Моё единственное оружие

Эту книгу я писал долго.
Начал в 2009. Точку поставил в августе 2021.
Так и не отредактировал. Я ленив.
Может, когда и удосужусь.

Эта книга может быть интересна, а, может быть, и нет.
Она о взрослых, страдающих без любви.
Она о времени, потерянном цивилизацией.
Она обо всём, что волнует автора.


©Арутюнянц К., 2021


Дорогие мои люди, все, кто попал в мою новую книгу, если вдруг вам покажется, при прочтении, что я вас обидел, это не так. Я писал с большой любовью к вам.
Честное слово.
И это, в любом случае – произведение художественное, с элементами публицистики.
Мы все прототипы и актёры.
И в первую очередь – я сам.


Моё единственное оружие,
или Книга 2009-2021

Слово от автора

В этой книге сюжетная линия, разумеется, существует. Мало того, это книга в книге.
Главный персонаж, писатель, попавший, волею судьбы, в эпоху микробной тирании, всё-таки определится с приоритетами, помимо всего, встретит свою любовь, но это не станет финалом истории.
Во второй книге, той самой, над которой писатель работал двенадцать лет, финала, в принципе, не будет. Потому как та история безнадёжно устарела.

Это не "Мастер и Маргарита", это не шедевр мировой литературы. В детстве автор неоднократно зачитывался книгой Валентина Катаева "Волшебный рог Оберона, или Разбитая жизнь".

Стилистикой данная книга напоминает именно её: разбитой жизнью, флэшбэками, не связанными друг другом мыслями и событиями, но объединёнными именно этим оригинальным произведением, над которым автор работает и сейчас, и скорее всего, будет занят данным увлекательным процессом оставшиеся годы собственной жизни.
Или, хотя бы, весь оставшийся год.
Спасибо за внимание.

К. А.
5 июля 2021 года.


Моё единственное оружие,
или Книга 2009-2021

И тогда он решил продолжить одну из своих книг, которую начал давным-давно.
Хорошие дела следует доводить до финала.

1.

Писатель сидел в Фейсбуке и рассуждал.
– Вот бы написать книгу, которой не было.
Про любовь было.
Про одиночество было.
Про кошек, войны, ненависть, пароходы, путешествия, предательство, вентиляторы, пиво, тростники, фаянсовых ворон, комиков, Воронеж, Сыктывкар, горошину с принцессой, пончики, бижутерию, магнитики и т. д. Да было про всё.
Всё, что ни назовёшь. Было.
Про себя писал. Про других писал. Это только я. А сто миллионов остальных авторов?
А вот про книгу, которой не было, не было.
А что должно и может быть в этой книге?
Не пустые же страницы.
Писатель глотнул из кружки, странно, детский писатель, а пивом балуется, а талдычил про здоровый образ жизни, и снова уставился в окно.
О чём эта книга, которой не было?
О взаимопомощи было.
О неразделённой любви было.
О разделённой любви было.
О террористах было. Сыну помогал писать.
О всяких нехороших и хороших людях было.
Про озеро Сенеж, наверняка, было.
Про пустыню Калахари было.
Даже про бедуинов девятьсот девяносто девять книг настрочили. Сам проверял.
Вдруг писатель вспомнил, что сегодня свежо. И уже обязательно надо отправиться на почту. Отослать одной хорошей женщине две детские книги. Внуку она заказала. С автографом. А то ведь нехорошо получается. Деньги ему перевели, а книги он не отправил.
Это нехорошо.
Это безответственно.
Про безответственность, может?
Да тоже было.

2.

Вообще-то писатель мечтал жить на Балтийском море.
Скажем, быть смотрителем маяка.
Быть смотрителем маяка – это ответственно и прикольно.
Шторма, пароходы, SOS.
Сидишь себе и оберегаешь жизни других. Что может быть прекрасней?

Ерунда – про книгу, которой не было.
Всё было.
И тогда он решил продолжить одну из своих книг, которую начал давным-давно.
Хорошие дела следует доводить до финала.

"МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ"

"Неудачников не то чтобы презирают..."

Неудачников не то чтобы презирают.
С ними просто-напросто не желают иметь дела. Ещё, не дай Бог, подцепишь эту заразу.
К тому же в кризис.
К тому же, если ты предрасположен к истерии.

Короче.
Умер пёс. Ушла жена. Друзей нет. Работы нет. Денег нет. Желаний нет.
Есть - вялые мысли о самоубийстве, сын, полуслепая мама, отец, неопрятная квартира с видом на подмосковные берёзки. Под одной из них пёс и покоится.
Итак. Что делать, чем занять собственный дух, когда не хочется шевелить ни пальцами рук, ни пальцами ног, ни оставшейся конечностью тела?
Совершенно не ясно.

"Можно пить..."

Можно пить.
Посольскую, праздничную, советское, изабеллу, балтику, охоту, жигулёвское, джин-тоник, отвёртку, три семёрки... Как ни странно, именно от этого дешёвого портвейна по утрам не гудит голова.
Можно травить себя неделю, две, три, месяц.
Можно накачиваться этим пойлом до отупения.
В конце концов, это теряет смысл.
И тогда ты впервые выходишь на прогулку.
Заметьте, совершенно осознанно.

3.

Сижу и размышляю.
Ведь не угадаешь.
Где и как пройдут последние дни моей жизни?
Смогу ли провести их достойно?
Вот, престарелые немощные викинги прыгали в море со скалы. Мужественный народ.
Так, от нечего делать, дурака валял писатель. И вспомнил, кстати, историю их городка. Когда смертельно больной мужчина, которому было-то всего лет пятьдесят, улучшив момент – дома никого не оказалось – дополз до балкона и (невероятно! потому как человек пролежал в койке несколько лет, почти без движений) умудрился подтянуться и сигануть с балкона вниз. С девятого этажа. Чтобы больше не мучить ни себя, никого из близких.
Мужчина.
Да. Так вот. Где и когда?
А какая разница?
Полюбить, что ли, кого?
Писатель подошёл к окну, погладил кошку, сидевшую на подоконнике.
На птичек она смотрела.
Затворница.
Маленькая Кошка-Принцесса.
Кошка мяукнула в ответ.
И писатель решил окончательно:
– Влюблюсь.
Кошка снова пискнула. Одобрила, наверное.

4.

У писателя был друг, а у друга – дядя.
Дядя служил главным инженером небольшой обувной фабрики в армянских горах.
Каждое утро, выбрившись до синевы, он облачался в свежее бельё, в чистую накрахмаленную белоснежную сорочку, в выглаженный костюм из московского магазина "Лейпциг", не забывал украсить всё это дело любимым красным галстуком в золотую косую полоску, и употребив обязательные пятьдесят граммов домашней водки, отправлялся на фабрику.
В правой руке он держал свёрнутую плотной трубочкой газету "Физкультурник Армении".
Без пятидесяти граммов дядя никак не мог не начать свой трудовой день. Это была традиция предков – отца, деда, прадеда и остальных предыдущих колен.
Водка смешивалась с кровью и с горным воздухом. Это тонизировало дядю, и украшало дорогу, по которой шагалось бодро, и позволяло в полной мере наслаждаться родными видами да парящим в небе орлом.
Писатель вспомнил дядю неспроста.
В доме писателя водки не было с прошлого вечера.
Собственно говоря, писатель и не являлся обладателем гедеэровского костюма.
И его нынешняя тропа тянулась вдоль полей и леса. Если, конечно, выйти из дома.
Писатель натянул джинсы, влез в истоптанные многолетней печалью штиблеты и вышел.
Да. Ещё в футболку влез. Перуанскую. Подаренную другом лет десять назад.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Удивительный день..."

Удивительный день. Дождь. Я плетусь по мокрому асфальту, жую яблоко.
Яблок уродилось в этом году!.. Райские, кислые, зелёные, маленькие.
Как вся моя несуразная жизнь.
Кроссовки промокли насквозь. Дырявые подошвы безобразно чавкают.
Я пытаюсь разобраться с собственной судьбой.
– Что-то надо делать… Что-то надо делать…
Меня обгоняют двое.
– Эй, – радуюсь я знакомой спине. – Санёк! Ты?
Детина притормаживает.
– Узнаёшь?
Нет, я, и вправду, рад.
– Ну, помню.
– Вот видишь, и я не забыл.
Надо же. Ровно восемь лет назад этот тип бил меня ногами по голове. Самозабвенно так…

"Сука! Сука!.."

– Сука! Сука! – выкрикивал он с каждым ударом.
После второго или третьего очки отлетели куда-то в мир правды и неправды, а я остался на этом пятачке, где за ударом следует «сука» и очки, кувыркаясь в воздухе, всё никак не доберутся до асфальта.
«Главное, – мысль во мне набухала и, кажется, собиралась вырваться из головы сквозь тысячи маленьких расползающихся трещинок, – главное встать… нехорошо, когда тебя заставляют сравняться с землёй… вот-вот… всё верно… давай, вставай, чёрт возьми…»
– Сука! Сука!! Сука!!!
«Главное… главное… что там главное?..»
Иногда я успевал заметить, как ботинок приближается к лицу, следом раздавался хруст…

5.

Словом, писатель вышел на улицу.
Поначалу он хотел просто пройтись по лесу.
Но если честно, ему это надоело.
Целый год он бродил лесными тропками, партизанил, так сказать, в эту странную эпоху навалившейся на мир микробной диктатуры, и вещал в Прямом эфире о том, о сём.
Выходил часа на два. Потому как дома у него лежала старая мама. И оставлять её надолго было просто невозможно.
Деменция страшная штука. По старинке – старческий маразм.
Это ребёнок. Немощный и несчастный. Время от времени радующийся присутствию папы, дяди, дедушки, мамы в лице сына. В его лице. В лице писателя.
Ровно такая же старушка с нижнего этажа была очень неспокойной.
Её крики разносились по всему дому:
– Идите домой! Идите домой!..
Мама писателя была куда тише. Только не давала ему спать. Однажды она побила рекорд, подняв его за ночь раз двадцать. Её донимали ночные страхи.
Бессонница тоже страшная штука. Писатель не спал года два. Порой он превращался в зверя.
И вот теперь, когда мамы не стало, ровно два месяца спустя, опрокинув на грудь очередную рюмку, он вышел в свет.

6.

Мы рабы своих привычек и комплексов, рассуждал писатель.
Затем он приобрел очередную чекушку и выпил прямо из горла. Никого не стесняясь.
За спиной у него располагался рюкзак, некогда подаренный сыном, в рюкзаке лежали его книги. Скажем, про собаку Булку.
Писатель, вообще-то, прослыл писателем детским. Взрослых изданных книги у него практически не было.

Он оглядел окрестности и достаточно уверенным шагом направился к новому молодёжному арт-пространству. Здание отремонтировали. Внутри было уютно.

Такой зажигательной речи писатель не произносил давно.
– Да вы знаете, – восклицал он, – что и до вас в нашем городке проводилась достаточно творческая и интенсивная работа с молодёжью и детьми?! Да вы знаете, что лично я занимался этим десять лет?! Да вы знаете, что мой опыт работы ещё мог
бы пригодиться нашему приболотному обществу?!
Двое молодых парней слушали писателя вежливо и попросили оставить координаты.

Он снова оказался на улице и подумал: "Господи, я снова опозорился".

Но, как ни странно, три дня спустя его пригласили поучаствовать в грантовом конкурсе.
Так и написали: "Вы именно тот человек, в котором нуждается молодёжь нашего города".
Забавно, выходит, они не заметили, что он был банально пьян.
Старая школа.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Я подхожу..."

Я подхожу и хлопаю Санька по плечу:
– Дай прикурить.
Санёк протягивает зажигалку.
– Чем занимаешься? – спрашиваю.
– Да тут… – нехотя отвечает. – Во Владимирской области открыл магазин фейерверков… С родственником на пару.
Он кивает в сторону бугая.
Я не отстаю:
– Женат?
– Нет… – а дальше скороговоркой. – Но дети есть. Сын. Три года.
Я улыбаюсь в ответ. Стараюсь, чтобы улыбка получилась не слишком мерзкой.

"Плохо стараюсь..."

Плохо стараюсь, как и тогда, в августе, когда менты посоветовали ему извиниться передо мной, иначе бы сел он – «от пяти до восьми»:
– Не будет у тебя жены.
А он припёрся в шортах – шестнадцатилетний придурок, красный весь, уши пылают...
– Жены – не будет, – смаковал я. – Никогда не будет.
Он вдруг завопил на весь подъезд:
– Будет! И дети будут! Семья будет!
Потом заплакал.

– Ладно, – говорю, – не писай. Будет у тебя жена… Две. Иди-иди… к родственнику.
Санёк мнётся, не уходит. Бугай терпеливо ждёт.
Дождик зарядил до четверга.
Я жую яблоко.
– Слушай, – говорю. – А я ведь хотел тебя найти и прирезать. Недавно расхотел.
Санёк хмыкает.
Ну и морда у него…

Вот и с этим разобрались.
Я разворачиваюсь. Иду по шоссе и выхожу из посёлка.
Нечего мне здесь больше делать.
Всё моё при мне. Мысли, желания и оба паспорта. Так. На всякий случай.
Слева проплывает берёза. Под ней темнеет холмик.
Я иду, не оглядываясь. Зачем?

От автора:
– Жизнь и всё, что произошло за последние годы, раскрепостили меня.
Невероятное счастье принять это и осознать. И такая же бесценная ответственность. Надо быть безмерным дураком, чтобы не поймать этот миг, и не работать над книгой, может быть, самой главной в моей жизни.

7.

Я не пил зелёный чай с лимоном сто лет. Во всяком случае мне так кажется.
Порой трудно возвращаться к тому, что ты делал ежедневно долгое время, особенно, если это связано с печальными событиями.
Я пил кофе и чай.
Была мама. Мамы нет.
Последние четыре месяца я употреблял нечто иное.
Вот. Снова чай.
Ни от чего нельзя отказываться навсегда, если уж это когда-то вошло в твою жизнь.
Ломтик лимона я нехотя сжевал. Он оказался горьким.

Писатель выложил этот пост в ФБ и отошёл от стойки уличного кафе.
Мимо пробежала такса.
Каждый раз при виде таксы писатель вспоминал своего пса.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Он умирал..."

Он умирал, и это было ясно. Совершенно ясно. Он вздохнул и затих.
– Всё, – сказал я.
Ты гладила его по ушам, по лапам, по хвосту.
И мы завыли, как способны выть только люди-псы, если они существуют.
Видно, всё-таки существуют.
Ты принесла лопату.

Ещё вчера я играл ему на флейте, из которой так и не научился выдувать приличные звуки. Мелодия была неумелая, но флейта остаётся флейтой, и поэтому печаль и надежда так или иначе обволакивали нашу общую душу. Так мне, во всяком случае, казалось.

Сумерки и ветер подхватили нас и подтолкнули к поляне у дороги, за рекламным щитом.
Я вырыл яму, ты собрала прошлогоднюю траву.
Это было так просто – окоченевший пёс, холод, берёза, апрель, могилка в четыре шага и посёлок за спиной.

"Что нас волнует в этой жизни..."

Что нас волнует в этой жизни на самом деле?
Агрессия, выстрелы, сарказм, равнодушие, рыдания, излишества, хохот, ложь, цунами, правда, прыщи, болезни, вспышки на Солнце, крик, ночь, смерть, террористы, взрывы, метро, пенсии, национализм, водка, диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД), друзья, тёща, родители, дети, армия, проституция, кометы, взрывы, катаклизмы, глобальное потепление, визы, перхоть, смена пола? – словом, жизнь, мир, Бог? – нет нас не волнует всё это.
Нет же. Нас теребит покой.
Его мы желаем.
О нём молимся. Лишь о покое…

"Когда-нибудь..."

Когда-нибудь, может, и сегодня, я дойду до неё, подойду к иконе, предстану пред ликом и прошепчу:
– Ну что, брат… Что скажешь? Ты – святой, так ответь. Как быть? Кем быть? Куда идти? От кого бежать, во имя Отца и святого Духа? Не молчи… молчанием ты мне никак не поможешь, молчание убивает меня… и тебя, в первую очередь. Потому как не имеет оно предела. А раз не имеет предела, то нет у тебя и ответа... Ну! Ответь же! Что? Верно ли это? Святость твоя в одном лишь смирении и любви? Но где же тогда? В ком найти мне недовольство собой? Ненависть к себе, если не в тебе? Не молчи, Бога ради! Если не в тебе, так, значит, в себе отыщу я ответы на эти вопросы? Если не в тебе – в Господе нашем? То, значит, в себе – прохожем и пропойце… Молчишь… Понятно… Не хаос. Тишина – вот начало пути…
Как там у Ахматовой:
– Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, господи, тихо,
Что слышно, как время идет…
Когда-нибудь я дойду до храма. Как бы высокопарно это не звучало…

Давным-давно, пацаном, я забрался в полуразрушенную церквушку с обвалившимся куполом. Зазубрины купола обросли травой, а в небе летали ласточки. И вдруг я запел. Без слов, своим тонким ломающимся голосом, что-то пронзительно и невероятно красивое, похожее на вечную песню ласточек…

Из дневника:

"Вы меня не цените.
Вы меня переоцениваете".

"Ошибся. День взятия Бастилии 14 июля.
Ошибся писатель. Не четвёртого.
Однако, в любом случае, люди делом занимались, а не всякой wt-хренью.
Делом. Людьми были. Свободы желали. Искали. Находили. Конкретики было куда больше".

4 июля 2021 года.


8.

Береги себя и ближних
история для кино

Он бродил по Лесу каждый день. Как только зазвучали эти натужные голоса из динамика: "Берегите себя и ближних".
Никого на улицах, в посёлке, в магазинах не было, практически пусто. Полицейские делали вид, что не видят. Сворачивали в сторону. Не хотели связываться. Сами-то в масках, а он считал это бредом, да и просто тяжело дышать.

Он об этом талдычил в своих ежедневных прямых эфирах, когда шагал по лесу и вещал через смартфон в информационное поле планеты. Кто-то его слышал и слушал.

Ну, он говорил не только о масках, разумеется. Обо всём говорил, о чём придётся. Публицист всё-таки, журналист в прошлом, киношник, детский писатель.
Он даже провёл несколько онлайн-фестивалей детской книги, читал произведения современных авторов и свои рассказы. Балагурил, дискутировал, возмущался, радовался, молчал. Открывал для себя новый мир. Мир Леса, Воли и Одиночества.

И как мир прогнули. Как поставили в одночасье на колени.
Впрочем, не всех, конечно.

Иногда он встречал на тропинке пожилую пару, статных, не по возрасту, людей, поначалу просто уступал им дорогу, затем стал обмениваться дружелюбными взглядами, не более того, ни разу ни он, ни они не произнесли ни слова.

Несколько раз он заговаривал с собачниками. В основном – с женщинами. О погоде, о пустяках, о верных братьях меньших.

Пару раз замечал пробегающую за кустами и ветками странную парочку, причем парень бежал пригнувшись, а девушка словно плыла за ним. Сын ему потом объяснил. Это был местный наркодилер, раскидывающий по Лесу закладки, в определенных местах, под пнями, в дуплах. Правда, тех, кто нуждается в пакетиках с наркотиками и достаёт их из потаённых мест, он не видел ни разу.

Постройку же, хлипкую на вид, но как потом оказалось, достаточно утеплённую, он заметил почти сразу: в первую неделю своих путешествий по Лесу.

Строение это из досок, фанеры, блоков каких-то, ящиков, стояло не то что бы где-то в глуши, но подальше от любопытных глаз.
Вот он на него и набрёл как-то раз.
Но не подошёл. Был занят эфиром.
Только заметил движение. Вроде как выглянуло какое-то существо из-за двери. И тут же нырнуло назад в домик.

Да. Это был домик. И в нём жила бомжиха. Особа неопределенного возраста, под сорок, наверное. Достаточно сохранившаяся, даже с некоторым подобием румянца на щеках.
Всё-таки обитала, жила, в Лесу, на природе. А может, и квасила, тут уж не угадаешь. Пила, конечно.
Одета она всегда была очень тепло. И укутана в платки. И глаза порой сверкали какой-то первобытной силой, как ни странно.

Он это издалека увидел однажды. Решил подойти. А существо ответило жестом вполне понятным – рукой взмахнула, словно отгоняя. И он прошёл мимо.

Через некоторое время он принёс пакет с едой. Ходил с рюкзаком всегда. Это не оказалось чем-то обременительным.
Оставил у дверей. И ушёл.
Ему показалось, наверное, да нет, всё-таки прозвучало в ответ "Благодарю".

Жил он со старенькой мамой. Нигде не служил, сам был, в общем-то предпенсионнером. Жили на его редкую подработку редактора и пенсию мамы. Изредка приезжал сын. Тоже привозил гостинцы. То одно, то другое.

Мама была совсем старенькой. Лежала. Но он справлялся. Целый день сидел дома, приглядывал за старушкой. Бродил по Инету, ну и часа два по Лесу. По магазинам ещё. По тем, где можно без маски. Он приобрёл себе шарф-трубу. Если уж совсем приставали, делал вид, что прячет нижнюю часть лица за этим масочным суррогатом.

Больница толком не работала. Вернее им нынче было не до старушек.
Наступили холода.
Однажды мама тихо ушла. Покинула его. В тот самый мир иной и отправилась.

После похорон он пошёл в Лес.
Наступили заморозки.
Он шагал без особых мыслей по окоченевшей траве.
Просто шёл. И ноги привели его к домику.
Было тихо. Будто никого.
Заглянул в окошко.

Она лежала. Но вроде не спала. Странно лежала. В неудобной очень позе.
Он решился. Вошёл. На полу валялись пустые бутылки из-под водки.
Она была без сознания, но дышала.
И он вдруг решился. Он понял, что сейчас сделает.

Он шёл по Лесу. Нёс её на руках.
Как-то слишком легко нёс. Словно и не женщину, укутанную в тряпьё.
В сумерках только тропа и белела.

Дома он положил её на кровать мамы.
Вдруг она открыла глаза.
И улыбнулась даже. Совсем еле.
Словно всё так и должно было быть. Всё, что произошло.

Свет он не включил. И лицо её казалось совсем молодым. Это была уже женщина, которая обрела кров и мужчину.

Такая вот история.


Это писатель выдал на ФБ.
Его спросили в комментах:
– Заявка?
– Что-то вроде того, – ответил он.

Впрочем, какая заявка?
Он давно не работал на сериалах.
Он был практически изгоем.
Во всяком случае, ему так хотелось думать.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Облака..."

Облака.
Плывут себе – рваные, семенящие, душевные.
Стоял бы так всю оставшуюся жизнь, а я выхожу на шоссе.
Мимо проносятся авто. Плевать им на меня. Как, впрочем, и мне…

Итак – пёс улетел на свою планету, жена потеряла веру в мужа своего.
Прямо, как в анекдоте про парикмахера:
– Дружище! Что бы с тобой не случилось, приходи! Всегда побрею и постригу бесплатно!..
Смешно. Ну, это – кому как. Мне – не очень.
Где найти того парикмахера?..

За спиной раздаётся скрип тормозов.
Сейчас обрушатся – бранью, хамством, безобразием, которое ужасом окатит меня с головы до пят: «Тебе что? Жить надело?!!»
– Вам куда? – слышу.
От неожиданности пригибаюсь.
Из джипа выглядывает вполне интеллигентный мужчина.
– Да никуда, в общем-то...
– Понятно, – отвечает. – Могу подвезти.
«Началось, – думаю. – Вот и интрига».
Забираюсь в джип.
Чайка над прудом парит и парит. Можно и за этим парением наблюдать всю оставшуюся жизнь.
Можно, если на душе покой.


"Мы тянули за собой прошлую жизнь..."

– Мы тянули за собой прошлую жизнь. Надеялись, помогут родные стены. Не вышло… – произносит мой новый товарищ.
Он не смотрит на меня. Я молчу.
– Володя, – говорит и протягивает левую руку.
– Боб, – отвечаю я, непривычно здороваться левой.
– Как?
– Боб, – повторяю.
– Понятно. Боб так боб… Это даже символично… Ну что? К морю?
Хорошая у него улыбка.
– Без проблем, – говорю.
– Ты, я вижу, ничему не удивляешься.
– Нет, – говорю. – Ничему.
Джип трогается с места.
Володя включает радио.
Мягкий голос ведущего доверительно вещает в эфир:
– И надо заметить, что именно следующий альбом Дилана с эпохальным названием «Another Side of Bob Dylan», что переводится как «Другая сторона Боба Дилана», стал первой попыткой певца отразить в музыке мир собственной души… А песня «It Ain't Me Baby» (Это не я, бэби»)  провела черту между Бобом и движением протеста…
«Надо же, – размышляю я. – Боб… Странное совпадение…»

– Go 'way from my window, – поёт Боб Дилан. –
Leave at your own chosen speed.
I'm not the one you want, babe,
I'm not the one you need…
– Уходи от моего окна, – переводит Володя, –
На той скорости, на которой пожелаешь.
Я не тот, кого ты хочешь, малыш,
Я не тот, кто тебе нужен.
Ты говоришь, что ищешь кого-то,
Кто не бывает слабым, кто всегда силён,
Чтобы оберегать и защищать тебя,
Кого-то, кто откроет перед тобой все двери...
И все равно – права ты или нет,
Но это – не я, малыш... Это совсем не я...
Мы выезжаем на бетонку.


Моё единственное оружие,
или Книга 2009-2021

9.

Он поторопился провопить на весь мир, через ФБ, разумеется, о предстоящем грантовом проекте, на который его пригласили.
Затем выдал пост про одиночество.

Она написала ему в личку. Она писала о том, что отныне и во веки веков хотела бы помогать ему во всех его проектах.
Он, как ни странно, согласился.
Он терпеть не мог возиться со всеми необходимыми бумажками и отчётами, а того требовал бы предстоящий проЭкт.

И вот они стояли в начале аллеи.
Перво-наперво они решили просто пройтись по этой аллее.
Ведь надо с чего-то начинать свой новый путь.
Чем плоха эта лесная аллея? – прямая, без выкрутасов.
Следует заметить, что за ручку идти было ещё рано. Она называла его по имени-отчеству.
Звали её не Маргаритой. Да и он был не Мастером.

Они были совершенно другими.

Через несколько шагов они столкнулись со знакомым священнослужителем.
Вежливо побеседовав о том, о сём, они пошли своей дорогой.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Я уже был здесь когда-то..."

Я уже был здесь когда-то, лет десять тому назад.
И не вспомню, что меня занесло на это кладбище. Не купеческое – с помпезными крестами, ангелами и голубками, а старое деревенское с потускневшими плитами.
Мы стоим у джипа и курим.
– Дочка у меня тут. Анютка… – рассказывает Володя. – Сам хоронил. Прямо из роддома сюда и привёз. В крохотном таком гробике. Договорился с директором. Ничего мужик. Китаец. Я ему всё объяснил, документов-то на девочку нет никаких, родилась мёртвой. Он без разговоров: иди сам копай, я ничего не видел... А в тот день утро – как в сказке. Небо бирюзовое, ни единого облачка… Думал, хоть бы дождь пошёл, что ли. В горле ком стоит, слёзы душат, а не льются. И солнце – в полнеба…
Из кустов вываливается тётка в телогрейке.
– Мужики, – кричит, – довезите до Озёр! Мне срочно!
– Сейчас, – Володя бросает сигарету. – Я быстро.

Колокольный перезвон успокаивает тётку.
Прикрыв ладонью рот, она смотрит в лужу, расплывшуюся вдоль дороги, смотрит так зачарованно, словно в луже отражаются не берёзы, а церковные колокола…

"Однажды, всего лишь однажды..."

Однажды, всего лишь однажды, коротких пять дней, мы были с тобой в городе средневековых кирх, белых крыш и серого зимнего неба…
Снежные хлопья. Швеция. Стокгольм.
Мы шагали по улочкам, вежливые старушки улыбались нам.
Мы заглядывали в подъезды – светлые и просторные, украшенные рождественскими ёлками.
Мы представляли, как обитатели этих домов поднимаются по мягким коврам широких лестниц. Как входят в свои квартиры с окнами на кирху, на крыши, на море. Как наполняют бокалы банальным красным вином...
Мы фантазировали о похожих собственных вечерах, прогулках, встречах, книгах, замках, островах, фьордах… Мы были убеждены, что достойны этой идиллии…
А наше время походило на болото. Оно застыло на экранах мониторов: снежные крыши, белые хлопья и шпиль старой церкви.

Я не знаю молитв.
Я просто стою у джипа. Задрав голову к небу.


Из дневника:

Наконец-то, у человечества появился общий враг.
А все мелкие неурядицы, войнушки и ненавязчивый передел мира, да Бог с ними.
Разве ж дело в этом?
Главное – стать единым кулаком и избавить цивилизацию от невидимого коварного мимикрирующего Тираномикроба.
WT-хрень в помощь!


Моё единственное оружие,
или Книга 2009-2021

10.

И время растянулось.
И "приподняло занавес за краешек".
Ты помнишь, Алиса?
Нет, её звали не Алисой. У неё другое, прекрасное имя. Вечное имя.

О чём они говорили, пока бродили вдоль Леса?
Обо всём и ни о чём.
О самом главном, но пока не понимали этого. Или знали, но скрывали.
Причиной тому – катастрофическая разница в возрасте, которая, забежав далеко вперёд, исчезнет, размоется тем же Временем, размокнет в слезах и объятиях, в слезах счастья и любви.

На небесах знают своё дело. Правда, балуются ангелочки время от времени. Ну, что ж поделать? Такая у них особенность – вести своих подопечных к счастью сквозь испытания и баловство.

Затем они расстались, чтобы встретиться завтра. И, наверное, навсегда.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Берёзок и не видно..."

Берёзок и не видно, мелькают, как в кино.
– Скорее! – торопит тётка. – Не поспеем!.. Скорее!!!
– А что в Озерках-то? – нервничает Володя.
– Да сын… Геночка… СМС-ку прислал, что повесится, если не приеду!.. Людка с Рубиком сбежала...
– Ни хрена себе! – это уже я. – Жми, Володя!
Слава Богу, до Озерков нет ни одного поста…
Да и где тут – на бетонке – ГИБДД? Это же секретное кольцо. Ни людей, ни машин. Зайцам и лосям раздолье.
–  А кто ему Людка?
– Жена! На той неделе свадьбу справили!..
Что за время такое, а? Жёны, как зайцы! И чего бегут?

"Когда в очередной раз..."

Когда в очередной раз я напился в дребадан, мне захотелось повеситься.
Чёрт Иннокентий хихикнул:
– Давай, смелее, чудик!
Я схватил чёрта за свиное рыло и шмякнул им – чёртом – о стену.
– Сволочь ты! – обиделся чёрт и забился под табурет.
Я повертел в руках провод от холодильника, подумал вслух:
– Вот на нём и повешусь...
– Хороший провод! – согласился чёрт Иннокентий.
Я засандалил в него пустой бутылкой.
– Говорю ж – сволочь! – насупился чёрт.
Я выдернул из розетки провод, накрутил его на верхнюю ручку окна. Затем принялся за петлю.
На дворе разыгралась гроза.
Неожиданно насыщенным басом чёрт Иннокентий затянул:
– Шумел камы-ыш, деревья гну-улись!..
Я заплакал.
Не хотел я вешаться, но выхода-то иного не было. Сплошная мгла впереди.
– Звонят, шалава... – встрял в мои печали чёрт. – Оглох, что ли?..
Сшибаясь со стенами и углами, я потащился в прихожую...
Дверь, оказывается, была открыта.
Передо мной покачивалась соседка Любовь Петровна. Аналогично пьяная в дребадан.
– А-а, ы-ы!.. – говорила она.
– Чего надо? – поинтересовался чёрт Иннокентий.
Узнав чёрта, Любовь Петровна приосанилась и внятно произнесла:
– Чужие женщины... есть у вас?
– Где, милая? – жалостливо прокудахтал чёрт. – Где ты видишь чужих женщин? Да у нас тут отродясь таких не водилось! У нас и своих-то уж нет!..
– А если нет, – заспорила Любовь Петровна, – чего тогда мой на вопросы не отвечает?
– Кто – твой-то?!! – огрызнулся чёрт.
– Да про мужа она, – объяснил я чёрту Иннокентию. – Как выпьёт, ревностью исходит. Вбила себе в голову, что мужнины любовницы у нас прячутся.
– А-а... – протянул чёрт. – Вот оно что... Нет, женщина, мы тут одни. Вы проходите...
– Да ну вас! – хохотнула Любовь Петровна и вернулась к себе.

Вешаться расхотелось.
– Ладно, – вздохнул чёрт. – Я в следующий раз обязательно дождусь, когда ты повесишься.
– Хренушки, – засмеялся я. – Следующего раза не будет.
И побежал в магазин.
Я побежал. Ну и чёрт за мной увязался.
Дружочек мой.


11.

– Да нет, – сказал писатель. – Не буду я от этих типов принимать подачки.
Он ещё сомневался, но тему развивал:
– Допустим, наш проект победит, и нам дадут грант? Ну, сколько? Какие-то несчастные пятьдесят тысяч? На целый год? Да Бог с ними. И дело даже не в этом. Не нужны мне куски с обеденного стола от этих лощёных воришек. Я про администрацию. Это ведь их бабки.
– Я поняла, – улыбнулась она. – И не надо. Мы ведь уже решили.

Чудесная у неё улыбка.
Ему ужасно не хотелось уходить.
Однако, главный предлог – работа именно над проектом, улетучился.
– Хотите чаю, – предложила она.
– Да, можно...
Затем он быстро выпил чай, влез в свои доисторические штиблеты и ушёл.

Смущался он.
Да и она.

Всему своё время.


Из дневника:

Сам я уже давно не напираю. Если только иронизирую.
Это мне друзья вправляют мозги.
– А почему ты не прививаешься?
– Ты не носишь маску, значит, не думаешь о других.
– Ты сторонник мирового заговора?

Нет, ётич, я не сторонник мирового заговора.
Я не ношу маску, потому что мне это противно.
Я не прививаюсь, потому что с детства панически боюсь уколов. Устраивает этот ответ?

Я провалился под лёд 4 января этого года. Выбрался быстро, без паники. Тогда я ратовал за здоровый образ жизни.

Я способен квасить долго и цветасто. Да, умею и это.

Мне противны чиновничьи цинизм и домогательства.

Я живу – как хочу и умею.
Думаю, вправлять мне мозги чужими идеями вышеизложенного порядка бессмысленно.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Первое, что бросается в глаза..."

Первое, что бросается в глаза, это здоровенный топор на крылечке – торчит из перил укором, а вокруг ни души…
– Гена! – тётка спотыкается о последнюю ступеньку и, пошатываясь, скрывается в доме.
Через секунду раздаётся вскрик и глухой стук.

В сенях полумрак. Плотные шторы на окне задёрнуты основательно.
Володя чуть было не наступает на тётку, сразу и не разберёшь, что в телогрейке – она, женщина, худенькая такая.
Володя наклоняется над ней:
– Дышит.
Я, не отрываясь, смотрю в дверной проём.
Там, в комнате, под потолком висит тело.
– Чёрт возьми! – Володя находит выключатель.

Комната освещается.
Странная планировка. Потолка, как такового нет. Две мощные балки крестом.
Над ними – собственно – крыша.
Повсюду развешаны картины. Пахнет красками.
В углу, на диванчике, обняв двустволку, постанывает молодой человек.
На полу валяется пустая бутылка.
Борода у парня совершенно седая. В общем-то, как и у меня.
Под балкой, наряженный в фату, почти незаметно покачивается манекен.

"Вот доведётся мне..."

…Вот доведётся мне беседовать с Господом нашим. Когда час наступит.
Скажет Он:
– Одно не понятно...
– Что, Господи?
– Неужели ты, и вправду, надеялся изменить мир?
– Чей мир, Господи? Мой?
– Да нет, мой.
– Боже упаси!
– Тогда, в чём дело? Почему ты не работал, как все? Почему, как все, не имел друзей? И наконец, почему не любил, как все?
– А как любят все, Господи?
– Любят и всё... Тут ведь главное просто любить... Играй. Твой ход.
– Я не умею играть в шашки, Господи.
– Ничего сложного. Вот, смотри...
Наше облако затеряется посреди серебристого туманного океана.
Впереди столько времени...
– Спасибо тебе, Господи. Надо же, какая занимательная игра – эти шашки. А я и не знал.
– Разве ж только шашки, – ответит Господь…


12.

– Ты научишь играть меня в шахматы?
– Да.
– Тебе было хорошо?
– Да. А тебе?
– Да. А мы поедем в Тарусу?
– Ты хочешь?
– Да, там Дом-музей Цветаевой.
– А ещё что?
– Ещё Дом-музей Паустовского?
– Они были знакомы?
– Кто?
– Паустовский и Цветаева.
– Не знаю.
– Может, они были любовниками?
– Нет.
– Почему?
– Потому.
– Ну, вдруг.
– Нет!
– Я Паустовского люблю.
– А я Цветаеву.
– Тебе, правда, было хорошо?
– Да. Мне было чудесно. Так ты научишь играть меня в шахматы?
– Для начала мы смотаемся в Тарусу.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Тётка..."

Тётка пришла в себя. Володя перетащил её на стул.
Отыскал в буфете графинчик с наливкой, плеснул в стакан.
Женщина хлебнула и заплакала:
– Горе ты моё, горе…
– Ничего, – успокаиваю, – отоспится, всё будет нормально. Не он первый, не он последний.
– А я не сплю, – ровным голосом сообщает Гена.
Не выпуская из рук берданки, он садится и, вероятно, продолжает внутренний монолог:
– Да этого Рубика я, можно сказать, уважаю. Он, вообще-то, кибернетик, но сейчас разводит верблюдов. Я не испытываю к нему ни ревности, ни ненависти… Что с него взять? Я не могу понять только одного… неужели моё философско-материалистическое отображение мира столь немощно?.. Я же ей в яслях шнурки завязывал… А она? Сбежала к верблюдозаводчику…

Что я могу ответить этому парню?
Я присоединяюсь к Володе. Мы разглядываем картины, на которых изображена исключительно обнажённая фигура. Судя по всему, сбежавшая жена-молодка.
Красивая. Всё в ней великолепно: ступни, ляжки, талия, груди, соски, шея, волосы, губы, вздёрнутый нос, взгляд.
Да. Эти глаза. Что же они не разглядели самого главного?
А может, и разглядели? Свободу.
– А поехали, – нарушает тишину Володя, – с нами? К морю. Чаек гонять.
Гена тут же встаёт. Затем срывает с манекена фату.

"Самое чудесное..."

Самое чудесное – это целовать тебя в макушку.
Твоя макушка не сводит меня с ума.
Без неё плохо – да. А все эти страсти, они далеки от твоей макушки.
Нежность... Когда наполняешься нежностью – это от твоей макушки.
Смех... Когда хочется дуть в неё и дуть, и прижиматься губами, носом и даже глазами...
Ночью лежишь и успокаиваешь себя, сколько раз я уткнусь в твою макушку... Сколько ещё раз?..
Однажды я снова поцелую её, а ты споёшь – не споёшь, мурлыкнешь – не мурлыкнешь... я услышу:
– М-м-мы...
Разве можно описать этот звук? Да, ни в коем случае. Ничего не выйдет, как ни старайся.
И с макушкой – та же история. Невозможно передать толком, что такое – эта твоя макушка…


Из дневника:

Нет ничего великолепнее писать книгу. Когда это твоя профессия, и ты ни под кого не прогибаешься, а сочиняешь своё. Во всяком случае, то на что горазд.
Мало того, вернувшись к полукниге, которая была брошена сироткой двенадцать лет назад, я более чем воодушевился.
Это кайф.
Мне плевать на время. Мне плевать на антураж эпохи. Да нет, конечно, она отражается и во мне и, соответственно, в самом произведении. Нынешние обстоятельства лишь раззадорили мою фантазию и реальность. Отталкиваясь от действительности – мы создаём свою.
По мере возможностей, конечно.
И это круто.
Мы – потому что я не один. Нас, по крайней мере, двое.


13.

В Тарусе их ждала крохотная квартирка гостиничного типа. В уютном одноэтажном домике.
Чуть позже они посетили такой же крохотный ресторанчик, и устроили пир во дворике, у импровизированного фонтанчика-колонки, здесь стояло несколько столиков.
Любезный читатель может сам представить антураж этого гостеприимного заведения, ведь полёт фантазии владельца ресторанчика не знал границ: с фотографическими панно на кирпичных стенах (фотографии сюжетные, советской эпохи, с мальчишками, гоняющими мяч по пустырю, с очередями у магазинов, со старушками и старичками на лавках, с прилежными девочками в бантах и школьных фартучках...)
Блюда им подносила услужливая приветливая доброжелательная официантка, с которой они столкнулись на следующий день у перехода, во время прогулки по городу, девушка шла с таким же симпатичным парнем, и от этой встречи стало на душе тепло и празднично.
У берега реки они немного повздорили.
Пили пиво.
Ока плескалась волной.
По песчаной кромке носилась смешная вислоухая собака.
Не надо было класть коробку с пиццей на голый песок. Ведь всегда можно подстелить, скажем, газетку или тот же пакет.
Ну, они, конечно помирились потом.
И это был чудесный вечер за вуалью страсти и развивающихся отношений.
Ведь в любви главное лёгкость.
Когда она исчезает, к ней всегда можно вернуться.
Было бы желание.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Тётка морщится..."

Тётка морщится:
– Сыночек, куда же ты?
Гена обнимает её, шепчет:
– Мам, всё будет окей…
– Сыночек…
Гена косится на нас.
Мы этого стараемся не замечать. Ждём. Не торопим.
– Мама, там Рубик обещал всё забрать.
– Что, сыночек?
– Портреты её… Тебе на первое время хватит. Он хорошо заплатит…
– Ох, Господи…
– Мам, всё нормально… Считай, что мне крупно повезло. Вместо свадебного путешествия… Ну, всё! Финита!..
Он подхватывает с диванчика рюкзак внушительных размеров, и мы выходим из дома.
Вот и третий товарищ появился. Это здорово.
Что-то да ждёт нас впереди. Что-то да сбудется.

Из-за забора высовывается верблюжья морда.
И тут же вся эта вселенская печаль взрывается мощными аккордами шансона:

– Я ухожу – ты сказала мне,
Ты оставила только молчание,
Просто вернись, всё прощу тебе,
У двери затаил я дыхание.
Это не сказка, не будет так,
Не вернуть всё, что было обратно,
Нам не понять, где найти любовь,
Последняя ночь и первое завтра.

– Бока! – говорит Володя.
– А кто это? – спрашивает Гена.
– Певец любви… – отвечаю я.

– Ты не любишь меня совсем, – переживает Бока, –
Этой ночью меня не обнимешь,
Ты не любишь меня совсем,
Навсегда от меня ты сегодня уходишь…


14.

И печали позабылись.
Ну, это иллюзия. От прошлого невозможно отмахнуться. Просто они отошли на задний план, ночными, да и дневными, всполохами, время от времени, нарушая покой любви.

Иногда помогала водка.
Даже и не иногда.
Но и это иллюзия. Мало того, вредная привычка тела и души.
Никогда не считайте, что вы не алкоголик.
Даже если вы попробовали в своей жизни хотя бы единственный бокал киндзмараули. Даже если вы не пили затем вовсе.
Пройдут годы, пронесутся в абсурде трезвенности, но настанет час, когда вы опорожните бочку с этим эликсиром безысходности и надежд, дабы уверовать в лучшее и насытить тело и душу иллюзией налаживающейся жизни.
Любовь эффективней.
В какой-то степени.
Спорный вопрос.

Они по Тарусе бродили, овеваемые ветром любви. Ну и вино пили. Одно другому не мешает. Любовь под градусом. Тоже вариант.

Вечером они посетили Дом-музей Марины Цветаевой.
Писатель никогда не любил домов-музеев.
Вот если бы встретиться с самой Цветаевой – это да.
Интересно было бы чмокнуть её в щеку.

Поглядев на экспонаты и фотографии, они накупили книг о жизни поэтессы у оставшихся довольными этим фактом старушек-смотрительниц и вышли в сад.

– Здесь Паустовский её и целовал, – заметил писатель.
– Да не целовал он её!
– Да? Жаль.

Они спустились к реке Тарусе.
Писатель прыгал по скользким мшистым камням, рискуя полететь в воду.
Она стояла на высоком берегу, как, верно, когда стояла там же Марина Ивановна.
А рядом, быть может, и влюблённый в неё Паустовский.
"Но это всего лишь моя фантазия", – подумал писатель и поднял из воды камешек. На память.

На исходя дня они снова вернулись к берегу Оки.
Река была прекрасна, под сдуваемыми северным ветром тучами, грозами и зарницами.
Жизнь продолжалась.
Это ведь здорово.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Едем..."

Едем мы не так уж и быстро. Луга проплывают мимо.
– Ну что, мужики? – улыбается Володя. – Оковы тяжкие падут, темницы рухнут – и свобода…
– Нас примет радостно у входа!.. – подхватываю я.
– И братья меч нам отдадут… – вяло подытоживает Гена. – И от вас жёны ушли?
– От Боба – всего одна, любимая, а от меня – целых три!.. От четвёртой я сам сбежал… – Володя поглядывает в зеркальце на постную физиономию Гены. – Надо нам, пацаны, размяться, развеяться. Понять, что к чему? И, вообще, жильцы мы на этом свете, или так – прохожие…

Луга сменяются полями, которые время от времени темнеют под набежавшим облаком, и вдруг, внезапно, солнечным валом врезаются в архипелаги леса…

– А может, она только начинается, – нарушает молчание Гена.
– Жизнь-то?
– Ага.
– Ну, у тебя уж точно!
Володя подмигивает зеркальцу, а потом мне.
Я вскидываю ладонь и по-ленински выбрасываю её вперёд.


Из дневника:

Давайте прививаться от любви,
которую реальность убивает,
от храмов на бесчестьи и крови,
давайте прививаться, вдруг растает

всемирный айсберг, и потопом вдруг
снесёт нам крышу прошлых покаяний.
Давайте прививаться. Наш недуг
в прививках лжи и пошлости незнаний.

Да. Я привьюсь любовью страстных грёз.
Привьюсь я сакурой. Или ромашкой.
Привьюсь я правдой летних рос и гроз.
Привьюсь я первоклашкой-промокашкой.

Я встану утром и привьюсь тобой.
Тем, чем осталось эту жизнь закончить.
Привьюсь я жизнью. И привьюсь собой.
Чтоб жить. Чтоб строить. Век. И дни, и ночи.




15.

А ещё было Поленово, в которое они так и не попали.
Писателю, ну, совершенно не пришлись по душе нахальные циничные недоброжелательные поросячьи глазки шкипера – владельца катера, который перевозил туристов на тот самый берег Оки, где, собственно, и располагалась Поленовская усадьба со всеми своими достопримечательностями.
И ещё тон этого типа.
Шкипер сказал:
– Да вы откуда, ваще? Из Москвы? Ну, вы даёте? Быть в Тарусе и не посетить Поленово? Это ж По-ле-но-во! С носа по три тыщи – туда и обратно. Обращайтесь.
Катер этого придурка был побольше и понадёжней. Остальные катерочки дышали на ладан. Своим внешним видом да и сутью утлые судёнышки напоминали вьетнамские лодки тхунг чай.

Словом, они отказались от посещения Поленово. И отправились в полюбившийся ресторанчик семейного типа.
Прихватив, кстати, из соседней "пятёрочки" горячительные напитки, потому как в меню  ресторанчика алкоголь не значился. Но можно было приносить с собой.
Такие правила. Компромисс.

Это хорошо, когда находят общий язык. Когда хамят – некрасиво, когда делают шаг навстречу – прекрасно.
Хочется жить и творить.
И болтать о разных глупостях, которые, на самом деле, украшают беседу и общение.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"У каждого из нас..."

У каждого из нас, нет-нет, да и появляется желание вернуться в прошлое. В ближайшее. В отдалённое. Словом, в своё.
Что-то пережить заново. Подтереть, подправить.
Вот бы снова:
…побегать с обручем…
…долбануть Илюху по кумполу…
…поцеловать Иру Челабову…
…накупить дынь и слопать их в ванной!.. Да, случалось и такое…
И стереть обиды. Чужие и свои. Ни к чему они.

"На заправке..."

На заправке Гена убегает в туалет, а Володя приглушает музыку и говорит:
– Слушай, Боб. Тут… в общем, такие дела. Моя благоверная всё моё добро… короче, все мои счета перевела на себя. Понимаешь, вообще, всё, что было. Так уж вышло. Как говорится, не доверяйте деве юной… Осталось, кое что...
Володя хлопает себя по нагрудному карману куртки.
– На неделю хватит. А в Питере я вот эту штуку должен кое-кому передать.
Володя оттягивает рукав и демонстрирует толстенный браслет с камнями.
– Эта цацка когда-то принадлежала прабабке моей последней жены. Прабабка, как и водится в подобной истории, была фрейлиной Императрицы Александры Фёдоровны. Словом, чтобы начать по новой, мне этого добра хватит. Только ведь ежу ясно – эта ведьма будет меня искать! Из-под земли достанет... История грязная. Так что, смотри…
Я отворачиваюсь. В подъехавшем «Запорожце» лысый дядька самозабвенно ковыряет в носу.
– А я тебе зачем? – спрашиваю.
– Да так… Что-то типа телохранителя.
– Я?
– Ты на себя давно в зеркало смотрел?
– Ну.
– А теперь на меня взгляни. Повнимательнее. Ничего не замечаешь?
– Ну?
– Да если ты и наш герой-любовник сбреете усы и оставите такую вот шкиперскую бородку, как у меня, мы же с вами – братья-близнецы. Вы для меня прямо – ангелы небесные.
– Ладно, и что с того? Типа – двойники. Ну и сколько предлагаешь?
– По десять кусков каждому и мои харчи.
– Ты хочешь, чтобы я рисковал собственной жизнью из-за десяти штук…
– Двадцать…
– Треть.
– Что «треть»?
– Треть от целого.
– Свободен, – Володя кивает на дверь.
Я вылезаю из автомобиля.
– Сто, – раздаётся за спиной.
Я усаживаюсь на место и говорю.
– А я в чудо поверил. Думал, товарищ по несчастью.
– Боб, чудес не бывает.
Тут возвращается и герой-любовник.
– Со мной ясно, – говорю я. – А он-то тебе зачем? Молодой ис-чо.
– Чем больше, тем лучше, – отвечает Володя.
Я поворачиваюсь к Генке.
– Ну что, брат, мы с тобой стремительно разбогатели, – говорю.
– Как это?
– А вот так это. Главное, усы вовремя сбрить.
Гена ничего не понимает.
Джип трогается с места.


Из дневника:

Страхи ночные. Грехи.
Даже не так...

...Единственный, раздутый памятью грех – жизнь.
Ошибки, снова ошибки, те же ошибки.
Грех прошлых ночей так и останется грехом. На плечах, на сутулой спине, в предсказуемой мысли.
Настоящее и будущее исправимы.

Жизнь не требует покаяния.
Грех не способен встать на колени перед алтарём.
К истине стремится чистота.

Что грех для них, покинутых Отцом?
Аида пёс с приветливым лицом...


16.

– Говорят, от этой штуковины люди ещё больше слабеют. Хрень эта мутирует и разрушает организм. Миллиарды уйдут.
– Ужас.
– Смотри, не соглашайся.
– Не волнуйся, милый.
– Я волнуюсь.
Она обняла его. И так они постояли над рекой.
Тепло было так стоять. Надёжно и печально.
Отпуск короткий.
Они вернулись в гостиницу, надели свои рюкзачки и отправились в обратный путь.
Праздник продолжался.
По имени Любовь.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Молодой месяц..."

Молодой месяц срезает серпом завитушку от облака.
Завитушка расплывается по вечернему небосклону сдутой молочной пенкой…

– Стоп! – неожиданно произносит Гена. – Ерунда какая-то... Бред! Что вы тут мне впариваете? Какие усы, какие бороды, какие счета и браслеты? Вы не из дурки сбежали, нет?
Я слежу за Володей.
– Почему сразу – «из дурки»? – внятно проговаривает Володя. – Чуть что – «из дурки»… Ну, положим, «из дурки»! И что?
Вокруг – синеющие леса, желтеющие поля, птичьи трели и наша тоска.
– Ничего себе? – злится Гена. – Тормози!
Володя останавливает джип. Судорожно закуривает.
Протягивает сигарету мне.
Мы дымим.
– Пройдусь! – взрывается Гена и выскакивает из автомобиля. – Блин! Психи! Вокруг одни идиоты!
Володя даёт задний ход.
– Слушай, ты меня извини, я тут наплёл, сам не знаю, что… Мистификатор хренов.
– Хрен ты, – говорю, – а не мистификатор...


17.

Они ехали в электричке.
Она поглядывала в окно. А он любовался её глазами. И вдруг вспомнил, как посмотрела на него мама. В тот самый вечер.
А ранним утром её не стало.
В сумерках ему казалось, что мама смотрит на него. Мама гладила его по голове своей прекрасной ладонью. А он плакал.

Ещё раньше, когда мама была жива, писатель сочинил такую историю.

Если иначе нельзя...
фантазия

Она появилась внезапно и подошла к маме, совершенно не обращая на меня внимания.
Мама встрепенулась.
Я даже не удивился. Видно, когда долго находишься рядом с тем, к кому она пожалует, вполне вероятно, способен увидеть её и сам.
– Слушай, – сказал я. – Я тебя, в общем-то, ждал и нафантазировала тут всякого. У меня к тебе предложение.
Она не обернулась, но выпрямилась, словом, дала понять, что слышит меня и ждёт продолжения.
– Возьми нас обоих, но у меня просьба... Точнее – вопрос.
– Спрашивай.
– Ты можешь вернуть маме молодость, а меня снова сделать мальчиком?
– Зачем тебе это?
– Ты можешь отправить нас в Прагу? Мама всегда мечтала побывать в Чехии.
– Нет, не могу. Я не вправе сделать вас моложе. Но я могу внушить вам, что всё это случилось с вами на самом деле. Память – странная штука. Вы будете уверены в реальности происходящего. Согласен?
– Да. Если иначе нельзя.
– Хорошо.

Мы шагали с мамой, прямо как в брошюрке "Достопримечательности Праги", по Чехии!

...около королевского дворца мы увидели смену караула...
...по дороге нам попался музей игрушек, а перед входом толпа женщин зачем-то тёрла скульптуру юноши ладонями и хватала его за разные места...
...мы прогулялись по Карлову мосту и направились на Староместскую площадь, где на Ратуше увидели те самые, знаменитые пражские астрономические часы, трубач оповестил о начале, и часы показали своё удивительное представление...
...дойдя до Пороховой башни, в маленьком уютном кафе, мы полакомились шоколадками со смешным называнием "Кочичи язычки", фруктовыми кнедликами, кремроле, колачеками и запивали кофолой! А потом пошли гулять дальше в сторону Вацлавской площади, спустились ещё ниже и дошли до Танцующего дома, а от него и до дома Фауста...

...Прага баловала нас солнечной и безветренной погодой, поэтому мы гуляли в своё удовольствие часы напролёт...

Вдруг мы оказались на облаке.
И это тоже было восхитительно.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"В сумерках..."

В сумерках нам нечего стесняться. Лежим на приозёрном песочке, в чём мать родила, и дрожим.
Плещется волна.
Поёт неведомая птица.
– Во даём, – поражается Володя. – Самоочищение бытия… Кажется, у Ницше: «Не давайте себя обманывать!..»
– Мазохизм какой-то, – бормочет Гена. – Прямая дорога в психушку.
– Не. Я туда не вернусь. Да и зачем это, братья? Весь мир – одна сплошная дурка. Но – какая! Восхительно-охренительная!.. «Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борющихся со мною; возьми щит и латы и восстань на помощь мне; обнажи меч и прегради путь преследующим меня; скажи душе моей: "Я - спасение твое!.."» Псалом Давида. Номер «тридцать четыре». У жены вычитал, в дневнике…
Откуда-то, совсем издалека, доносится протяжный гудок.
– Вот тебе и море, – говорю. – Вот и пароходы.
– Эх! – Володя резко садится, стаскивает с руки браслет и с, удовольствием размахнувшись, забрасывает его в озеро.

Гена вскакивает, словно ужаленный:
– Ты что наделал, кретин?
– Да ну его… – Володя жуёт травинку. – Бижутерия… У дуры моей в детской шкатулке лежал…
– Какая бижутерия? – орёт Гена. – Я же ювелир! Ему цены нет!
Даже в темноте видно, как бледнеет Володя.
– Так, спокойно, – говорю я. –  Всем сидеть, не двигаться.
Быстро поднимаюсь по откосу, шарю в песке, траве, наконец, нахожу небольшой камень, бегом возвращаюсь.
– Бери, – всучиваю камень Володе, – кидай, куда кидал!
– Зачем?
– Кидай! – злюсь. – Все следим, где упадёт!
Володя послушно бросает камень в озеро.
– Ищем, – приказываю.
Втроём мы входим в тёмную воду.
– Господи, – говорит Гена. – Течением бы не отнесло.
Метров через пятнадцать вода нам уже по подбородок.
– Здесь, – останавливаюсь я. – Ныряем.
Мгновение спустя я нащупываю браслет и с шумом выныриваю.

Под лунным светом рубины на браслете полыхают восходом.
Наши головы подрагивают на воде буйками.
– А ты говоришь, чудес не бывает! – разносится над озером мой торжествующий голос.


18.

У писателя за всю его несуразную жизнь было две жены и с десяток женщин между ними.
Если перечислять их по профессиям, то: модельерша, режиссёрша, медсестра, журналистка, путешественница, воспитательница детского сада, заведующая складом, домохозяйка и снова воспитательница.
Выходит, даже меньше. Девять.
Это были красивые женщины. В той или иной степени. Во всяком случае, миловидные. И воспоминания остались тёплые.
Впрочем, воспоминания – это дым. Та же иллюзия.
Кажется, Станиславский сказал как-то раз, когда его спросили, что такое любовь:
– Это когда хочется прикасаться.

Он прикоснулся к ней.
Она прикоснулась к нему.
И душой и телом.
И телом и душой.

Так и должно быть.
Невозможно любить на расстоянии.
Во всяком случае, всю жизнь и в мирное время.
И такому персонажу, как наш писатель.

Хочется жить реальной жизнью, касаться и заботиться.
И сидеть за одним журнальным столиком на колёсиках, потягивая из бокалов что-то вкусненькое и закусывая, скажем, баклажанными рулетиками с сыром.

Это красивый быт.
Несмотря на абсурдное время, сопровождающее нашу чудесную любовь – в эпоху марлевых личин и битвы суррогатной третьей мировой по новому разделу этой бедненькой планетки.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"В джипе..."

В джипе уютно и светло.
Гена жуёт чипсы. Володя листает библию. Я курю в окошко.
– Странно, – говорю. – Время остановилось…
– А я Людку хотел пристрелить, – признаётся Гена. – Столько писал с неё, а глаз не помню.
– Это хорошо, – говорю, – что остановилось… Есть персонажи, есть интрига… а развитие сюжета зависит только от нас самих…
– Синие, что ли… с поволокой… – вспоминает Гена.
– Может быть несколько направлений развития сюжета… – говорю, – а может, и одно… Впрочем, это уж, как повезёт…
– Целовать я их любил… губами проведёшь по ресничкам… – вздыхает Гена.
– Слов, – говорю, – из песни не выкинешь…

Неожиданно густым баритоном Володя затягивает песню. Наверное, это и есть то самое, что нужно сейчас. К тому же, Володя и не подозревает – он поёт мой любимый романс:

– Гори, гори, моя звезда,
Гори, звезда приветная!
Ты у меня одна заветная;
Других не будет никогда.

Сойдёт ли ночь на землю ясная,
Звёзд много блещет в небесах.
Но ты одна, моя прекрасная,
Горишь в отрадных мне лучах…

Вдруг Володя замолкает и включает радио. И мы с  Геной, в миг совершенно обалдевшие от невероятного совпадения, слышим из динамиков:

– Звезда надежды благодатная,
Звезда любви, волшебных дней.
Ты будешь вечно незакатная
В душе тоскующей моей.

Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я, ты над могилою
Гори, гори, моя звезда!

– Загадал, – улыбается Володя, – если по радио та же песня, значит, всё у нас будет.
– Фантастика!.. – выдыхает Гена.
Володя возвращается к библии.


Из дневника:

Я разглядываю линии на собственных ладонях.
В них есть ты. Твоё время, твои желания.
Это хорошо.

Вот мы стоим у моря, разглядываем его. Долго стоим. Нам торопиться некуда.
Можно, конечно, идти вдоль, по берегу. Но мы стоим.
Ведь стоять всегда труднее, чем идти. А нам сейчас хочется стоять, чтобы потом жизнь показалась лёгкой, с ветерком и чайками на ближайшие сто лет.

Кто сказал, что мы не имеем права на доброе время?
Кто сказал, что громы небесные должны обрушиться на наши головы?
Кто не верит в наше благоденствие?

Давай руку, подруга!
Пойдём плечом к плечу, полетим над облаками!
Засмеёмся и наболтаемся.
Нам есть, что сказать друг другу.
Ведь верно?

***

И снова я читаю Душу чью-то
про жизнь и смерть, про истину и ложь.
И словно это я и словно будто
в моей крови своя чужая дрожь.

Я знаю, да и знал, что есть поэты,
в которых непослушная душа
плывёт вдоль призрачной и явной Леты,
плывёт ко мне с любовью неспеша.

Любовь такое дело. Славной правдой
вдруг усыпит, и общею мечтой
затем разбудит тишину, чтоб свято
забрав отдать собою и со мной.


19.

– Давай, всё обсуждать. Если вдруг что-то не так. И не делать того, что не нравится кому-то из нас. А искать такое, чтобы нравилось и подходило обоим, и тебе, и мне.
– Давай.
– Давай, не будем ссориться. Будем стараться, да?
– Да, давай.
– Давай, не будем много есть и пить.
– Давай.
– Но мы ведь всё равно будем много есть и пить.
– Да. Потому что глупо и не интересно.
– Да. Давай жить сегодняшним днём.
– Давай.
– Давай, обнимемся.
– Давай.
– Я тебя люблю.
– Я тебя люблю.
– Когда я умру, ты полюби другого.
– Нет.
– Я буду старым, а ты ещё молодой.
– Нет.
– Да. Правильно. Может, я буду жить до ста.
– Да.
– И никогда не превращусь в старичка.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Из ночи..."

Из ночи выплывает фигура. Приближается.
Аккуратный дед при галстуке кланяется всей нашей честной компании.
Володя приспускает стекло.
– Простите, – говорит дед, – что вторгаюсь, так сказать, в частное. Наблюдаю за вами с вечера. Я местный лесник. Не могли бы уважить и посетить мой дом.
И скорбно добавляет:
– Меня супружница моя, Антонина Денисовна, покинула…
Мы с Володей переглядываемся.
– Очередной виток, – говорю.
– Назад в избу, к истокам, – отзывается Гена.
– Могли бы, – сообщает Володя местному леснику.
– Герберт Тимофеевич, – радуется старик. – Прозван так в честь великого английского писателя-фантаста Герберта Джорджа Уэллса, автора, в частности, философского труда «Анатомия разочарования»… Можно просто – Тимофеич… Во-он к тому огоньку, милок.
И спешит к Гене, на заднее сиденье.


Из дневника:

Просто из интереса набрал в поисковике "вспышка холеры 2021".

Из Сети.

"Сообщается, что к 23 июня в Абудже (Нигерия) выявили 91 пациента с подозрениями на холеру. У троих из них подтвердили диагноз после проведения анализов. По данным нигерийского минздрава, с мая в больницы Абуджи начали поступать пациенты с гастроэнтеритом. В связи с этим власти предположили, что в городе началась вспышка холеры".

"Вспышка холеры в Нигерии унесла жизни семи человек".

"Вспышка от холеры началась в Йемене в октябре 2016 года, и продолжается по состоянию на декабрь 2020 г. В феврале и марте 2017 года, вспышка снизилась на волне холодной погоды, но число случаев заболевания холерой возродился в апреле 2017. По состоянию на декабрь 2020 года , было зарегистрировано более 2,5 миллионов случаев заболевания, и более 3900 человек умерли в результате вспышки холеры в Йемене, которую Организация Объединенных Наций сочла самым серьезным гуманитарным кризисом в мире на тот момент".

"Из Крыма уезжают курортники, опасаясь смертельно опасной болезни – и тишина…

Кинозвезда Сергей Жигунов объявил, что прерывает свой отдых в Крыму, опасаясь холеры, о которой, как он выразился, предупредил Роспотребнадзор. В свою очередь, эпидемиологи заверяют, что холеры нет и в помине, хотя взятые пробы всё-таки «нестандартны». А военные строят холерные бараки и заливают всё вокруг хлоркой – наверное, от нечего делать".

Как-то так.

Ещё можно чуму набрать. Или туберкулёз.
СПИД, опять же.
Но мне лень.

Когда эпидемия превращается в пандемию паники, покорности и страха, вот это и есть самое убийственное.

***

Меня убеждают, убеждают, мол, как это не укололся?)) И в маске не хожу?!)) Не берегу себя и других!)) Ещё и про возраст напоминают)) в моём возрасте (59) надо разжижжжать кровь))

Тело, конечно, странная штука.
Но мой возраст в моей башке.
Мне 35.


20.

Да. Это была прекрасная реальность.
Они стояли на пороге того самого мира, который им предстояло создавать.
Тираномикробия и массовое помешательство добавляли драматического шарма.
Новые словечки и словосочетания так и лезли из писателя.

Писатель и Муза, что может быть великолепней?
Тьфу-тьфу, не сглазить.
Кажется, Омар Хайям заметил однажды, что молчание приводит к гармонии.
Да, скорее всего.
Но как же молчать о любви, когда молчать просто невозможно и нельзя?

Нет,молчать невозможно:
- о той самой любви, которая способна свернуть горы;
- ради которой покоряешь все полюса мира;
- о любви, которой нет предела в этом заскорузлом мире страха и бессилия.

Когда вокруг третья мировая с воинством, закодированным на ирреальные диванные сражения, не следует искать или ждать появления в истории описываемой любви коварных искусительниц или искусителей. Или просто злодеев-персонажей, способных помешать влюблённым.
Нет. Этого не произойдёт.
Это не "Ромео и Джульетта".
К чему подобная интрига?

Наша повесть совершенно о другом.
О тех, кто шёл друг к другу всю жизнь.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Герберт Тимофеевич..."

Герберт Тимофеевич  пропускает нас в избу:
– Проходите, проходите, ребятки…
Стол накрыт: бутыли с самогоном, огурчики, капуста, сельдь под винным соусом, сулугуни, хлеб разных сортов, словом, как полагается в наше время.
На стене в тонкой раме с траурной полосой наискосок – огромное фото пожилой дамы.
– Она…– поджимает губы лесник. – Ушла… покинула старика…
Мы усаживаемся.
Тимофеич разливает по стаканам водку.
– Помянем, – говорит Володя. – Антонину Денисовну. Славная, судя по всему, была женщина.
Старик кривит рот:
– Ребятки, да вы того… не так поняли… Она… к другому мужчине ушла… К Хейфицу…
Мы даже и не знаем, что сказать.
– Он из рыбнадзора, – продолжает Тимофеич. – Влюблён в мою Антонину с техникума. Из-за неё, можно сказать, не репатриировал на родину предков, в Израиль… вслед за семьёй, кстати, сразу же умотавшей в Канаду.
– Ничего себе, – хмыкает Гена.
– Но это, ребятки, к лучшему. Разумеется больно! В прошлом месяце справили золотую свадьбу… От как, а!.. Жизнь-стерьва!.. Впрочем, теперь я смогу заняться делом жизни, – воодушевляется Тимофеич.
– Каким это? – Гена отпивает водки.
– Дель-та… пла-не-риз-мом! – по слогам сообщает лесник.
И заливается счастливым смехом.


21.

Доброжелатель из Сети:
– Хватит уже трындеть. Давай события.
Писатель:
– А какие события? Вам, что ли, мало событий вокруг? Или истосковались по геройству? Так флаг вам в руки. А я не трындю, милые вы мои. Трындят на лавочке алкаши да бабушки. И те самые подростки, на которых я понадеялся было. Нет. Это иллюзия. Эти подростки даже на лавочках сидеть не будут лет через сорок. Не доживут, прости меня Господи.
Господь:
– А ты мною не прикрывайся.

Писатель сбросил простыню и, после некоторых раздумий, обнял сопящую во сне любимую.
Жара одолела землю.
Под простынкой припекло.
Ночи тёплые. А обнимать прохладно. Особенно под гудящим ветерком настольного вентилятора.
Какое это наслаждение – обнимать.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Она представлялась мне..."

Она представлялась мне чем-то неслыханным и при этом невероятно близким.
Я всё ещё помню, как фантазировал…
Вот, касаюсь её плеча, и только потом волос. Затылка, на котором кучеряшки, что-то тёплое до безумия…
Ещё я мечтал о поцелуе.
Что это такое, я видел в кино. В жизни, как ни странно, не приходилось.
И поэтому звучала музыка из «Мужчины и женщины» – та-та-та... та-та-та-та-та... та-та-та... та-та-та-та-та...
Это женское тело. Я понимал – оно великолепно, оно – и есть самый главный подарок в жизни. Женское великолепие.
Боже, я слов-то таких не знал…
И было мне семь лет.


Из дневника:

Всё началось гораздо раньше.
Пятьдесят лет назад.
Почти война: великое переселение народов.
Тогда в 1973 году нашу семью: папу, маму и меня, как и множество армян всего Советского Союза и, думаю, не только армян, захлестнула волна внутренней эмиграции.
И это, надо сказать, похлеще всякого цунами.
Волны внутренней эмиграции приводят к катаклизмам: к социальным землетрясениям, к народным водоворотам, к стихийным полумиллионным митингам.
Да. Всё началось тогда.
В мирном 1973-м.
Для меня, разумеется. Но я-то ещё не знал. Я-то просто переживал расставание с Жанкой и другом Аликом. Смешная у него фамилия. Она меня до сих пор смешит.

Мы перебрались из Грузии в Армению. На историческую родину. В розовый (облицованный туфом) город, в столицу с загадочным названием Ереван.
К тому времени я знал по-армянски всего четыре слова: ара, че, хац, Арарат.
Первое означает довольно-таки фривольное обращение к мальчику, юноше, мужчине.
Второе – «нет».
Третье – «хлеб».
Четвёртое – название футбольной команды, на тот момент серебряного призёра 1972 года.
То, что это имя библейской горы, плывущей над иссохшей под ненасытным солнцем Араратской долиной, я узнал гораздо позже.


22.

Когда-нибудь мы доберёмся сначала до армянских гор.
И выпьем настоящего домашнего вина.
И ты поймёшь, что домашнее вино – будь оно трижды сладким – небо и земля по сравнению с сухим красным, пусть даже и крымским, но магазинным и бутилированным.
Потом мы доберёмся до Балийского моря.
Лучше, конечно, литовского, у них отличное пиво. Но можно и до бывшего прусского берега, скажем, в Светлогорск. Рыбки вяленой пожуём. Надеюсь, они справились с этой задачей, ведь ещё лет пятнадцать назад, рыба, не вся, конечно, у них была привозной, чуть ли не с Дальнего Востока. Верю, Россия всё-таки станет страной неограниченных возможностей и "исполнения мечт".
Можно и беленькую раздавить, как делали мы это с другом, расположившись у балтийского валуна, наслаждаясь поэзией набегающих волн.

Мы же с тобой романтики – муза и писатель.
Ну и будем целоваться: что под звёздами гор, что под месяцем Балтики.
Это обязательно.
Без поцелуев и объятий никак.

МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Мы уже хорошие..."

Мы уже хорошие.
Тимофеич заводит патефон:
– Трофейный… Батя из Австрии привёз…
Патефон играет «Рио-риту».
Мы чокаемся. Кажется, пьём за родные леса.
Со двора раздаётся клаксон.
– О! – радуется старик. – Санёк! Внучек! Обещал такое устроить! Салют а-ля фуршет!..

Распахивается дверь и в залу вваливается... Господи, Санёк! Мой Санёк! Тот самый!
Первым делом он замечает меня.
– Привет, – машу стаканом. – Убивец!..
– Не понял? – по-молодецки реагирует Тимофеич.
– Дед, – краснеет Санёк. – Ну чё? Я привёз… Щас организуем…

А я тут же вспомнил (думаю, и Санёк тоже), как он меня чуть было не отправил на тот свет. Лет восемь назад. Пожалел я его, сопляка, отказался от показаний. Капитан даже обиделся. Уговаривал. А я отказался. Мол, кто калечил, не помню, незнакомый, мол, мне бандит.
Светило Саньку от пяти до восьми. Сейчас бы и вышел.
А так – шестнадцатилетний юнец отделался лёгким испугом. Ну, и мамка его, судя по всему, мздой выкупила сыночку волюшку.

– Ах ты, сука! – подытожил восемь лет назад Санёк и в последний раз саданул меня по затылку ногой.
Я пополз к очкам. Странно – они не разбились, но стали похожи на латинскую «S».
Девицы помогли встать на ноги.
Меня качало. Я подумал: «Сейчас меня вывернет наизнанку».
Я пошёл к своему подъезду.
– Что с тобой?! – крикнула жена из окна.
«Со мной? – думал я. – Что со мной? Как жить дальше?..»
…Что со мной? Придётся заказать новые очки… Если я всё ещё жив.

А время рвануло по спирали – ввысь.
Как же она, оказывается, прекрасна, жизнь!..
Санёк нового розлива старается на меня не смотреть.
– Щас организуем, – повторяет Санёк.
И быстро выходит.

"Самое тоскливое в жизни..."

– Самое тоскливое в жизни, – говорит мне Тимофеич, допивая водку, – это отсутствие просвета. Вот, смотри, сынок… Положим, хочется тебе посадить грушу, а жена талдычит – содь яблоню. А я их терпеть не могу! Одни яблоки и жрали всю войну,да и после, пока батя не вернулся... А она – содь, и всё тут!..
– Точно, – подаёт голос Володя, – всё зло от дисгармонии.
Над стариком снова склоняется физиономия внука:
– Дед, пошли. Готово всё.
Старик обнимает внука:
– Эх, Санька, хороший ты… Однако ж глупый…


Из дневника:

Я вышел из подъезда.
К домофонной двери метнулся толстый серый домашний соседский кот. Не успел. Дверь закрылась.
– Буду я ещё всяким котам двери придерживать, – буркнул я.
Сделал несколько шагов. Мне стало стыдно.
Вернулся. Открыл дверь.
Кот взглянул на меня.
– Ну, иди, – сказал я. – Из-за тебя вернулся.
Кот вошёл в дом.
Я хмыкнул собственной выходке. Точнее – поступку.
И отправился в магазин.
У каждого из нас своя дверь, в которую не всегда удается проскользнуть.
Если её кто-то придерживает, это удача.


23.

"Если вы реально не понимаете, что вас целенаправленно прогибают, причём, вполне вероятно, изначально ничего такого глобального не предполагалось, просто они решили запустить пилотный вариант порабощения мира, который сработал (!) и – пошло-поехало!..
Это грандиозно. Ничего подобного никогда не происходило".

Время от времени писателю ужасно хотелось выйти на главную площадь городка и толкнуть подобную речь. Или постоять с плакатом.
Его останавливал не страх.
А две вещи.
Первая: а зачем метать бисер?
Вторая: любовь.
Ради кого рисковать, когда в его... в их жизни появилось куда более важное... значительно важное... самое важное.
Любовь.

Одно его смущало и чрезвычайно беспокоило: она работала – он же был, в принципе, безработным.
Два года ухода за матерью лишили его муниципальной работы. Пришлось сидеть с мамой.
Потом мамы не стало. И он уже не понимал, куда податься.
А книги никто не покупал.
Да и встречи с читателями в библиотеках и школах, которые в былые времена приносили денежку, практически свелись к нулю, потому как по земле разлилось вязкое мракобесие микроботирании.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"На пленере прохладно..."

На пленере прохладно.
В небе – звёзды плывут над Землёй.
И вот оно! Тишина взрывается фейерверком, освещает лица друзей, преподносит букеты небожителям...

Генка орёт что-то непотребное.
Володя улыбается сумасшедшей своей улыбкой.
И даже я машу руками.
А дед смахивает слезу. Смешной он. Сентиментальный. Впрочем, как и все мы.


Из дневника:

Поцелуй никогда не может быть последним. Он всегда первый.


24.

"Под "Профессионала" Морриконе я слонялся по городу в поисках удачи.
Это был девяносто третий год.
Мелодия часто звучала из киосков у метро.
И следом весь день в душе.
Надо было что-то делать. Что-то придумать в жизни. Так, чтобы наша семья не просто существовала, а развивалась, жила достойно.
Надо было. Это закон жизни.
Те годы были временем надежд. Мы верили – будет лучше.
А стало в итоге – как получилось.

Что изменилось?
Многое.
Всего не перечислишь.
Даже надежда осталась.
Всё – как и прежде.
Одного нет – того общего настроя – жить в свободе и созидании.
Даже бандиты были другими.
Они ведь тоже надеялись и верили.
Вот эти последние слова лишние.
Причем здесь бандиты?"

Писатель поставил точку и выставил этот пост на ФБ.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Открываю глаза..."

Открываю глаза. Не спится.
Я лежу на полу, на медвежьей шкуре.

Тимофеич уверял, досталась она от деда. Мол, дед любил ходить на медведя и завалил штук двадцать.
Все шкуры раздарил любовницам, а эту, как реликвию сохранил.
– Кто раздарил? Каким любовницам? – удивлялся я, растягиваясь на шкуре.
– Да, дед. Недавно помер. В девяносто восьмом… Вру, в девяносто девятом, на следующий год после дефолта. Между прочим, отправился в мир иной прямиком из объятий любящей супруги!.. Пятой по счёту.
– Да ну?
– Ей-Богу!.. Мда... У баб от него голова кружилась... А последняя, Виолетта, на шестьдесят лет младше деда была!.. Стюардесса… Она-то меня и заразила…
– Чем?!
– Дельтапланеризмом…


Из дневника:

Тишина.
В миллионный раз пальцем пишется странное слово.
Снова
обожжёные души глаз упираются в тёмные кроны.
Сны
неверием обольщены. За мечтой – исстрадавшийся ангел.
Мел –
сердцем твоей любви по стене исплаканных капель.

Я знаю.
Это дожно быть жизнь.
Должно быть жизнь.
Жизнь.
Капризная наша жизнь.


25.

Писатель листал файлы у себя на смартфоне.
Их было с десяток.
Посты с ФБ.
Он их сохранял. В надежде на то, что пригодятся.
Скажем, этот:

Сентябрь 2019

1 сентября

Не любил я школу.
Учителей нормальных – человечных – было мало.
Одноклассников, в принципе, тоже.
Уроки не любил. Домашние задания терпеть не мог.
А в шестнадцать лет хотел стать учителем. Правда, одновременно и стоматологом, геологом, кинорежиссёром, клоуном.
Мама у меня была учительницей французского. Доброй с учениками и ответственной.
Интересных педагогов в моей жизни – именно – человечных – несколько человек, один из них военрук Владимир Карпович Данилов, светлой души человек, бывший суворовец, безотцовщина послевоенная.
Друзей школьных – вообще на ладошке разместить можно. Тех, с кем дрался – не уважаю. Не за то дрались. Кстати, побеждённым ни разу не был.
В школах, в которых мне довелось поработать за последние десять лет – та же ситуация с учителями.
К тому же терпеть не могу, когда говорят с детьми металлическими голосами на повышенных тонах. Словно эсэсовки.
А среди детей друзей много.
Я даже курсы начальной школы окончил в этом году.
Словом, первое сентября для меня не красный день календаря.
Просто данность.
Когда надо было проверить все тетрадки, учебники и чернильные ручки, аккуратно причесаться и в чистой выглаженной форме отправиться в школу. Совсем не любимую, но навязанную обществом.
Ну и ладно.
Потерпеть можно. К тому же там друг Алик и любимая девочка Жанна. Мне тогда было 11 лет. И жили мы в Тбилиси.

А это миниатюра, написанная как-то раз печальным вечером. Про события ереванские.

Подполковник Данилов

Был у меня учитель в десятом классе. Подполковник Данилов. Военрук.
Это, наверное, единственный учитель в моей жизни, которого я вспоминаю с щемящей печалью и благодарностью.

Однажды я собирал на время автомат Калашникова (делал я это быстро, подполковник Данилов приводил меня в пример), и загоняя шомпол, каким-то образом умудрился вместе с шомполом загнать и собственный указательный палец - между упомянутым шомполом и дулом автомата.
Я взвыл, а подполковник Данилов, стоявший у противоположной стены, в два прыжка переместился от стены в направление меня, и вызволив мой окровавленный палец из капкана, сказал:
– Сынок!
Кажется, он при этом обнял мою руку, после чего побежал за аптечкой.

Как-то вечером подполковника Данилова заперли в его собственном кабинете – как водится, просунули в дверные ручки ножку стула.
Подполковник просил из-за двери:
– Сынки! Откройте, не балуйтесь, я сердиться не буду...
Я обматерил одноклассников и вызволил подполковника Данилова из плена.

23 февраля 1978 года мы с подполковником Даниловым шли по улице. Он и я.
Я слушал, как подполковник Данилов рассказывает о своём суворовском послевоенном детстве, когда на плацу их заставляли падать лицом в снежное месиво, и ничего, сынок, – выдюжили!..

Вот и весь рассказ о подполковнике Данилове по имени и отчеству – Владимир Карпович.

К. А.
25.02.2010 –
01.09.2019.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"За окном светает..."

За окном светает. Розовая полоска над деревьями постепенно разрастается.
Не сплю. Остальные сопят-всхрапывают, кто на кушетке, кто на раскладушке...
Встаю, осторожно пробираюсь к двери.
Неслышно отворяю её, выхожу на крыльцо и от внезапно нахлынувшей догадки опускаюсь на колени.
Надо же! Мир по утрам не просыпается!.. Ерунда всё это – про ночь, день и времена года со спящей зимой и увядающей осенью!
Не спит мир. Точно. Не желает предаваться бесплодным грёзам.
Иначе – откуда этот туман, плывущий из неизвестности в неизвестность, эти взволнованные берёзки и звуки, которые невозможно не слушать?

Из сарая появляется Саня:
– Курнём?
– Можно… А ты чего так рано?
– А Вы?
– Мысли…
Санёк ухмыляется:
– А Вы меньше думайте, больше делайте.
– Вот я и думаю, чем бы заняться.
– Чудак… Говорю же, не думайте. Сразу делайте и всё. Чего париться? Вот я с утра деду дельтаплан собрал, заправил. Сегодня, вроде, дождя не обещали. Ветер юго-западный. Чего ещё надо?.. Пускай порадуется.
– Так он что, правда, летает?
– Не то слово! На дельтаплане с мотором… Бабка потому и ушла! Он на «Таиску» всю пенсию спускает…
– На Таиску?
– Ну да. Дельтаплан обозвал «Таис Афинской». Читали книгу об афинской гетере – любовнице Александра Великого?
– Приходилось…
– Она потом царицей Мемфиса стала. В Африке…
Санька сплёвывает:
– Я чуть было на негритянке не женился.
– Что? – я отвлекаюсь от собственных мыслей.
– Самой натуральной. Из Нигера. СафиЯ или СафИя… до сих пор не знаю, как  ударение правильно ставить… Я ей месяц белые розы покупал…
– Сань, ты меня извини… ты же… скинхед?
– Ну и что? Я ж её любил… Только она институт закончила и укатила к себе в Абуджу. У неё там жених – капитан сборной Нигерии по футболу…
– Так, что ты хочешь? Раз капитан сборной по футболу…
– Правильно! Куда нам с «суперорлами» тягаться?!.
– Ну и что дальше?
– А что? Злой был, как собака! Вот Клавку и.… Залетела она... Родила. Я уже говорил… Петьку… Хороший пацан, только Клавка его в дурные платьица наряжает, бусы какие-то всё время… Совсем сдурела! Это она специально, чтоб женить на себе… Браслеты на пацана цепляет… резиновые!.. А! Вот, чего хотел сказать… Я тут у Вашего приятеля браслет заметил на руке…
– Ну?
– Я эту штуку раньше видел у клиентки одной. Она месяц назад партию ракет заказала у меня. На свадьбу брата, что ли… И вот когда привёз я фейерверк, эта тётка отказался от заказа. Говорит, не до ракет, обокрали подчистую… Я ещё подумал: «А цацки-то на руке нет. Может, и браслетик спёрли…»
Я внимательно смотрю на Саню:
– Ну, ты пока об этом никому не говори…
– Ладно… Пойдёмте, что ли на «Таиску» поглядим.
– Пошли.
Мы не спеша направляемся к сараю, из которого неожиданно для нас обоих выглядывает Герберт Тимофеевич – босой, в чёрных трусах, синей майке, оранжевом шлеме.
Расплывается в улыбке:
– Ну что, Санёк! От винта?.. Прошу в ангар!
И широким жестом приглашает меня войти.


Из дневника:

Это очень странная книга складывается.
Словно мозаика.
Книга:
- о любви в нынешнее время, нежданно посетившей писателя пятидесяти девяти лет и его музы тридцати трёх;
- о прошлом: урывками;
- о том, что гложет... Забавное слово. Пафосное. Волнует, скорее.

Даже сны присутствуют.

Вот сегодня во сне они бродили вдвоём по горам.
Рассвет. Солнце вынырнуло из-за вершин.
Они парили над вновь рождающимся миром, взявшись за руки.

Когда человек во сне парит рядом с любимой, а затем просыпается, и она рядом, и он разглядывает её, затаив дыхание, что может быть спокойней и прекрасней?
Если бы все так любили друг друга, эта планета стала бы называться планетой Любви.

***

Когда говорят, что что-то вне формата, я мысленно пожимаю плечами.
Меня это, по большому счёту, мало когда волновало или, скажем, сердило.
Я сам вне формата.
Одиночка, всё-таки нашедший и отдающий любовь.


26.

Вот ещё один пост от 12 июля 2020.

"Мне неоднократно указывали разные люди на ношение маски.
В основном – мало знакомые. Родные и близкие меня почти не теребят.
Потому как знают меня отлично.
Ну, что сказать.
Каждый ведь на этой планете выбирает своё, да?
Для меня любая массовость – гибель. А если без пафоса и громких слов – тупик.
Это как меня в психушку запереть пожизненно.
Такой я тонко ранимый индивидуум с оголёнными проводами психики.
Насилие для меня всё это.
И явная опасность.
Это кляп души.
Это пробоина байдарки туловища.
Это полёт стрижа с перебитыми крыльями.
Ну, мир в маске, и слава КПСС.
Часть мира.
А я из тех, кто на гору взобрался и оттудова наблюдает за тучками небесными, вечными странниками апогея мироздания".

Тогда у писателя ещё не было ни кошки, ни нынешней музы.
Мама была жива.
И он партизанил со своими прямыми эфирами по Лесу и соседним полям.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"В прохладной темноте..."

В прохладной темноте сарая раздаётся решительная команда Тимофеича:
– Отворяй ворота!
Мы с Геной наваливаемся, ворота поддаются, распахиваются и...
...мы, непосвящённые, с удивлением обнаруживаем взлётную полосу, уходящую стрелой в поле. Прямо от ворот.
– Моих рук дело! – хвалится старик. – Выкатывай, Таисию!

Мы втроём: Санёк, Гена и я послушно выводим дельтаплан из ангара.
Следом появляются дед и Володя, который идёт очень медленно, прижав к груди патефон. Видно, ужасно боится уронить, вещь-то старая.
– Заводи шарманку, – говорит Тимофеич Володе, – ложи его на заднее сидение. У неба своя музыка, у меня – своя…
Патефон играет:

– Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные,
Острогрудые челны.

На переднем Стенька Разин,
Обнявшись, сидит с княжной,
Свадьбу новую справляет,
Сам веселый и хмельной...

У деда вид заговорщика:
– Ну что, Вова, летишь со мной?
– Не-е… Я тяжелый… движок не потянет, – качает головой Володя.
– Мой движок всё тянет. А зря! Кто не рискует, тот не пьёт «Цимлянского»!.. Ну? Орлы? Кто?
Гена не успевает ответить, жуёт огурец.
Я делаю шаг вперёд.

– А она, закрывши очи, – разоряется патефон, –
Ни жива, и ни мертва,
Молча слушает хмельные
Атамановы слова…

Дед нахлобучивает на меня шлем:
– На, вот ещё – очки.
– А они-то зачем?
– Чтоб муха в глаз не залетела! – серьёзно отвечает Тимофеич. – Садись к патефону…

– Позади их слышен ропот:
– Нас на бабу променял,
Только ночь с ней провожжался,
Сам на утро бабой стал…

Я забираюсь в кресло позади старика.
Санёк делает отмашку рукой.
Тимофеич даёт газу.

– Этот ропот и насмешки
Слышит грозный атаман
И могучею рукою
Обнял персиянки стан.

Брови черные сошлися –
Надвигается гроза,
Алой кровью налилися
Атамановы глаза.

Дельтаплан разгоняется по асфальту и через минуту, набрав высоту, встречается с небом.

– Ничего не пожалею,
Буйну голову отдам, —
Раздается голос властный
По окрестным берегам.

– Волга-Волга, мать родная,
Волга, русская река…
… ты подарка…
…казака!..

«Княжны» почти не слышно. Мотор и ветер – это и есть небесная песня…
Я смотрю вниз – на фигурки людей, на дорогу, на озеро, на едва различимую за лесом церквушку и открываю для себя очередную истину. С высоты птичьего полёта.
Вот она нетленка. Этот мир легко ранить. Особенно то, к чему стремишься.

– Мощным взмахом…
…в набежавшую волну.

Хлёсткая волна бокового ветра бьёт по дельтаплану.

– Что ж вы, братцы, приуныли?
Эй ты, Филька, черт, пляши!
Грянем песню удалую…
На помин её души!

Нас относит к реке, а затем беспомощной птицей бросает вниз.


Из дневника:

Утро... Розовое ухо... Завиток на шее...
Прочитал вчера я: "В прошлом это всё..."
Не нудите, ведьмами. Тётеньки! Вы феями
поглядите в зеркало на своё лицо.

Тот, кто хочет прошлого, те, кто будет в будущем,
вы живите сказкою, сплюнув раза три.
Что же вас так плющит-то, что ж вас так расплющило?
– Тётя! Ручкой нервною щёчки разотри!

Поиграй-ка глазками и, взмахнув ресницами,
вдруг взлети над серостью будней, чёрт возьми!
Рождена ты птицею и с другими птицами
небесами чудными к солнцу воспари!

Хватит нудной нудностью набивать оскомину!
Хватит глупой глупостью счастье ворошить!
Пусть глядит из зеркала на тебя с задориной
та, что очень-очень... Да! Очень хочет жить!


27.

И вот ещё.

"Никогда не предполагал, что окажусь... Точнее загоню сам себя в полную самоизоляцию духа.
Ни те, ни другие мне не симпатичны. Ни те, кто стайно "за", ни те, кто стайно "против".
Дело даже не в симпатии или антипатии.
Просто я всегда был вне стаи, вне тусовок и тому подобное.
Даже моё членство в Союзе российских писателей я для себя идентифицировал – как нечто уникальное: я выдвигался от Союза писателей Таймыра.
Время само расставит всё по полочкам.
Может, я и не доживу.
Поживём-поглядим.
В любом случае, всё, что происходит сейчас, не на моей совести.
В изоляции я был два года, когда жил с больной матерью.
В изоляции я был больше года, когда бродил по Лесу со своими прямыми эфирами.
В изоляции я и сейчас, мои книги своё отслужили.
Если так будет продолжаться, я вряд ли когда-нибудь отправлюсь куда-нибудь на самолёте, поезде и другом общественном транспорте.
Я не буду вакцинироваться.
Я не буду давать взятку за эту самую справку.
Я не буду...
Одно теребит: вопрос для меня открытый – как зарабатывать на жизнь?
Уж, в кочегары я точно не подамся.
Ну, что ж. Вечный вопрос: быть или не быть, – я дорос и до него.
Придумаю что-то.
Как отвечал мой папа, когда я спрашивал, чем он занимался за прошедший день:
– Делал что-то...
А это самое "делал что-то" оказалось чудесной поэзией, и в том числе переводной.
Время от времени я листаю тетради отца с его произведениями. Они прекрасны.

"Звоню сестре".
 Автор мой отец Давид Арутюнян .

Звоню сестре, моей кузине то есть,
Набрав забытый ереванский код.
Наш разговор – коротенькая повесть.
"Ах! Вот ещё один пронёсся год".

Дежурные вопросы и ответы.
"Как вы? Да всё по-старому у нас.
Жара. Хотя прохладным было лето.
И уродятсяяблоки на Спас".

Поговорим минуты три. Не больше.
Тарифы на основной лезут вверх.
Дороже,чем в Германии и Польше.
Как говорят у нас: и смех и грех.

10.08.2015".

Через три с половиной года папы не стало.
Ещё через два года – мамы.
Теперь они парят где-то за облаками, родители нашего писателя.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Таис..."

«Таис» утыкается носом в стог сена. Мотор глохнет.
Патефон никак не угомонится:
– На помин её души… души… души…
Мы со стариком не шевелимся, каждый застыл в своём кресле. Всё-таки – как-никак – стресс, чуть было не отправились на небеса…
И тут из-за стога появляется ангел или что-то ангелоподобное в белых одеяниях… А следом ещё и ещё…
Они окружают нас – самым молчаливым и самым загадочным хороводом в моей жизни… Мелькают умиротворенные лица, алые губы, глаза величиной с блюдце…
– Господи! – выдавливает из себя Тимофеич и, наконец, поворачивается ко мне. – Если бы я не заметил их сверху… Сынок! Не боись! Мы не в раю… Это сектанты! Ну-ка, кыш!
– Грубо, дедушка… – мелодично отзывается самая обворожительная. – А мы хотели вам оказать первую медицинскую помощь…
– Знаю я вашу помощь! Без штанов оставите!
– А хотя бы и без штанов…
– Кому сказано? Кыш!
– Гореть вам в аду…
– Это мы ещё посмотрим! Вот шалава, а!
Неожиданно Тимофеич достаёт из-под кресла рогатку, молниеносно натягивает резинку и…
– Ай! – одна из ангелов подпрыгивает и хватается за внушительных размеров ягодицы.
Тимофеич берёт на прицел очередную округлость.
– Ну! Погодите! – взвизгивает атаманша. – Мы на вас братьев-архангелов напустим!
Ругаясь, девушки исчезают за стогом.
Я выхожу из оцепенения.
– У них что там, подземелье?
– А бес их разберёт?.. – сплёвывает Тимофеич. – Житья от них нет! Вокруг «Таиски» кругами так и шныряют!
– Давно?
– Недели две… Окопались…
– Две недели, не год, – говорю. – У меня соседка по ночам караоке поёт... А сосед по воробьям палит из детского пугача.
– Знаешь, из чего у меня пульки? – веселится дед. – Из жёниных бус… Любила она дешёвую бижутерию…
Крякнув, дед вылезает из дельтаплана:
– Ну чего... поглядим на последствия... авиакатострофы-то...

У противоположной кромки поля останавливается джип с прицепом.
Из него выскакивают Володя, Гена, Саня и бегут к нам, сломя голову.
– Ребята, – улыбаюсь я.
Дед не слышит, возится с мотором.


Из дневника:

Дядя моего друга, тот самый, который служил главным инженером небольшой обувной фабрики в армянских горах и каждое утро, выбрившись до синевы, облачался в свежее бельё, в чистую накрахмаленную белоснежную сорочку, в выглаженный костюм из московского магазина "Лейпциг", не забывая при этом нацепить любимый красный галстук в золотую косую полоску, и употреблявший обязательные пятьдесят граммов домашней водки, перед тем, как отправиться на фабрику, не дожил до глупой войны двух бывших советских республик.

Азербайджанцы вопили с противоположной горы:
– Эй, эрмени! Шаз стрелят будиииим!
И палили из полевых 122-мм дивизионных реактивных систем залпового огня БМ-21 "Град" предназначенных для поражения открытой и укрытой живой силы, небронированной техники и бронетранспортеров в районе сосредоточения артиллерийских и минометных батарей, командных пунктов и других целей.
Палили мимо.
Армяне вопили в ответ:
– Эй, тркер! Щаз стрилят будииим!
И тоже палили мимо деревень.
Не желали воевать народы.
Но это происходило лет двадцать назад.
В последней войне  погибли десятки тысяч молодых ребят и с той, и с другой стороны.
Правители обоих государств – циничные преступники и холуи более влиятельных персон ХХI века.

Писатель вспомнил дядю неспроста.
И банально выпил водки.
С утра.


28.

Каждое утро писатель провожал музу на работу.
Они шли, болтали весело, держались за руки.
Поначалу его это смущало. Да и её тоже.
Но они привыкли и забыли про разницу в возрасте. Им уже было совершенно всё равно, что думают прохожие.
Да и какая разница, если им хорошо.
Если им по-доброму.
Если им спокойно и надёжно.

Он махал отъезжающему автобусу.
И она махала.
Потом они обменивались тёплыми смс-ками.

Потом он стоял в тени автостанции и набирал текст очередного поста для ФБ, а рядом балагурили шофера, ждущих своего рейса маршруток, тоже болтали о чём-то своём, приправляя байки безобидным матом.

Затем писатель навещал магазин. Отоваривался.
И шёл к кошке.
Кошка стала полноправной хозяйкой его однушки. Сама комната запиралась на крючок, а кошка хозяйничала на кухне, в коридорчике и прихожей.

Писатель кормил кошку, убирал за ней.
Врубал вентилятор и принимался ждать. Возвращения музы.
Ну и прогуливался по улочкам, перекрёсткам и закоулкам всемирной сети.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Разобранный..."

Разобранный дельтаплан «отдыхает» в прицепе, джип нехотя движется по шоссе.
– Торопиться некуда, – за всех решает Тимофеич.
Вот мы и не торопимся.
Володя закуривает:
– А я пацаном мечтал попасть на Маркизские острова… Их ещё называют «Землёй мужчин»…
– Если не ошибаюсь, они где-то в Южных морях? – спрашивает Генка, пожёвывая свои чипсы.
– В Тихом океане, недалеко от экватора, в полутора тысячах километров к северо-востоку от Таити.
– Таити! Таити! – Санёк передразнивает мультипликационного персонажа. – Вы бывали на Таити?
Принимается хохотать, но тут же умолкает, заметив осуждающие лица остальных.
Затянувшись, Володя продолжает:
– Архипелаг состоит из шести населённых и шести необитаемых островов: Нуку-Хива, Хива-Ова, Уа-Поу, Тауата, Фату-Хива, Хатуту, Эиао, Хату-Ити, Моту-Оне, Мотане, Фату-Хуку и Кларк-Бэнк. Я бы на Кларк-Бэнке пожил… Вроде необитаемый… Рай золотого песка… голубые лагуны… прибой… непрерывно громыхающие волны, а над ними, в тумане дождевых облаков, вершины крутых скал… Бухта предателей… могила художника-постимпрессиониста Поля Гогена…
– Между прочим, – вставляет словечко Гена, – в возрасте семнадцати лет Эжен Анри Поль Гоген присоединился к команде торгового судна и совершил несколько долгих морских путешествий.
– Вот и я о том же… Мечтал об одном а стал… Кем?
– Кем? – интересуется Саня.
– Заурядным банкиром…
– Да-а-а? – усмехается Саня.
– Не стоит иронизировать…
– Вот и я о том же! – кивает Тимофеич. – Мечты сбываются…
Володя включает радио:
– …и не сбываются, – вопит Антонов, –
Любовь приходит к нам порой не та!
Но, всё хорошее не забывается,
А всё хорошее и есть мечта!!!

Я смотрю в окно.
По реке плывёт яхта. Сплошные совпадения и знаки свыше…


Из дневника:

...я их никогда не делаю – выводы.
Если бы я их делал, Вы бы меня не читали. Ей-Богу.
Сделать вывод – это значит для меня – жить по заказу. И не говорите! Верно –  ерундовый какой-то вывод. Однако это правда.
Жить, по моему собственному умозаключению, следует так, чтобы молнии пронзали небосклоны души, а следом... тихо... прислушиваешься к миру... он пробуждается от полувечной спячки... И радугами переплетается со звездопадами сердец и сиянием душ.


29.

Когда настоящая любовь, всё получается.
Любовь это не жертвоприношение.
Любовь – это, когда никак иначе.
Когда двое стремятся друг к другу, да так, что не оторвать.
И если вдруг косяки и накладки, это ерунда. Всё можно понять и принять.
Принять и понять.
И именно так. Никак иначе.
А если не принимают и не понимают, это не любовь.
Всё, что угодно – зависимость, привычка, дружба, наконец.
Любовь – это глаза в глаза.
Любовь – это одно дыхание.
Это единый стон.

И никто и не сглазит.
Нечего и некого бояться.

Потому что любовь.

Иногда писатель мог сорваться и ругался на мир и отдельных граждан.
И тогда она успокаивала его.
Возьмёт за ладошку и успокоит.
Или её колбасило.
И он обнимал.
И всё налаживалось.
Чего и вам, почтенные читатели, искренне желаем. Любви.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Тимофеич..."

Тимофеич хлопает себя по ляжкам:
– Так это ж Петров! Вася! Он ко мне каждую зиму приезжает попариться! Вова, притормози!

Дед бежит к берегу и размахивает руками.
Вся наша компания отправляется следом.
– ЧуднЫе какие-то дни, – замечает Володя. – Все друг друга знают…
– И уважают, – хмыкает Санёк.

– Вася! Вася! – зовёт Тимофеич.
На палубу вылезает тучный и лысый, как бильярдный шар, мужчина:
– Тимофеич! Душа моя! Рад видеть!
– Ты ко мне?
– Да нет! Извини, старик! Я жениться плыву!
– Неужто на Лолке?
– На ком же ещё?!!
– От, молодец! Счастливо тебе! Чтоб было! И детишек куча!
Толстяк хохочет, машет нам долго, яхта удаляется…

– Вот любовь, – с завистливой ноткой в голосе произносит дед. – Тридцать лет добивался руки этой самой Лолки… Четверых пацанов от него нарожала, восемь внуков под столом ползало, а она ни в какую… Всё талдычила: «Петров! Не созрел ты для семейной жизни!..» Выходит, сдалась девка... Созрел Васька...
Санька перебивает старика:
– Дед, ты меня извини, но мне пора. Давай уже, поедем…
– Да-да, конечно, – старик почему-то сникает.
Мы возвращаемся к джипу.


Из дневника:

Хрупкий материал

У одной женщины не стало мамы. Она за ней долго ухаживала. Женщина – за старушкой.
Когда-то у них в деревне гостила девушка. Студентка художественного института. И студентка попросила старушку маму попозировать. На фоне деревенского интерьера. Добрая старушка согласилась. Даже обрадовалась. На картине останется. Память будет.
Девушка написала чудесный портрет. Старушка получилась нарядная. Торжественная. В платке.
Потом девушка уехала и портрет с собой увезла. Это ж контрольная работа. Профессору показать.

Потом старушки не стало.
Прошло сколько-то лет, а портрет всё никак не выходил из головы женщины.
Написать письмо она стеснялась той девушке. А девушка уже стала знаменитой художницей.
И узнал о портрете один старый журналист. Он жил по соседству. С кошкой жил. А вообще, одинокий. Ни с кем особо не общался. Только с женщиной парой слов да и обмолвится.
А женщина возьми и расскажи ему. Про портрет.
Сдуру вообще-то, вечером пожалела. Зачем рассказала? Это же личное.
А журналист тем же вечером нашёл в Сети художницу и набился ей в друзья. Взял да сразу и попросил, мол, так вот и так. Продайте портрет, сама женщина стесняется вам написать.
А художница говорит: да, сохранился тот портрет, как же я его продам такой чудесной дочери такой чудесной старушки? Я его подарю просто. Отправлю с оказией. А может, и сама привезу. Почтой нельзя: портрет-то не скрутить, он не маслом написан. Материал хрупкий, сыпучий – сухая пастель.

Утром журналист рассказал женщине, а та и расплакалась.
Ночью он проснулся.
Кошка сидела у окна и смотрела на луну.
Журналист рядышком пристроился.
Кошка думала:
– Чудесная старушка.
Журналист думал:
– Кошка тоже близкий человек.
Луна подумала:
– Какая же я старушка?
А женщина во сне улыбалась.
И художница тоже.
И старушка на портрете.

А несколько месяцев спустя журналист полюбил одну чудесную молодую женщину.
И она его.
Правда, к рассказанной выше истории про старушку это никакого отношения не имеет.


30.

Писатель, конечно, очень любил своего сына.
Сыну чуть меньше, чем его музе. Так уж сложилось.
В нынешних условиях они встречались очень редко.
Сын жил в столице. Писатель в сорока километрах от белокаменной.
Писатель переживал. Но эти переживания нивелировались действительностью. Когда от тебя не зависит круговерть планеты, ты порой пасуешь.
Ещё у искателя покоя и любви был внук. Внука он видел реже, чем сына. Порой ты живёшь с понурыми плечами, когда это касается твоих родных.
А хотелось бы иначе.
Сын у писателя чрезвычайно талантлив. Музыкант, творец.
И четырёхлетний внук, должно быть, перещеголяет и отца, и деда, и всех прадедов, взятых вместе.
Так должно быть.
Об одном мечтал писатель.
Чтобы этот самый внук однажды сказал:
– У меня был замечательный и отважный дед. Как-то раз он влюбился, лысый и седой, в молодку. И осчастливил её. Классный у меня был дед. Отличный дед. Я его помню очень хорошо. Царствие ему Небесное.

Вот о чём мечтал писатель.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

Я сижу на толчке. Совсем, как Траволта из «Криминального чтива».
Я листаю шестидесятый том «Большой Советской Энциклопедии», чёрт его знает, какого года издания. Определить это невозможно. Бывший хозяин книги кастрировал шестидесятый том: лишил его авантитула, а заодно и титульного листа. Видно, первые страницы содержали в себе исключительно крамольные сведения. Страшные были времена. Слава Богу, я родился позже, лет тридцать–двадцать спустя – в шестьдесят первом.
Красивый год. 1961. Как ни погляди.
Давным-давно я выводил его палочкой на песке или куском штукатурки – на асфальте, и любоваться странным магическим числом. Я ходил вокруг года своего рождения и причмокивал от удовольствия. Красиво, что ни говори! Палочка, девятка, шестёрка, палочка – и вверх ногами, и вниз головой, просто волшебно. Мне 8 или 9, или 10 лет. Я счастлив… Чудесное воспоминание! Чудесное…
А теперь я поудобней устроившись на толчке,  пялюсь в шестидесятый том, стараясь понять, что же это такое? Зачем? Что происходит? Неужели в этом и есть смысл моего существования? Вот сидеть так, в капитальном уютном деревенском туалете неожиданно пригорюнувшегося Тимофеича и читать про скороморозилку системы Бердзая:
«…Многоплитная установка Бердзая представляет собою шкаф, снабжённый изоляцией; в нём находятся полые металлические (алюминий, монель и т. п.) плиты, по к-рым может протекать или холодильный агент (аммиак) или рассол…»
…Рассол…
Как-то раз, ещё в светлые времена недостроенного коммунизма, на Центральном рынке у цирка на Цветном бульваре двое алкашей выползли откуда-то из-под лавки и обратились с мольбой к румяной торговке:
– Мама, мама… – бормотал первый. – Мама, дай попить рассольчику! Мама!..
Сердобольная «мама» выловила из банки одинокий огурчик, отложила его к весам и протянула «сыночку» банку с рассолом.
Алкаш припал иссохшими губами к банке. Он пил жадно, с закрытыми глазами, и с каждым глотком выпрямлялся, становился человеком.
– Обопьёшься ведь, – заметила «мама».
– Нет, – ответил за товарища второй и добавил. – Куда там?
Глубоко вздохнув, вернувшись к жизни, друг передал ему банку с рассолом и подмигнул мне – представителю окружающего мира.
– Вещь, – сказал он. – Штука!..

…«…Для замораживания филе (чистое мясо, отделённое от костей, сухожилий и пр.) из рыбы, мяса, птицы особенно удобна многоплитная скороморозилка Бердзая…»

Интересно, кто он этот Бердзая – создатель многоплитной скороморозилки? Итальянец, а может быть, грузин? Среди грузин встречаются лица с такими фамилиями, с окончанием на «…дзая». Или не грузин он вовсе? И, вообще, причём тут национальность? Разве об этом я сейчас?
Кто он – Бердзая этот? Зачем он так бесцеремонно ворвался в мою жизнь?
И ведь я никогда больше не забуду его, не в силах буду выкинуть из головы по одной лишь причине: Бердзая воскрес. Воскрес Бердзая. Да-да. Воистину воскрес! Во мне. И на веки веков. Выплыл из небытия.
«…Замороженное филе должно перевозиться в изотермической (см. рис.) таре (из гофрированного картона, чакана, опилок и т. п.), в к-рую оно упаковывается после обёртывания его в пергамент (коробки из парафинированного картона и др.)
Мясо филе на рисунке напоминает средневековую карту эпохи Возрождения. Эпохи, которой всем нам так не хватает.
Вполне вероятно, и моему сыну. И даже Саньку.

Из дневника:

Эпоха Возрождения вечна.
Она возвращается к тем, кто любит.
И когда эта любовь взаимна.

Мы любим друг друга.
Мы возрождаемся. Из пепла прошлых событий: прошлой любви, прошлой дружбы, прошлых отношений, прошлых войн.

Это ведь важно жить. А не существовать.
Мир разделился на прошлое и настоящее.
Те, кто собирается превратить убогое "сейчас" в убогое "завтра" ошибаются в одном:

– Наша любовь вечна.
– Да, любимый.


31.

"В МФЦ меня попытались напугать полицией. Я не согласился надеть маску.
Потом девушка заныла: "Да я всё понимаю... Это распоряжение..."
– Кого? Того, кто говорит мерзким голосом и когда-то наворовался на рыбных консервах?
Вышел я из этой газовой камеры.
А всего-то желал получить выписку из домовой книги. Они ж упразднили паспортный стол.
Отныне власть Маски.
Надеюсь, не на веки веков.

Маскиты.

Это время станет самой позорной эпохой истории цивилизации.

Правнуки будут плеваться".

Писатель выставил этот очередной пост на ФБ.
Его сразу же перепостил знакомый рок-музыкант. Ровесник. Такой же раздолбай, как и сам писатель. Они читали в детстве одни те же книги. И смотрели одно и то же кино. Скажем, "Анжелика – маркиза ангелов".


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Мой дорогой сын..."

Мой дорогой сын, я ношу эту общую тетрадь всегда с собой. Она в рюкзаке моих желаний.
Ты аккуратно переписал отрывки из моего дневника в свой, сопровождая историю своими бесценными комментариями. Что может быть прекрасней?

2001 год, середина июля.

Вчера, покинутый всеми, я рылся в столе сына. Оказывается, он ведёт дневник.
На первой странице я прочитал:

«Оказывается, папа ведёт дневник! Папа называет его «Записками сорокалетнего», но это всё равно ДНЕВНИК! Я читаю его тайком. И дураку ясно, что НЕ ТАЙКОМ я его прочитать не смог бы.
Раньше папа никаких дневников не вёл. Я это точно знаю. Потому что я многое находил в ящиках его письменного стола, но только не дневники.
Свой дневник папа начал вести две недели тому назад, в тот день, когда его ужасно избил один бритоголовый урод. Вот, что написал папа:

«Записка первая. 30 июня.
Меня тошнит от самого себя. Я лежу в постели – поруганный и избитый – и пытаюсь спрятаться от Лики за собственной ладонью. Мне стыдно…»

Лика – это моя мама. На самом деле, её зовут Валентиной. И я считаю, что это очень красивое имя. А Лика, по-моему, звучит как-то по-дурацки. Меня выворачивает, когда папа ТАК называет маму!

«…Мне стыдно…»

А мне не стыдно?! Его же покалечил придурок, который на двадцать три года младше него. Папе сорок лет. Мне, кстати, двенадцать…

«…Мне стыдно.
– Ой, – повторяет Лика, – ой…
И меняет на моём заплывшем несчастном левом глазу блаженно прохладный мокрый платок… Как я буду жить дальше?!!
Меня избил семнадцатилетний сосед, когда я в семь часов утра, злой, всклокоченный и невыспавшийся, выскочил из подъезда и раздражённо сообщил этому дебилу, а также его развесёлым подружкам, что если они немедленно не перестанут орать дурными голосами свои дурные песни, я собственноручно откручу ему яйца!.. Сосед был одурманен водочными парами…»

Да, нарвался папа на неприятности… Давно нарывался, приставал с нотациями к этому типу.
Конечно, мне жалко папу!... Он нервный, потому что много работает по вечерам.
Папа – детский писатель, и сочиняет детективы. А когда они у папы не пишутся, он вкалывает до глубокой ночи. И не высыпается.
И в то утро потому был такой злой, что, небось, лёг часов в пять утра. А когда его разбудили вопли этих придурков, он и взбесился!

«…Приехала скорая. У меня сотрясение и бесчисленные переломы несчастной челюсти.
Проверяя рефлексы, врачиха больно царапнула меня ланцетом по левой пятке. Я дёрнулся, словно червяк, а она возмущённо произнесла:
– Что же Вы, не мужчина, что ли? С пьяным мальчишкой не справились!
Я промолчал. О чём можно дискутировать с человеком, у которого в руках ланцет?!.»

Эх, папа! А помнишь, как ты орал на меня, когда я заболел ангиной?! Как будто бы я специально…

«…И вот появляется мой мальчик…
Какой ужас! Я валяюсь перед ним, словно побитый бесхозный пёс. Лучше бы меня не стало…
– Папа, – говорит он, – тебе больно?..
Я тихо улыбаюсь. Я улыбаюсь улыбкой умудрённого человека, познавшего что-то такое, что дано познать лишь некоторым, совсем немногим обитателям этого бренного мира…»

Ну почему эти взрослые всё так усложняют?
Почему наш прекрасный солнечный мир они называют бренным? Что в нём плохого? Нет, понятно, всякие там войны и террористы, и глобальное потепление, которого, если честно, я жуть, как боюсь. Но причём здесь бренность? Кстати, надо бы узнать, что это такое. Явно это слово произошло не от слова «брань» или «бранить». Да ладно, потом выясню…

«…Я шевелю пальцами правой руки.
– Ты что-то хочешь, папа?
– Да, – прошу я. – Почитай мне «Детскую энциклопедию». Найди-ка там про мотыгу…»

Я помню, чуть было тогда не расхохотался ему в лицо. Мне, вообще, безумно хотелось рассмеяться, очень уж у папы был глупый вид в белой маечке да ещё с огромным фингалом вокруг глаза и распухшим носом, который у него и без того большой!
А когда папа попросил прочитать про мотыгу (я так и не понял, зачем это ему понадобилось), я поскорее отвернулся, стиснул зубы и затрясся. От смеха, конечно! А папа печально попросил:
– Не плачь… Ну что ты? Не плачь…

«Записка вторая. 1 июля.
Вчера я родился заново. Во грехе ли?..»

Я не понял.
Во-первых, мне не понятно, почему папа считает, что он родился заново?
А во-вторых, что означает «во грехе ли»? Разве рождение человека – это грех? Значит, мы что, все грешники? Не понятно…
А вообще-то, теперь мне ясно, почему взрослые так страдают. Они считают себя грешниками.

«Записка третья. 2 июля.
Мама и папа совершенно потеряны…»

«Мама и папа» – это папины родители. Мои бабушка и дедушка. С папиной стороны, конечно же.
Они приехали из Армении ещё в 1997 году. И теперь живут в трёхстах девяноста пяти шагах от нас, в панельном доме на шестом этаже, в однокомнатной квартире без балкона.
Бабушка очень переживает, что у них нет балкона. Когда в 1996 году я гостил у бабушки с дедушкой в Ереване (это столица Армении), у них был огромный балкон, на котором папа обливал меня водой из пластмассовой бутылочки. И дико смеялся. Мы оба смеялись до безумия, так хорошо и весело нам было.
А бабушка тоже смеялась и говорила:
– Вай, эрика, че мрсек! –  это по-армянски.
То есть – «Ой, хватит, не простудитесь!» Это по-русски. А какое там «че мрсек», когда в тени сорок градусов выше нуля! В Армении в августе обалденная жара, от которой у меня однажды пошла кровь из носа.

«…Папа всё время сидит в углу, у шкафа, на массивном радиоактивном белорусском стуле…»

Какие же эти взрослые циники!
Ну, почему, почему они придумывают анекдоты про Чернобыль? Там же люди страдали! А белорусам, я считаю, надо во всём помогать. И потом, я читал в одной очень солидной газете, что всё из Белоруссии проверяется на радиоактивность. И стулья тоже!

«…Папа всё время сидит в углу, у шкафа, на массивном радиоактивном белорусском стуле, кстати, весьма удобном, и старательно пытается понять мои бредовые рассуждения о смысле жизни и воспитании юношества.
Я возлежу на подушках с неизменным платком на глазу, а мама бродит по комнатам, периодически восклицая:
– Вай, вай, вай!
И также периодически натыкаясь на таксика…»

Таксик – это наша коричневая гладкошёрстная такса. Папа и ему посвятил в своём дневнике несколько строк. Вот, например:
«Эх, таксик, таксик» Собачья твоя душа! Подскажи ради всего святого, в чём суть произошедшего со мной катаклизма?»

Таксику шесть лет и три месяца. Значит, в пересчёте на человеческий возраст (в справочнике написано, что один собачий год равняется семи человечьим) нашему псу на днях стукнет сорок четыре года!
Таксик – самый жизнерадостный член нашей семьи. Если ему крикнуть: «Таксик, верблюд!» или «Таксик, жираф!», или «Таксик, мячик!», он с одинаковым восторгом бросится, сам не зная куда, лишь бы все бросились следом за ним с шумом, с криками и гавканьем.
Трагедия моей жизни: у Таксика никогда не будет щенят! Он крипторх – у него не видны яички!
О нашем Таксике я могу рассказывать, сколько угодно, но сейчас меня больше всего интересуют папины записки.

«Записка четвёртая. 2 июля.
– Я к потерпевшему, – доносится из коридора.
Это следователь – капитан милиции.
Он проходит в мою комнату и называет свою фамилию, но я не успеваю её разобрать: то ли Зайцев, то ли Пальцев. Переспросить я стесняюсь…»

Что правда, то правда – папа и не такого стесняется! Например, он стесняется продавщицы в хлебном. Покупает обыкновенный батон и стесняется. Краснеет! А как он при этом заикается! Умора… Но, если честно, мне за него неловко как-то. Взрослый человек, всё-таки. А ведёт себя, как девушка на выданье…

«…Капитан Зайцев-Пальцев садится на стул у шкафа, напротив моей кровати. Я лежу перед ним, словно на сцене. Он достаёт ручку, раскрывает папку, оглядывает мою пострадавшую физиономию и сочувственно произносит:
– Да-а! Здорово Вас обработали!..
Впервые в жизни я беседую с капитаном милиции…»

Вот это да! Впервые в жизни – с капитаном милиции!.. Я живу на нашей планетке всего ничего, а с кем только не приходилось болтать! Я имею в виду не простых людей, конечно, не дворников или учителей, а милиционеров. И с участковым нашим общался (по разным поводам), и с одним омоновцем однажды на рынке перебросился парой фраз (он меня попросил арбуз подержать, который только что купил, а сам принялся документы проверять у подозрительного продавца арбузов), и с нашим соседом здоровался тыщу раз (правда, он не милиционер, а пожарный). У меня даже знакомый майор есть. Огромный такой и очень добрый. Иногда я забегаю к нему на работу и помогаю разные папки по шкафам рассовать. А он меня потом маленькими пряниками с индийским чаем угощает…

«Я волнуюсь, и, заметив моё волнение, капитан по-свойски предлагает:
– Ну, рассказывайте. Что там у Вас произошло?
Придерживая сломанную скулу, я шепчу (громко говорить у меня не получается):
– Ещё в одна тысяча девятьсот девяносто третьем году, когда этим ребятам было по девять-десять лет, я понял ЧТО ждёт нас всех впереди! Какая печальная жизнь, полная несправедливости и хамства… Безработные родители перестали заниматься воспитанием своих детей! А о школе я вообще не говорю… Уже тогда я обратил своё внимание на этих бедных мальчиков, предоставленных самим себе! Они слонялись без дела. Курили по подъездам…
– Так, – не выдерживает Зайцев-Пальцев и обращается к Лике. – А можно по существу дела?»

Что – что, а пофилософствовать папа обожает!

«Лика кладёт на мой раздутый, словно рыбий пузырь, глаз мокрый прохладный платок и ласково просит:
– Ты расскажи… как тебя… побили…
– Побили?! – горько усмехаюсь я. – Побили… А что будет этому? Ну, тому?
– Вообще-то, – снова критически оглядев меня, прикидывает Зайцев-Пальцев, – тянет на… «от пяти до восьми…»

Я бы дал этому бандюге «пожизненно»! С конфискацией имущества! Это же надо! Бить ногами по голове сорокалетнего дядьку! Почти старика!

«Я нервничаю.
– Нет-нет! Что Вы! – вскрикиваю я. – Зачем же так много – «от пяти до восьми»?! И, вообще, не надо этого! Я совершенно не желаю сажать его в тюрьму! Не хочу я портить жизнь ему. Он же мальчик ещё…»

Мальчик?!! Да вы бы видели этого амбала!!! Ну, папа, ты даёшь!.. Ангел ты, что ли?

«Товарищ капитан не понимает.
– Как? – переспрашивает он.
– Да-да, – поддакивает Лика. – Не надо никаких протоколов. Следствия не надо. Ничего такого не надо, пожалуйста…»

Ещё один ангел – моя мама…

«Зайцев-Пальцев захлопывает свою чёрную папку, прячет во внутренний карман пиджака авторучку и подытоживает:
–Ага!.. Но я ещё приду. Разумеется!..
Товарищ капитан исчезает в сумраке нашего коридора. Хлопает входная дверь.
Я отворачиваюсь к стене. Устал я…»

Бедный мой папа! Бедная мама!..
Когда я вырасту и разбогатею, я куплю вам большой красивый дом и поставлю вокруг него высокий звуконепроницаемый забор. Чтобы никто вам не мешал. Чтобы ты, папа, мог спокойно писать свои детские детективы. Сколько тебе захочется! Чтобы ты, мама, не беспокоилась за папу и не думала о том, что кто-то может помешать папе писать его детские детективы! Обещаю вам! Обещаю. Я обязательно сделаю это.

«Записка пятая. 4 июля.
Сегодня утром в незатейливом рисунке обоев, в луче восходящего солнца, я обнаружил миниатюрное изображение моего дедушки. Он покинул земной мир тридцать пять лет тому назад.
Удивительные очертания принимают порой обыкновенные обойные узоры…
Я смотрел на дедушку, а он смотрел на меня. Или мне казалось это?
Но потом солнечный луч сдвинулся к потолку и дедушка исчез.
«Дедушка, – думал я, проваливаясь куда-то сквозь собственный сон, – вернись! У меня к тебе столько вопросов…»

Ёлки-палки! По-моему, папа сходит с ума!

«Записка пятая. 4 июля.
Я – маленький бородатый карапуз сорока лет…»

Точно – сходит с ума!!!

«Записка шестая. 5 июля.
Вот какой я видел сон – я повстречался со своим дедушкой.
– Здравствуй, – обрадовался дедушка…»

То есть с моим прадедушкой, что ли? Ну да – с прадедушкой. Раз он дедушка папы.

«Я обнял дедушку, и он повёл меня бродить по холмам. Холмы здесь бархатные, фиолетовые, изумрудные…»

Где это – «здесь»? Я что-то не совсем понимаю… В раю?!!

«Дедушка воскликнул:
– Слушай, сынок! Я покажу тебе такие места! И таких людей! Я познакомлю тебя с Чарли Чаплином!
– С Чаплиным?!! – заорал я и тотчас же усомнился. – Дедушка, ты уверен? Он захочет со мной общаться?
– Чарли? – дедушка мягко улыбнулся. – Да я ему все уши про тебя прожужжал! Помнишь, ты всегда мечтал поговорить с ним?
– Но я не помню, о чём!
– Ничего, вспомнишь. А не вспомнишь и не надо. Не страшно.
– Ха! – я хлопнул себя по лысине. – Чарли Чаплин! Я увижу его!
– А то, – сказал дедушка и показал на домик, приютившийся между двумя голубыми холмами, которые были окружены живой изгородью из кустов шиповника. – Вон его домик!
Шиповник цвёл, и тонкий розовый аромат разносился далеко по округе.
– О! – сказал Чарли Чаплин, завидев нас с дедушкой. – О!
Он был без котелка, без тросточки, без знаменитых усиков. Он скорее напоминал пожилого садовника, окапывающего кусты шиповника.
Чарли Чаплин усадил нас с дедушкой за круглый столик перед домом. Сам уселся рядом и закрыл глаза.
Птицы щебетали в небе. Райское было настроение. Чудесное. Тихое…
По прошествии некоторого времени мы поднялись и ушли. Чарли Чаплин вернулся к розам…»

Как странно. Недавно я тоже видел во сне Чарли Чаплина. Мы с ним на пару жонглировали грушами…"

...Но тут мой сынок вернулся из школы, и мне срочно пришлось прикинуться спящим.
Дневник забросить в стол я успел...

Чаплин мне больше не снился.
Чаще всего я вижу в своих безумных снах падающие самолёты и Карлсона. Даже не так.
В своих снах я становлюсь этим всенародно любимым Карлсоном с крыши.
Я нажимаю кнопку на животе и взлетаю над миром.
Я смеюсь.
Мне смешно. Он такой маленький – этот мир".

Мир огромный, папа!


Из дневника:

Я любил не так чтобы многих женщин.
Любил и люблю. Точнее – у меня ко всем тёплые отношения. А как иначе?
Мы дарили друг другу что-то хорошее.
Да, я бывал безобразен.
И меня любили.
Потом уходили. Уходил и я.
Это жизнь, как говорила моя дорогая мама.

Я любил. Любили меня.
У любой сказки свой финал.
Жизнь – это сказка. Добрая, злая горькая печальная, радостная.

Мы любим, значит, существуем. В самом великолепном смысле этого слова.

Когда ты можешь коснуться любимой и считаешь, что это навсегда, это и есть один из смыслов жизни.
Ты делаешь это сейчас. И если завтрашний день наполнен тем же, считай, что жизнь удалась.
Завтрашний и потом. Когда и потом это происходит, ты счастливый человек.

– Я тебя люблю.


32.

Когда они расстались с женой, родившей ему его единственного сына, он запил. Сильно запил. И, чтобы доказать самому себе, что он не фуфло, что не совсем конченный человек, он принялся писать киноповесть, ту самую, которая вошла в эту книгу.
Потом он увидел нашумевший фильм, показавшийся ему чрезвычайно похожим  на историю, над которой он корпел, и писатель бросил это дело. На половине. Может, и правильно сделал. Потому как теперь он к ней вернулся, и эта полуистория оказалась окольцованной другими историями и мыслями, и, вполне вероятно, приобрела совсем иной смысл.
Впрочем, какая разница?
Мы возвращаемся к прошлому не для того, чтобы переосмыслить или что-то завершить.
Мы это делаем, чтобы продолжать жить дальше. А финал... Финал нам не известен.
Правда, становясь создателями своих литературных персонажей, своеобразными богами, писатели, так или иначе, приводят их туда, где за горизонтом открываются дали неизведанных читательских миров. И только им близки или не очень те откровения, о которых и не думал говорить и рассуждать сам автор.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"На утреннем шоссе..."

На утреннем шоссе, в клубах тумана, собралась толпа…
Я вишу над ними, словно воздушный шарик под потолком, и размышляю вот о чём: «Кто же убил господина N? И, главное, за что?»
Господин N, собственно говоря, я и есть…

Скорее всего, меня припечатали чем-то тупым и тяжёлым по затылку, и я не успел не то, чтобы понять, а даже заметить, кто это сделал. И каким образом он или она, или они ко мне подкрались? И почему Пёс ничего не учуяла?

Понять и заметить я не успел, а потому, не долго думая, взлетел над землёй, уволакивая за собой старого упрямого кривоногого пса. И его ведь тоже шарахнули какой-то, несомненно, надёжной для этого дела штуковиной. По безобидному плоскому затылку… Шарахнули на славу. Иначе как же ему удалось воспарить вместе со мной сюда – в клубы утреннего тумана?..

Чувствую я себя неуютно.
Будто вся моя жизнь сложилась бумажкой в миллион миллионов раз и превратилась в точку. Такую маленькую и одновременно бесконечную. Она отодвинулась от меня по одной из координат, а я пытаюсь хотя бы как-то определиться в действительности. Но единственное на что у меня хватает сил, так это протянуть руку. В сторону точечки.
Именно этот непроизвольный жест приводит меня в чувство.
Я прихожу к выводу, что не всё ещё потеряно. Я сосредотачиваюсь и решаю проверить себя.
Так. Что я помню?
Про таксу я помню. Определённо, помню. К примеру, то – что она принадлежит именно мне. Конечно, про это не сложно догадаться. Поводок-то я не успел выпустить после удара… Значит, я и есть хозяин этой повизгивающей субстанции. В детстве я мечтал о собаке. Мечта сбылась…

Я помню и многое другое из того, что случилось в моей жизни на этой планете, но одно я уже забыл напрочь: своё имя. Да, и прозвище пса не обременяет мою память.
Вот поэтому-то я представляюсь сам себе господином N. Чтобы не усложнять ситуа-цию. Таксу я решаю называть – просто Таксой.

Итак, мы ещё болтаемся над утренним шоссе, утопающим в клубах серебристого тумана, а под нами живые люди разглядывают наши тела, распростёртые на мокром асфальте.
– Господин N, – слышу я, совершенно не удивляясь голосу. – У Вас три секунды.

Три-так – три. Я сразу принимаю это, как должное. Мне предоставили три секунды на то, чтобы я докопался до истины. В смысле, разузнал, кто же нас укокошил?
– Три секунды, – снова раздаётся тот же голос. – По одной секунде – на одну из трёх версий.
Я принимаю и это. Значит, три версии, а стало быть, и три секунды полагаются мне. Ну что же, три секунды – это не много, но и не мало. Это на Земле три секунды, как говорится у шведов: «Snipp snapp snorum» – "Раз, два, три". А в моём теперешнем положении секунда – это практически вечность. Три «практически вечности». Во всяком случае, при большом желании многое можно успеть…

Странно ведут себя живые люди.
Будто бы оказался я в полупустом зрительном зале в тот самый момент, когда киномеханик позабыл о своих прямых обязанностях. Увлёкшись чем-то интимным, он и не заметил, как киноплёнка разорвалась на два бессмысленных куска, и вот огромный экран освещает нестерпимо ярким светом мрачный зал, а на крохотном обуглившемся обрывке киноленты застыли в немыслимых позах человекообразные существа. И теперь ясно – застыли навсегда…
Красиво излагаю... Вот что значит, быть киношником... Я кажется исполнял обязанности осветителя...

Живые люди стоят внизу в ослепляющем их и меня безмолвии.
Тишина окутала микроскопические лица, глаза, уши. Я не сразу соображаю, в чём тут дело. Но потом понимаю: да, конечно, пошла первая секунда...

– Фу! – я одёргиваю Таксу, которая пытается оросить едва заметной струйкой собравшихся внизу ротозеев.
Пёс невинно глядит на меня.
– Ха, – говорю я. – Один ноль в твою пользу. Валяй, пИсай! Ты прав. Они же нас не видят.
Собака виляет хвостом и поднимает ножку. Туман после этого приобретает золотистый оттенок.
Я подтягиваю к себе глупого пса за поводок. Треплю его по знакомому шелковистому уху и спрашиваю:
– Ну что? Странно всё это, правда?
Собака тычется в мою ледяную щёку.
Нам грустно. Мы печалимся об одном и том же. Мы понимаем: нам осталось всего-то три секунды. Пролетят они, и что там, дальше?
Мы размышляем так и впитываем в себя окружающую пустоту. А её становится всё больше и больше...

Я открываю глаза.
Я лежу на диванчике, в домике Тимофеича.
Друзья мои тоже спят. Храпят сладко.
А сам дед сидит в кресле.
Смотрит в окно.
Там ночь.
Свет со двора падает на табличку, привинченную к стене над креслом деда.
Забавный старик. Табличка-то из автобуса.
А автобус, судя по всему, израильский.
Я на таком как-то раз ездил в белокаменную.
Табличка на иврите.
Интересно, что означает эта надпись: "Вход" или "Выход"?


"Ты представляешь?.."

Тимофеич отворачивается от ночного окна и обращается ко мне:
– У одного мужчины в Бразилии случился рак мозга. Не долго думая, он купил пистолет, верёвку, подобрал булыжник потяжелее и отправился на самый высокий мост в Рио. Добрался до середины моста, накинул на себя петлю, привязал другой конец к камню, взобрался на перила, пальнул из кольта в собственную башку и полетел вниз... Выловили, откачали, мало того – пуля прошла насквозь – и ничего! В госпиталь повезли, чтоб залатать, спрашивают: "Ты чего прыгал?", отвечает: "Не хотел подыхать от рака..." А потом профессора смотрят, а опухоли и нет, рассосалась! От стресса. Может, и мне аналогично поступить?
– Зачем?
– Рак у меня, парень. Доктор сказал, чтоб завещание писал. Месяца два в запасе. Мне тут сон давеча приснился, будто я малявка и гуляю с бабушкой Тоней по кладбищу и она спрашивает:
– Видишь дверцу в склепе с башенками?
– Да, бабушка.
– Это самая таинственный дверца в мире.
– Почему?
– За ней – всё!..
– Как это?
– Всё, – отвечает бабушка, после чего жизнь кажется коротенькой, словно штанишки, и я, толкнув дверцу, вхожу. А там Егоров, однокурсник по ВГИКу. Я ж сценаристом был.

– Н-надо же, – удивляется Егоров. – Мы с т-тобой как-то одновременно сюда попали, Тимоха. Пива хочешь?
– Хочу.
– Раз-змечтался. З-здесь п-пива нет. Я в-ведь тоже освободился от тела и моя душа с-стремится к душе моей ненаглядной. Не могу я без неё. Покинула она меня. Вот и я следом.


Из дневника:

Дождь у нас. А девушка босая
весело шагает по земле.
Я в улыбке до ушей растаял.
Вот бы пошагать босым и мне.

В лужах отражается небесных
девушка омытая дождём.
Гром грохочет. Мне же интересно,
где же тот, что с девушкой вдвоём?

Да! Спешит к любимому босою,
чтоб потом босыми пробежать,
и поцеловать, под ёлкой стоя,
да ладошкой мокрою обнять.


33.

С сыном они написали книгу.
Сочиняли вместе, записывал сын. Талантливо это сделал.
Смотались в Питер, туда и обратно, чтобы всё прочувствовать. В книге действие происходит именно в дороге. Вечная тема – путь к цели.
Хорошая получилась книга, про взбунтовавшегося радиожурналиста, взявшего во имя святой идеи своих же коллег в заложники.
С одной стороны актуальная тема.
Только время изменилось. Пришла нежданно-негаданно эпоха микроботирании.
Маскиты оккупировали планету.
Вот вонзаются в души, превращая человека в покорного безвольного раба.
Но это ненадолго. Лет на двадцать.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

Сон Тимофеича


– Нам налево, – сказал Егоров, – к п-переправе.

У самой пристани нас обогнал молодой кентавр.
Здесь уже топталось несколько ожидающих - псы, космонавт, топ-модель, кролик и кое-кто ещё.
Через минуту мы присоединились к очереди.
Парома не было видно, впрочем, и пассажиров хватило бы на лодку-другую.
Кентавр озабоченно поглядывал на небо, время от времени вскрикивая:
– Неужели!.. Ах, господи!.. И на этот раз?.. Я не вынесу...
– Не волнуйтесь, – обратился к кентавру человек небольшого роста с усиками, в котелке и с тросточкой, – паром обязательно прибудет по расписанию.
Кентавр вздохнул:
– Но они прилетят снова!..
Очередь всколыхнулась.
– Как знать, – возразил человечек с усиками.
– С-старик, – сказал Егоров. – Это же...
– Да, – ответил я. – Забавно.
– Уважаемые, – обратился Егоров сразу ко всем. – А о чём, собственно говоря, тревога?
– Они прилетят... – по крупу кентавра пробежала бессильная дрожь.
– Да кто – они, господа?
Кентавр продолжал:
- ...бомбить... переправу... Слышите?!
И верно – до нашего слуха донёсся ровный гул моторов. Кажется, это летели "мессершмитты". Впрочем, я совершенно не разбираюсь в "крыльях Люфтваффе".
Чарли Чаплин крутанул тростью, и в это самое время из-за утёса выплыл паром.
Я разглядел паромщика – высокого старика с чёрной повязкой на глазах и в белых одеждах.
– Н-ну что ж, – произнёс Егоров, – ч-чему быть, т-того не миновать. Я т-так понимаю, не м-мы первые, не мы п-последние.
Я почему-то расхохотался.
Паром причалил к нашему берегу, и некоторое время спустя, под дикий свист и разрывы снарядов, переправа двинулась в путь.


– Согласись, – практически не заикаясь говорил при этом Егоров. – Весь абсурд прошлого, настоящего и будущего заключается в его несуразности. Никто не даст мне вразумительного ответа на пошлый вопрос: "В чём смысл п-происходящего? Почему именно сейчас и именно здесь на наши головы низвергается прОклятый цивилизованной мыслью металл и, собственно говоря, в чём жизнеутверждающее начало Бытия, когда эта несчастная полулошадь-получеловек, обезумев от ужаса устремляется в кипящую пучину, дабы избежать кары?"
Кентавр тем временем скрылся в волнах, и оставалось лишь надеяться на чудо.

И всё-таки мы успели заметить, как он выбрался на берег, правда, на тот самый, с которого только что отправился в путешествие, мы также разобрали первые слова знакомой песенки "Я усики не брею, большой живот имею...", и нам посчастливилось прикоснуться губами к отяжелевшему подолу паромщика, но тут же всё померкло и следом взорвалось несовершенством, и обрушилась мгла на наши болтающиеся нитями мироздания головы...


Из дневника:

Что с миром стало.
Некоторые на улице, проходя мимо, отворачиваются.
Вполоборота прошмыгивают.
Причём у женщин подобного типа характерный жест – хватают себя за воротник.
А ещё молодые парнишки под два метра ростом, в шортах, по пустой улице ранним утром рассекают в маске.
У них пальцы на ногах такие мясистые в сандаликах.


34.

Любовь никуда не делась.
Просто, проводив в очередной раз свою любимую до маршрутки, безработный писатель отправился к фонтану, достал из рюкзака креплёное пиво и принялся править текст книги, которую он сочинял на данный момент.
Фантазия его уносила в чудесные дальние дали.
Тому способствовало невероятного полёта чувство любви.

Самое увлекательное путешествие и приключение в жизни писателя, считал он, – это сочинение книг.
Фантазия – великая вещь.

Любовь, муза, сочинительство.
Что ещё требуется такому персонажу?
Овации?
Да нет же, Господи.

Вот комментарий о книге, над которой он работал:
"Многослойно получается, и думаю, что получится очень "вкусно". Твою книгу, в какой-то мере, можно сравнить с многослойным пирогом (или тортом). Уж прости мне такое сравнение.
И в этом сразу два достоинства твоей книги – с одной стороны, она очень интересна и необычна своей многогранностью, с другой, она наверняка понравится широкому кругу читателей, потому что каждый найдёт в ней что-то своё".
Это написала она. Муза.

Звук фонтана напоминал писателю музыку балтийского прибоя.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

Сон Тимофеича

Поезд мчался в ночи...
Красиво так думать: "Поезд мчится в ночи... умчи... умчи... умчи..."
Я стою у окна в тамбуре, ветер бьёт в лицо, а даль укутана чернотой – ни месяца, ни звёзд, ни окон.
Так можно ехать и ехать, и мечтать, и размышлять над обрывками фраз, и вспоминать, и забывать, и чувствовать ветер, ледяной, и внезапно жаркий, как наши тела.
Тебя нет рядом, а я – в пропахшем человеческими душами вагоне со стоп-краном и глупыми занавесками. Мрак. Это здорово.
Мысли выветриваются напрочь. Нет им места в моей огромной голове, уткнувшейся в ночь.

Я еду к морю. Чтобы прикоснуться к тебе. Увидеть и обнять. Ты ведь ждёшь меня?

Огонёк появляется внезапно – искоркой, мигает, мерцает, прыгает влево-вправо-вверх-вниз, исчезает за поворотом, разрастается-разрастается в сноп, в пламя, в костёр, а рядом сидит кто-то одинокий, безумно одинокий во всей этой тьмутараканской округе, и можно пронестись мимо, но это не по мне, я рву на себя все замки и двери и выпрыгиваю на ходу...

– Егоров! – задыхаюсь я. – Мать твою! Какого хрена?!.
В отблесках пламени он напоминает божка.
– С-старик, ты, давай, п-присаживайся... Картошки хочешь?.. Печёная картошечка... С водкой в самый раз.
– С какой водкой? Она в меня не лезет – водка!..
– Ну, под картошечку всё полезет. К тому же – в такую об-балденную ночь... Ну, давай, на счёт: раз-два.
– Егоров, я еду к любимой!
– Подождёт твоя любимая. Д-давай, старик, по последней.

Тепло разливается по жилам моим. Умиротворяющее, дружеское.
– Что есть встреча? – начинает Егоров. - Встреча, с-старик, это отрешённость Бытия. Вот, помню, т-трахаю я как-то раз некую д-дикторшу, не будем называть имён, а сам никак не п-пойму – ну оттрахаю, а дальше что? Она мне говорит: "Не отвлекайся", я говорю: "А смысл?", она: "Это очень приятно", я: "Вот и я о том же, но меня не удовлетворяет финал. Всё так быстро и тривиально", она: "Ну так придумай что-нибудь", я: "Так думаю, а ты говоришь – не отвлекайся"... М-да... Нет в жизни золотой с-середины. Всё - недотраханная суета...

Звёзды вываливаются из-за туч. Вместе с месяцем и летающими тарелками.
Я люблю тебя. И ты не рядом.

До моря, уж, теперь, я дойду пешком.
Или... оттолкнусь от грешной земли и воспарю, чтобы затем с горки к тебе. Так и сделаю.

– Прощай, старик.
– Прощай, Егоров. Я на землю, к ненаглядной.
– Прощай.


Из дневника:

В День Маяка расцелую я мокрые щёки.
Слёзы и соль... да, морская туманная соль –
будет мне губы щипать и глаза недотроги.
Вот и в ладонях овал – позабытая боль.

Ты рассмеёшься в ответ вековому приливу,
тучи, потомки богов, вдруг посмеют кричать:
– Эй, не топчите, людишки, святую крапиву,
вам не дано о волшебной крапиве узнать!..

Мне бы в ответ погрозить кулаками – грядущим,
только обнимешь меня ты в стотысячный раз:
– Сварим из этой крапивы похлёбку погуще,
День Маяка существует ведь только для нас...

35.

Всё изменилось.
Он предупреждал за год до начала Великой афёры: если хочешь жить вместе, переезжай ко мне, чую нутром, интуицией – захлопнутся границы, и мы больше никогда не увидимся.

Вторая бывшая жена живёт далеко. Их разделяют тысячи километров, три моря и несколько границ.

"Семья на расстоянии – это не семья.
Мой дед, бывший офицер, сидевший с 1937 по 1946, и потом живший на поселении, был лишён семьи. Но это совершенно другая история. Это лагеря, страх, ненависть, боль, тоска, ужас.
Но даже в тех условиях люди стремились обрести хотя бы какой-то покой.
У деда была лагерная связь. Женщина. Да, там, в лагере.
И у бабушки моей был кто-то. Мой отец не любил об этом вспоминать.
После ареста, в 37-м, бабушка развелась с дедом. Они так и не поженились снова. В 56-м, после реабилитации, дед вернулся к бабушке. Но в браке они больше не жили.
Да и недолго пришлось пожить им вместе. Через четыре года бабушки Аси не стало.
Это не жизнь. Это насилие. Как, впрочем, и сейчас. Только нынче насилие суррогатное. Буффонада".

Словом, то, что могло произойти у писателя и его второй жены, не состоялось. Это печально.

Ещё перед всплеском микроботирании, ещё до того, как на мир напялили  маску, писатель сочинил следующее:

Сказка. Пыль.
Лошадка. Церковь.
Птица за окном.
Мы с тобою. Электричка.
Улетело сном.
Пронеслось. Сорвало маски.
Впрочем, их и нет.
Всё пастелью. Было б маслом,
был бы и билет
на крылатую машину
к нам или туда,
где неправда станет правдой,
счастье – навсегда.
Где любовь оценят оба.
Где не жить одной.
Где обнимешь, и надолго.
Где и я – святой.
Где молиться не на свечи,
памятью дыша.
Где не время, судьбы лечит.
Лечит не спеша.
Где пробелом слово в слово.
Где чернеет знак.
Нет, не точкой.
Нет, не снова.
Это просто брак.
То ль надорванной страницей.
То ли вторсырьём...
Лошадь. Церковь.
Райской птичкой
мы уж не поём...

Это о ней, которая любит его до сих пор. Своей любовью. У каждого она особенная.
А если повезёт – общая и до конца жизни.

Грустно. Но это в прошлом.
Всё надо делать вовремя.
Иначе в жизни появляется ещё одна боль.

А писатель... Что с него взять?
На то он и писатель.
Теперь у него новая муза.
Наверное, навсегда.
Это же зависит от обоих.


МОЁ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

"Просыпайся..."

– Просыпайся, дед, мы уезжаем, спасибо, приютил.
Володя потряс Тимофеича за плечо.
Дед открыл глаза и тихо добавил:
– Да, и вам спасибо, ребятки. Удачи вам!
Генка пожал ему руку и вышел.
И Володя за ним.
И я.
Я спросил:
– Куда вы теперь?
– К морю, – ответил Генка.
– Ты с нами? – спросил Володя.
Я пожал плечами. Засомневался я. У меня в городке остались престарелые родители. Нельзя их бросать. Подло это.
– Нет, – ответил я. – Мне назад надо.
– Тебя подбросить?
– Спасибо, не надо. Я с дедом ещё посижу.
– Мне жена счёт швейцарский разморозила, – сказал Володя. – Довезу Гену до моря и вернусь к ней. Она хорошая. Это я псих.
Мы обнялись, они сели в джип и укатили.

А цацку свою, как потом выяснилось, Вова Тимофеичу оставил. На лечение.
Видно ночью и Володя не спал. Тоже деда слушал.


Из дневника:

Всё пришло к тому, что наша цивилизация – это цивилизация трусов. Прогнувшихся. Инфантильных и неинициативных. Надеюсь, молодое поколение заявит о себе.
Лично я партизанил весь прошлый год. С лежащей умирающей матерью.

Вообще-то, когда у тебя потихоньку складывается – хочется говорить и думать о прекрасном.
Это далеко не всегда получается. Особенно по утрам. И особенно у таких типов, как я.
Больше всего меня удивляет и порой удручает современный мир. Разумеется. А что же ещё? Не Гитлер же со Сталиным.
И когда тебе говорят: "Расскажи что-то хорошее" – это прекрасно.
Не о разных несуразностях. Не о...

Так вот: самое чудесное, когда твои мозги и твой рот выдают доброе.
Да.
Мир – это мир.
А мир каждого из нас – это вселенная тонкая и душещипательная.
Я хочу говорить о добром и хорошем.
Я хочу быть счастливым.
И каждый свой шаг я отныне хочу корректировать.
Чтобы жить для себя и во имя тех, кого люблю.


36.

Давайте прививаться от любви,
которую реальность убивает,
от храмов на бесчестьи и крови,
давайте прививаться, вдруг растает

всемирный айсберг, и потопом вдруг
снесёт нам крышу прошлых покаяний.
Давайте прививаться. Наш недуг
в прививках лжи и пошлости незнаний.

Да. Я привьюсь любовью страстных грёз.
Привьюсь я сакурой. Или ромашкой.
Привьюсь я правдой летних рос и гроз.
Привьюсь я первоклашкой-промокашкой.

Я встану утром и привьюсь тобой.
Тем, чем осталось эту жизнь закончить.
Привьюсь я жизнью. И привьюсь собой.
Чтоб жить. Чтоб строить. Век. И дни, и ночи.

P.S.
Писатель решил продать квартиру, приобрести на вырученные деньги хибару с землёй и переквалифицироваться в фермеры.

***

Спасибо всем, кого любил и люблю.

***

О всех не расскажешь, о всех и не скажешь.
А жаль. Бесконечностью жизнь велика.
Ты знаешь... Я знаю, ты скажешь, что знаешь,
как призрачна наша чудная река.

Как мы всё желаем, мечтаем, летаем,
парим над надеждами наших времён.
Целуем в глаза. И, наверное, станем,
быть может, желанием новых племён.

Которым пока ничего не известно.
Которые молча бредут в городах.
Мне лестно. Мне лестно. Ей-Богу, мне лестно,
что мы нивелируем нынешний страх.

И, может быть, время покроет тщедушность.
И снова, как прежде, в лесах и полях
споют соловьи про надежду и чуткость,
любовью возвысив в горячих сердцах.

***

"Чтобы быть всепрощающим, добрым, можно быть определенной степени забулдыгой, либо быть блаженным, либо искренне верить в Бога", – так думал дядя моего друга, воспарив над армянскими горами к небесам.


37.

Южное озеро – это поселковый пруд. С одной стороны его окружает парк, с другой – лес. Время от времени в пруду вылавливают утопленников.
С некоторых пор я стал ходить на Южное озеро, в котором ни разу не плавал, хоть и прожил в этих местах двадцать лет. С некоторых пор – это между утренним и ночным портвейном. В одну из попыток возвращения к нормальной жизни. Что, в общем-то, не так уж и неразумно.
Тут главное – определиться с понятием "нормальная жизнь". Что это, в принципе, и какая из вариаций тебе близка?

Я отыскал в шкафу плавки и отправился омывать тело и душу.
К вечеру, после не в меру жаркого подмосковного дня, народу здесь оставалось ещё предостаточно.
В первый день я барахтался вдоль берега.
На третьи сутки практически не боялся пойти ко дну. Сумерки сгущались. Зажигались фонари.
Я уже не стеснялся собственного живота, с каждым вечером он всё больше втягивался в тело, как, впрочем, и душа – разболтанная и неуправляемая – начала втискиваться в допустимые рамки свободолюбия.
Вылезая на берег и едва прячась за низким кустом шиповника, я бесстрашно стягивал плавки, натягивал на мокрое тело джинсы, а затем бодро уходил по аллее, на ходу срывая с веток кислые яблоки.
Дома, наслаждаясь их ароматом, я варил компот.

***

Хочется встреч незатейливых. С теми, кто дорог.
Только ведь кто-то вдали, а кого-то и нет.
К храмам тропинок заросших, наверное, сорок.
К небу лететь, может статься, не несколько лет.

Впрочем, ведь живы и те, кто у сердца и в сердце.
Вот, за ладонью ваш искренний божеский взгляд.
Новой слезою, солёной и чуточку с перцем,
выпить по рюмке я буду, конечно же, рад.

Что там потом? А потом это будет потомством.
Тем, кто сейчас, кто любовью и дружбой храним,
я обращаюсь вот этими строчками просто:
встречей чудесной своих о своём и к своим.

К. А
13.08.21.

Конец.