Беспалый голубь

/Из рассказов, собранных на просёлочных дорогах/.

На скамейках под небольшим навесом, приделанным сбоку деревянного  здания  забытого Богом полустанка, который сами железнодорожники называют разъездом, собирались к приходу пригородного поезда люди. В основном это были местные жители, едущие в город, и горожане, возвращающиеся в город с дач или из похода за грибами.
Разъезд – явление  очень скромное: главный путь и всего один отходящий от него боковой путь, чтобы пропустить встречный поезд и погрузить желающих ехать. Развлечений тут никаких, поэтому граждане быстро знакомятся, кто ещё не был знаком, и, чтобы убить время, рассказывают друг другу разные случаи из жизни или просто обмениваются новостями и сплетнями.
В этот раз одна бабушка, пристроившись у перил, где было посветлее, читала внучке сказку, остальные путешествующие слушали за неимением лучшего:
- И тогда говорит медведь человеческим голосом: «Не убивай меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь».
- Сколько хожу на охоту, даже по пьяному делу, – никогда со мной ни один зверь не разговаривал, -- хмыкнул мужичок с внешностью охотника, склонного нарушать законы об охоте.
- Лучше медвежья шкура в руках, чем Василиса-прекрасная в Тридесятом Царстве! – согласился молодой паренёк с внешностью нигилиста, как их изображали на карикатурах того времени – в круглых очках и с длинными волосами.
- Сказка – ложь! А людям надо правду говорить!! – запальчиво воскликнула молодая, лет 22, девушка, ещё не утратившая веру в возвышенное.
Народ как будто только этого и ждал -- разговор тут же стал всеобщим. Кто-то утверждал, что сказка ложь, да в ней намек. Кто-то рассуждал о воспитании молодёжи вообще.
Когда гомон несколько утих, в разговор вдруг вмешался человек лет под 50, носивший самую дешёвую соломенную шляпу из числа имеющихся в продаже. Вмешавшийся  был одет в тёмные брюки и потёртую кожанку с небольшой дырой на спине пониже левого плеча, как будто кожанка была снята с убитого продотрядовца. До этого он спокойно ел пирожок и успевал ещё подкармливать крошками двух воробьёв.
- Сказка-то, она, может быть и ложь, -- начал он тихим голосом, -- но только иногда становится былью.
Тут он остановился и, увидев, что все смотрят на него в ожидании разъяснений, начал свой рассказ:
- Человек я одинокий, так уж жизнь сложилась. Родных никого,  друзья все в детстве остались: кто помер, а кто уехал -- и концов не сыщешь. Да ещё доходы такие, что слёзы, а не доходы. Вот, раз или два за грибами за лето съезжу – тут он указал на корзину, полную белых грибов, -- и весь отдых.
- Да уж, с нашими зарплатами на Мальдивы не поедешь! – запальчиво поддержала его женщина средних лет. – Дай Бог до дачи доехать.
- А времена нонче такие, что, коли с наличными туго, то и с друзьями лучше не будет. Ну, так вот, сижу я однажды по случаю духоты на скамеечке рядом с домом, жую, вот как сегодня, пирожок с капустой (у нас там в лавочке они дешёвые) и вдруг не известно откуда голубь прилетает. Сел около меня на скамеечку – и на меня смотрит. Вижу, голодный. Отломил кусочек, перед ним на скамейку положил. Он его с лёту проглотил! Ещё кусочек положил – и он туда же.  Ну, словом, полпирожка скормил.
На следующий день опять иду на скамеечку. И опять этот самый голубь прилетает...
- Дяденька, как же Вы узнали, что он тот же самый: они же все одинаковые? – не выдержал паренёк лет тринадцати.
- Примёта у него была: на левой лапке одного пальчика не было. Видать, уже бывал в переделках. Опять я его покормил немного. Так и стал подкармливать. И мне как-то жить радостнее стало: всё ж живое существо. Соберу, бывало, крошки, кусочек пирожка добавлю – и иду. А он смелый такой! Прямо на руки мне садился.
Только однажды произошла со мной большая неприятность. Только я на свою скамеечку сел – подсаживается ко мне парень лет тридцати, весёлый такой, представительный и говорит: «Друг, выпей со мной! Радость у меня – сын родился, а одному пить не хочется!» И достаёт пузырь дорогой водки, два стаканчика бумажных  и две котлеты. Выпили – и у меня сразу в глазах помутилось. Не знаю, может, подмешал он в пойло чего, может, просто развезло с непривычки: закуска-то аховая была, но только проснулся я на следующий день у себя дома, голова разламывается. Думал, обворовать хотели, но всё было на месте,  да у меня и взять-то, по правде говоря, нечего.
Только вот недели через три приходит  мне повестка в суд, и там выясняется, что свою жилплощадь я продал, о чём имеется заверенная бумага с моей подписью, оговорённые рубли получил, о чём имеется расписка, а теперь отказываюсь выезжать, несмотря на письменное требование законного владельца, тоже с моей подписью. И что самое гиблое – подписи-то везде мои, настоящие.
Судья и постановил – выселить.
Я и в полицию, и к прокурору – везде ответ один: «Подпись твоя? Не запугивали? Паяльником не пытали? Значит, надо было читать, что подписывал! Бачили очи, шо куповали».
И вот пришли меня выселять судебные приставы. А ведь я тут всю жизнь прожал. Жилплощадь-то эту мои родители получали, которые всю жизнь на заводе проработали. Идти мне больше некуда, только в бомжи: никакого другого имущества у меня нет. И вот стою я, значит, как из-под угла мешком накрытый – и не знаю, что делать. Мне уж и судебный пристав, женщина, говорит:
- Может, вам вещи какие взять требуется?
А я стою, ничего не соображаю. Полез в кладовку, взял коробку со своими детскими вещами, которые мои родителя хранили, открыл, вынул чернильницу-непроливашку, с которой в первый класс пошёл, посмотрел на неё и поставил на стол.  Потом пузырёк с чернилами вынул, посмотрел – полный. Открутил крышку, понюхал зачем-то и тоже на стол поставил. Спроси зачем – сам не знаю. Ноги ватные, в голове туман какой-то. А тут ещё окно открыто настежь, и вижу я, как дети с сумками из школы домой  идут. Вспомнил, как сам из школы возвращался, маманю с папаней – и в глазах у меня помутилось. Упал замертво, где стоял, – и ничего больше не помню. Ну, тут все, знамо дело, перепугались, «скорую» вызвали, а «скорая» меня сразу в больницу.
- А с хатой-то что? – сурово спросил мужичок трезвого склада ума.
- Хотите верьте, хотите нет, а дело на этом и закончилось. Потому что когда меня унесли и все обратно к столу вернулись, на котором бумаги все необходимые лежали, чтобы я с ними, значит, ознакомился, никаких бумаг там уже не было.
- Это как это? – раздался недоверчивый голос из дальнего угла.
- Точнее сказать, бумаги-то были, и все лежали на столе, как их и положили. Да только все они чернилами оказались залиты. И надо было всю волынку сначала начинать. А пока суд да дело, шайку эту накрыли, они ж не меня одного так обнесли. И посадили.
- А кто ж бумаги-то чернилами залил? – спросил тот же недоверчивый голос. – Неужто судебные приставы?
- А вот это, доложу я вам, и есть самое невероятное. Как выписался я из больницы, на столе, понятно, никаких бумаг уже не было. Только пятна остались от чернил. А между ними – следы голубиных лапок, которые в чернилах испачкались. И на одной лапке пальчика нет! Уж как я обрадовался -- сказать нельзя. Купил семечек хороших и побежал голубя благодарить. Да только не прилетал он больше, пропал.
- Кошки, видать, сожрали, -- не стал скрывать правду закононепослушный охотник.
- Ангел это твой был, -- вдруг вмешалась в разговор скромная на вид женщина средних лет. – Прилетел из рая, сделал доброе дело и обратно улетел.
Народ наш до их пор сохраняет мнение, что птицы улетают зимовать в рай.
- Может, и так, -- ответил ей рассказчик.
Тут раздался гудок тепловоза, поскольку этот участок железной дороги не был электрифицирован, по каковой причине рижские пригородные электрички здесь не ходили. Из-за ближайшей лесополосы вынырнул пригородный, состоявший из обычных вагонов, все разговоры оборвались, и народ поспешил на посадку.