Свеча для самовара

               
                1

     Рабочий день складывался, как и всегда, суматошно. Утром Николай забрал у колхозной конторы в кузов своей старенькой полуторки целую ораву девок и баб, вооружённых деревянными граблями и вилами. Выгрузив на покосах шумную женскую бригаду, он спешно вернулся в село, где у конторы его уже ожидал Игнатьич – председатель колхоза, чтобы ехать в район. 
     Вернувшись в село к обеду, Николай довёз председателя до дома и, прикинув, что у него есть пара свободных часов, поехал к себе. Дома никого не было, значит, жена была на ферме. Настасье вот-вот рожать, поэтому Николай каждый день ждал, что она ему «сыграет тревогу». Но жена упрямо ходила на работу вместе с другими доярками.
     – Слышь, Настюха, а если тебя там, на ферме, прихватит? – спросил пару дней назад Николай.
     – Ничего, я там не одна, – успокоила его Настасья, – главное, ты надолго не уезжай.
     – Я себе не хозяин, – проворчал Николай.
     «А и в самом деле, неизвестно, что лучше – с людьми на ферме или дома, в пустой избе!» – подумалось парню.
     Не успел Николай вытянуть ухватом из печи чугунок со щами, как услышал на улице истошный вопль «Помогите!» Он бросил ухват – и к дверям, к калитке. У соседней избы, оставив на траве сумку и оглядывая пустынную днём улицу, звала неведомо кого на помощь Светка-почтарка, длинноногая худющая девка, всю войну пугавшая сельчан своим появлением. Её ждали – её и боялись. И обмирало сердце у каждой страдалицы, пока не разглядит, что достаёт из своей страшной сумки почтарка – треугольник или конверт. Слава Богу, если треугольник – значит, жив! А в конвертах присылали похоронки…
     – Чего орёшь? – окликнул Николай Светку.
     – Коля, миленький, помогай, Прасковье Петровне худо! – бросилась к нему почтарка. – Я ей письмо принесла.
     «Уж чем можно было так Прасковью напугать? – мелькнуло в голове Николая. – Похоронку на Серёгу она давно получила…»
     Соседка, тётка Прасковья, мать его погибшего друга Сергея, полулежала на траве возле крылечка своей избы, опершись плечом на старенькую скамейку. Она прижимала к сердцу зажатый в кулаке лист бумаги. На лавке лежал раскрытый конверт.
     – Петровна, что с тобой? – присел возле неё Николай.
Та приоткрыла глаза.
     – Коленька, Коленька! Серёжка-то мой… – голос её захлебнулся слезами. – Жив Серёжка!
     Обалдевший от такого известия Николай сел рядом с ней на траву:
     – Как? Где?!
     Прасковья молча протянула ему сжатое в кулаке письмо. Николай осторожно принял его, расправил и прочёл…
     Письмо Прасковье отписал директор какого-то дома-интерната с Вологодчины, в котором содержались инвалиды войны. Он сообщил, что у них находится инвалид войны Пахомов Сергей Никонович, 15.03.23 г.р., с ампутацией всех конечностей. Возвращаться домой калека не желает, от переписки с родными отказывается…

     В один день Николай с Сергеем ушли на фронт. Плачущая Прасковья тогда украдкой попросила его: «Уж ты сбереги Серёжку-то…» Да и кого ещё просить за сына – разве что Боженьку, да вот друга! Но разбросала военная судьба друзей в разные стороны, по лихим фронтовым дорогам.
     С войны он пришёл почти целёхонький. Ну, зацепила его навылет какая-то случайная пуля в Восточной Пруссии. Побродил по медсанбату с забинтованной левой рукой пару недель – и опять в строй. Вернулся после Победы в пустой дом, мать ещё зимой соседи похоронили. Простыла, слегла, да так и не поднялась. Отец ещё до войны где-то сгинул, за ним тогда ночью приехали…
     Колхоз помог ему поправить дом, а вскорости и хозяйку в него бывший солдат привёл. Да и как иначе – в опустевшем селе женихов-то наперечёт! И курсы шоферов Николай в районе окончил, колхозу водители нужны.

     … Почтарка давно ушла, а Николай с Прасковьей всё сидели на покосившейся от времени скамейке. Николай молчал, а Прасковья, захлёбываясь счастливыми слезами, приговаривала ему:
      – Коленька, жив ведь он, жив! А мне тогда зря похоронку прислали! Не верила ведь я ей, не верила… Коленька, я упрошу председателя, съездим за ним, привезём домой! Как же он без меня? И как же я теперь без него?!
     Николай молчал, не в силах что-либо сказать. Ещё по медсанбату он помнил, что может сейчас представлять собой его друг – без рук и ног. Острый на язык русский народ безжалостно и цинично приклеил таким калекам ярлык «самовар» – есть голова, есть тело, больше ничего… только краник снизу…
     Он даже собрался с духом, чтобы осторожно предложить Прасковье хорошенько обдумать это спешное решение – привезти сына домой. Но взглянул в наполненные слезами, но такие радостные глаза – и понял, что лучше промолчать. Любой его намёк – и эти же глаза матери сверкнут на него ненавистью.
     Николай поднялся:
     – Пойду к председателю.
     Прасковья тяжело начала подниматься со скамейки.
     – Я с тобой!
     – Сиди, Петровна, я Игнатьича сюда приведу.

     Председатель был уже в конторе. Ошарашенный новостью, которую ему принёс Николай, он выгнал всех из конторы, достал из тумбочки бутылку водки, плеснул в два стакана. Выпили, «закусили» табачным дымом.
     – Может, Игнатьич, ты её как-то вразумишь, она тебя послушает, – попросил Николай, – у неё самой сердце – никакое, ей ли калеку содержать!
     – Слушай, Колюха, а давай, я спишусь с этим директором, пусть он повторно ей письмо отправит, мол, ошибочка вышла, не ваш это сынок у нас содержится, однофамилец просто!
     Николай отрицательно помотал головой:
     – Нет, Игнатьич, не пройдёт такой номер. Не поверит Прасковья, всё равно поедет, чтобы лично проверить – не её ли там сын.
     – Ну, что ж, пошли к Петровне, – председатель взялся за фуражку.

     Как и ожидалось, Прасковья слышать не захотела даже об отсрочке поездки.
     – Пешком уйду! – решительно заявила она Николаю. – Если ты со мной не поедешь – сама Серёженьку донесу.
     Николай ещё в душе надеялся отложить поездку за Сергеем по причине предстоящих со дня на день родов жены, но теперь почувствовал всю никчемность такой отговорки. У председателя также не хватило духу вставить палки в колёса – не отпустить водителя на несколько дней. Это же какой скандал будет – не позволить привезти домой инвалида, героя войны!

     Выехали вдвоём через два дня. И в переполненном душном вагоне поезда, и на палубе старенького речного пароходика, неспешно ползущего вверх по течению красивой северной реки, Прасковья делилась своей радостью со всеми попутными пассажирами:
     – Сына нашла, живого! А ведь похоронку на него получала!
     Люди участливо поздравляли, мол, теперь сыну, коли воскрес, ничто не страшно, сто лет жить будет. Ободрённая, обласканная мать светилась неподдельным счастьем. Николай, молча, молил Бога, чтобы не позволил его Настасье рожать в его отсутствие. Шоферов в колхозе, кроме него, не было, а на телеге трясти её до роддома восемнадцать вёрст…
     Наконец, погожим тихим утром пароходик причалил к невысоким мосткам. Никакого селения тут не было, но за пологим солнечным косогором виднелся монастырь.
     «Вам сюда!» – подсказали попутчики, и Николай с Прасковьей сошли на берег, предварительно разузнав, когда пароход пойдёт обратно.

                2

     Монастырь был невелик и производил довольно опустошённый вид. Храм без креста, колокольня без колоколов, с зияющими проёмами, распахнутые ворота, заросшие буйной травой… Лишь тропа, ведущая внутрь, указывала, что где-то здесь существует жизнь. Под аркой ворот Прасковья перекрестилась и поправила платок на голове.
     Вошли внутрь. Бросилось в глаза обилие дров, колотых и неколотых, тут и там валяющихся неряшливыми кучами, ещё не уложенных в поленницы. И верёвки, верёвки… с висящими для просушки простынями, полотенцами. Всё это бельё давно утратило белый цвет и превратилось в нечто грязно-серое.
     Путников встретила упакованная в халат такого же цвета  женщина небольшого роста и неопределённых лет, проводила к «начальству». Директор – представительный, одетый во френч «сталинского» покроя, очень оживился, узнав, что гости приехали не просто навестить «своего», но и намерены забрать его с собой. Он тут же распорядился определить приезжих на ночлег и отвести в трапезную, где кормился немногочисленный персонал интерната. «Пароход будет только завтра!» – предупредил директор.
     – Мне бы Серёженьку скорее увидеть! – взмолилась Прасковья. Директор согласно кивнул санитарке, и та увела Прасковью, а Николай, не зная, как поделикатнее сформулировать свой вопрос, неловко спросил у директора:
     – На сколько… его?
     – Ноги – выше колен, руки – выше локтей, – ответил директор. – Сопровождающие говорили, что  зимой после боя похоронная команда его, полуживого, вытащила. Конечности отморозил основательно, гангрена. Да он у нас не один такой – десятки их, всяких…
     Николай представил себе жуткое зрелище и не решился попроситься в палату, утаив, что Сергей – его друг. Как будто угадав его состояние, директор спросил:
     – А вы его знаете?
Николай согласно кивнул.
     – Сегодня после завтрака у него прогулка, так что увидите, – пообещал директор.
     Вдвоём вышли на двор, закурили. Николай снова огляделся:
     – Мужичков-то, гляжу, у вас тут негусто!
     – Мужичков хватает, но почти все – инвалиды, – усмехнулся директор.
     – Мне до завтра здесь дурака валять тошно, дайте колун, хоть поработаю.
     – Вот за это спасибо! – ответил директор.
     – Извините, – замялся Николай, – я не знаю вашего имени-отчества…
     – Алексей Иванович.
     – Алексей Иванович, вы поговорите по-серьёзному с Серёгиной матерью, с Прасковьей Петровной. Одна она живёт, по дому да по хозяйству я да другие соседи помогают. А у неё сердце больное. Случится что с ней – куда Серёгу девать? Уж, может, ей здесь, при интернате остаться? Ухаживать бы помогала, как санитарка…
     – Понимаю, – промолвил директор, – поговорю…

     Николай обошёл обширный двор. Рядом с белым двух-этажным корпусом, возле высокой монастырской стены он увидел странную площадку, на которой была плотно вытоптана трава. Это выглядело необычно, если учесть, что всё подворье изрядно поросло, проросли травой даже кучи дров.
     Николай нашёл на одной горке колотых поленьев колун, скинул одежду по пояс и принялся за дело.Прошло около часа, когда он, уже изрядно устав и вспотев, уселся на чурбак, чтобы перекурить, и услышал мужские голоса. Николай обернулся. На площадке под стеной, пригнувшись к земле, суетились несколько санитарок в белом, да неподвижно сидела в траве Прасковья. Негромкие мужские голоса явно доносились оттуда, но никого поверх травы не было видно. Николай поднялся и только тогда увидел целый ряд лежащих на траве тёмно-синих мешков. Их было десятка полтора…
Не в силах оторвать взгляд от жуткой картины, Николай медленно приближался и расширившимися от ужаса глазами разглядывал лежащие в траве рядком «конверты», сшитые из грубых одеял – невообразимо короткие, чтобы вместить в себя человека. Но эти конверты вмещали… то, что осталось от здорового и сильного ещё совсем недавно мужика – туловище с обрубками конечностей. Самым страшным было видеть, что сверху этот мешок венчает самая обычная человеческая голова, которая говорит, смеётся, матерится, плачет…
     Две санитарки, прикурив каждая по паре папирос, проворно сновали вдоль ряда, давая каждому по глубокой затяжке и переходя к следующей паре «самоваров».
Николай медленно приблизился к крайнему из «мешков», возле которого сидела Прасковья, и присел. Серёга поднял глаза, и они встретились взглядами.
     – Колюха! – прошептал друг, и две крупные слезы скатились с уголков глаз к вискам. Николай осмелился, протянул руку и осторожно погладил его по голове. Он не знал, что в такой миг можно было сказать. Он даже не посмел бы выговорить «Здравствуй!», поскольку в такой ситуации желать человеку здравия было бы кощунственно.
     У Прасковьи тихо текли слёзы. Молчание нарушил Серёга:
     – А меня, Колюха, видишь…
     – Вижу, Серёга, не говори ничего, – Николай с трудом проглотил ком, вдруг выросший в горле.
     А рядом галдели и смеялись, радуясь тёплому солнышку, птичьему щебету и табачному дыму такие же изуродованные войной остатки людей – молодых парней и мужиков. Они подтрунивали над санитарками, беззлобно переругивались и, казалось, даже забыли, что не могут пошевелить ни рукой, ни ногой.

     Разговор Алексея Ивановича с Прасковьей ни к чему не привёл, она отказалась остаться при интернате, твёрдо решив вернуть сына домой.
     …Серёгу домой вёз, а точнее – нёс Николай, непривычно ощущая, насколько лёгким может стать взрослый человек. В вагоне Серёгу посадили на нижней полке в уголок к окну, прикрыли отсутствующие ноги дорожным одеялом. Рядом к нему прижалась Прасковья – и беглым взглядом даже не разглядеть, что едет не «целый» пассажир, а едва ли не его половина. Ещё до отъезда Николай договорился с Игнатьичем, что даст ему телеграмму для их встречи на вокзале. Председатель не подвёл, на станции  их ждала колхозная подвода, набитая свежим сеном. Вороная кобылка, весело помахивая хвостом, скоро доставила Серёгу Пахомова домой после долгого отсутствия.

                3

     Настасья, вопреки опасениям Николая, «дождалась», и он сам отвёз её со всеми предосторожностями в районный роддом. А уже на следующее утро Игнатьич с крыльца колхозной конторы провозгласил:
     – А Николай-то наш – батькой стал! Сын у него, почти четыре кило!
     Дружное бабье «ура» перекрыло речь председателя. А вечером Николай, уже слегка подогретый после коротких «посиделок» с мужиками, зашёл с бутылкой водки к Пахомовым. Собственно, он и так ежедневно забегал к Серёге, но тут был повод особый. Николай уговорил Прасковью принять глоточек за своего наследника, потом осторожно приподнял Серёгу и вылил ему в раскрытый рот, как птенцу, полновесную стопку водки. Глазом не моргнул друган, только выдохнул тяжко:
     – А вот этого мне не видать…
     Прасковья не выдержала, пряча слёзы, вышла из избы на двор, а Серёга, глядя в потолок, продолжил:
      – Ты не представляешь, Колюха, что это за мука! Рук-ног нет, но остальное-то живо… Когда я ещё в строю был, завёл себе девчоночку-связисточку. Ух, и ласковая была, как доведётся нам с ней ночку украсть… А потом, уже в интернате, дежурная санитарка ночью из жалости подсядет рядом, сунет под одеяло руку, помнёт, качнёт пару раз – и уж брызжешь, стонешь от наслаждения, а потом воешь до утра от тоски смертной, от беспомощности своей… Теперь ещё хуже – мамку-то не попросишь!
     А однажды (сыну Николая, тоже – Серёжке, уже шесть месяцев исполнилось) Серёга вдруг совершенно серьёзно сказал другу, пристально глядя в глаза:
     – Дай слово, что не вернёшь меня в богадельню, если с матерью что… Я не к тебе прошусь – я за матерью вслед хочу отправиться. Никому я на этом свете не нужен, всем обуза. Смысла в таком существовании нет. Помоги мне, если что…!
     – Ты с ума сошёл?! – ужаснулся Николай. – Чтобы я своими руками…
     – А ты подушечкой меня прикрой, я и не трепыхнусь!
     – И не проси, идиот!
     Покурили, успокоились, но Сергей сосредоточенно и ровно продолжил:
     – Запомни хорошо, Колюха, всё, что скажу. Когда это случится – нам с тобой неведомо, но помрёт моя мать. Ты сосед, ты, скорее всего, первым узнаешь. Или я покричу, люди услышат, ты услышишь… Пока бегают, звонят, обо мне решают, ты не мешкай. Неси сюда свечку, обвязывай ниткой, ставь на край стола, второй конец нитки – мне в зубы. Под стол бросай охапку соломы, зажигай свечу – и в контору, к людям, чтобы на тебя не подумали. А уж когда свечку со стола сдёрнуть – я сам решу. И ты гадом последним будешь, если не дашь мне такой свободы! Поклянись, что сделаешь!
     Николай молча закурил ещё одну папиросу, потом долго держал её, уже догоревшую и угасшую, в пальцах, пока, наконец, не выдавил:
     – Обещаю…

     И помнил Николай об этой страшной клятве все два года, пока не сбылось… Стылым зимним утром, как рассвело, заметил он, что над избой Пахомовых дыма нет. Обычно Прасковья рано печь затапливала. С тревогой Николай зашёл в избу, окликнул Сергея. Тот уже не спал.
     – Проверь, Коля, как там мать?
     Николай зашёл за занавеску, прикоснулся к холодному лбу Прасковьи.
     – Умерла у тебя мать, Серёга!
     – Тогда вспомни, что обещал, да поскорее!
     Николай ушёл к себе, вернулся с припасённой свечкой и катушкой ниток. Сходил на двор, нагрёб по углам охапку старого сена (давно уж у Пахомовых козы не было). Привязал нитку к свече, поставил на край стола, отмерил нитку, оторвал…
     – Скорее давай! – Сергей сжал в зубах нитку, сквозь зубы процедил:
     – Зажигай свечку и иди к людям, чтоб тебя видели, да о том, что мать моя умерла – никому!
     Николай в последний раз взглянул в суровое лицо друга:
     – Прощай, и прости за всё!
     В ответ услышал:
     – Спасибо тебе, придёт время – свидимся!

     Похоронили их вместе – Прасковью и Сергея Пахомовых, мать и сына. Оба тела были одинаково короткими, в пожаре конечности быстро сгорают…


                ЭПИЛОГ

     Когда-то, уже давно, на рубеже веков путешествовал я сплавом по одной тихой северной реке. Накатившая непогода вынудила меня искать пристанище в глухом монастыре, неведомо откуда появившемся из-за излучины реки. Впрочем, ещё не снятые с купола строительные леса свидетельствовали о том, что обитель жива.
На ночлег меня определили к одному старому монаху, который и поведал ночью эту историю. В моей памяти до сих пор звучат его слова:
     «…Я всякий раз, когда зажигаю свечу, вспоминаю ту, перевязанную ниткой».