Добрая женщина

Колесов послушно сел на предложенный стул. Усталый, в больничной одежде – выцветших брюках, курточке, явно ему большой, он сильно выделялся на фоне белых халатов холеных врачей. Он был как огрызок яблока среди чистоты праздничного стола, убранного для веселья.

Любовь Васильевна кратко рассказала о преступлении Колесова, сделала какие-то выводы, и медицинские термины, мало говорившие Колесову, в которые он вслушивался, напрягая слух, и нежный воркующий голос Любови Васильевны окончательно убедили Саньку, что его вопрос врачам мало интересен и эта процедура – комиссия – ничего хорошего ему не принесет.

Он как-то уже лениво глядел в одну точку, будто бы завороженный выводами Любови Васильевны, и даже улыбнулся, но тут же сделал свое лицо серьезным, соответствующим моменту.

Профессор Майский, заведующий клиникой судебной психиатрии, небрежно взял исписанный карандашом лист бумаги. Поправил длинными бледными холеными пальцами позолоченную оправу своих очков. Он начал читать, вначале про себя, а потом увлеченно вслух: Обрекая осужденных на лишения, на нищету в колониях, при оплате их труда минимальной и несправедливой, государство делает этот труд унизительным, и, выходя на волю, человек так и относится к труду – с пренебрежением…

Профессор Майский, будто бы опомнившись, завершил чтение. Поглядел уже внимательно на сидящего перед ним невысокого парня в больничной одежде и негромко, но властно сказал:

– Стиль-то неплохой. Это отрывок из письма обследуемого. Он написал его, обращаясь к съезду ВЛКСМ.

Врачи молчали, как воды в рот набрали. Они смотрели на профессора с покорностью голодных собачек, терпеливо караулящих еду у палатки с шаурмой.

– Наш диагноз – это на всю жизнь, – как-то задумчиво сказал профессор – Отсидите, молодой человек, выйдете.

Он еще что-то говорил, но Колесов внимательно глядел на Любовь Васильевну. Видимо, чересчур внимательно, так что она, встретившись с ним взглядом, отвернулась и даже, как показалось Колесову, зарделась. Или ему этого просто хотелось? Это письмо к идущему на воле очередному съезду ВЛКСМ он написал как бы и от скуки, и от желания высказаться, доказать им всем, а именно Любови Васильевне, что он здоровый, здравомыслящий человек. Конечно, он понимал, что письмо на съезд не попадет. И единственным делегатом, к которому он обращался, была Любовь Васильевна. А теперь эти его мысли были выставлены на всеобщее обозрение, и это как-то даже оскорбило Колесова. Он перевел тяжело дыхание, будто бы отпуская какую-то свою мысль – навсегда. Желание увидеть в Любови Васильевне сочувствующего человека не оправдалось. Он увидел, просто врача, выполняющего свою работу. И еще что-то очень плохое почувствовал он в эти минуты по отношению к этой женщине – она ему показалась отчасти похожей на охранницу из тюрьмы. Почему-то в тюрьмах работало охранниками много женщин. И были они властными, неулыбчивыми, настороженными и, что удивительно, часто очень красивыми.

Колесов встал со стула, когда профессор завершил свою речь, и послушно вышел из кабинета. Поняв, что его судьба определена этими людьми в белых халатах. И впереди этап, беспощадный, страшный, но к которому он уже был готов, который влек его к себе неумолимо, как рок, как что-то властное, тянущее, давящее, усиливающее тревогу.

Но Колесов этапа не боялся, он боялся людей, которые были равнодушными, хотя часто и казались внешне иными.