкального слуха, про таких говорят –«медведь на ухо наступил». Ну, может быть – не совсем наступил, но надавил сильно…
Но школьные учителя ни у кого слух не проверяли, а всех послушных учеников заставляли посещать репетиции школьного хора. Мой звонкий (тогда) голос, частенько давал «петуха», что вызывало смех, а у меня страшную обиду. Обидно было, что на самом деле, - не виноват, а резко отказаться от участия мне не позволяла моя натура, которая изображала из себя послушного мальчика. Это уже много позже, свободолюбие мое вырвалось на волю и стало выделывать свои кульбиты…
… Читальня наполнялась смехом, гомоном: чисто одетых, умытых мальчиков в белых рубашках и пионерских галстуках и девочек в коричневых платьях и белых фартуках выводили на сцену клуба и строили учителя.
У нас в школе была одна проблема – не было баяниста. Так получилось, что никто не мог аккопанимировать на баяне школьному хору, да еще исполнявшему революционные песни.
В селе были гармонисты, они залихватски играли «сормача» и девки бойко пели сельские частушки, а вот с тем репертуаром хора получалось загвоздка.
Хор пел без музыкального сопровождения, как тогда говорили – «под ля-ля», но это продолжалось, пока не подрос талантливый музыкант-самоучка – Коля Бадин.
Коля был ласковый и всеми любимый мальчик, чем-то похожий на Есенина. Небольшой рост, светлые волосы и прозвище имел соответствующее – Котик. Играл на баяне – изумительно, он как будто сливался с инструментом.
Вот тогда школьный хор получил музыкальное
сопровождение, и дружно лились со сцены слова песни.
День за днем идут года -
Зори новых поколений.
Но никто и никогда
Не забудет имя - Ленин
Ленин всегда живой,
Ленин всегда с тобой –
В горе, надежде и радости,
Ленин в твоей весне,
В каждом счастливом дне,
Ленин в тебе и во мне!
Во время горбачевской перестройки (конец 80-х годов), когда стали доступны многие философские работы русских ученых – Бердяева, Франка, Ильина и других, в которых уже современники революции утверждали, что в России произошла подмена православной веры – марксизмом-ленинизмом, который перестал играть роль идеологии, превратился в суррогат новой веры. Вот тут я вспомнил эту песню, и – изумился неожиданной догадкой. Эта песня, на самом деле – настоящая молитва. Молитва новому богу, который всегда живой и который всегда с тобой…
Но, все же для нас – сельских мальчиков, клуб оставался местом, где показывают кино.
Фильмы должны привозиться два раза в неделю, - в среду и субботу. Это не всегда случалось. Причин было множество: сломалась машина, от дождей невозможно проехать, иногда, киномеханик сам ездил на велосипеде и привозил из Медяны коробки с фильмом или пленка так износилась, что её уже невозможно склеивать.
Мы с нетерпением ждали, когда на стене читальни появится белый квадрат объявления. Вообще, объявлений было два: один вешался на стену читальни, другой, на дверь магазина.
Когда занятия в школе заканчивались, а объявлений еще не было, мы бегали в конец улицы, что ближе к площади – смотреть, не висит ли белый квадрат и радостно, по цепочке передавали радостную весть – «висит объявление, будет кино!».
Как, читатель понимает, нам вообще-то было безразлично, - название кино. По кругу ходили одни и те же фильмы - названий пятнадцать, мы были готовы смотреть по несколько раз и так же переживать все сюжеты, которые, в основном, были на военные темы. В киношной войне, были только два противника – наши и немцы, других не было, да мы других бы и не признали.
Как я уже упоминал, фронтовики были рядом с нами – это были наши отцы, но они, почему-то, никогда не смотрели эти фильмы, а мы и не догадывались – почему? Потом, конечно – поняли.
Тогда демонстрировали фильмы два раза в день: для детей, - начинался в шестнадцать часов и для взрослых, который начинался позднее, - в восемь часов вечера.
Цена билета на детский сеанс – пять копеек, мне кажется (хотя, может я - ошибаюсь) – она не изменилась после 1961 года, когда прошла очередная денежная реформа.
Эти деньги мама мне давала без проблем, так как она работала в школе и получала стабильную ежемесячную зарплату.
А у многих с этим была проблема, но выход был: в кино можно было пройти, отдав, в качестве платы за билет - свежее куриное яйцо: куры были у всех.
Наступала заветная минута! Мы сидели на лавках, начинал работать киноаппарат: ослепительный, волшебный луч вырывался из прорубленного окошечка и на экране начинали бегать наши солдаты, врукопашную схватывались с
фашистскими, раздавались взрывы бомб, гранат, стрекотали пулеметы.
Кончалась часть и мы терпеливо ждали, когда киномеханик зарядит следующую, так как поначалу был только один киноаппарат, позднее поставили второй. Иногда пленка рвалась, и мы дружно кричали в темноте – сапожник! – по поводу киномеханика.
Довольно часто глох бензиновый движок, волшебный луч гас… Мы гурьбой высыпали из клуба и становились в кружок у небольшого двигателя, который стоял неподалеку от клуба, прямо на земле. Киномеханик «искал искру» или прочищал карбюратор (тогда еще не был проведен электрический свет, - все это происходило до 1961 года).
Наша детская толпа стояла, молча, и старались не дышать, только умоляя про себя, чтобы двигатель заработал. Наконец, выбросив струю синего бензинового дыма, движок начинал тарахтеть и мы с диким воплем – Ура! – устремлялись в клуб. Это были счастливые минуты!
Когда сейчас, начинают рассуждать о прогрессе, о современной цивилизации, я вспоминаю эти моменты и понимаю: эту тягу к новому – не остановить…
Нас не пускали на взрослые фильмы. Да мы и не стремились, так как эти же фильмы смотрели днем. Но были случаи, – фильм интересный детям не показывали, особенно – те, что считались – «до шестнадцати». А слава о таком фильме уже «шла» из соседнего села…
По правде сказать, я до сих пор не понимаю – почему? Ни в каком фильме 50-60-х годов ничего подобного и «близко не стояло». Могу сказать только о единственном таком фильме, снятом на Западе ( Франция, Италия Швеция – совместное производство), 1956 год – это фильм «Колдунья» снятом по повести Куприна «Олеся», - там нет ничего, что можно определить, как – нескромные сцены, могущие повлиять на нравственность. Единственно, что там показали: голая героиня (роль Марины Влади) идет в утреннем тумане и все показано не крупным планом. Так советские люди на этот фильм валили валом, хотя никакой художественной ценности эта картина не имела. Я представляю, чтобы творилось, если бы показали фильм «Последнее танго в Париже» - хотя там-то есть смысл.
На взрослые фильмы, на которые пускали, - нам не хватало места на лавочках, и усаживались живописной толпой прямо на полу, перед сценой.
Когда фильм был двухсерийный, едва ли не половина маленьких зрителей спала безмятежным сном, и нас приходилось будить по окончанию кино. Тараща сонные глаза мы, чуть не ощупью, выбирались из клуба и разбредались по
домам.
Совсем по-другому проходили спектакли, которые готовили учителя и сельская молодежь.
О них было известно заранее. Репетиции шли по месяцу и даже больше, и все население Озерок ожидало такого представления.
Мы заранее гадали, - разрешат нам присутствовать или нет. Даже когда становилось ясно, что – не разрешат, - все равно приходили к клубу и слонялись около, прячась от строгих учителей, и искали возможность попасть на представление, - хоть тайно.
Иногда такая возможность представлялась. Какой-нибудь мальчишка уговаривал своего старшего брата или дядю, - открыть во время спектакля, когда в зале погаснет свет, боковую дверь (за ней меньше следили), то есть откинуть крючок.
Мы собирались у южной стены клуба, садились на корточки, и – ждали: когда дверь приотворялась, потихоньку, как разведчики проскальзывали в неё и ползком, по-пластунски, подползали прямо к сцене.
Так как клуб был битком набит народом, тут мы сразу понимали: уже не выгонят, не будут прерывать театрального действия.
Почему запрещали? Было два резона: первый, - будет много народа, и дети могут мешать. Второй и самый основной: для «артистов» самая главная проблема - была – сыграть любовь, особенно, если по ходу действия, нужно было поцеловать партнера.
Целоваться на людях, да еще молодой девушке, да с молодым парнем! Это было – невозможно! Причем, девушка, которую играла учительница, ставила жесткое условие – при
детях целоваться не буду.
Трудно сейчас в это поверить, но – так было. И что же? Этот спектакль, как свадьбу, взрослые обсуждали несколько дней и отмечали даже мелкие нюансы.
В моем детстве, к нам в клуб два-три раза, приезжал кукольный театр. Откуда он взялся, откуда приезжали артисты, мне и сейчас неизвестно, но я думаю, что из областного центра и благодаря хлопотам нашего председателя колхоза – Гордина.
Эти кукольные представления мы смотрели – не дыша. Так это было ново для нас, красочно и реально, что долго находились под впечатлением этого сказочного действия.
Яков Иванович оставил после себя добрую память, где-то в первой половине 60-х годов, он уехал к себе и продолжал трудиться на автозаводе. К нему еще долго ездила наша колхозная делегация во главе с Брачевым Федором Никаноровичем – почетным комбайнером и заместителем секретаря колхозной парторганизации, и, ныне здравствующим – Мишиным Павлом Николаевичем, который был близок к Гордину и многому у него научился.
Устройство колхозного пионерского лагеря на Суре – это тоже инициатива Якова Ивановича. Председатель иногда приезжал к нам в лагерь и интересовался нашими делами (смотрите соответствующее фото).
В клубе устраивались встречи Нового года, ставилась и наряжалась елка. Потом появились проигрыватели, устраивались танцы…
К тому времени – массово, целыми классами поехала молодежь из села. Появились телевизоры и роль клуба, как культурного центра умалялась, пока совсем не исчезла...
Но, это уже другая история и не из моего детства…
Рассказ. «Озёрские «нюансы».
Что город, то норов;
Что деревня, то обычай.
Русская пословица.
Прежде чем начать этот рассказ, приведу диалог с моим, пусть даже гипотетическим - собеседником. Разговор начался по поводу пословицы русской, которая вынесена в эпиграф.
- Как определить особенности поведения людей в одной конкретной деревне или селе? - задал я вопрос своему собеседнику.
- Да, - никак невозможно, в каждом селе, особенно одной округе – все одинаково, - безмятежно, не ожидая подвоха или какого-либо возражения, - ответил мой знакомый.
- Согласен, но есть такие, как сейчас говорят – нюансы.
- Какие еще – нюансы?
- Да, такие особенности поведения, они не очень заметны, но при длительном рассмотрении – проявляются и их можно определять.
- Как определять-то?
- Просто. Нужно смотреть на поведение молодежи.
- Почему, – молодежи?
- Молодежь более непосредственна и открыта.
- Кстати, - почему вы такой вывод сделали?
- Это не я сделал, а сама природа человеческая так захотела, - вот и распорядилась.
- Зачем?
- А затем, чтобы сразу определять, что за человек рядом с тобой растет и живет, и жить будет.
- Жить будет? А вдруг он, человек этот – уедет.
- Уедет? Возможно. Но, это только сейчас стало, всего несколько десятков лет, а раньше никуда не уезжали.
- Почему не уезжали?
- Так, смысла не было уезжать. Помните пословицу: « Где родился, там и пригодился». Конечно, переезды случались, но очень редко.
- Что-то я вас не пойму, - куда вы клоните?
- Да, никуда я не клоню, просто – человек разумный пришел в Европу, то есть – сюда - 40 тысяч лет тому назад и все это время жил коллективно. Сначала племенем, родом, потом соседской общиной, семьями. И все это время люди заботились и сейчас заботятся о хлебе насущном, и о своей безопасности. Вы знаете, что в старой русской деревне ничего друг от друга не скрывали, да и невозможно было скрыть.
- Почему же?
- А это уровень доверия такой выработался. Знаешь, как говорили: «Да это наш, свой – деревенский». Все это – мандат доверия. Это как паспорт сейчас, который удостоверяет твою личность.
- Так и в личную жизнь же - вмешивались? Это как-то…
- Да, вмешивались и осуждали неприемлемое поведение. Это и есть забота о своей безопасности, как бы предупреждали…
- Ну, вот – это мешает свободе личности.
- Возможно, но зато знали, что за человек с тобой рядом, что от него можно ожидать. Между прочим, Библия осуждает ложь…
- Но никто не имеет право осуждать человека и судить о его поведении и поступках. В Библии тоже на это имеется указания…
- Хорошо, согласен, - не имеет, но давать оценку поведению – можно.
- Вот почему, я приеду в село и чувствую, что за мной – наблюдают, оценивают, и от этого я чувствую себя скованной, - не то, что в городе.
- Правильно считаете, что за вами следят, это в городе – не следят, а здесь еще эти привычки остались. Это правильные, - человеческие привычки.
- Но мне от этого неудобно?
- Неудобно? Зато не так одиноко. Понимаете?
- Понимаю… - завершил диалог мой собеседник или собеседница и в свою очередь задал мне вопрос:
- Ну, хорошо, вернемся в начало нашего разговора. А в твоей деревне, где ты родился и вырос, - были свои особенности?
- Были, да еще какие…
… И опять, перед моим мысленным взором встали картинки моего деревенского детства.
По нашей улице, по самой середине - идет ватага парней. Здоровенные парни, одеты по- праздничному: в селе праздник престольный – Покров.
Я, в своем атеистическом октябрятском и пионерском детстве, всегда удивлялся, как тщательно моя бабушка Вера готовилась к этому празднику.
У неё как-то разглаживались морщины, как добрело лицо, - даже голос менялся. На столе и печи было много наготовлено вкусной еды…
Только потом догадался, что я видел - настоящий праздник! – это всегда и в первую очередь – праздник души.
Вспоминаю, как шукшинский герой – Егор Прокудин, в фильме «Калина красная» - желал или даже жаждал праздника, а его создать не получилось. А у бабушки - получалось. Наверное, для настоящего праздника все же вера нужна…
Не хочу кидать камень в советскую власть, но таких праздников, которые так же чтились и благоговейно отмечались, как престольные или Рождество, Пасха – создать не смогли.
Единственный праздник, который возник в этот период –
9 Мая – день Победы. Это чисто русский праздник, больше ни у какого народа таких праздников – нет. Только мы можем назвать день памяти погибших воинов – Победой.
Мы ведь, на самом деле не победу над Германией празднуем (про то давно забыли, как и про французов в свое время). Мы погибших и всех воевавших – поминаем.
У меня иногда мелькает мысль, что наши победы всегда – вот такие. Хоть на Куликовом поле, хоть на Бородинском… Никого мы не побеждаем, просто отстаиваем свое право на жизнь.
Как-то у меня с моим другом-атеистом случился такой разговор, в котором я говорил, что никогда не понесу портрет своего отца, деда в колонне так называемого Бессмертного полка. Он мне задал прямой вопрос: «Почему?» - я же, в свою очередь задал вопрос: «Как ты считаешь, почему до революции в память о погибших ставили храмы, часовни?» - ответил, - Ну, тоже - для поминовения погибших, - Правильно, - сказал я ему, - Но, это было сакральное, то есть, священное, поминовение: священник читал положенные тексты, а остальные поминали «про себя» - молились, потому что это – святое. А то, что свято на площади и улицу не выносят. Это должно быть внутри сердца, а то, что внутри твоей сущности, у нас не принято показывать.
А, мною названные религиозные праздники, отмечались не по должности или партийной принадлежности, а так, как отмечала моя безграмотная бабка – по велению сердца.
Покров отмечали три дня. В эти дни можно было ходить хмельным, никто не осуждал.
Парни, которые своими хромовыми сапогами разбрызгивали жидкую черноземную грязь на нашей улице, шли в один ряд, в середине – гармонист.
Раздавалась залихватская, - то ли песня, то ли – частушка.
Шире улица раздайся
Шайка жуликов идет!
Атаман в гармонь играет –
Шайка жуликов поет!
Наша шаечка пятерочка –
Гуляй, гуляй, гуляй!
Нашу шаечку – пятерочку
Никто не задевай!
Неискушенный современный молодой человек может подумать, когда прочитает это: « Вот это дикая, темная деревня: жуликов прославляет, сами себя жуликами называют и шайкою».
Спешу охладить от скоропалительных суждений. В том русском языке, на котором изъяснялась - та, русская деревня, слово – жулик, это по- современному – озорник. А слово шайка – это сплоченная группа друзей-товарищей, и уж никак не имела криминального оттенка. Слово – компания, для определения группы людей, тогда почти не употреблялось. А, термин –
«атаман», соответствовало нынешнему – лидер.
Так что, это вполне безобидное вступление к дальнейшему.
Гармонист неожиданно переходил на другой, более тягучий мотив и парни ревели медвежьими голосами очень близкое, что их ожидало.
Стели мне мать постелюшку
Последнюю неделюшку!
А на той неделюшке -
Постелят нам шинелюшки!
Здесь сказывалась извечная русская неприязнь к солдатчине.
( это была на самом деле самая тяжелая крестьянская повинность: молодого парня – коренного работника и помощника в тяжелом хлеборобском труде отрывали от семьи, которая его вырастила и надеялась на его помощь).
Русский философ Н. Бердяев, (которого отправили на чужбину, на так называемом «философском» пароходе в 1922 году, по распоряжению Ленина. На этом пароходе собрали всех известных русских писателей, философов, политических деятелей. Как оказалось в дальнейшем, это было одно из гуманных деяний молодой власти, и тем самым спасли их жизни).
Так Н. Бердяев отмечал, как достижение советской власти, которая сумела сделать службу в рядах советской армии – престижной и молодежь в неё охотно шла, чего не было в царской России.
Солдатчина испокон веков считалась тяжелой повинностью. Недаром родилась пословица: « Осина, - не лесина, коза – не
скотина, солдат, - не человек».
Могу только добавить, озерские парни, пройдя солдатскую службу, старались её забыть и никогда о ней в подробностях не рассказывали. В принципе, пословица оказывалась права.
А ватага парней затягивала следующую припевку, из той же темы, только более современную:
Скоро, скоро – поезд грянет,
И колеса застучат!
А на линии девчонки –
Досвиданья – закричат!
Досвиданья, досвиданья,
Ну и до свиданьица:
Не бывало у меня
Такого расставаньица!
Человеку, выросшему в селе, среди полей и лесов, труднее, чем горожанину отрываться от своей малой родины. Он более остро переживает разлуку с ней. Поэтому в этих припевках нет веселости, нет и грусти особой, только ощущается какая-то неизбежная необходимость (ну, это то, что называют – русским фатализмом, покорность судьбе).
А вот следующее тексты были абсолютно противоположны.
Они являли какой- то внутренний протест. Против кого протест?
Скорее всего, против порядков государственных. В них ощущается настоящая озерская дерзость, которая на самом деле присутствовала во внутреннем мире озерских жителей – и молодых, и старых…
Ты, товарищ – бей окошки,
А я буду дверь ломать:
Вся милиция – знакома,
А судья – родная мать!
Я даже затрудняюсь объяснить, как это текст оказался в Озерках и даже - исполнялся, - возможно, это местное творчество неизвестного автора.
Никаких судей, тем более родных матерей-судей в Озерках отроду не было, да и сейчас мне неизвестны факты, чтобы кто-то из наших - сельских, являлся судьей.
Хочу сделать небольшое отступление и ответить на вполне законный вопрос. А были в Озерках случаи жестокости, целенаправленной, осознанной жестокости? Да - были.
До сих пор сидит в моем сознании случай, который мне рассказал знакомый мужик: « Знаешь, Валер, раньше ведь амбары для хранения зерна ставили в конце усадов. Пожара боялись. Изба сгорит – это одно, да и горели часто, - зато хоть хлеб останется. Такой амбар на столбиках ставили, чтобы водой не заливало, весь сруб, как бы на весу находится и между полом и землей пространство, для продува, чтобы пол не гнил.
Небольшие окошечки прорубали, – проветривать хлеб обязательно было нужно. Но окошечки очень маленькие – ладони пролезть.
Ну, один мужик-бедняк приловчился к одному амбару подбираться. Окошечко прямо вровень с ворохом пшеницы было прорублено. Мужик просунет руку в окошечко и жменя зерна в ладони…
Так несколько раз. Заметил хозяин, что зерно кто-то понемногу берет. А хозяин – суровый, жесткий был человек.
Позвал взрослых сыновей, да и пошли в амбар с топорами, - следить решили. Сидят внутри – ждут.
Мужичок и подходит, сторожко пробирается в темноте. Просунул руку, а его – хвать за кисть!
Ты знаешь, как он просил – умолял отпустить, отработать божился. Не помогло. Отрубили ему кисть топором».
Я сидел пораженный такой жестокостью, особенно страшно было, что мой собеседник и того хозяина называл, кто руку отрубил, да я забыл по молодости. Но это было очень давно, так давно, что старик сам про этот случай от старика слышал.
А другая припевка была, тоже, как сейчас принято выражаться – крута (резка) и одновременно – простодушна, только «страдала» наличием ненормативной лексики, которую я не склонен употреблять, поэтому в необходимых местах поставлю многоточия.
Х…ли, х…ли – ваши пули
И наганы не причем:
Приходи ко мне подраться, -
У… башу кирпичом!
Тут опять вынужденно повторюсь: озерские парни были склонны к хулиганству, особенно в соседних селах. Были драки, но, как следует из припевки, - все было вполне благородно, видимо старая общинная открытость не вполне еще выветрилась. Я выложу фото озерских парней, это парни 70-х годов, но зато очень наглядно демонстрируют то, что я только описал, то есть определенная преемственность сохранялась (это фото было выложено Савиным Владимиром, которой жил в Германии: по текстам его супруги – он умер недавно).
Дерзость и определенная бесшабашность - у озерских - подтверждается вот этой припевкой.
Меня резали резаки,
А лечили доктора,
А на стульчике сидела, -
Чернобровая моя!
Спросят, а это – о чем и к чему? Да, это своеобразное признание в любви. В селах, вообще, про любовь не очень любили говорить, тем более рассказывать.
Между прочим - в Озерках - вокруг любви страсти кипели нешуточные. Мне известен случай, который произошел после войны. Действующих лиц и фамилий я не помню. Сейчас жалею, что не записал.
Но этот случай абсолютно реален, только помню, что та свадьба, с которой невеста сбежала с другим - была в Заручье.
По тем временам, конечно – это было из ряда вон. История обыкновенная.
Дружил парень с девушкой, потом – поссорились. А к девушке другой парень посватался. Время послевоенное, - парни полегли на полях войны той проклятой.
А девушка – не парень, ей годить нельзя: согласилась пойти за нелюбимого. Жаль, тех подробностей я не знаю, но предполагаю, что чуть не в день свадьбы, помирилась она каким-то образом с любимым, но уже свадьбы не отменили, и отцу-матери сказать было нельзя, - стыд и позор для них.
Это шло вразрез со всякой традицией. Вот и договорились, что выйдет она из-за свадебного стола по своим делам, а любимый с друзьями её прямо в сани – и уедут в Шумерлю.
Так и было. Решительные девушки были в Озерках!
«О чем молчали в Озерках…»
Как я уже упоминал (см. главу «Стали кони…) – у нас в избе, в левом, открытом углу, где первоначально висели иконы и стояла лампадка со скоромным маслом, которую зажигали по религиозным праздникам – по требованию партийцев, повесили цветной портрет Ленина.
Это была - большая по размерам - репродукция с картины художника в деревянной рамке. Вождь был изображен в костюме и жилетке, белой рубашке с галстуком.
Он был похож на интеллигента с хитроватым прищуром раскосых глаз.
В моем детстве - в Озерках - никто в таких костюмах не ходил, тем более в жилетке, - да таких и не было ни у кого.
В кино – тех времен - так только изображали враждебных буржуазных специалистов, в основном – инженеров, да еще – Ленина.
А остальные были одеты, то в кожанках с наганами – это революционеры, то в солдатских шинелях с винтовками – это революционные солдаты, то матросов с огромными маузерами и в клешах. (Когда я видел в кино таких матросов, всегда приходила в голову одна и та же мысль, - а как они в таких штанах по вантам лазают? - пока не догадался, что эти матросы никогда и не ходили в море, это просто так – камуфляж).
А рабочие – все как один, в промасленных спецовках и мозолистыми руками.
Атрибутом крестьян, был обыкновенный, киношный, как бы сейчас выразились – дресс код: армяк, малахай и несменяемые лапти, создавалось впечатление, что крестьяне, лаптей не снимали, - прямо в них и спали.
Хотя, в то время, всем было известно, что в лаптях можно - вообще – ходить только летом, да и то, - в сухую погоду.
Нет, я допускаю, и однажды в детстве, мы шли с мамой, где-то в декабре,- был легкий морозец, и уже так достаточно нападало снега в лугах, - вдруг я заметил на дороге след, - человек шел в лаптях!
Никого близко я не увидел, но остановился пораженный и спросил маму, кто же это может быть?
Мама спокойно, как будто много-много раз видела такие следы, назвала имя какой-то пожилой женщины, которая, оказывается, постоянно ходила в лес за хворостом, - на санках возила.
Но никакого возмущения по поводу, что, мол - вот бросили старуху, мать не выразила. Я понял, что у этой бабушки, что-то не в порядке с головой. Больше никаких таких следов видеть не приходилось.
Ну, уж раз зашел у меня разговор об одежде – продолжу. Никаких лаптей в мое время и в помине не было, но у нас на подловке, то есть - чердаке (уже приходиться переводить) и на чуланчике в сенях, сохранилось достаточное количество старых лаптей. Но, это говорит лишь о том, что ношение лаптей вернулось во время войны.
Основной одеждой колхозного руководства, начиная с председателя и заканчивая бригадиром (в такой же униформе щеголяли председатель сельсовета и секретарь), было следующее, - такой - дресс-код: диагоналевые черные, шерстяные брюки-галифе и яловые сапоги (почему-то до хромовых не дотягивали).
Вместо костюма, тоже сшитый, а не магазинный, такой полувоенный френч, с двумя накладными карманами на грудях и по бокам, застегнутый на пуговицы. Уже в середине шестидесятых френч сменился на цивильный костюм.
Мужики-колхозники носили несменяемую стеганую телогрейку-фуфайку, её в Озерках почему- то называли –куфайка. Латаные-перелатаные штаны, с очень выразительными заплатками на коленях и ягодицах, на ногах кирзовые или резиновые сапоги. Шапки – зимой и кепки – летом. Кто работал ездовым на лошади – надевали зимой ватные стеганые брюки.
Женщины обычно: длинные черные юбки или платья, кофта и неизменный платок, который оборачивали вокруг шеи и завязывали сзади.
Дояркам, телятникам, свинаркам выдавали черные халаты и резиновые сапоги, которые они не снимали ни зимой, ни летом.
Сейчас трудно представить, какие тяготы переносили эти женщины.
Корма и воду носили вручную, доили тоже руками; навоз от своих коров выгребали сами. Только потом мужики-возчики грузили вилами навоз на дровни и вывозили наружу с коровника…
Мужние жены (поясню необычное выражение, которое употребил специально: в русских летописях часто встречаются такое словосочетание – «жены мужатые», то есть – замужние), а в Озерках это словосочетание, хоть не часто, но употребляли, - редко работали на такой работе. В основном – вдовы, одинокие женщины, старые девы, - таких было много в той – послевоенной деревне…
Хочу отметить, старшее поколение, родившееся в веке девятнадцатом, говорили на чистейшем русском языке, без всяких засорений в виде – сленга или воровской фени, - матерных выражений то поколение почти не допускало.
Это я понял, когда в свободной продаже появился знаменитый словарь великорусского языка Владимира Даля, который в советское время не издавали.
Однажды, будучи учеником десятого класса, я при маме применил молодежный сленг и употребил слово – «предки», имея в виду родителей: до сих пор помню выражение маминого
лица и навсегда зарекся употреблять что-то подобное.
Особую часть колхозного населения составляли – механизаторы: трактористы, комбайнеры.
На нашей улице проживали три семьи, у которых отцы работали на тракторах: дом напротив, - Володин Павел Васильевич. Наискосок, - Иван Кузякин и немного левее, на красном порядке проживала большая и дружная семья Самойлова Федора Павловича.
Это уважаемые люди в селе, но они и выполняли самую тяжелую работу. В романе я описал свои ощущения от поездок в кабине ДТ -54, - это марка трактора, на которых выполняли основные виды работ: вспашка полей весной и осенью, перевозка дров зимой и т.д.
Трактористы ходили в насквозь промасленных телогрейках и таких же брюках. Ведь они не только управляли техникой, но и проводили все виды ремонтных и профилактических работ, можно сказать под открытым небом.
Насколько я знаю, (меня можно поправить) никто из озерских трактористов долго не прожил. Причины – понятны, - абсолютно дикие условия работы.
К сельской интеллигенции относились учителя, фельдшер; особую группу составляли связисты, те, которые числились не членами колхоза, а работали на государственных линиях.
Те ходили – почище, - связистам выдавали лет на семь добротный, овчинный полушубок, заводской выделки. Заплатанной одежду на них не было, - все же они были на зарплате, а не на трудоднях.
Расскажу о еще одном явлении того периода, который помнят только люди моего возраста и старше, а молодежи даже странно представить.
Дело в том, что в Советском Союзе, еще в 50- 60-х годах существовали, так называемые – кустарные промыслы.
По семьям ходили портные, которые носили с собой в холщовых мешках за спиной - швейные машинки.
Обычно таким кустарным промыслом занимались жители большого села – Можаров Майдан, что расположен недалеко от Пильны. Первую часть названия села в разговорах - опускали.
Портной приходил в семью и шил, все, что заказывали: полушубки, пальто, фуфайки, костюмы, брюки, платья, кофты…
Когда работа заканчивалась, он переходил со всем своим инструментом в другую семью.
В селе, даже сложилась такая поговорка, которую произносили с неуловимой насмешкой и при этом, выделяя букву «О», так как в Майдане говорили с волжским оканьем, а в
Озерках «акали» по-московски: «Мойданский портной, здесь
пошьешь, куда пойдешь?»
Портной, начиная работу, становился полноправным членом семьи: завтракал, обедал и ужинал за одним столом со всеми и его кормили, как всех.
Хозяйки, на время пребывания мастерового, старались готовить вкуснее. Так же по субботам ходил в баню.
Отвлекусь немного: сейчас много сетуют на разобщенность людей, на исчезновение некоего теплого отношения друг к другу и винят современное время и современную ситуацию. Я смотрю на это несколько под другим углом: то, что я описал в последних строчках – это явление – дореволюционное. Именно тогда сохранялась некая простота и бесхитростность в отношениях между людьми.
Я не берусь это объяснять с какой-то научной, социологической точки зрения или приписывать это отношения влиянию христианской веры, про веру я еще скажу – ниже.
Добавлю еще одну мысль, которая меня интересует: я считаю, что в какой-то степени - советская власть - с её ликвидацией частной собственности и уравнивании людей, - эти отношения консервировала, то есть – сохраняла.
А как только былое, во многом искусственное равенство - исчезло, исчезла и такая, милая русскому сердцу, простота и доверчивость в отношениях людей.
Мы (я и сестра – Таня - и мама) уходили в школу, а портной, как раз начинал свою работу.
Обычно для него освобождали большой стол, где он кроил и резал большими ножницами материю; с одного края ставил швейную машинку, которая так мягко, почти бесшумно стрекотала, так как за ней постоянно ухаживали: чистили, смазывали.
На одном пальце у портного обязательный металлический наперсток, - постоянно приходилось что-то приметывать, подшивать…
Приходили с занятий: портной трудился не прерываясь. Садились обедать. После обеда мастер немного отдыхал, то есть просто сидел и разговаривал с бабушкой или мамой, - объяснял, какая вещь получиться.
К нам приходил один и тот же мастер, а даже помню его имя – Сашка. Так его звала – бабушка, а мама называла его – Александром.
Портной приходил всегда по зимам, так как работал в своем колхозе и только зимой им разрешали отлучаться на заработки.
Темнело рано, мама зажигала керосиновую лампу и прикручивала фитиль так, чтобы было светлее
Я в углу готовил уроки, а мастер продолжал свое копотное дело. При этом он – пел тихонько, но, очень своеобразно: по строчке из разных песен.
Например, он начинал таким мягким баритоном: « Спят курганы темные, солнцем опаленные…», - тут же, без перерыва другую строчку из другой песни: « Коким ты был, токим остался, казак лихой, орел степной…» - далее, опять строчка: «Мы на лодочке котались, золотистый - золотой. Не гребли, а целовались, - не кочай, брат, головой…» И – так – во все время работы.
Когда мастер заканчивал работу и уходил в другую семью, мама подсмеивалась тихонько, над его пением и даже копировала, как он повторяет с каждой строчки по песне, - очень похоже получалось…
После портных приходили – валяльщики, - изготавливали валенки. Валенки нужны были всегда и всей семье, так как – это основная зимняя обувь. Кстати, слово – обувь никогда не употреблялась, говорили – обувка. Без валенок - зимой – никуда.
С валяльщиками было все по-другому. Во - первых, валяльшики, это вам не тихие, уважительные портные, которые всегда были небольшого роста, многие прихрамывали.
Валяльщики – здоровенные мужики и работа у них была совсем другая, более грязная, пыльная и тяжелая.
Вся эта «валяльная эпопея» начиналась со стрижки овец по осени. Но этого еще было мало: остриженную шерсть надо – «бить», то есть пропускать овечью шерсть через шерстобойную машину; в результате шерсть очищалась от грязи, пыли, репьев и становилась более мягкой.
Шерстобойка была в Наватах. Туда, наложив шерсть в мешки, отправлялась бабушка, и, примерно через сутки – возвращалась усталая, но довольная: шерсть была приготовлена для пряжи и изготовления валенок.
Почему через сутки? Шерстобойка была одна на несколько сел, поэтому устанавливалась строгая очередь.
Между прочим, именно за эти сутки узнавались и передавались все новости, что произошли в соседних селах.
Происходил своеобразный обмен информацией: ярмарка в Языкове (волостное село до революции) давно была ликвидирована, телевизоров и телефонов не было, радио передавало только столичные и областные новости, в газетах писали о колхозных «победах», с которыми все давно было понятно, а связь, вот такая, человеческая связь – все равно существовала…
Мужики-валяльщики раскладывали на больших столах шерсть и придавали ей форму валенка. Потом все это заворачивали в какое-то серое полотно и уходили «стирать» в заранее протопленную баню.
По правде сказать, мне и сейчас не очень понятна та кустарная технология изготовления валенок.
После, я уже видел готовые сырые валенки с набитыми внутри деревянными колодками. Эти сырые валенки сушили прямо в русской печи, а для придания ровной поверхности обжигали валенки на открытом огне, на загнетке.
И – все, обувка готова: легкая и теплая.
Вернемся к нашим иконам. Как я уже писал, иконы перевесили в правый угол, он был закрыт переборкой, которая отгораживала маленькую спаленку, где спала бабушка Вера.
Икон было две: писаная маслом на доске, - Николай –угодник и за стеклом – Богородица с младенцем Иисусом.
Перед иконами бабушка молилась каждый день, уж два раза – обязательно: утром, и вечером перед сном. Тихо крестилась, тихо повторяла слова молитвы, которые помнила наизусть.
Молилась серьезно, подолгу, не мимоходом. Иногда вставала на колени, клала земные поклоны.
На Пасху, бабушки озерские совершали своеобразное паломничество в Каменскую церковь, чтобы побыть
на пасхальной службе, - заутрене, всенощной, исповедоваться, причаститься.
Собирались и тихонько, небольшими группами сходились в Каменку.
С названием этого села и церкви у меня возникает отдаленная ассоциация с именем ученика (апостола) Христа – Петра, имя которого означала - Камень.
Таким образом, церковь села Каменка, именно, оказалась тем Камнем, на котором устояла вера православная в нашем районе.
Каменские уже привыкли к такому своеобразному паломничеству, - к ним сходились верующие со всего района. В каждой избе ночевало по несколько человек, и никто в ночлеге не отказывал.
Бабушка приходила из церкви – просветленная, успокоенная, радостная, - это была для неё настоящая - жизнь души, духовность.
К своему сожалению, приближаясь к своему семидесятилетию, ничего подобного, что испытывала моя бабушка, празднуя Пасху, - у меня нет. Что-то ушло из нашей жизни, важное ушло…
Рассказ « Озерская трагедия и не только…»
Часть первая.
Жаль мне доброе поле,
Жаль простую избушку,
Жаль над омутом старую ель…
Что ж так жалобно плачет
На болоте кукушка?
Что ж не спит по ночам коростель?
Николай Рубцов. Песня.
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучею,
Самую смертную связь.
Н. Рубцов. Тихая моя родина.
Начиная думать и писать о своей малой родине – Озерках, я должен ответить на самый главный вопрос: - Почему исчезают старые Озерки? - можно сказать – исчезли…
Исчезла прежняя жизнь, и сейчас на фотографиях мы видим пустые избы, заброшенные огороды; там, где прежде звенели детские голоса и смех, тоскливо воет осенний ветер и на это запустение, сквозь летящие ночные облака падает мертвенный лунный свет…
А летом, что летом? – летом, даже при ярком солнце и синем небе, эта картина запустения не может радовать глаз – и хочется уйти и забыть…
Уже в предисловии к этой повести я приводил слова старого, больного Канифатыча, - дяди Васи Аганина, который задавал этот страшный для меня вопрос: «Что ж вы, молодые – уехали, а нас – стариков – оставили?»
Понятно, что тогда – я – тридцативосьмилетний и полный сил ничего не ответил, не мог ответить.
Тогда не знал, что на всякий заданный вопрос, даже такого рода – есть ответ. Иначе, вопрос бы не задали.
Если не ответил, значит - ответ надо искать. Уже тогда понимал, что этот вопрос не лично ко мне, а к поколению моему.
Хоть подспудно, подсознательно пытался найти ответ.
Могут возразить, - зачем искать, для чего нужна эта правда: все равно ничего изменить невозможно.
Найти ответ, верный ответ, значит найти новые основания жизни, вместо прежних, – рухнувших.
Но, вначале необходимо определить, а на каких основаниях держалась прежняя, - Озерская жизнь: жизни тех, кто жил до нас? Ведь исчезают не только Озерки, так происходит по всей округе…
Я написал – найти ответ, хотя, это слишком сильно сказано, нужно – попроще, - объяснить логику процесса распада прежней жизни, - хотя бы это…
Не расположен «грузить» читателей массой исторических фактов и сведений. Да в этом и нет нужды, - все сейчас можно найти в интернете, книгах, словарях.
Кстати, современный молодой человек, даже не понимает тех преимуществ и возможностей в получении знаний, которые существуют сейчас, и которые не имело наше поколение.
Завидую, как принято было говорить в нашей молодости – белой завистью – молодым людям, и мне горько бывает, когда встречаюсь в фактами дремучего невежества молодежи.
Хорошо, не буду отвлекаться, и мне все же придется просто схематически напомнить о некоторых важных исторических моментах, связанных с нашим селом и всей округой.
Я упоминал в одном рассказе, что в Озерках «акали» по-московски, а в Майдане –«окали» по-волжски, - почему, как это объяснить?
Объясняется так: центр уезда, куда административно входили Озерки – старинный город Курмыш (сейчас – село).
Это не просто старинный город, а стариннейший, - основан в 1372году. Для сравнения: самый старый по времени возникновения – Городец, даты возникновения сбивчива – называют 1152год, а первое упоминание в летописях – 1172 год. Второй по времени возникновения – Нижний Новгород – 1221 год, а третий – как раз Курмыш – 1372 год.
Граница Нижегородского княжества (до 1552 г. – взятие Казани войском Ивана Грозного) проходила по нижнему течению Суры и по левому берегу Пьяны.
Поэтому эта территория заселялась русским населением с Волги, где, именно – «окали». А правобережье Пьяны и выше по Суре заселяли выходцы из ближних к Москве территорий.
Теперь об Озерках. Имеются писцовые книги, в которых поселение, которое стало Озерками, считалось мордовским поселением, так же, как и Наваты.
Как же Озёрки оказалось русским селом, а Наваты – как и были - мордовским поселением?
Причина объясняется просто: обычно, на вновь колонизируемые территории, а Поволжье после падения Казанского ханства, становилось такой территорией и вошло в состав московского царства; на таких территориях первоначально селили государевых служилых людей.
Государевы служилые люди – это свободные люди: копейщики, рейтары, драгуны, солдаты, казаки, пушкари, затинщики.
Скорее всего, на эту территорию поселили казаков с семьями, тогда без семей не селили (припевка, которую я процитировал в одном из рассказов, содержит термин – атаман, - это и есть та память о прежней государевой службе).
Этим и объясняется еще одна особенность Озерок, - у них никогда не было помещиков и они не знали крепостного права, - стали государственными крестьянами, когда отпала нужда в выполнении государевой службы.
Все окрестные русские села были поселены на помещичьей земле и принадлежали помещикам. Помещиков так же не было у коренных жителей этих мест – мордовских селах, - они тоже относились к категории государственных крестьян.
Имеется сайты и группы где много пишут об истории Курмыша. Там можно прочитать почти обо всех помещиках, которые владели землями в наших окрестностях, в частности о Лихутиных, фамилия которых сохранилась в названии возвышенности к югу от Озерок, и об их трагической судьбе во время революции.
Только не надо думать, что положение государственных крестьян было более благоприятным, чем положение крепостных крестьян.
Отнюдь, дело осложнялась тем, что такое вкрапление черноземных земель, на которых располагались Озерки, привлекало помещиков и конечно, большую часть земли эти господа стремились разными способами урезать у сельских общин.
Еще школьником я пытался выяснить у учителей подробности пользования землей государственными крестьянами. К сожалению, учителя сами не знали подробностей, а в учебниках о таких вещах говорилось слишком обще, и в основном только осуждалось проклятое самодержавие и эксплуататоры-помещики.
Даже университетские преподаватели объясняли очень неясно и приблизительно. Потом-то я понял, – почему эти сведения не принято было распространять. Они элементарно разрушали идею колхозного строительства.
Любой толковый старик, хотя бы рождения, как мой дед Степан -1880 года, все это мог объяснить в десять минут. Но, когда я оказался в состоянии осмысливать такие вопросы – этих стариков уже не было…
Как же была устроена сельская община у государственных крестьян?
Примерно – так: вся общинная земля являлась собственностью общины и её можно было даже продавать или община могла покупать землю обнищавшего помещика. Да, такое право было, но им никогда не пользовались по простым причинам. У озерской общины лишней земли не было никогда, также и покосов, поэтому о продаже никто и не думал. А почему не покупали? А покупать – покупали, только не община, а отдельные крестьяне.
Почему не община? Тоже объясняется просто: государственные крестьяне, в отличие от помещичьих, имели право покупки земли, и этим правом пользовались.
Помните, в главе – «Захаркины», моя бабушка Матрена говорила, что «у Носковых земля была».
Это о какой земле она вела речь? - именно – о купленной, которая уже была частной собственностью крестьянской семьи, вернее, её главы, и не подлежала регулярному общинному переделу.
Сама община управлялась «миром», то есть общей сходкой всех хозяев семей (иногда главой семьи являлась вдова, тогда она тоже имела право голоса).
О крестьянском мире много написано еще при советской власти и про «это» не скрывали. И мне было понятно, что на «миру» главную роль играли наиболее авторитетные и зажиточные хозяева, хотя это тоже было относительно: село не знало сильного социального расслоения. Я расскажу – ниже и будет понятно – почему.
А как же распределяли общинную землю? Именно это мне было интересно узнать, - распределяли по мужским душам, так называемый – душевой надел.
Площадь душевого надела зависела от количества пахотной земли, которая принадлежала общине, поэтому она была разной в каждом селе.
Я пытался узнать общие сведения о земельных наделах государственных крестьян. Получалась приличная по тем временам (сер 19 века) площадь – по 5 га на мужскую душу. Правда, непонятно, входили ли в эту цифру сенокосные угодья.
Кроме того, размер пая зависел и от количества мужских душ в семье. Из всего этого следует, что никакого среднего знаменателя вывести – невозможно. Настолько разные были условия, что только конкретные документы по каждой общине могли показать правдивые сведения.
Я заглядывал в знаменитый дореволюционный энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона 1890-1907 г.г. В статье – Курмыш, написано следующее: «По десятилетним наблюдениям, всех хлебов и картофеля остается
на душу населения 11, 9 пуда, за вычетом на посев и продовольствие» - это о населении Курмышского уезда.
О чем это говорит? Очень просто: на продажу остается только столько, то есть вместе с картофелем и зерном – 200 килограмм. Если семья из шести человек, продать может 1200 килограмм.
Почему продать? Наличные, живые деньги, чтобы купить промышленные товары можно получить только так, - продать излишек. Как видим, он очень небольшой.
Поэтому вся округа (и Озерки, в том числе) вела обычное натуральное хозяйство, то есть такое хозяйство, при котором все необходимое для жизни производиться внутри этого же хозяйства.
Еду, одежду, орудия труда – все изготавливалось самими крестьянами и крестьянками (фантасты пишут о машине времени, на которой можно было переместиться из одного периода времени в другое. Мне, например и всем моим ровесникам и старше, не нужна машина времени. Мы видели воочию, в детстве, - феодализм во всей его красе. Мы, даже застали ткацкие станы, на которых изготавливали материю, да много чего, что уж и не упомнишь).
Я специально пишу об этом и упоминаю, именно – феодализм, без этого будет непонятна наша революция и возможность последующих преобразований.
Из всего этого уже можно уяснить, что жизнь в Озерках была весьма бедная. Но она была, и село жило, хотя было голодновато, особенно тем, кто и по каким-либо причинам становился бедняком.
Теперь опять о земле, о том, как распределяли душевой надел.
Озерский крестьянин никогда не получал надел в одном поле, всегда в разных местах, но общий размер, конечно, соблюдался.
Почему так? Для справедливости. В основе всего этого дележа все равно лежало стремление разделить по справедливости. Это наше, русское - основное стремление.
Участки старались уравнять и по плодородию (где хуже, где лучше земля), по размещению, - в низине, на высоте. Это была целая наука, которую русские крестьяне овладели в совершенстве, - все учитывали и измеряли.
Проблема, и большая состояла в том, что состав семей постоянно менялся (умирали старики, рождались дети). Поэтому эти переделы осуществлялись постоянно.
Как часто? Это мир решал. Правда было указание, - примерно не меньше чем раз в семь лет и не более двадцати одного года.
Надо отметить, что в тех общинах, где передел не осуществлялся длительные сроки, - дело доходило до больших скандалов и даже убийств.
Но, для этого тоже был придуман умный крестьянский выход. Никогда не переделяли всю землю. На самом деле у каждой семьи был участок, как будто закрепленный за этой семьей.
А вот те новые нарезки земельные на новые мужские души делались на специальных участках, их иногда называли - кулига
Так же, те участки, какие не относились к основным, отбирались у тех семей, у которых уменьшалось количество мужских душ.
А как быть с теми одинокими стариками, вдовами с детьми, старыми девами… Община никого и никогда не бросала. Когда место общины занял колхоз, общее правило продолжало, в основном - действовать.
Как это было в реальности? Просто. Существовали поля, так называемая общественная запашка, которые обрабатывались сообща и хлеб с этих площадей отдавали обездоленным и инвалидам.
Почему русский человек с определенной долей недоверчивости относится к государству? А вот – поэтому. В той системе, в которой жила русская деревня государство играло не совсем позитивную роль.
Большая часть населения жила от земли, а её не хватало. Громадные площади принадлежали помещикам, которые обрабатывались этими же крестьянскими руками. И общее желание всех крестьян, - забрать эту землю, которую обрабатывали и их деды-прадеды…
Озерские крестьяне и у окрестных помещиков тоже арендовали землю. И не только, – и покупали.
Однажды моя бабушка Вера обмолвилась, речь завел я о золотых монетах:
« Бабк, ведь при царе в ходу были царские золотые десятки, золотые монеты, вы-то их - имели?» - спросил я, не надеясь на точный ответ. Но ответ поразил меня: « Монеты были, но на них только землю покупали, старики всё у себя держали».
А как с сенокосами, тоже делили? Во - первых, выпас, то есть луга на которых пасли скот не делили – это общая собственность.
А луга, в принципе, тоже косили сообща и убирали совместно.
Вот Закривое могли передавать отдельным семьям, в счет того, что они не будут претендовать на остальной сенокос.
Мне осталось еще только рассказать о крестьянской общине то, что называют – круговая порука. Я не знаю, кому было выгодно такое устройство, когда за все отвечал не отдельный крестьянин, а все село. Это и называлось круговой порукой.
В советских школьных учебниках это определяли, как удобство взимать подать с крестьян. Мол, государству было выгодно иметь дело не с каждым крестьянином отдельно, а с общиной.
Размер подати определяли на всю общину, а как она будет платить, никого не интересовало. Община платила, и за тех, у кого ничего не было…
Я иногда думаю, что община, то есть, русские мужики сами придумали эту систему, чтобы таким образом откупаться от государства сообща и защищать обиженных: бедных, сирот, инвалидов, одиноких, больных…
Это высокая степень духовности… но, я про это напишу во второй части этого рассказа.
1-2 января 2019 года.
Педин Валерий .
Часть вторая рассказа:
Озерская трагедия и не только…
«Мы живем, почти ничего
не понимая в устройстве мира»
Стив Хокинг «Краткая история времени»
В первой части этого рассказа, я описал, в основном, материальную составляющую озерской жизни.
И, далее, я буду писать о событиях, которые связаны с революцией и новым переделом земли, что составляло наиболее наглядное изменение в жизни озерских крестьян.
Конечно, я понимаю, что на самом деле это далеко не все, на чем держалась и развивалась жизнь, что заставляло людей именно – жить.
Строиться, создавать новые семьи, рожать детей…
Ну, не эта же бедная действительность, в которой было мало надежды и просвета.
Ан – нет, село веселилось и гуляло по праздникам, упорно трудилось, добывая хлеб насущный…
Откуда бралась эта уверенность в жизни, уверенность в действии?
Ответ у меня только один – от веры, от веры в существовании высшей справедливости, то, что называют – верой в Бога.
Вера – это очень личное, глубоко запрятанное в человеке и я не берусь влезать в эту сложную материю. Но существовало наглядное проявление этой веры – озерская, православная община, которая сумела построить храм, то есть – церковь…
Именно – церковь озерская – это и есть наглядное проявление веры христианской, которая у нас существует в форме православия.
Кстати, без храма, поселение называется – деревня, а с храмом – село.
Немного о православной общине: я наблюдал отдельные элементы этого, к тому времени разодранного единства.
Храм являлся собственностью общины, именно – собственностью и управлялся назначенным общиной – церковным старостой.
На общинные средства приобретались все предметы церковного, служебного обихода: одежда притча, колокола, иконы, оклады к иконам и тому подобное.
Священник назначался епископом, но материальное обеспечение и батюшки, и его семьи брала на себя община. Община же имела право просить себе другого батюшку, если по каким-либо причинам священник не находил общего языка со своей паствой (такие случаи – редко, но бывали).
Уважали крестьяне своего батюшку? Это, смотря по человеку.
Сельский поп, обычно пользовался уважением, но на него смотрели, как на человека, который должен выполнять обязанности, именно пастыря: проводить службу в церкви, исполнять церковные обряды, - крестить младенцев, венчать молодые пары, отпевать покойников, проводить молебны и крестные ходы. Особый ритуал – это исповедь и причастие.
В своих беседах с бабушкой у неё иногда проскальзывали определенное отношение к батюшкам, которые служили в озерской церкви и я делал вывод, что каким - либо великим авторитетом, наподобие жреца, - батюшка для крестьян не являлся.
Но я удивлялся не этому. Конечно, удивляться я начал намного позднее, когда и бабка моя умерла, и я кое-что почитал из христианской философии и, конечно, понял Библию.
Я не буду объяснять этот мой долгий и сложный путь познания Веры, да это и не интересно никому.
Я удивлялся тому, как моя неграмотная бабушка поняла то, и правильно поняла, к чему я шел многие и многие годы, постигая книжную премудрость христианства, да, и очень возможно, что так до конца и не понял всю сложность и глубину православия.
Евангелие она знала хорошо. Это объясняется просто, - постоянно присутствуя при церковной службе и не просто присутствуя, а являясь активной участницей этого процесса, как церковная певчая, знала все тексты молитв и псалмов, которые исполняли.
Постоянно слушала тексты проповедей, на ту или иную библейскую тему, - эти знания приобретала.
Почему я обращаю внимание на это? – на точное знание церковного учения?
Все дело в том, что в православии никогда не ставилась задача, чтобы каждый прихожанин мог самостоятельно читать и понимать Библию.
А в протестантской ветви христианства – это было обязательным. Поэтому, в таких странах, как: Германия, Дания, Норвегия, Швеция, часть Франции, Англия, - грамотных людей было больше, чем в России.
Да и в остальной Европе, после перехода службы с латинского языка, на национальные языки, - уровень грамотности повысился.
Важно это? Я не знаю, но пример моей бабушки, которая имела неколебимую веру, хотя не могла читать тексты учения, говорит об обратном.
Я задавал себе вопрос: как же она могла иметь такую силу веры, не читая Библию? И сам же пытался ответить: но, ведь слушала проповеди и, кстати, знала Предание.
Христианство изучается и по текстам Библии, учителей церкви и по устному, нигде на бумаге не зафиксированному – Преданию. Это устно передаваемые знания, древние знания, которые в Библии не записаны.
Только потом я понял, что на самом деле, вера держится, даже не на текстах, вернее не только на знании христианского учения. Можно поверить безо всяких текстов…
А как? Отвлекусь немного от темы.
Я совсем не случайно вынес в эпиграф слова английского знаменитого ученого-физика – Стива Хокинга. Это утверждение очень точно передают то, о чем я хочу рассказать.
Вернее, я к этому знанию не имею никакого отношения, кроме того, что однажды я приобрел книгу известного христианского философа – Сергея Булгакова «Свет невечерний» и прочитал о явлении, во многом таинственном и мистическом,
таком, религиозном переживании, которое он называл: встреча с Божеством.
Такое ощущение переживает каждый, и не раз, но, во многом не очень понимает, что с ним было.
Но, если, хотя бы раз человек переживет такую «встречу» и догадается, что он на самом деле переживает - мистическое присутствие Бога и поймет – главное, что у него не ощущается при чтении Писания: Бог, не этого мира и не познать, ни увидеть его никогда не удастся, да этого и не требуется.
Но человек ощутит такую уверенность, такое новое ощущение нашего мира и поймет, что он находится под великой защитой и ощутит великую радость и облегчение.
Сергей Булгаков достаточно подробно объясняет это явление, кто интересуется, может прочитать, но, именно тогда я понял, как верили русские люди старого закала, в том числе озерские бабушки моего времени и почему им не так уж нужно книжное знание Писания.
И, когда храм сломали, и рухнула церковная община, вера, просто, говоря современным языком – атоминизировалась, то есть каждый человек остался без «братьев и сестер во Христе» и один, как мог, хранил свою христианскую веру.
В этих условиях невозможно была передача христианской традиции, она сохранялась только формально, да и антирелигиозная политика государства этому способствовала.
Теплились отдельные очаги, такие, как Каменская церковь с батюшкой.
Почему я делаю упор, именно, на существование православной общины? Это опять – не случайно. Мне пришлось быть свидетелем, и я наглядно убедился, что соответствующая мусульманская община, при абсолютно таких, одинаковых условиях – сохранилась.
Это я описал в своем романе, поэтому останавливаться не буду, только добавлю: когда рухнула коммунистическая власть,
первыми стали возрождаться татарские села в нашей округе, они
даже раньше начали возрождаться, уже в 70-е годы.
И я понимал – почему. Они сохранили свою веру почти в целости, а русские села – нет. Но я не хочу в это углубляться, так как, это уже другой разговор.
Перейдем к 1917 году, то есть, к революции.
В чем я твердо уверен – революцию совершили русские мужики, а точнее – русская молодежь. И нам не надо никого осуждать.
Мне иногда мыслиться, что наша революция, этот тот случай, про который русская пословица говорит: « Не было бы счастья, да несчастье помогло».
А причем тут молодежь? На самом деле, этот факт очень важен. Какой факт? Факт – обыкновенный: ко времени начала двадцатого века, 40% населения России составляли молодые люди в возрасте до 21 года. Это получается, что, примерно, около 70% населения было до сорокалетнего возраста!
Не буду голословным: вот данные прироста населения России (без Финляндии) в период с 1897 года по 1913 год. Общая численность населения в 1913 г. – 164 миллиона человек. Из них родилось за последние 17 лет – 41 млн 240 тысяч человек.
Учитывая, что отцы-матери этих детей далеко не старые люди.
Когда эти данные были опубликованы в конце 80-х годов двадцатого века я сразу перестал удивляться, глядя на старые, сохранившееся фотографии: на фото – сплошь молодые лица!
К началу первой мировой войны – Россия очень молодая, по возрастному составу населения – страна. И, кроме того, самая большая по численности, среди стран Европы и США.
Отвлекаясь от темы, добавлю, что именно этот фактор сыграл важную роль, что руководство страны решилось ввязаться в мировую бойню.
Но, к сожалению, полную картину процессов, происходящих в обществе и в частности в русской деревне, в которой проживало 85% населения, - никто не представлял. Вот это – прискорбно.
До меня только долетели отдельные отголоски семейных скандалов и свар, что происходили в озерских семьях в это время.
Громадный прирост населения, такой демографический взрыв обострил земельную проблему. Для молодых семей земли не хватало.
Часто отделенный сын ставил свою избу на одном усаде с отцовским домом. Потом, традиция требовала передать семье сына часть скота и инвентаря.
Получалось, что старшее поколение всячески противилось выделение сыновей и приходилось в одной избе жить вместе с родителями мужа и снохам, и их детям.
Поверьте мне, особенно те, у кого еще сохраняется какое-то позитивное представление о старой патриальхальной семье – это далеко не так.
Количество людей в селе увеличилось, а количество пашни и сенокосов – нет. Озлобленность против помещиков, владельцев земель – нарастала и начинала принимать крайние формы.
События 1917 года в Озерках прошли незаметно: отрекся царь от престола (тогда говорили – свергли), осенью власть перешла в руки большевиков.
На знаменитом втором съезде Советов приняли декрет о мире, декрет о земле.
Принято считать, что декрет о земле удовлетворил все требования крестьянства. Это далеко не так. Согласно этому декрету (который написали не большевики, а эсеры) произошла так называемая - социализация земли.
То есть, землю мог получить каждый желающий и по справедливой норме: или по количеству трудоспособных, или по количеству едоков, или по количеству имевшего в хозяйстве скота. Это решали земельные комитеты на местах.
За партию эсеров голосовал мой дед, который до осени 1917 года служил в одном из полков, размещенных в Петрограде.
Но, крестьяне не заметили очень важного факта: согласно декрету общинное землевладение было ликвидировано. Все земли: помещичьи, частновладельческие, общинные церковные и т.д. передавались в распоряжении местных земельных комитетов, которыми, в конечном итоге, командовали Советы.
Русское село, таким образом, лишалось – коллективной земельной собственности и не стало объединяющей силы, которая заставляла крестьян действовать сообща.
Кульминация наступила весной 1918 года. Недаром, моя другая бабка – Матрена, говорила мне, что мужики Носковы не пошли землю переделять, а послали её – молодую девушку.
Почему не пошли делить землю Носковы и другие хозяева у которых, кроме душевых наделов, была купленная за золотые червонцы – земля, - она-то и считалась частновледельческой?
Тем не менее, землю поделили, и основное участие в этом приняла молодежь, которая «задвинула» старшее поколение и уже никого не слушала.
Так, к озерским хозяевам отошли и помещичьи земли, которые находились рядом с селом. В принципе, никто в накладе не остался, - меньше земли не стало ни у кого, а часть населения после этого стали считаться – середняками.
Именно, про это время в советских учебниках было написано, что 60% крестьян были, так называемые – середняки, зо% - остались бедняками и 10% - кулаки.
Началось время «военного коммунизма», которое характеризуется тем, что крестьяне обязаны были сдавать «излишки» сельхозпродукции государству рабочих и крестьян.
Что такое - излишки? Это означало, что для себя оставляли на еду (по норме), корм скоту, а все остальное – государству и бесплатно. Деньги были, но инфляция такая, что советскими знаками (так назывались новые деньги) оклеивали избы.
Эта политика продолжалась до 1921 года и в Озерках никакой памяти от этого не осталось.
А, в начале 1922года, был принят ряд законов, согласно которым земля переходила в собственность государства (национализировалась). Все установления знаменитого декрета о земле – уничтожались. Советские учебники про это молчали, как будто это случилось само собой.
Но, крестьяне, поделив помещичью и частновладельческую землю, согласны были так же работать и платить натуральный, фиксированный налог за уже государственную землю (аренда). А вот, что оставалось после уплаты налога, имели право продавать государству, за, тоже восстановленную, твердую валюту – советский червонец.
Наступили годы НЭПа, именно, про это время, Матрена, моя бабушка по матери, сказала мне, когда я спросил – «а когда хорошо жили в Озерках?». Ответила: « Да, вот – перед колхозами».
Большевики перекрыли процесс перехода земли в частную собственность, - к чему и дело шло уже перед революцией.
Но и новую экономическую политику продолжать не захотели. Вернее, не захотели сами крестьяне. Два урожайных года 1928 и 1929, крестьяне отказались продавать государству хлеб, и плановые поставки оказались под угрозой срыва.
Пришлось принимать жесткие законы и силой заставлять крестьян продавать государству хлеб.
Почему не хотели продавать? Из-за высоких цен на промышленные товары. Вот тогда и постановили решить вопрос радикально: провести коллективизацию.
Бабушка Вера рассказывала мне, что всю зиму 1930года (про год, конечно, я сам догадался) проходили собрания крестьян по избам, - мужиков уговаривали вступить в колхоз.
Я не ставлю задачу рассказывать о колхозе, так как сейчас понятно, что эта форма хозяйствования носила переходный, временный характер и дальнейшего настоящего развития не получила.
Только упомяну, что первая артель (так называли вначале колхозы, чтобы не пугать новым словом, а к артели, как вековечной форме организации труда русский мужик привык) – называлась «Агитатор» и первым председателем был мой дед по матери Захаркин Федор Степанович, - он погиб во время Отечественной войны.
Как я рассматриваю трагедию исчезновения старых Озерок и в чем состоит моя надежда?
Я не упомянул, что в 1932 году у крестьян отобрали паспорта, они вновь оказались прикрепленными к месту жительства. Поэтому абриавиатура – ВКП (б), расшифровывали, как второе крепостное право. Понятно, что никакого повышения
производительности труда не произошло, труд оставался – ручным
Послабления произошло в 60-х годах, но паспортизация сельской местности началась только с 1973 года.
Молодежь не просто поехала, она хлынула из села. Причины всем понятны, поэтому не стоит тратить время на объяснение известного.
Кратко: все что произошло с русским крестьянством в течении 20 века, вполне объяснимо и лежит в русле развития мировой цивилизации.
Да, все было мучительно и трудно, но в конечном итоге мы приходим к тому, к чему пришел цивилизованный мир.
Конечно, нет нигде парцеллярного хозяйства, я имею ввиду мелкое крестьянское производство. И везде, крестьяне, в конечном итоге, потеряли землю и стали просто сельхозрабочими.
Исчез и исчезает ручной труд в сельском хозяйстве, приходит полная механизация, и производство продуктов питания становится одной из форм промышленного производства.
Исчезла и продолжает исчезать разница в образе жизни городского и сельского населения, - так везде в развитых странах.
Не случайно я использовал термин – феодализм. В двадцатом веке мы освободились от традиционного общества, характерного для средневековья. Да, мы кое- что потеряли и об этом жалеем, наше – уходящее поколение – жалеет.
А молодежь продолжит жить и думать, и решать уже другие проблемы. Жизнь на нас не кончается…
Озерская восьмилетка…
Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать –
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.
Н. Рубцов. Тихая моя родина.
Конечно, рассказывая об Озерках, я не могу промолчать о школе. С ней связано все мое детство и отрочество. И многим я обязан озерской школе, и нашим учителям.
Восьмилетней, наша школа (как и большинство школ округи, кроме десятилеток в Языкове и Медяне) стала в 1958 году.
Именно тогда был принят закон о всеобщем восьмилетнем образовании, и в этот же год я пошел в первый класс.
Хорошо помню этот момент, даже день помню, - и свои ощущения.
Солнечный, теплый денек. Я радостно и с возвышенным настроением, с букетом цветов, который нарвала мама, шел один по нашей улице.
Почему я шел один, а не с мамой? - мне сейчас понятно: она должна принять первоклассников, так как весной выпустила четвертый класс.
Потом, я в провожатых не нуждался: в школе был много раз, знал всех учителей, и понятно, – школа, в отличие от моих ровесников, была для меня – «земля обетованная».
Поэтому я легко и радостно шагал по дороге, зная, что учиться буду у мамы. Меня заботило только одно, - моя школьная форма.
Дело в том, что в то время мальчики должны были носить школьную форму.
Правда, - не все, а те, кому родители купили форменную одежду, которая состояли из гимнастерки серо-голубоватого цвета, такие же брюки и фуражки со стальным обручем внутри, и маленьким лакированным козырьком; гимнастерка подпоясывалась ремнем с металлической пряжкой.
Остальные мальчики носили повседневную одежду, а девочки надевали коричневое штапельное платье с белым фартуком, - в торжественные дни, и черного цвета в обычное время.
Справедливости ради надо сказать – это продолжалось только этот первый год. Потом форму для мальчиков отменили совсем.
Мне купили форменную одежду, в которой я сразу почувствовал себя скованно. Я понимал, что в такой одежде от души не побегаешь, её нельзя пачкать, - все это ограничивало мою ребячью свободу, к которой я привык.
Жаль, тогда не было фотографа, поэтому сейчас я не имею возможности полюбоваться на такого школяра.
Для книг и тетрадей купили школьную сумку из кирзы. Эти сумки изготавливались наподобие офицерских планшетов с двумя отделениями.
На наружной стороне были пришиты кожаные ремешки и в промежутки между швами вставлялись деревянные ручки и карандаши.
Такой, раздутый от учебников, «планшет» закрывался сверху и такая «накидка» закреплялась коротким, кожаным ремешком, который продевался через металлическую приклепанную скобку.
По обеим сторона пришиты прочные, изготовленные из тесьмы ремни, благодаря чему сумку носили через плечо, а руки оставались свободными.
Изделие оказалась настолько прочным, что «верой и правдой» служило мне все десять школьных лет, требуя лишь небольшого ремонта к концу срока.
Кроме учебников и тетрадей приходилось носить в сумке стеклянную чернильницу-непроливайку, помещенную в сшитый мамой мешочек, наподобие маленького кисета, верх которого стягивался шнурочком.
Чернила, конечно, иногда проливались, особенно тогда, когда приходилось сумку использовать не по назначению, а руки - особенно у мальчиков - постоянно были в чернильных пятнах.
Много неудобств создавали эти «письменные принадлежности» и много проблем, вплоть до того, как появились шариковые ручки, но это уже к концу нашей учебы.
Правда, к восьмому классу стали продавать чернильные ручки, в которых надо было набирать чернила; с ними хлопот было даже больше, они постоянно ломались, чернила вытекали…
Но, были и «плюсы»: в морозные зимние дни, когда голландка еще не успела прогреть класс, чернила в чернильницах замерзали и мы не писали, а только слушали учительницу.
Что собой представляла, собственно – школа, я имею в виду – здание. Во-первых, зданий было два: «белая школа» (по белой шиферной крыше) и «красная школа» (по железной крыше, выкрашенной грунтовкой красного цвета).
В «белой» школе учились старшие классы, в «красной» – начальные (с первого по четвертый класс). И на самом деле классных комнат в обеих школах было по четыре.
Классные комнаты в «белой школе», располагались по правую сторону от входа, а по левой стороне, сразу, как войдешь – спортивный зал, он же становился актовым, - там проводились школьные и родительские собрания; там же проводились новогодние елки и редкие вечера танцев, - это уже в середине 60-х годов, когда в школе появился проигрыватель с пластинками.
В зале была даже небольшая сцена, и давались концерты для учеников и родителей. Были установлены некоторые спортивные снаряды: шведская стенка, брусья, козел и бревно.
Следующая за залом помещение – столярная мастерская, с деревянными верстаками – это хозяйство преподавателя труда – Сунина Алексея Степановича. Он честно и умело учил нас строгать, пилить и изготавливать рамочки.
А далее – святая святых – учительская, которая была поделена на два помещения: в одном находились учителя во время перемен и крохотный кабинет директора.
Конец коридора занимала небольшая школьная библиотека, о которой я уже писал.
Почему я называю учительскую комнату – святая святых. На то есть две причины.
Первая, - попадание в учительскую считалось страшным наказанием, - какой-то благоговейный ужас охватывал мальчика, который за какой-либо проступок попадал в это место.
Почему? У нас в школе мало кого ругали, не помню, чтобы учителя поднимали голос на учащегося.
Единственный серьезный проступок, который я помню: ученик седьмого класса проткнул шилом ладонь шестикласснице.
Что послужило причиной, я не помню, но рана была несерьезная, но дело было в том, что эта девочка была инвалидом детства, - у нее не все в порядке было с головой.
Тем не менее, его из школы не исключили.
А вторая причина находится в области мистики и её можно отнести на счет моего воображения, но – тем не менее…
Я уже писал, что наша школа была построена на месте озерской церкви и на том же фундаменте из белого камня, а там где находилась учительская и кабинет директора, и библиотека, - находился алтарь.
Алтарь, самое сакральное место в действующем храме, символизирует Престол Господа, там происходит подготовка к таинству причастия.
Понятно, что храма уже не было, но существует понятие – намоленное место.
Можно, конечно, улыбнуться при чтении этих строчек, но я когда заходил в учительскую, то чувствовал себя скованным, и хотелось просто помолчать.
А «красная» школа представляла собой прямоугольное помещение разделенное на четыре класса, - по два на каждой стороне короткого коридора.
Наш первый класс учился в комнате, которая располагалась на левой стороне, не сразу у входа, а следующая. Удивительно, но я помню в подробностях этот класс и даже парту, за которой сидел: средний ряд, четвертая от начала ряда.
Стол учительский стоял перед первым рядом парт. Как войдешь, сразу налево на стене были устроены вешалки, и – рядом голландка.
Помещение было очень маленьким и в коридоре тоже не разбегаешься, поэтому мы выбегали в перемену на громадную площадку перед школой и там носились от души.
Между школами было достаточно большое пространство, метров восемьдесят и посредине – колодец, из которого брали воду школьные технички.
Запомнилось из начальной школы, такие своеобразные школьные бои.
Когда выпадал снег или начинались оттепели (обычно это конец февраля, начало марта) ученики начальных классов, во время большой перемены, всей дружной толпой начинали обстрел снежками учащихся пятых, шестых классов, которые не очень дружно выходили «на бой».
Азарт и количество начинали побеждать, и мы торжествующе загоняли противника в тесный тамбур перед коридором.
Снежки летели прямо в открытую дверь, откуда выглядывали головы побежденных.
Торжествующий вопль уже катился по мальчишечьей толпе, радостные улыбки озаряли наши раскрасневшиеся лица.
Внезапно все резко менялось: неожиданно какой-то восьмиклассник с громким криком, резко вылетал из тамбура с высоко поднятой рукой, в которой был твердый ком из снега и смело бросался на толпу младших школьников.
Мы с визгом начинали паническое бегство, неслись к своему тамбуру и нас спасал звук школьного колокольчика, который возвещал конец большой перемены.
Спросят, а что тебе нечего вспомнить из тех школьных лет, кроме этих «боев»?
Нет, конечно, я расскажу о своих учителях, память о которых бережно храню…
Но, надо понимать меня, ведь так случилось, что мои учителя – это подруги моей мамы. А это несколько меняет дело и тональность моего рассказа.
Я уже упоминал про самых близких маминых подруг, - это Антонина Ивановна Корнеева, преподавала литературу и русский язык и Антонина Ивановна Акилова – директор школы.
Их сближала не только работа, но и то обстоятельство, что у всех троих не было мужей.
Мой отец умер, Антонина Михайловна была в разводе, и к этому времени, её бывший муж тоже умер, Антонина Ивановна была старой девой.
Антонина Ивановна выделялась их всех учителей: первое, - она была участницей войны.
Хотя в то время, которое описываю, это было абсолютно несущественно и никакого значения не имело. Почему?
Так свежа была память о войне, не утихла боль и жалость по погибшим сыновьям, мужьям, братьям…
Рядом жили и трудились женщины и молодые парни и девушки, которые во время войны были подростками и «вынесли» неимоверные тяготы…
Ни у кого бы язык не повернулся сказать: « Вот, я ветеран, я за родину воевал». Его бы просто не поняли.
Я немного отвлекся, вернемся к Антонине Ивановне. Директор школы, единственная из учителей, к кому можно было применить понятие – пламенная большевичка.
Она на самом деле верила в дело Ленина и партии, - и власть Советов. А что, другие учителя – не верили?
Верили, но не так истово и прямолинейно. Так какая же атмосфера царила среди учительского коллектива? Все по струнке ходили перед директором?
Нет, все было совсем не так, да и время было не такое, - шла «хрущеввская оттепель». В школе царила строгость и справедливость. Никакого учителя нельзя было заставить поставить ту оценку, которую ученик не заслуживает. Опять спрашиваю себя – почему?
Мама не раз рассказывала об учителях, которые её учили и даже еще работали в то время, когда она стала учителем, - уже во время войны, жаль – не запомнил.
Но общее впечатление от её рассказов осталось: она безмерно уважала своих учителей.
Только потом до меня дошло, что эти мамины учителя, сами учились до революции!
Оказывается, старая традиция не прервалась, на этом уровне - уровне восьмилетки - все копировало русскую дореволюционную школу.
Сейчас в это сложно поверить, но в то время было так.
Часто ставили пятерки тем, кто хорошо учился? Нет, не часто. Пятерку надо было на самом деле – заслужить.
А двойки часто ставили? Тоже нет. Но уж если поставят – это было целым событием, по крайней мере, в классе и - конечно в семье ученика.
Озерская школа (как и все подобные школы) представляла собой настоящий коллектив в его истинном значении. Все ученики знали друг друга: младшие знали старших, старшие – младших. А учителя и технички были неотъемлемой частью этого коллектива.
А это, несмотря на то, что количество учеников переваливало за четыреста душ (мама рассказывала, что у неё во время войны в классе учились по сорок пять учеников).
Учились в две смены. Помню, я года два ходил во вторую смену. А в первую смену учились начальные классы и восьмые, выпускные классы.
Мало того, учителя знали всех учеников,( которых и не учили), и очень хорошо их родителей.
Так что складывалась такая ситуация: то, что происходило в школе, мгновенно становилось известно всему селу. Поэтому коллектив учителей находился под неусыпным контролем.
Становится понятным, что к учителю предъявлялись повышенные требования. И озерские учителя «держали марку», ни про кого нельзя было сказать, что они замечены в каких-либо предосудительных поступках.
Математику и физику преподавали Брачева Екатерина Петровна и Мишина Екатерина Ивановна, - обе профессионалы высокого класса и прекрасные педагоги. Скажу, чтобы было более понятно: учителя начальных классов и преподаватели физики, математики, русского языка и литературы обязаны были проверять громадное количество тетрадей, - это обязательное требование.
Возвращаясь из школы, учитель нес огромную сумку с ученическими тетрадями, которые должен проверить дома, и на следующий день эти тетради раздавались ученикам, - и так постоянно…
Учитель – гуманная профессия и если только этот критерий применять, то Антонина Михайловна Корнеева наиболее подходила под это определение.
Все учителя были строгие, справедливые, все очень хорошо разбирались в детских неоформленных душах, понимали наши проблемы и были исключительно терпеливы.
Но все же – Антонина Михайловна… - я ищу слово точное, чтобы определить главную черту её характера и – нахожу: человечность. Это слово наиболее подходит к её учительскому статусу.
На неё никогда не обижались. Даже, если она в порыве возмущения, тыкала костяшкой полусогнутого пальца (у нее в результате травмы не сгибалась рука в локте) в широкий лоб моего хулиганистого соседа, друга по уличным играм – Мишки Володина, которого она звала ласково – Михрюша.
Мишка покорно терпел и не обижался, и на всю жизнь сохранил о ней добрую память. Голос его теплел и становился более мягким, когда речь заходила о его учительнице.
Была еще одна особенность нашей восьмилетки: к нам относились, как к взрослым людям. Никто с нами не сюсюкал, не пытался заигрывать, чтобы снискать расположение учеников.
К сожалению, за свою долгую и разнообразную учительскую жизнь мне приходилось наблюдать таких учителей. В озерской школе – это было исключено.
Не могу не упомянуть Анну Степановну Федотову, её сын Николай был моим лучшим другом детства и ранней юности.
Анна Степановна занимала важную должность – была председатель товарищеского суда в Озерках.
Существовала такая структура и сами понимаете, что случайного человека на эту очень щекотливую должность не выберут. В её справедливости и объективности никто не сомневался.
Очень хорошо помню Анну Ивановну Паксееву, она учила начальные классы, Анна Ивановна была очень немногословна, но был случай, о котором я не буду рассказывать, так как это не относится непосредственно к школьной жизни, но, тем не менее, случай характеризовал эту достойную и очень умную женщину, как благородного и мужественного человека.
В свое время, поэт Владимир Маяковский писал: « Я себя под Ленина чищу, чтобы плыть в революцию дальше…»
Когда, будучи состоявшимся учителем, всегда сравнивал себя и моих учителей, да и не только нашей восьмилетки, но и медянской средней школы, в которой учился в сознательном возрасте.
Достоин ли я этих людей, что меня учили? И всегда считал, что в чем-то «не дотягиваю». В чем? Может быть не так внимателен был к ученикам, не хватало терпения, излишне требователен, черств…
Не знаю, но они – мои учителя – всегда были для меня эталоном…
Педин Валерий.
13 – 17 ноября 2019 год.
« На прививку третий класс…»
… И так легки былые годы
Как будто лебеди вдали…
Н. Рубцов.
В этом рассказе я хочу поведать о наших школьных буднях. Нет, не об уроках, хотя будет один или два случая, связанные с занятиями.
Дело в том, что череда уроков сливается в одну линию, как дни в армии и похожи один на другой.
Только когда закончится вся эта привычная и, якобы, однообразная школьная жизнь, начинаешь осознавать, чем же была для тебя школа с её уроками, переменами, школьными звонками…
Уже, - понимаешь, что это были не унылые и надоедливые школьные будни, а – праздник твой! праздник твоего детства, ранней юности, который никогда не вернешь, - не получиться…
Нет, многие пытаются… Еще несколько лет ты мечтаешь о встрече с одноклассниками, даже организуются такие встречи, но…
Праздника все равно уже не получается. Почему? А детство и юность даются человеку один раз. Поэтому, не случайно великий Пушкин писал: «Блажен, кто смолоду был молод…».
Хотя, встреча с одноклассником, даже случайная, - всегда приятна: есть что вспомнить, есть о чем поговорить…
О чем мечтает школьник? Конечно – о каникулах! А уж когда на отрывном календаре начинают мелькать майские числа, ожидание достигает своего апогея.
И учителя это понимают, по крайней мере, в наше время – понимали. Начинаются разные экскурсии…
А куда можно пойти в Озерках на экскурсию? Конечно, - в лес. Первый такой большой поход, в котором принимает участие вся школа, - это поход в Подсосенки: там жечь пионерский костер и отмечать день рождения советской пионерии.
Я до сих пор не знаю, почему это место, где мы жгли пионерский костер, назывался – Подсосенки. В то время никаких сосен не было и в помине.
Я как-то спросил свою бабку об этом, но она пробормотала что-то невразумительное, что, мол, раньше тут сосны росли, а спросить знатока всех местных топонимов, не сумел или забыл.
А такой знаток был в Озерках - Иван Трофимович Шутилин. Он работал радистом на линиях связи и являлся местным изобретателем, - подробно пишу о нем в романе, но когда имел возможность близко общаться с ним, не совсем догадывался, какой кладезь премудрости он носил в себе. После – догадался, но…
Все, кто родился, жил и живет в Озерках, знают, где находятся Подсосенки. Это довольно далеко от села, по дороге, - это километра четыре. Но дело ни в километрах.
День рождения пионерской организации – 19 мая. А это означает, что совсем недавно сошла полая вода. Разливы Суры случались каждый год, и я не помню года, когда бы к селу не подходила вода, заливая лес и луга.
Да не только к селу: вода затопляла часть улиц, особенно те, что были почти в самой пойме реки: Заголиху, Покровку и даже Заручей ( напишу для памяти: была еще улица – Митенка, которая тянулась вдоль правого берега Ручья, вернее даже не улица, - порядок изб, начинаясь справа от дороги, что вела в Наваты: её не заливало водой).
Мне мама рассказывала, что один год, еще до войны, полая вода стояла так долго и согрелась на солнце, и мужики ловили бреднями рыбу в проулках.
Я хочу сказать, что путь, который приходилось преодолевать нашей пионерской дружине, идя в Подсосенки, - не легкая прогулка: туда первоклассников и второклассников не брали.
Идти приходилось по непросохшим лугам, переходя ручей, идти до конца Озера - которое только что вошло в берега - пробраться через топкую вершину, подняться на
противоположный высокий берег и берегом дойти до леса, в
котором было еще сыровато.
Везде половодье оставило целые кучи хвороста. Из этого хвороста складывали громадный костер.
Конечно, вид у нас был довольно живописный. Двигались классами, то есть - пионерскими отрядами. Несли большое свернутое знамя пионерской дружины, пионерский барабан и горн. Одеты по-праздничному, - в красных пионерских галстуках.
По приходу, собирали хворост, строились по отрядам, начиналась торжественная линейка.
Каждый председатель совета отряда, отдавал рапорт председателю совета дружины, который стоял у развернутого красного знамени с изображением Ленина, а тот, в свою очередь, отдавал рапорт старшей пионервожатой.
Трубил горн, сыпалась барабанная дробь, отряды отчитывались: сколько сделали добрых дел, как учатся, о сборе золы, металлолома, макулатуры…
Меня, вся эта ритуальная часть, почему-то никогда не вдохновляла: ребята с нетерпением ждали, когда зажгут костер.
Как обычно, костер сразу не разгорался: хворост был сырой, сухой растопки взяли мало, а бересты не было.
На нашей стороне Суры, березы почему-то не росли, все озерские парились дубовыми вениками, - не знаю, как сейчас.
Наконец, пламя костра взвивалось высоко. Некоторое время все заворожено смотрели на костер, потом участники школьного хора начинали петь пионерские песни.
И тут до нашего сознания доходила истина, - ура! скоро каникулы! Но все это ликование происходило в душе, только в невольной улыбке растягивался рот, и громче лилась песня:
Взвейтесь кострами, Синие ночи!
Мы, пионеры – Дети рабочих,
Близится время светлых годов,
Клич пионера: «Всегда будь готов!»
После песен хотелось кушать. Нас предупреждали, чтобы взяли с собой какой нибудь еды, но мальчишки никакой еды не брали, немного едой делились девочки.
Обратный путь был уже не такой радостный. Наша школа растягивалась на все луга и мы – голодные еле брели, но все же это было предчувствие мальчишечьей свободы.
Сладкое дыхание летних каникул кружило нам головы. А дорогу в лес, на озеро, на Суру мы знали без учителей…
Все проходит в этой жизни, проходят и каникулы.
К середине августа, мы все чаще собирались на школьном участке, который был обсажен молодыми тополями и огорожен штакетником. Там были сооружены спортивные снаряды, вернее – снаряд.
Вкопаны два высоких столба, которые соединялись длинной и толстой перекладиной.
Рядом со столбом была устроена вертикальная лестница, по которой можно было подняться и спуститься вниз по толстому канату, прикрепленному к перекладине.
Далее – пологая лестница, по которой тоже можно взобраться наверх и спуститься по совершенно гладкой жерди.
Можно было попытаться влезть вверх по канату или по жерди: мы каждый вечер сходились к этому снаряду и резвились вволю.
Рядом – волейбольная площадка, на которой шли жаркие схватки молодежи постарше. Мы, иногда, оставляли свои занятия и «болели» за какую либо команду.
В восемь часов вечера начинался фильм для взрослых, волейбольные баталии заканчивались и мы расходились по домам, уже в сумерках.
В конце августа, особенно когда шел дождь, и почему-то становилось скучно, мелькала мысль: « А ведь близко первое сентября, хоть бы в школу скорее…».
Потом опять – уроки. И где-то, уже в самую позднюю осень у школьников младших классов начинались… прививки.
Сейчас это обычная процедура и никто, даже маленькие дети, уколов не бояться. Но совсем не так было у нас…
Как только узнавали, что сегодня будут прививки, класс угрюмо погружался в мрачную думу.
Коля Шалеев мне шептал: « Дурак я - сегодня в школу пришел, если бы знал…»
На прививку надо было идти в медпункт.
Совсем недавно в нашей группе «Озерки» выложено фото озерского медпункта, как это здание выглядело в 60-х годах.
Я сразу вспомнил, как мы медленно брели на прививку. Девочки боязливо шушукались, мальчики молчали, а кое- кто лихорадочно соображали, как бы незаметно улизнуть.
Тихой толпой стояли у входа. Потом нас приглашали зайти в помещение. Заходили, садились на стулья, которых не хватало, остальные – стояли.
Пока заходили, один или два ученика могли сбежать. Остальные обреченно стояли и прислушивались, как за тонкой переборкой кипятились шприцы и металлически-стеклянный звук от вибрации, который вызывала кипящая вода, заставлял сжиматься наши детские души.
Наконец начиналась процедура. Фельдшер, тетя Настя – ласково-задушевным голосом уговаривала нас не бояться. Мы все равно дрожали, как зайцы.
Стояли, все как один – белые, кровь отливала от лиц. Я до сих пор не пойму причину наших таких фобий, какая-то загадка человеческой психики.
Правда, во многих семьях было устойчивое неприятие пользы прививок. Кстати, споры об этом ведутся до сих пор. А тогда это было новое дело, которое всегда встречают с недоверием.
Находился один смельчак, обычно это была одна из девочек. Привитая выходила из кабинета и ей шепотом задавали вопросы: « Больно делают уколы, страшно?..»
Школьница еще не оправилась от перенесенного стресса, - уверяла: « Да, ничего…» А у самой уже отлегло от сердца, и лицо начинало покрываться румянцем.
Мне тоже было страшно, и я никак не мог понять причину этого. А прививки делали довольно часто.
Только однажды мне пришла в голову мысль: « Эта прививка – испытание. Я должен его пройти и не показывать свой страх».
Удивительно, но этот удачный прием самогипноза – подействовал. После этого, такого нервного напряжения уже не испытывал.
Учебный год двигался своей неторопливой чередой, потом, где-то в январе, начиналась эпидемия гриппа. Классы редели, объявляли карантин, и занятия в школе прекращались.
Учился в шестом классе, когда такой карантин объявили. А я не болел! Радостный летел домой с одной мыслью – «целую неделю не будет занятий, целая неделя свободы!»
Подходя к дому, почувствовал какое-то легкое недомогание. Понял, - грипп настиг меня…
Но так не хотелось болеть и сидеть дома, не выходя на улицу, что решил сделать следующее: « Сейчас, пока я не свалился с температурой – переоденусь, встану на лыжи и пойду кататься по сугробам». Так я и сделал.
Как раз, - накануне мела сильная метель и в селе сугробы стали, как барханы в пустыне, даже изгородей не было видно.
Я проделывал лыжню прямо по верхушкам снежных барханов, постоянно повторяя про себя, как заклинание: « Нет, я не заболею; нет, я не заболею…»
К концу второго часа таких катаний, - почувствовал, что моя начинающая слабость прошла. Вернулся домой и на самом деле – не заболел.
Еще были случаи, когда бесконечный учебный год прерывался. Причина? – сильные морозы.
В 60-е годы стояли довольно суровые зимы. Часто температура падала ниже тридцати градусов. Тогда занятия прекращались. Но наши зимние игры на улицах не прекращались!
Когда наступали сильные морозы, мы, с семи часов ждали, когда по местному радиоузлу объявят, что уроки в этот день отменяются.
Простейшие радиоточки были у всех, - тогда было проводное радио. Вот такое объявление мы ждали, нехотя собираясь в школу.
Я спрашивал бабушку – « холодно ли на улице» (тогда ни у кого не было градусников). Бабка отвечала, не имея понятия о градусах и Цельсиях, что – «студено». Я соображал, что спрашивать человека, который родился в прошлом веке – бесполезно, и махал рукой, выражая крайнюю степень отчаяния от неизвестности.
Потом в приемнике раздавался характерный щелчок и радио знакомым голосом Виктора Середенкова, - дежурного на радиоузле, сообщало радостную для нас весть.
Дружно кричали – Ура! - сразу переодевались в уличную одежду и, несмотря на мороз, все равно играли в войну…
В озерской школе, кроме наших «кредитных» учителей, - так бы в то время сказали в Озерках (т.е. – постоянных), были учителя, которые работали короткое время.
Я рассказывал о студентке-практикантке, которая преподавала английский язык – Марине Ивановне.
Но, кроме преподавателя английского языка, у нас не было постоянного учителя физкультуры. А мы почему-то считали эти уроки очень важными. Может из-за того, что на физкультуре не надо сидеть в классе…
Несколько лет физкультуру вел молодой парень, он тоже жил на той же квартире, что и Марина Ивановна, у дедушки моего друга – Мишки. Мы знали, что он не из города, а родом из соседнего села – Медяны.
Этот высокий, сильный и красивый молодой человек всем был хорош, но многие хулиганистые мальчики не принимали его за учителя. Почему?
Скорее всего, у него не было педагогического образования и, что вернее – не его была школьная работа и школьная жизнь: так бывает.
Когда нужно было прыгать, бегать, кататься на лыжах, даже заниматься в нашем маленьком спортивном зале, - все было хорошо…
Но, однажды, не знаю – почему, он решил урок провести прямо в классе и рассказать что-то о спорте.
Вот тут и началось… Как помните, Марина Ивановна в таких случаях нашла к нам «ключик» - читала страшные истории - а физкультурник никак не мог овладеть вниманием класса.
Многие громко разговаривали, перебивая учителя. Наконец, парень не выдержал, у него лопнуло терпение.
Но, он поступил мудро: поднял из-за парты самого горластого, как бревнышко осторожно положил его под мышку и, прижимая сильной рукой шестиклассника, спокойно вынес из класса.
Все замерли от удивления, - такого мы еще не видели. Наш одноклассник, крепко зажатый под мышкой, дрыгал ногами и размахивал руками, пытался что-то сказать, но видимо сам не ждал подобной развязки, - только раздавал нечленораздельные звуки.
И что? с тех пор мы этого парня зауважали…
Мне могут задать вопрос: « А что, уж про уроки ничего не расскажешь?» Я расскажу, но не совсем про уроки…
Нет, расскажу одну историю. Мне она врезалась в память. Не знаю – почему…
Молоденькая учительная природоведения (надо отметить, что ученики всех классов, начиная от младших и кончая старшими, - всегда любили молодых учителей. Я думаю и сейчас та же картина. Почему? Просто близки по возрасту, более доступны…) задала нам коварный вопрос: « Почему ласточки в сырую погоду летают низко над землей, я в ясный день – высоко?»
Мы дружно стали думать. Да, почему? Мы сами много раз наблюдали это. Я гадал и понимал, что ответ не сложный и мы должны это знать из того материала, что изучали на уроках.
Потом меня – осенило, и поднял руку. Отвечаю, как по писаному: « Ласточки летают низко от того, что при низком атмосферном давлении насекомые, которыми питаются эти птицы, толкутся близко к земле, а в ясную погоду – наоборот».
Учительница радостно улыбнулась, она не ожидала, что кто-то догадается…
Для чего я рассказал этот простой случай, какие случались с каждым учащимся? Я хочу объяснить, какую роль, на самом деле играет школа.
Ученик должен учиться сам. Да – сам «добывать» знания, только рассуждения и полученные выводы, проведенные самостоятельно, становятся твоими знаниями.
Как – сам? ведь законы физики, химии, исторические закономерности, математические теоремы открыты до нас их просто нужно - усвоить.
Как там писали на видном месте в классах – «карабкаться по каменистым тропам» чтобы достичь сияющих вершин науки.
Знания невозможно вызубрить, - слишком большой объем, а вот школа дает дисциплину ума, она учит думать. И второе – дает систему знаний, то есть – упорядочивает твои
мыслительные операции.
Когда я рассказывал о школе, специально не говорил об уроках, нет, я писал о череде этих бесконечных занятий, трудных для учеников. Зачем?
А потому, что на самом деле – учеба это тяжелый труд, утомительный труд и никогда не нужно представлять процесс усвоения – легкой прогулкой…
Вместо эпилога
Молись и кайся...
Моя бабушка Вера была неграмотна.
Как хотел научить её читать! Но она не горела желанием обрести свет знаний и смотрела на эту затею как на детскую блажь. Все же поддалась моему эмоциональному напору.
Ученице было семьдесят лет: учителю – десять. Я достал из комода свой старый букварь,- стал показывать буквы. Называл - и одновременно писал в тетради. Бабушка старательно выговаривала вслед за мной звучание букв. Дошли до «г». Я показал в букваре картинку с буквой. Она сразу радостно встрепенулась, как будто увидела старую знакомую:
- А эту я знаю – кочерёжка,- я удивленно посмотрел на неё. Бабушка пояснила:
- На кочергу похожа, которой угли в печке мешают.
Эта «кочерёжка» настолько выбила меня из «академической» колеи, что я забросил затею с учением.
Но все же тщился приобщить её к благам цивилизации. А цивилизация в Озерках тогда была одна – кино.
Долго уговаривал её пойти в клуб на детский сеанс. Уговорил. Она собралась и пошла со мной.
Здесь опять вышла осечка, да такая,- какую и предвидеть не мог. Мечтал,- бабушка увидит людей на экране,- как они ходят, как говорят, смеются...
На сеанс мы немножко опоздали,- минут на пять. Сели в темноте на скамейку. Экран светится, - кино цветное, что меня обрадовало. Тогда цветное кино было редкостью.
Показывают морские глубины: диковинные рыбы, подводные растения,- все ярко и красочно.
Я жду, - вот сейчас появятся люди,- начнется действие. Не тут- то было. Звучит музыка, и – этот бесконечный подводный мир... Хоть бы один человек на экране, хоть бы землю показали!
В полнейшем разочаровании иду с ней домой. Пытаюсь, хоть и вяло, что-то говорить в оправдание. Слушала меня бабушка совершенно равнодушно.
В 70-х годах в Озерках появилась устойчивая телевизионная связь. Телевизору бабушка тоже не удивилась. Смотреть не любила. Все говорила:
- Ну вот,- только сели обедать,- и уж встали...
Потом высказала свое резюме:
- Омморок - все это, – в смысле обман.
В сущности,- в основном,- она была права.
Ее любовь ко мне выражалась не в словах, а в делах. Она никогда не обнимала меня, не целовала, как делают многие, особенно на людях. Да я и сам эти нежности не любил; и если кто из родни и пытался меня приласкать,- всегда старался как-то вывернуться. Никогда не называла меня - сиротой. Сурово и твердо проговаривала: «При живой-то матери – не сирота».
Бабушка меня – «жалела», то есть,- любила по - настоящему. Приду с улицы,- усталый, мокрый, грязный; сниму сапоги, заберусь на печку,- она мои сапоги вымоет, тем самым нарушит строгий материн наказ: «Дети сами должны мыть за собой обувь». Мать начнет упрекать бабушку:
- Ты их балуешь,- они вырастут неряхами, - она оправдывалась,- выгораживала меня.
Это было не баловство – это обыкновенная мудрость, которую не приобретешь никакими институтами.
Она знала: никто и никогда бескорыстно не поможет человеку, никто не пожалеет,- да и сам человек никого не пожалеет,- если это не сделает бабушка в детстве.
Она часто приносила мне в школу еще теплые лепешки.
Завернет их в чистый, белый платок- узелок, откроет дверь класса и ищет меня глазами. Учительница разрешает подойти и взять «обед».
Я иду через весь класс и стыжусь! – как маленькому,- лепешки принесли. Остальные провожают меня завистливыми взглядами, и - начинаю понимать,- эх, как это здорово, когда есть бабушка с теплыми лепешками! Но вида не показываю; сурово беру узелок и ей еще тихонько выговариваю:
- Бабк,- стучаться надо. Могла бы и перемены подождать, еще немного до конца урока осталось, - она оправдывается.
- Да ведь лепешки остынут.
Лепешки на уроке все равно есть не станешь, но вот такая забота – и есть любовь.
А по воскресеньям она пекла ватрушки и пироги. Мы с Таней вставали,- на столе шумел самовар, в маленькой кухоньке лежали теплые ватрушки, покрытые чистыми полотенцами. Умывались, пили чай с пирогами.
У калитки раздавался тихий, слабый голосок:
- Под-а-а-й-те милостыню,- Христа ради, - это был Фунтик – последний нищий округи.
Фунтик – маленький мужичонка из соседнего села. По причине слабосильности в колхозе работать не мог, но зато имел большую семью,- человек восемь детей, и, - все девочки. Его жена, как многодетная мать, тоже нигде не работала. С Фунтиком почти всегда стояла одна из его маленьких дочерей с холщовой сумочкой- торбочкой через плечо.
Бабушка быстро отрезала пирог и ватрушку и посылала меня к калитке. Я отдавал милостыню. Нищий крестился, благодарил.
Зачем бабушка всегда меня посылала к Фунтику, а не сама выходила? Она преподавала мне уроки христианского милосердия,- что бы я понимал, уплетая теплый, вкусный бабушкин пирог – есть люди, которые и куску хлеба – рады.
(Начало 90-х годов...) В Арзамасе, в большом продовольственном магазине, стоит хорошо одетый, молодой мужчина; рядом лежит громадная, породистая собака – он собирает деньги и со злостью вещает: «Мне собаку кормить не чем!». Мимо проходят толпы издерганных, измученных людей, месяцами не получающих зарплаты. Никто ничего не подает. Они что? – не получили уроков милосердия? Получили. И если действительно – надо,- то помогут. Но, – не преступи предела... )
У меня, с бабушкой Верой постоянно шли дискуссии. Бабушка утверждала: они до революции хорошо жили. Я,- доказывал обратное.
- Чего вы жили, откуда хорошо-то жили? Поесть нечего, голод постоянный, - так было написано в учебнике по истории.
- Ты еще молодой,- ничего не знашь, не понимашь.
- Ну да,- не понимаю, ты много понимаешь. Сейчас вон и каша рисовая и масло подсолнечное. Где вы масло подсолнечное брали,- у нас подсолнечники не сажают; и рис не растет.
- И-и, милок, ты знаешь,- скоко каш-то было: и просяная и дикушная, - начнет перечислять крупы и сорта масел – я таких и названий не слышал.
Она окончательно «добивала» меня, когда говорила про конопляное масло.
- Ты хоть конопляное масло пробовал? Кусок хлеба макнешь – заешься!
Такое масло – не пробовал. Позиции мои шатались, но я не сдавался.
- Сейчас бедных нет; и нищий – один Фунтик. Сама говорила,- нищих много было, - я победно смотрел на бабушку.
Вера Васильевна вздыхала и твердо выговаривала:
- Кто работал, тот хорошо жил,- лентяи и пьяницы –бедовали.
Консенсус не достигался...
Иногда в Озерках «объявляли войну».
Я зимой сижу у окна и – вижу: мимо нашего дома идут женщины и тянут за собой салазки. Говорю бабушке:
- Бабк, а чего,- люди идут и идут к магазину с санками.
Она спохватывается:
- Ах ты, Боже мой, а я,- дура,- и забыла – ведь «войну объявили».
Тут же строго приказывает:
- Живо собирайся,- в магазин за солью пойдем.
Собираюсь, беру санки - идем с ней к магазину.
За магазином – дощатый сарай, - это склад, где храниться соль. У склада цепочка людей – женщины с санками. Все пришли за солью. Подходит наша очередь. Я беру железный лом и подхожу к куче соли, от которой отбиваю кусочки и лопатой накладываю в мешок. Продавец,- Михал Николаевич, на больших весах,- взвешивает.
Бабушка завязывает мешок: и вдвоем грузим пуд соли на санки. Я, пыхтя, везу соль; бабушка страшно довольна – надолго запаслись. Я ей говорю:
- Бабк, а ведь у нас в чуланчике, в мешке,- соль-то есть.
- Много ты понимаешь, знаешь,- как в войну без соли мучились. Надо вот еще спичек и мыла полотного запасти.
- А кто войну- то объявил? По радио ничего не говорили, - я слушал.
- Кому надо,- те и объявили,- люди знают.
- Что знают? По радио, наверное, лучше знают.
- Наплевать на твое радио, она,- война-то,- не возвидишь как придет.
- А что,- и спичек не будет?
- Да,- не будет. Бывало, только и ждут – у кого первым дым из трубы пойдет. Бежишь с совочком за угольками,- этот аргумент меня убеждал.
На самом деле «войну объявлял» – Михал Николаевич. Когда мешки с солью превращались в бесформенную кучу, и этот соленый холм начинал оплывать – потихоньку «объявлялась война». Соль, спички, мыло – мгновенно раскупались.
Но истинную картину войны я понял, когда знакомый мужик,- Федотов Михаил Ильич, - по- деревенски, – Мишка Маленький, рассказал мне,- уже взрослому,- один эпизод.
- В войну я подростком был, остался самый старший, остальные – два брата и сестра – младше меня. Отец на фронте погиб, мать целыми днями на колхозной работе. Сидим у себя в избушке: зима – метель метет. Я - лапоть плету. Братишка принес от соседки старый лапоть, полный картофельных ошурков. Она просит ей лапти сплести. В войну все почти в лаптях ходили. Мы сразу буржуйку растопили - очистки в чугунок,- ждем,- когда сварятся. А я, по размеру старого лаптя, плету новый.
Братишки с сестрой на чугунок глядят, глазенки блестят – голодные. Мать только вечером придет,- вот тогда ужинать будем. Сварились ошурки – их в момент съели. Я отдаю готовый лапоть брату, он – лётом к соседке. Обратно несет второй лапоть полный очистков. Тут же их – в чугунок. Я начинаю второй лапоть плести...
Да... мужики все на фронте, женщины, да мы – подростки только и работали.
Спрашиваю:
- Михал Ильич, а как в войну- то хоронили? Ведь кладбище у нас в поле, а зимой – землю не удолбишь.
- Эт беда,- умирали- то много, особенно пожилые, да еще одиночки если.
Гроб, - некому, да и не из чего,- сделать. Сколотим из какого – нибудь половья, - ящик, на лошади отвезем. А могилу копать... Нам по 12-14 лет. Силенок нет, голодные. Кое – как ямку с полметра выдолбим... Да... не дай Бог.
Зловещая тень войны долго – долго витала над селом.
В 1965 году стали в селах устанавливать обелиски павшим воинам. В Озерках тоже сложили обелиск: оштукатурили, побелили, обнесли оградой, посадили березки. Только, почему- то, списки не составили,- тех,- кто погиб.
А уже в 70-е годы,- решили - бумагу со списками замуровать в обелиск. Вынули несколько кирпичей, список положили; на торец прикрепили обыкновенный, большой лист бумаги со списком,- чтоб можно было прочесть.
Стоят пожилые женщины,- список читают. Одна говорит: «А мово Ивана и в списках – нет...» Но не кричала, не возмущалась,- повернулась, да пошла потихоньку... Бумага вскоре истрепалась, истлела...
Наверное, поэтому, до сих пор не могу слушать зычные речи о нашей великой победе.
А война жила в памяти людей, только как-то, - своеобразно. Прихожу к своей бабушке Матрене. Сидит, пригорюнившись,-радио слушает.
- Бабк, чего задумалась?
- Да вот, песню сейчас по радио спели. С автоматами- то, во время войны,- малые дети ходили. Как тяжело- то было – дети воевали.
- С чего ты взяла?
- В песне так говорится.
- Да ты что? Это поют – «с нами малые дети Хатыни». Село такое было в Белоруссии, его немцы вместе с людьми сожгли.
- А... а я подумала – в атаку ходили.
Бабушка, почему-то, никогда не вспоминала, как в войну и после, они – вдовы солдатские, собирались по несколько человек и на себе,- сохой,- усады пахали по очереди.
Несколько женщин соху тянут – одна за сохой. Бабушку, как самую сильную и сноровистую, всегда за соху ставили. Это уж мне мама рассказала...
Матрена всегда с удивлением смотрела на праздношатающихся, пьяных мужиков. У неё в голове не укладывалось,- как это в рабочую пору ничего не делать?
Иногда к ней её племянник заходил – Алексей Михайлович. Он в колхозе полеводом работал – саженью поля мерил. Зайдет так просто,- как будто мимо шел. Матрена,- ему как гостю,- кружку пьяного кваса нальет. Он выпьет и сидит. Она – вторую. А третью,- он стесняется попросить. Да и бабушка, насчет этого была строга – он это знал. Подходит к ведру и еще кружку воды выпьет. Бабушка говорит:
- Лешк, ты что – воду-то дуешь, ведь две кружки кваса выпил? – Алексей Михайлович, на полном серьезе отвечает:
- Норма – три кружки.
Долго она после этого ворчит:
- А, как скотина уже стали – норму какую-то знают.
Одинокие старухи деревенские никогда не уезжали к детям, пока себя могли обслуживать. Говорили: «Пока ноги ходят, глаза видят – буду в своей избе жить».
Скучные, зимние дни коротали вместе. Соберутся бабушки-соседки у Матрены и целый день сидят,- разговаривают. И не скучно, и дров – экономия.
Матрена была настоящей пролетаркой; не случайно считалась первой колхозницей. За всю свою долгую, трудовую жизнь ничего не нажила. Но никогда не жаловалась на нехватку и никому не завидовала. На моей памяти, кроме кур, у неё никакой живности не было; да еще – кошка.
Обстановка в комнате – самая спартанская. Два простых стола, покрытые клеенкой, старый, продавленный диван – подарок старшей дочери,- Маруси; кровать с панцирной сеткой и пружинным матрацем, несколько стульев, русская печь.
Она часто вспоминала,- как мордвин-печник клал эту печь. Стояла уже поздняя осень, подмораживало. Печник, клал не торопясь, обглаживая каждый кирпич. Бабушка осторожно напоминала:
- Миколай,- скоро снег пойдет.- печник невозмутимо – спокойно. – Не тарапись, Матрен, не тарапись.
Старик знал, что делал: он понимал – плохо сложит – проклинать будут каждый день. Бабушка, на печь не жаловалась; и печника поминала - добром. По зимам, в комнате ставилась буржуйка, с длинным, черным рукавом. В углу – иконы, на стенах несколько рамок с фотографиями, зеркало в деревянной раме. Из посуды, самое ценное – самовар.
Гостей угощала чаем с карамельными конфетами и вареными яйцами. Яйца варились прямо в самоваре. Заливалась вода, сырые яйца укладывались по верхней окружности самовара, под самую крышку...
Уже в глубокой старости бабушка стала жить у дочери,- моей мамы. В последние годы видеть плохо стала.
В мои редкие и короткие приезды зайду к ней в комнату – сидит у окошка, тихонько пальцами по подоконнику постукивает. Узнает меня – встрепенется:
- А, это ты - Валерий.
- Бабк, как живешь-то? – она, – будто меня не слышит, будто к чему-то прислушивается.
- Как поют, как пою-ю-т.
- Бабк, да кто поет-то?
- Анделы поют, - на лице у бабушки – неземное блаженство.
Разум Матрена не теряла, а ангельское пение - она на самом деле слышала. В это поверил,- когда умерла.
Приехал. В гробу лежит бабушка – чистая, белая. Стоит страшная сорокоградусная жара, а в комнате прохладно: и воздух – какой-то благоухающий – смертью и не пахло.
На кладбище, прощаясь, мама – моя мама, припала к гробу и так поразительно спокойно - заговорила:
- Прости меня,- моя милая, дорогая. Была ты моей опорой в жизни. Осталась я одна; и чтобы я без тебя делала.
(Сейчас-то я знаю,- за что мать просила прощения...)
Я почему-то не выдержал этого, и – заплакал,- слезы полились сами... Каким-то белым светом калило июльское солнце, с безоблачного неба серебряными голосами пели ангелы,- но их слышала только моя бабушка – Матрена Григорьевна.
А умерла она в самый таинственный и мистический день – на Ивана Купала...
Именно в этот день: шли на пригородную арзамасскую электричку. Вдруг,- мне стало очень плохо,- какая-то потеря энергетики. Все время – пока шел, потом ехал в Арзамас – слабость не проходила. А был я здоров и энергичен –
сорок пять лет. На следующий день – телеграмма: «Бабушка умерла – приезжай». Я говорю жене – Людмиле: «Бабушка умерла вчера, между шестью и восемью часами вечера». Людмила,- недоверчиво: «Вечно ты со своей мистикой». В Шумерле спросил сестру – точно,- умерла в это время.
Все же - подала она мне весть – помнила обо мне...
У каждого есть свой ангел-хранитель.
А у меня - два ангела. Один,- тот, что при рождении дан, а другой – моя бабушка – Вера Васильевна.
О существовании первого - я узнал еще в детстве. Сижу у себя в комнате на полу, разбираю какие-то книги, журналы.
И,- задумался. В избе – никого, - тишина. Вдруг, ощущаю толчок в бок и явственный голос: «Валер, что задумался,- не тоскуй». Я изумленно оглянулся – никого. Но толчок и голос были осязаемы!
Наша школа была построена на месте озерской церкви, и, из тех же бревен, из каких был сложен храм.
Сохранился белый, каменный фундамент и каменный пол алтаря. Я этого не знал, да никто и не говорил. В Озерках, про то - как ломали церковь – вообще не вспоминали. Наверное, это тяжелым камнем лежало на душах людей.
На том месте, где был алтарь, находилась маленькая школьная библиотека. Это даже была - не отдельная комната. Просто перегородили тонкой переборкой дальний конец коридора; сколотили полки, на которых лежали клееные- переклеенные, потрепанные книги.
Меня как магнитом тянуло в библиотеку. Перечитал все книги. Долго, в этом узком, тесном промежутке, не задержишься – взял книжку, и – уходи.
Но осталось ощущение необычности этого места. В
полутемной каморке ощущалась легкость и какая-то воодушевленность, - уходить не хотелось.
Однажды, когда копался на полках, выбирая книгу; кто-то из учителей открыл дверь с другой стороны коридора, куда выходили ступеньки алтаря.
Боже, какой ослепительно- белый свет хлынул в полутемное пространство комнатушки. Как стало просторно! И мне показалось, что надо мной не низкий, темный потолок, а высокое, гулкое купольное пространство храма!
Такой свет я видел еще один раз – только во сне.
Летом 1991 года тяжело заболела моя Людмила. Назначили день операции.
Ночью мне сниться сон: «Будто иду к себе домой в Озерках. Захожу во двор. Во дворе – телица белая. Стучу в заднюю, сенную дверь: кричу – «Мама, мама!». Она мне откликается. Открываю дверь в избу, в комнате – темно: у порога стоит моя бабушка – Вера. Лицо светлое-светлое,- видно все черточки, все морщинки. Обнимаю её, целую. Повторяю – бабушка, бабушка. А сам-то понимаю, что она умерла. Бабушка спрашивает: «Ну, как вы там?». Отвечаю: «Да, Людмила болеет – операцию назначили». Она и говорит: «Придется мне умереть еще раз».
Просыпаюсь - и догадываюсь: вот он какой! – фаворский свет, что от лица бабушки исходил.
В этот день в Арзамас крестным ходом привезли обретенные мощи преподобного Серафима, Саровского чудотворца. О нем мне бабушка в детстве рассказывала.
Операция проходила очень тяжело, с осложнениями. Был момент, когда казалось, что уж – все. Я думаю,- любовь моей бабушки спасла жену мою, а значит и меня, и детей наших, тогда еще маленьких. Умолила она Преподобного,- молитва её доходчива, не то, что наша...
Чем сейчас могу отплатить я, дорогим мне людям – бабушкам, маме?.. Их уже нет. Молись и кайся...
-
Уехал я из Озерок в начале 80-х...
Года через два, приехал с друзьями,- уже приобрел новых,- на охоту. Ружья, рюкзаки... конец августа. Мама,- дом наш озерский,- еще не продала. Сама жила в Шумерле (дом там купила). На лето приезжала,- огород засевала. В избе никого – мать, по каким-то делам, в Шумерлю уехала.
Переночевали. Утром,- пошли вдоль Ручья...
Поля сжаты, желтая стерня, копны соломы. День ясный, солнечный. На Лихутиной Горе, на самой вершине – журавли. Громадная стая. Кормиться прилетели. Отдыхали перед длинной дорогой.
По краям кормящейся стаи,- стоят и зорко-внимательно смотрят вокруг – журавли-сторожа.
Никогда такого большого количества этих птиц - не видел. Изредка курлычут,- переговариваются. Нас заметили, но не взлетели. Видимо догадались,- не пойдем к ним, не побеспокоим.
Прощались они с родиной, в другие края зимовать улетали...
Тогда окончательно понял – уже не вернусь в Озерки. Два лета назад,- когда уезжал,- было мне - тридцать два года. Срок жизни моего отца – Василия Степановича - прожил я на земле, где родился.
Впереди были другие сроки, другие времена. Шел 1985 год,- начиналась перестройка...
14 марта 2009 года. г. Арзамас.
Валерий Педин.
Долги мои, повесть, часть третья
© Copyright: Валерий Педин, 2021
Свидетельство о публикации №221110501460
Свидетельство о публикации №221110501460
Рецензии