Ночное чтение. Альтернативный учебник литературы

     ПРИВИВКА ОТ БЕШЕНСТВА
    
     (выхваченные листы из догорающего романа)   

     Когда Х вдруг вскидывает на меня глаза, то ли кривясь от зубной боли, то ли сотрясаясь от немого хохота, я читаю в его взгляде: «Ты, кажется, считаешь себя гением. Нельзя же быть таким идиотом! Только такой идиот, как ты, не в состоянии понять, что гений-то — я!»
     Однажды он попал в аварию, сломал ногу и руку. Я навещал его в больнице, закованного в гипс. Во время моего посещения он непрерывно, с усердием грыз мел. Мел способствует укреплению костей. И, как бы проверяя результат, то и дело постукивал — почему-то по гипсу. И мне казалось, что он ест мел для укрепления гипса. Даже без постамента он выглядел очень монументально. Я пообещал принести ему в следующий раз не только мела, но и бронзы.

     Я памятник себе.

     Софья Андревна Толстая говаривала: «Никто не знает, какой Лёвочка, а я знаю. Он — больной и ненормальный».
     Известны и «Лёвочкины» слова: «Мне невероятно тяжело жить в доме сумасшедших».

     Y вечно ноет и жалуется на бессовестность окружающих: у него постоянно п…т сюжеты, названия, метафоры, эпитеты, всяческие художественные подробности. Сволочь народ. А еще у него постоянно крадут его женщин. Я не подаю виду, как могу утешаю, но мне стыдно. Каюсь, и я не избежал общего искушения: тоже сп…л-таки — копеек на пятьдесят-шестьдесят.

     Известно ревнивое отношение пишущих к облюбованной ими теме. Y всем рассказывает, что пишет роман «Моя жизнь среди евреев». Это выглядит как помечание территории: не трожьте моих евреев! И все время говорит только о евреях. По доброте душевной предложил ему на выбор пару эпиграфов: «Еврей и русский — братья навек», «Клянусь писать о евреях, только о евреях и ни о чем, кроме, как о евреях…» Вместо благодарности, набросился на меня, брызгая слюной: «Руки прочь от моих евреев!»

     Не прослыть антисемитом или русофобом может лишь болван или сумасшедший. Или сумасшедший болван.
     Впрочем, и это уязвимое утверждение. Разве мало у нас болванов антисемитов или сумасшедших русофобов?

     Салтыков-Щедрин называл литературу «экскурсией в запретное».

     А К.Г.Юнг так прямо и заявлял: "Наивный не замечает, какое оскорбление он наносит людям, говоря с ними о том, чего они не знают..." Но почему-то считал, что "подобную беспардонность прощают писателям и поэтам". Не знаю, как насчет поэтов, но у нас сие не прощают и писателям. Даже писателям — в первую очередь.

       С другой стороны, чуть-чуть перефразируя Ф.Сологуба, и писатель никак не может примириться с тем, что несправедливость и неправда очень удобны для людей, а справедливость и правду надобно создавать, ибо нет их в земной природе. Горько писателю, понимаете ли, на каждом шагу видеть, что не лгать не могут люди, что ложью держится сама их жизнь, а правда разрушает ее.

     Х на этот счет высказывался еще проще: прихожу, говорит, в гости, отлично пообедаю, выпью, и что же — никак не могу удержаться, не открыть глаза хозяевам на их уродства!

     …хочется, понимаете ли, выглядеть именно неполиткорректным! Ибо это лучшее художественное средство, чтобы адекватно донести до читател то, что автору особенно дорого в литературе, то,  что представляется особенно важным.

     Где-то видел такой ролик. Японец, истинный самурай, вооружившись набором сверкающих ножей, мастерски разделывает только что добытую громадную рыбину. Глазом моргнуть не успеешь, выпускает потроха, отсекает плавники, голову, сдирает кожу, отделяет позвоночник. И вот на столе филе, порубленное идеальными порционными брикетами. Хочешь — стругай на суши, хочешь — котлеты крути … Уверен, впрочем, что мудрый японец найдет достойное применение также и всем обрезкам… Но это так, к слову.
 
     Типаж. Обличающий болван.

     Прошло несколько лет. Y забросил свой эпохальный роман о евреях. Жалуется: обокрал меня Александр Исаевич. Сволочь народ. Теперь никому не рассказывает о своих замыслах. Только мне под большим секретом поведал, что пишет роман под названием «Чучело Писателя».

     Z говорит, что неделю бился, чтобы описать простое дерево у себя под окном. Говорит, написал страниц сто, да и то недоволен — мол, и правда, наш русский язык слишком неповоротлив — не в силах поспеть за полетом его фантазии, за цепочками искрометных ассоциаций — которые «так и хлещут»…

     «Читайте, читайте коллег! Чтение собратьев по перу придает уверенности в собственной гениальности».

     Знал я одного писателя-химика. То есть до пенсии он трудился, и весьма успешно, на поприще химии. Но, выйдя на пенсию, решил стать писателем. А что, так многие делают.

     Грешен: люблю заглянуть сразу в конец книжки. Уж не комплекс ли? На днях читаю похвалу одной повести. Писателю лет сорок. Заглядываю в начало. «Мы с женой отдыхали в Переделкино. То есть она отдыхала, а я работал. Работалось хорошо. Сосны, воздух. С утра заказываю два кофейника — и за работу…» И так далее в том же духе. Всё чинно, интеллигентно. Глаз не ловит ни единой блошки. Не удерживаюсь, заглядываю в конец. Заключительная фраза: «Старик смотрел на нас с радушным вниманием и светлой заинтересованностью». Всё... Может быть, я слишком строг? Или чего не понимаю?

     Другой случай. Давно не бывал на литературных сходках, а тут попал. Ересь невероятная. Мухи мрут с тоски. И вдруг встает один критик, очень-очень толково обрисовывает всю нынешнюю ужасающую литературную ситуацию. Ярко, образно. Прямо мои мысли. Единственное, говорит, великое произведение нашего времени — это роман его друга Х. Чего, говорит, стоит гениальная финальная фраза романа, гениально живописующая всю нашу современность и отсылающая нас к самому гениальному Пушкину. Я навострил уши: ну-ка, ну-ка! «Народ безмолвствует и… матерится». Всё. Может быть, я опять чересчур взыскателен? Это надо исследовать...

     «Энергия заблуждения» или «наглость наивности» — суть одна.

     «Ну что ты будешь делать, никак не могу избавиться от чувства собственной гениальности!»

     «Пушкин, Лермонтов и… Трепакин…»
Таким образом в России не осталось ни одного действующего литературного критика, который бы не замарался причислением своих бездарных, но сановитых приятелей к лику литературных святых, когорте художественных гениев, сонму литературных классиков.

     Что им теперь, бедным, опровержения, что ли, писать?!
     Что поделаешь: если желаешь принадлежать к кругу избранных, нужно, как говорится, поступиться объективностью. Иначе говоря, за истину можно не только платить, но и ею расплачиваться. Увы, по себе знаю. Отсюда и эти печальные строки.

     «Ну, Z назвал меня "лучшим прозаиком нашего времени". Я бы выглядел неблагодарной свиньей, если бы не назвал его алаверды  "новым солнцем нашей литературы". В конце концов, если я теперь "лучший прозаик", ведь это вовсе не означает, что я также и лучший критик, верно?»

     «Боже мой!  — ужасался про себя Х. — Во истину, скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты!
     Особенно сие верно про писателей! Кто у меня в друзьях-товарищах? Харпакин, Трепакин и Плешаков! Других-то нет и не было!..»

     Обывателя распирает желание узнать, что происходит «за гранью», потому что сам приблизиться к любой грани он ужасно боится. К примеру, сколько разговоров о сексуальной революции. А кто ее пережил, эту революцию?

     «…некий властитель умов молодежи и поборник нравственности и морали, уехавший в Америку, посвятил себя фундаментальному изучению орального секса среди школьниц…»

     ...уже покойный.

     Y говорит: — Слушай, придумал гениальное название для книги: «Никто». И еще с посвящением: «Никому». Здорово, а?

     «Знаю о жизни почти всё. А о смерти практически ничего…» И это, как говорится, пройденный этап.

     Известно, что писатель подчас так сживается со своим персонажем, что это выходит ему боком. Так у Флобера, как и у госпожи Бовари, появились все симптомы отравления мышьяком, а у Льва Толстого едва не развилась ложная беременность Анны Карениной.
     Серьезно пострадал на этом поприще и литератор Х. Работая над романом о бешеной волчице, он заболел водобоязнью, стал угрюм, нелюдим и, в конце концов, сам себя ужасно искусал. К счастью, ему вовремя была сделана прививка от бешенства, и теперь он абсолютно не опасен для окружающих.

     Y сказал, что «Прививка от бешенства» — самое подходящее название для этой книги. «Сразу понимаешь, что тебя сейчас будут оскорблять…»

     Альтернативный учебник по литературе.

     Настольная книга писателя.

     Да, да, эта моя «Прививка» - это не х. лит-ра!

     Нет, между тем, существа более обидчивого. Буквально всех подозревает в желании унизить писательское самолюбие, ущемить достоинство, свободу личности. Особенно не терпит никаких поучений, даже намека на них. И взрывается мгновенно. Даже приходя к кому-нибудь в гости, когда хозяин просит вытереть ноги или надеть тапочки, мрачнеет, темнеет лицом и, наконец, не выдерживает: "Может, тебя еще и в ж... поцеловать??"

     Говорят, раньше писатель приравнивался к полковнику. Впрочем, теперь к полковнику не приравнивают и самого полковника.

     Слово «совок» наверняка придумал человек, у которого было несчастливое детство. Ну не в смысле там голодное, или нищее-убогое. Наоборот, вполне сытое. Но наверняка из какой-нибудь семейки мелких барыг-нетопырей. «Веселый ветер» это не про него. Поди еще и в школе пендалей натерпелся… Зато теперь всё в одном флаконе — местечковость, русопятство и совок.

     Иногда в конец можно и не заглядывать. Хватает начала. Z рассказал, что общий знакомый, преуспевший телесатирик-шоумен, выпустил очередную книгу. Лирическую. Изящную. Первая миниатюра называется «Коврик». Очень милая. Мол, когда он был маленьким, то играл на огромном ковре, который казался ему целым миром с морями и океанами. А недавно, дескать, пришел навестить престарелую маму и, увидев у нее какой-то затертый, дрянной коврик, спрашивает: «Это что такое?!» А она ему: «А это, сыночек, тот ковер!» У меня только один вопрос. Точнее, два в одном. Неужели он не мог купить маме новый ковер или эта гипербережливость в отношении антиквариата — какой-то обобщенный художественный образ?..

     Автор был немножко  идиот.

     Кстати, его знакомый Х убежден, что во всем современном мире единственная линия раздела — это вопрос о еврействе. Не исключено, что он прав. Как говорится, всё фигня, кроме пчел.

     Даже самая простая мысль или образ не могут существовать в пустоте и требуют известного контекста.

     Вот беда. Нынче каждому графоману известно, что рукописи не горят.

     Горький где-то написал: «Дайте мне такую книгу, прочитав которую, люди себе покоя не находят!..» Как давно это было…

     А вот любопытно, недавно я заново воспроизвел список писателей, самых корневых для меня, — в пору, так сказать, моего "взрослого", писательского становления. Список, который составлял еще в молодости. Всё те же пятьдесят имен. Почти без изменений. Вообще без изменений. Фокус в том, что сейчас я вдруг задумался, засомневался, что ведь не могу сказать наверняка: действительно ли, что, помимо сугубо технических приемов, я воспринял от них самое общее, фундаментальное представление о том, какой должна быть настоящая литература (видимо, термин Хэма), или всего лишь выдергивал авторитетные имена, лишь укрепляющие меня в мысли, что не только у меня подобные представления, изначальные, глубинные, — а стало быть, с полным на то основанием, мог отныне четко и категорично разделять слабые вещи и сильные, литературу и не-литературу.

     Известно, в России писатель должен жить долго. Но вот вопрос — как долго? Ведь столько вообще не живут. К примеру, даже сравнительный долгожитель Бунин не дожил, бедный, нескольких лет до многомиллионных тиражей на Родине, до своего триумфального возвращения.

     Поэт, Писатель… Высказывание, приписываемое Твардовскому: «Поэт тот, кого читают люди, обычно не читающие стихов». Как двусмысленно, даже оскорбительно звучит эта, казалось бы, простая истина, применительно к современной литературе и писателям. Обычно читающие люди вообще ничего не читают, а книги, именуемые нынче блокбастерами, масслитературой, читают именно те, кто обычно вообще ничего не читает, не то что прозы, — а стихов и подавно.

     X рассказывает: «Мне часто снится, что я — клоун. Смешу людей. Все вокруг буквально писаются со смеху. И мне от этого ужасно радостно…»

     Трудно представить, чтобы человек мог совмещать в одном лице клоуна и духовного учителя. Или, скажем, психиатра и острого шизофреника. Между тем, сейчас от писателя требуют именно этого.

     Как ни странно, но даже из людей, по-настоящему умных и хороших, редко выходят хорошие писатели. Впрочем, из дебильных подонков писатели выходят еще реже.
     А сколько раз, восхищаясь остроумными и тонкими отзывами литераторов о настоящих писателях, о классиках, я открывал их собственные творения и приходил в изумление: куда подевалось их остроумие и вкус?!

     Y пишет роман-парадокс. У него персонаж за минуту до взрыва в метро останавливается покурить. Мораль: иногда куренье полезно. Другой персонаж, чтобы не повеситься от несчастной любви, напивается, а наутро просыпается живым и совершенно другим человеком. Мораль: иногда и алкоголь полезен.

     Z, придя в гости к X, вздыхает: «Не знаю, какой ты писатель… Но квартира у тебя точно — писательская!»
Вообще, снисходительность по отношению к братьям-писателям — почти рефлекс.

     Один старый писатель вспоминал: вел я давным-давно литературный кружок в школе, за тридцать рублей в месяц. Приходили и взрослые. Писали всегда одинаково: от первого лица, всегда невнятно, и с издевательской интонацией о другом человеке. Как в анекдотах о евреях.

      «Если человек талантлив, ходит как оплеванный».
Хотя... Более содержательным и остро-психологичным, вообще, более драматичным был бы, конечно, вариант: «Если человек талантлив, ходишь как оплеванный».

     Пока рукопись не опубликована, все авторы равны. «Курица высиживает птенцов так же, как орлица…»
     Плюс сюда по какой-то ассоциации: «Сонные грезы окрыляют глупых».

     Написать откровенно глупую книгу — для этого тоже нужен талант.

     Товарищ по перу говорит: — Вот, прочти-ка, я тут  одну вещицу написал, так, задней левой ногой, по-моему, полная херня! — И довольно-таки настойчиво сует тебе рукопись. Я уж не раз удивлялся (мысленно, конечно): если, даже по мнению самого автора, это «полная херня», то с какой такой радости я должен это читать?! Ну да, ну да. Он, как всякий творец одержимый бесконечными сомнениями, может, так от великой скромности говорит. Но у меня еще ни разу в жизни не бывало, чтобы текст, характеризованный подобным образом, в самом деле не оказывался херней...
     Интересно, что автор еще обязательно присовокупит: — Слушай, ты мне честно скажи свое мнение, я не обижусь! — И это неправда. Ибо он не просто обидится, но обидится смертельно.

     X долго мучился над разгадкой того, что такое смерть, как узнать ее приближение, как она выглядит и так далее. Пока не услышал над ухом шепот: «Когда я приду, ты сразу поймешь, что это Я…»

     Очень часто умирание-смерть пренебрежительно называют одним из многих экзистенциальных опытов, нам доступных. Ничего подобного. Пустая бравада. Смерть никак не может считаться опытом, хотя бы потому, что любой опыт- эксперимент подразумевает их последующее изучение и осмысление; в данном случае мы такой возможности не имеем.

     Русский писатель-патриот Y, изголодавшись и отчаявшись в нищете, принялся писать «коммерческий» роман — о русском же писателе-патриоте, которого преследует дьявол-вурдалак, волосатый, мерзкий, а главное, обрезанный. Первое покушение случилось в бане. Отсюда — эта смачная художественная подробность об обрезанности. Бедняга, как ошпаренный, выскочил из бани, а обрезанный бес бежал за ним и кричал: «А тебе воще отрежу!»

     Чудны дела Твои, Господи! Теперь вот даже модно поантисемитить.

     В свободное от писательства время Х производил впечатление человека, который ищет стену, чтобы убиться об нее.

     Кто-то справедливо заметил: не тот антисемит, кто называет себя антисемитом, но тот, кого другие считают таковым.

     Интеллигентный антисемит. Ученый антисемит. Талантливый антисемит. Добрый антисемит. Антисемит-кришнаит. Русофобствующий антисемит.

     Z гордится следующей своей фразой: «Возмещение ущерба, причиненного оргазмом, лежит на обоих». Посылает ее во все журналы и газеты и ждет гонорара.

     «Жиллет — лучше для мужчины нет!» — тоже придумал какой-нибудь писатель. «Как жиллетом по …»

     Х говорил, что хочет написать физиологический роман о внутреннем мире шлюхи без комплексов, то есть таковой себя и считающей. Первый эпизод, как она демонстрирует влюбленному в нее молодому человеку, который только что признался ей в любви и даже подарил обручальное кольцо, следующий трюк: кладет колечко на стул, садится и втягивает колечко внутрь.
     Он же полагал, что писатель должен писать без оглядки на «стыд и совесть».
     После того, как одна знакомая заразила его триппером, он стал писать исключительно философскую прозу. Мораль: иногда и триппер полезен.

     Ибо — литература это там, где честно, а не там, где точно.

     Мальчик достал что-то из-под сачка и трясет кулаком в воздухе. Зачем?.. «Пусть она думает, что летает».
     Нечто подобное думает о литераторах и государство, время от времени устраивающее для них разного рода «награждения».

     Раньше нам казалось, что, называя пишущего «литератором», его хотят унизить. А назвав «писателем» — польстить. Поэтому в издательствах нас называли просто «авторами». Все-таки какое высококультурное, чуткое к слову было время!
     Теперь-то как ни назови, — смысл один: дрянь-человек.

     Сейчас мало литераторов, которые способны на стихийное словотворчество. Но недавно, когда у писательского клуба-ресторана поставили швейцара-африканца, наблюдал следующий эпизод. Политический писатель или, как сейчас говорят, спичрайтер, X, в подпитии-благодушии выходя из клуба, хлопает чернокожего по плечу и восклицает: «Ну что, брат Гера, как жизнь?» Черный парень лишь осклабился, как собака. Сначала я подумал, что, как завсегдатай, писатель помнит здешних швейцаров по именам, но потом сообразил, что это и есть словотворчество. «Гера» — уменьшительное, производное от ниггера, негра.

     Писатель — это человек, который упорно борется со склерозом.

     Y, опять-таки большой почитатель Льва Николаевича, уверяет, что есть лишь три стоящие темы: мир, война и… то, что посередине.
— Практически та же мысль у Хэма, — говорю я.
— Вот видишь! — гордо восклицает он.

     «В мире нет бойца смелей, чем напуганный Хемингуэй».

     Давно я не брал в руки шашку.

     «...Жомини да жомини... В моей родной 710-ой физмат школе директор был — ууу! — зверь! Держал нас в ежовых рукавицах. Являться в школу, помимо установленной школьной формы, мы были обязаны непременно в темных галстуках и белых сорочках. При этом он частенько приговаривал: если я из вас интеллигентов не сделаю, то никто не сделает! Преподавал он математику, но любил эдак посреди урока сделать лирическое отступление, порассуждать о высоком. О любви к Родине. Уважении к старикам. Сочувствии убогим. В общем, о том, что в человеке должно быть всё прекрасно. Сняв свои мощные очки, расхаживал взад-вперед вдоль рядов парт, задумчиво покусывал дужку и изрекал истины, лежащие с виду как бы на поверхности, так сказать, бытия, а на самом деле — составляющие его, бытия, основу. К примеру, если какой-нибудь человек, говорил он, позволяет себе шутки касательно внешности, физических особенностей, национальности, а также имени или фамилии другого человека, то этот человек никак не Чехов, а просто придурок.
Кстати, почему бы не обсудить этот, на мой взгляд, простой, но, возможно, спорный тезис?.. Может быть, есть другие мнения? Единственная просьба: вести дискуссию корректно!»

     Мало кому из нашего брата-писателя посчастливилось завершить свои великие начинания. X считает себя юмористом. Но вдруг взялся за эпическую форму. Задумал ностальгический роман о Вовочке, Брежневе, Василии Ивановиче и так далее. Не совладал с обилием материала. Взялся за другую тему. Социально-политический роман о мушкетерах, тоже очень смешной. Атас, Партвзнос и Компромисс. А еще — Д’Ерьмоньян.

     «Вся хитрость в том, чтобы объявить себя гением раньше собеседника…» Ну или первым послать оппонента нах. О чем тогда спорить? Да и с кем.

     Юмор, заключенный в слове, великая филологическая загадка. Энергия слова. Есть весьма лаконичные фразы, даже словосочетания, которые и на предельно сжатом пространстве, способны вызвать гомерический хохот, затрагивая даже не разум, а чистую физиологию. К сожалению, это, как правило, непечатные выражения. Например: «дать просраться». Особенно уморительно выражение звучит в каком-нибудь строгом академическом или ином нейтральном контексте. Например, по радио сообщение: «Президент объявил о роспуске парламента…» А кто-то рядом комментирует: «Дал он им просраться!..»

     И так ничего хорошего, так на тебе еще! На!.. Жизнь литератора.

     Как серпом по фаберже.

     Писатели тоже люди. Ожидать от писателя эталона человеческой порядочности так же неуместно, как требовать от тренера по плаванию умения плавать или от священника образца праведности.

     Многие писатели любят заниматься спортом. «Для здоровья». Кажется, у того же Флобера: «Для счастья необходимы глупость, эгоизм и крепкое здоровье».
Грубо говоря, все писатели подразделяются на три категории: спортсмены, алкоголики и… спортсмены-алкоголики.

     Пловец за счастье всего человечества.

     Да уж давным-давно забросил эту нашу писанину! Другие проблемы назрели. Йога, бассейн, велосипед, штанга. Жизнь на излете. Здоровье спасать надо. Физкультурная истерика. И страшно. Так страшно.

     Писатели обожают собирать цитаты из классиков, брань в адрес других классиков. Возможно, это дает ощущение собственной принадлежности к богеме, в чем они, эти писатели, по понятным причинам, никак не могут быть уверены, даже спустя годы. Даже на старости лет. Даже на старости лет — в особенности.
Бранились, плевались, да, — а теперь стоят у порядочных людей на одной полке. Кажется, еще Катаев замечал.
Как-то это всё … уж очень поверхностно. На «голубом глазу», что ли… Ведь первое, что приходит на ум — тот же Пушкин. Его хрестоматийная, уничтожающая отповедь относительно замечания о «ничтожности» Байрона. Не говоря уж о «Бомарше, кого-то отравившем», «споре славян между собой» или «содрогании почти болезненном». Если посмотреть на это несколько расширительно — применительно к «юпитеру» и «быкам».
С другой стороны, составление подобных подборок, афоризмов ли, исторических ли анекдотов, широко распространенная издательская практика. «Попса», лубочная адаптация классической литературы «для народа». Что ж, пусть хоть эдак…

     В юности за мощными сюжетами гоняешься, лелеешь и хранишь их, как драгоценные семена. Но с возрастом этих семян, причем часто лежалых, накапливается — мешки, не знаешь, куда девать. К тому же, некоторые сюжеты, связанные с каким-то конкретным историческим эпизодом, блекнут, не успеешь моргнуть глазом. Так когда-то мне нравился такой фантасмагорический сюжет. В самый жаркий момент путча 93 года, когда по Белому Дому начинают садить ракеты, артиллерия, вот-вот начнется штурм и резня, на крыше среди защитников материализуется что-то вроде роты спецназа, которая составлена из великих мыслителей и философов всех времен и народов. Именно философов. Настоящих философов. А истинные философы, как известно, не только мыслят, пишут, говорят, но главное — живут, как философы. То есть все — крайние экстремисты. Каждый из них предлагает действовать, и действует, в соответствии со своими убеждениями и принципами. Сократ, Ницше, Платон, Хайдеггер, Фрейд, Юнг и так далее. Каждый из них обладает идеальным телом и силой. Всего пятьдесят бойцов. Среди испепеляющего пламени, черного дыма, сажи, крови…

     Как сказал один человек о Сократе, обращаясь к коллегам-философам: «Две тысячи лет вы читаете книгу, которую он не написал, и написали тонны макулатуры, которая никому не нужна!»

     Если бы моим приятелям-писателям удалось воплотить все свои замыслы, литератур хватило бы на несколько китаев.

     Время разбрасывать камелии.

     Однако это проблема: успеть написать мемуары до того, как впадешь в маразм. Поэтому по большей части мемуары — прискорбное чтение.

     Y. Иногда думаю: ну я идиот! А иногда: нет, все-таки немножко умный тоже!

     Братья-пейсатели.

     «Только собрался почитать талмуд, а меня уже спрашивают, как пройти в синагогу».

     Z отпустил бороду. Теперь при знакомстве рекомендуется аллюзийно: «Я — старый анекдот».

     Вот говорят, есть такая фигура речи — сарказм. А есть такая фигура, чтобы, в случае чего, говорить, что это была фигура?

     Пейсахом пейсах.

     Y говорил, что когда-нибудь свалит в Англию, а властям при въезде в качестве весомой мотивировки так и заявит, что, мол, намерен писать букеровский роман-исследование о том, как русский становится англичанином. А пиво «Гиннес» и группу «Битлз» он и так предпочитает «Жигулевскому» и хору Пятницкого.

     Х пишет роман про Битлов. Они, уверяет, были так музыкальны, что даже пукали на голоса, и, конечно, в тональности.

     Писатель и кино. У Сэлинджера есть эпизод, где один мерзкий лицемер распинается перед школьниками о религии и нравственности, и посреди его вдохновенного вранья один из малышей громко-прегромко пукает. Теперь в каждом фильме кто-нибудь непременно громко-прегромко пукает на торжественных мероприятиях, где толкают речи о высших ценностях. Сочувствую Сэлинджеру: сидя в своем затворе-уединении, теперь наверно локти кусает, — да что поделаешь: слово не воробей…

     Z всю жизнь не мог простить тех, кто не дал ему денег взаймы.

     Х не мог простить себе, что не дал Z в долг.

     «Кажется, теперь я способен воплотить любой самый сложный замысел. Осталось лишь подыскать сюжет для книги, которой бы зачитывалась публика…»

     X всё ворчит: «Во, люди наживаются! Берут самые святые образцы нашей словесности и бессовестно похабят их. Теперь это называют подлыми, скользкими словечками «ремейк» или «адаптация». И я бы мог, если был бы Иудой. К примеру: «Тикай, украинская дочь!» Или: «Куда несешься ты, Рубль?..»

     «Наши авторы сплошь хлестаковы, а наша публика и вовсе — помесь кабанихи с коробочкой. Присутствующих, естественно, не касается».

     Это еще что. Вот Y взялся переписать Библию! Правда, пока у него имеется лишь пара-тройка фраз: «В начале было клёво…»,  «Когда боги спускали на землю…», «Все суета сука, все сука сует…» и «После минета хоть Потоп...»

     Писатель эгоист по своей природе. Тут уж ничего не поделаешь. Один знакомый литератор даже одно время организовал альманах с таким названием, где публиковался только он сам. Куда как точное сравнение писателя с беременной женщиной, которая, что бы не происходило, в первую очередь думает о своем будущем ребенке. Так и писатель — в первую очередь заботится о задуманном произведении, а уж потом о всём остальном.

     Патентованный идиот, кровь с молоком, рассуждающий об идиотизме коллег.

     Y придумал недурной афоризм: «Умный человек долго размышляет, прежде чем что-нибудь подумать». Афоризм ему так понравился, что теперь он только и делает, что размышляет, и никогда не думает.

     «Я обязан Вам высказать кое-что!»
По-моему, здорово. И это «обязан», и «кое-что». Сразу типаж как на ладони!

     «Cказать ему, что он болван, обидится. Сказать, что умный, люди не поверят. Скажу, что пишет в духе Федор Михалыча или Кастанеды...»

     Писатель приходит к врачу:
— Доктор, я здоров?
— Здоров. Но подлечиться не мешает.

     Таким образом, сама идея о союзе писателей абсурдна. Профсоюз еще туда-сюда. Да и то — это все равно как если бы умалишенные, вдохновившись идеей самоуправления, взялись организовывать для себя лечебницу. И советский союз писателей, как известно, был никакой не общественной организацией, а чистой воды волюнтаристским учреждением. Что такое вообще общественная организация? Если приглядеться, даже кружок садоводов или дворовых шахматистов-любителей — чистой воды мафиозная структура.

     За какое дело ни возьмется литератор — издание журнала, организацию элементарного сайта в интернете, даже за постройку сортира на своем дачном участке — все превращается в памятник себе любимому.

     Умение увлекательно пересказывать чужие произведения, пожалуй, дар еще более редкий, чем талант романиста или рассказчика. Чисто статистически. За всю я жизнь сталкивался с этим лишь пару раз. К сожалению, обладатели этого чудесного дарования особенно варварски им пренебрегают, гнобят, буквально зарывают в землю. И причина тому — элементарная писательская ревность. В этом смысле, печальный пример того, как из зависти к чужому таланту люди губят свой собственный... В молодые годы Z умел так мастерски, так увлекательно пересказывать прочитанные книги, что я спешил разыскать их, чтобы поскорее прочесть самому. Удивительно и то, что оригиналы почти всегда, причем значительно, уступали пересказам. Со временем я заметил, что Z совершенно перестал писать, хотя по-прежнему довольно много читал. Когда я сказал ему об этом, он ужасно помрачнел лицом, проворчал что-то вроде: готов, мол, конечно, но только — на солидной гонорарной основе. Частенько вспоминая о его зарытом таланте, я не мог не горевать. Только через много лет это дар вдруг все-таки пробился из-под спуда. Но в какой неожиданной, извращенной форме! На склоне лет Z вдруг принялся публиковать в интернете сюжеты, сюжетики, идеи своих ненаписанных романов, повестей и рассказов. Почти миниатюры, почти нарождающийся жанр. А может, пытаясь что-то отыграть, отбить у более удачливых авторов, даже совершенно ему незнакомых, даже неприкрытых конъюнктурщиков. «Копирайтить» задним числом как бы. Однако выходило это у него уже не так увлекательно, как в молодости, когда он с восторгом пересказывал чужие вещи. Торопливо, болезненно. В общем, жанр так и не родился.
Грустно... Увы, литература часто — очень грустный опыт.
 
    Писатель поучал: «Никогда ничего не просите!..» Христос учил: «Просите, и будет вам дадено!..»
Любопытно, что сомнительное поучение Булгакова без конца цитируют именно те, кого отличает беспардонная нахрапистость, кто не в дверь, так в окно и т.д.
    По какой-то ассоциации булгаковский призыв якобы к тому, чтобы беречь свое человеческое достоинство, напомнил мне рассказы о том, как в чекистских застенках расстрельщики, чтобы было удобнее целиться, пеняли ползающим на коленях жертвам: «Что ж, ты, г…, ползаешь? Встань, бл...! Где твоя гордость коммуниста?..»

     «А я говорю: Верь! Бойся! Проси!»

     Кстати, есть мнение, что Булгаков — прекрасный пример того, что такое «мученик дьявола».
А сколько нынче мучеников у самого Михаила Афанасьевича!..

     Такой парадокс. Какая-нибудь гениальная формула ничуть не обесценивается, оттого что была выведена подонком или подлецом, а вот блестящий рассказ или стихи рано или поздно тускнеют, превращаются в ничто.

     Восьмидесятидвухлетний Юнг (строго говоря, тоже литератор) писал: «сегодня я одинок, как никогда, потому что знаю вещи, о которых никто не знает и не хочет знать». Странно, что при всей своей проницательности гения он не понимал, что нечто подобное может зачастую сказать о себе и восьмилетний мальчик, и семнадцатилетний юноша, и двадцатипятилетний молодой человек, и тридцатилетний молодой мужчина, да и просто зрелый человек, не говоря уж о старике… Потому что это скорее чувство и состояние, свойственные человеку, одаренному свободной волей. Вообще, каждой мало-мальски элементарно очерченной индивидуальности, осознающей себя таковой. Существам, пребывающим по той или иной причине в состоянии автоматизма или массового психоза-гипноза, как то — люди-муравьи, люди-алко-токси-наркозависимые, фанатики и так далее, — подобная мысль никогда не придет в голову. А если услышат это от другого, то, в лучшем случае, сочтут его придурком.

     Бёллетристы. Кто теперь помнит о таких?

     «Наглость наивности». Это, конечно, о литераторах! У них на все находится свое мнение, как правило, противоположное мнению собеседника. Они искренне верят, что недостаток образования с лихвой покрывается «творческой интуицией».

     В крайнем случае, тиснуть про себя в интернете: «Выдающийся мастер, знаменитый автор, гениальный писатель…» А еще жалуются, что жизни нет!

     Абсолютно грамотный идиот.

     Повсеместное языково убожество давно перестало резать ухо. Максимум минимума. Или минимум максимума... После "более лучше" живая речь умерла, а обиходные фразы -- просто ходячие мертвецы, жуткие, полуразложившиеся.
    
     Нет-нет, как страшный сон, да и опубликуешь что-нибудь с грубыми ошибками, опозоришься публично…
Между прочим, гранки первой английской газеты, прежде чем печатать, вывешивали на заборе, чтобы все желающие могли указать на допущенные ошибки. Корректоров у них тогда не было. У нас их, увы, нет сейчас. Зато у нас есть интернет и квалифицированные читатели, бдительно следящие за порядком. Понятно, они не профессиональные редакторы-корректоры на зарплате, а потому имеют полное право хотя бы на моральное вознаграждение за свой труд. Например, немножко покошмарив авторов...
Однажды, кстати, я сам обнаружил не то 5, не то 6 грубейших ляпов в оригинальном кембриджском переиздании «Advanced Grammar» и даже хотел написать им что-нибудь в духе: «Эх, вы! А еще других учите!» Ничуть не шучу.
Впрочем, что современные авторы по сравнению с классиками! Даже в академических изданиях Толстого-Достоевского, помнится, вкладывали такие маленькие листочки об опечатках, допущенных в предыдущих томах. Можно представить, какими гигантами мысли чувствовали себя корректоры, обнаружившие их! С полным правом посылая бедных Л.Н. и Ф.М. в подготовительный класс. Думаю, и теперь еще можно много чего отыскать, если внимательно поковырять.

     Вот интересно, о красоте говорят "несравненная", и, в то же время, сравнение одного шедевра с другим в искусстве непреложная вещь. Ну и произведения поменьше тоже сравнивают. По сути это и есть единственное незыблемое основание объективности искусства. Вопреки обывательской иллюзии, что, мол, всё это только дело вкуса. Ан нет, всё объективно. И в литературе тоже.

     Строго говоря, как "гений", так и "идиот" определения чисто условные, технические. Никак не ругательные или медицинские. Скорее, аллегорические. И, так сказать, узкоцеховые. Прилагаемые к товарищам по перу, или возомнившими себя таковыми. В каком-то смысле уже вышедшие из употребления вместе с угасанием атмосферы творчества, вообще, уходом эпохи.

     До чего додумались наши новые русские духовные писатели: противопоставили любовь и секс. Вроде того, что лучше: курица или бульон. А с другой стороны: ведь даже за самыми бескорыстными намерениями мужчины женщина всегда отыщет подвох.
    
     Возвращаясь к антисемитизму... Как бы там ни было, худший и беспросветный, людоедский национализм — некая идеальная, общечеловеческая литература, в которой, якобы, отсутствует национальная основа. Да и не литература это вовсе. Ибо на каком языке она, спрашивается, будет написана? Может, на языке математических формул? Кстати, давно уж замечал, что у дьявола есть свое заповедное королевство. Математика, чистые абстракции — его неприступная цитадель и его тайная церковь. Ибо всесильным он себя чувствует именно в обществе, где люди убеждены, что его, дьявола, вообще не существует, а наднациональная культура, обескровленная и безжалостно освежеванная, очищенная от почвы, — его естественная среда.

     Все-таки в нашем деле главное — талант. Я знал одного поэта-авангардиста, сшибавшего большие деньги и успех писанием «стихов», состоявших сплошь из цифр. Причем он уверял, что в его стихах заключен огромный смысл.

     «Летит за пятеркой шестерка,
Ползет за шестеркой семерка.
Пятнадцать на три минус пять:
Без малого — семьдесят пять…»

     Пушкин где-то говорил, дескать, люблю поэтов — отличные ребята!.. А вот о прозаиках, кажется, никто ничего не говорил. По крайней мере, хорошего. Потому что нечего.

     Х сетует, но не без скрытой гордости:
— Эх, пришла ночью в голову гениальная мысль, да поленился встать записать. Наутро, естественно, забыл.
Y морщится:
— Если бы тебе пришла гениальная мысль, ты бы вообще не уснул.

     «У меня всегда масса идеев».

     Так все-таки «секс» или «сэкс»?

     Z писал короткие романы. Состоящие из одного названия. Были у него даже дилогии и трилогии. Начал было тетралогию, но бросил.

     Какими мы были… Помнится, в юности в пивной подсаживаемся с приятелем-поэтом к двум барышням познакомиться, одна из них начинает рассказывать анекдот:
— Однажды собрался заграницей слет б…
— Кого-кого? — оторопело переспрашивает мой приятель.
— Ба..Ля..Дей! — спокойно отвечает она.

     «Почти никогда не перечитываю своих произведений. Только начну, говорит, читать — до чего ж, восхитительно, до чего ж прекрасно! Потом спохватываюсь: Прекрасно, а какой я ж..! Мука это адская. Ей-Богу, было б легче, если б не так прекрасно!»

     Говорят, у каждого человека своя память об общем событии. К примеру, один вспоминает: помнишь, в школе подрались, я оседлал тебя и тузил? А другой возражает: не-е-ет! ничего подобного! это я тебя оседлал и тузил!.. Причем оба абсолютно искренно. И писатели, конечно, не исключение…
Что и говорить, прошлое — мрачная, черная штука. Будущее, в этом смысле, тоже не подарок. Но его-то хоть есть шанс дождаться, посмотреть, как оно соответствует нашим представлениям. А вот прошлое, действительно, никогда уж не наступит — с каждым днем тускнеет, размывается, распадается на части, отступает в абсолютный, страшный мрак.

     Как неловко, странно и грустно видеть, что за столько лет старый приятель-литератор так и не научился писать.
Но несравнимо грустнее видеть, что старый приятель-литератор писать разучился!..

     «Разве ж это говно? Вот раньше было говно! А нынче — говно какое-то!»

     «Если кто-то купил твою книжку, это не гарантия того, что она не идиотская писанина».

     «Все под Богом ходим. Мастерство можно не только пропить, но и прогулять, проболтать, промечтать, прожадничать, проподличать и так далее».

     Талантливая метафора или сравнение, употребленные не к месту, только ради красного словца, — производят впечатление похуже, чем грязные ругательства в приличном обществе.

     Х, вроде бы нормальный, а ходит тихонько-тихонько, говорит едва слышно и ужасно мало, глаза вечно блуждают где-то в небе. И необычайно начитанный. Потом, оказалось, что весь мир считает одной большой кучей дерьма. Включая, конечно, братьев-писателей. Их даже в первую очередь.

     Сойдутся неудачники-литераторы и ну, бедные, грызть друг друга… Какое тоскливое зрелище!
Но убийственно тоскливо — когда начинают «читать» друг другу и хвалить.

     «Я не читал. Значит, он не писатель. Чистой воды сферический солипсизьм».

     Y убежден, что все писатели отличаются «природной блудливостью». Мол, стыдно, скучно так жить!..
Кстати, недавно и сам признался, что, положа руку на сердце, не уверен, что в мире есть дела поважнее постельных.

     Бальзак уверял: «Я ****ую только на бумаге!»

     Еще в нашей юности Z всю ночь уламывал женщину, мучился с ней до утра, и уже на последнем издыхании, как последнее (и как надеялся безотказное) средство признался ей, что он — писатель. Даже какое-то удостоверение показал. Не дала. Абсолютно никакого впечатления. Это его убило. Может быть, с тех пор разочаровался в литературе.

     «По себе их сук руби!» — говаривал Х.

     Z формулировал не без пафоса: «Назначение женщины — сидеть подле Креста. А не возводить на него».

     Y — Я с фонариком путешествую по самым темным закоулкам ваших человеческих душ!
Z — Странное хобби. Это все равно что ходить с фонариком у нас за сараями и светить на дерьмо?
Y — Как Федор Михалыч!
Z — Разве Федор Михалыч ходил у нас за сараями?
Y — Я, писатель — посланник Бога.
Z — В смысле — Бог тебя послал?

     Похожий случай произошел с X. Как-то набрался смелости, разыскал адрес маститого писателя, заявился к нему с рукописью своего романа под мышкой. Позвонил в дверь, маститый открывает и, испуганно глядя на толстую папку, спрашивает:
— Вы ко мне, молодой человек?
— К вам! Умоляю… благословите!
— Благословляю! — поспешно сказал маститый и поскорее захлопнул дверь.
Потом X хвастался друзьям, что его благословил сам…

     В другой раз X был в гостях у другого маститого. Потом хвастался, что тот подарил ему шариковую авторучку. Одно странно — пришел домой, попробовал — а она не пишет. Оказалось, в стержне кончилась паста. Что бы это значило?

     Хилый гений.

     Утлый член.

     Орфогафрен.

     Между тем, правда, иногда при всей добросовестности, даже маниакальной дотошности литератора иные "очепятки" ни за что не хотят устраняться. Буквально насмерть стоят. Каким-то мистическим образом на страже истины. Выскакивают как нарочно, в самом неожиданном, неподходящем месте, чтобы обличительно прокричать: "Нееет! Хреновый ты писатель!"

     Опечатки — душа автора.

     «Больная на всю голову женщина с румяными устами…»

     Элементарный жизненный опыт. Я не знаю ни одного хорошего писателя, который бы не любил одной и той же стандартной «золотой» сотни писателей-классиков. Вряд ли я стану читать автора, который отважно заявляет, что терпеть не может Толстого или Достоевского.
А ведь кому, как не писателям, прощается быть субъективными даже до нелепости!

     Не без намека на собственную исключительность, Y говорил, что в юности , в отличие от сверстников, "беседовал" только с великими. Причем как с равными. Так в число его собеседников, сами того не подозревая, попали и Толстой с Достоевским, и Платон с Аристотелем. Не говоря уж о всяких там Сенеках и Спинозах. «А теперь, — сокрушенно вздыхал Y,— приходится общаться с одними болванами!» Слушая его, я подумал, что сам я, если и читал "великих", то о беседах, да еще на равных, конечно не было и речи. Хорошо, если понимал полпроцента из прочитанного. Как, впрочем, и теперь. Разве "процент" немного побольше. Но почему-то мне было жаль Y Что на старости лет ему приходится общаться с одними болванами. Что его уж, наверное, никак нельзя уговорить перечитать великих... «Расскажи мне, что есть истина!» — попросил я без всякого лукавства. Но он только пожал плечами, отвернулся и, закурив, стал смотреть на дым.

     Как выразился один мой знакомый, американский славист: "Старый собака не научил новый фокус".

     Писатель, он ведь вроде чеховской курсистки: "У ей все дураки, одна она умная!.."

     Проблема не в том, чтобы перевести с английского, а в том, чтобы — на русский. Не понимают, как ни странно.

     Касательно переводчиков и не только... Говорят, самокритичный Петр Андреич (Вяземский) якобы преусугубил дело следующей сентенцией: «Переводчики обыкновенно люди глупые и худо знают один из языков: с которого или на который переводят». Метко же ж подмечено! И я всегда чувствовал, но никак не мог ухватить: истинный талант, ведь он не тот, который пишет и переводит, а тот — который с гением переписывается!

     Казалось бы, чего проще: молчи, не пиши, и никто не узнает, что ты бездарность.

     «Когда я не был знаменит…»

     Рассеянный, но ужасно щепетильный прозаик Y часто брал у друзей по мелочи в долг. У кого рубль, у кого полтинник. И чтобы не забыть, писал себе на клочках бумаги записочки: такому-то должен рубль, такому-то полтинник. Прознав эту его привычку, собравшись выпить пива, друзья подбрасывали ему фальшивые записки. Очень милый и добрый человек… Не удивительно, что милые, добрые люди с годами становятся мрачными человеконенавистниками.

     Совершенно серьезно говорил: «Если бы мне поставили памятник, я бы предпочел, чтобы с зонтиком... Чтобы голуби не гадили».

     Жена Z признавалась: «Если бы мой был хоть чуть-чуть глупее, я бы за него ни за что не вышла…»

      «Когда критики ругают (или хвалят), приводя хоть какие-то аргументы, я уже готов согласиться со всем сказанным. Ведь обычно, они даже не прочли произведения».

     Санитар леса. Бешеный.

     А ведь читательский и писательский дар, по сути – абсоютно одно и то же.

     Вообще-то, у меня не хватает времени, чтобы прочесть всё, что нравится, что вызывает интерес — куда уж тут читать то, что считаешь мутью. Хотя бы даже с целью доказать кому-то из близких тебе людей, что та или иная писанина — муть. Но ведь факт остается фактом: люди часто не только читают то, что потом называет г…, но даже пытаются, причем совершенно безвозмездно, т.е. на «безгонорарной основе», устроить по этому поводу дискуссии, цепляются к авторам со своей «беспощадно-уничтожающей» критикой. Нужно быть сумасшедшим, чтобы так себя насиловать. Но ведь они не сумасшедшие! Ну, хотя бы не все. Как тут не прийти к выводу, что, видимо, все-таки в глубине души, каким-то даже извращенным образом, та или иная вещь или автор определенно доставляют им удовольствие.

     Когда раздается окрик: «Эй, баран, куда прешь, там яма!», обидчивый человек фиксирует внимание на первой половине фразы, мудрый — на второй, и только бараны и гении идут своей дорогой.

     Злобный критик, разносящий в прах бездарные произведения, подобен гастроному, специализация которого дегустировать разное дерьмо и, отплевавшись, рассказывать нам, что «дерьмо — это дерьмо». Хотя бы и по долгу службы. Хотя бы и за деньги… Впрочем, теперь это уже общее место.

     Злобный критик, разносящий в прах талантливые произведения, по ночам, наверное, доказывает жене, что сам-то он — гений.

     То есть, несмотря на весь негатив, исходящий от хулителей и охаивателей, я конечно отлично и всегда отдаю себе отчет, что человек, способный видеть «песчинку в чужом глазу» (если действительно способен), является исключительно полезным элементом творческого процесса. К тому же, активным и даже совершенно незаменимым. Тут не нужно открывать Америку. Такие патологически пристрастные читатели необходимы всякому литератору, стремящемуся к совершенству. По сути, все высокопрофессиональные корректоры и редакторы где-то в глубине души хулители и охаиватели. Спасибо им за это. Хотя надо также признать, что бывает чрезвычайно трудно настроить на констуктивный лад — не столько даже хулителей, сколько самого себя. Ибо авторские обиды, страдания, вообще бурные реакции, объясняются, конечно, нашим отчаянием, когда приходится убеждаться в фатальной ограниченности собственных возможностей и способностей…

     Кстати, Дмитрий Михайлович Урнов, советский критик, уехавший в Америку, любил повторять: «Критика по большей части несправедлива в частностях, но в принципе всегда верна. То есть, если читательский взгляд где-то спотыкается, то в этом месте непременно зарыта собака. Другое дело, какая…»

     Вот, однажды прочел удивительный отзыв современника о Чехове, талант которого уже развернулся в полную силу: «Как капля точит камень, г. Чехов точит русское общество внушениями, что оно ни на что не годится, что оно сгнило до корня. Средства у г. Чехова большие: сила таланта, глубокая вдумчивать и знание русского человека…» В результате, сам талант Чехова, по мнению критика, приносит вред, ибо «человек, которому доказали, что он безнадежно погиб… уже не может подняться». Какое верное и зловещее суждение, насколько оно выше пустопорожних рассуждений о художественности, мастерстве и эстетике. И, как ни поворачивай, так ведь оно и есть. Да и у Гоголя где-то: главное назначение писателя — протянуть руку изнемогшему духом.

     «Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как после его собаки…»

     Написал десять томов умных мыслей, а держать язык за зубами так и не научился.

     Вдруг натолкнулся на фразу: «…В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним…» Какая кондовая, серая описательность! «Что-то привлекательное, что располагало к нему женщин». «Что-то»! Что же, что? Написано с самоуверенностью начинающего графомана, что этого читателю более чем достаточно. Ноль изобразительности и психологической мотивации. Помнится, Урнов шутил по этому поводу: «Это как если бы Конан Дойль написал: «Что-то подсказало Шерлоку Холмсу, что убийца дворецкий». А уж «и самого его тоже какая-то сила влекла к ним» — и вовсе за гранью. «Какая-то сила»! Интересно, какая?? Не безусловный ли это пример махровейшей бездарности? Причем нисколько не вырвано из контекста, и в контексте эта фраза ничуть не выигрывает.  Редкостная дичь!
А ведь это строки из «Дамы с собачкой», шедевра, очень зрелого Чехова. Изумительно и то, что перед этим как раз читал, как Толстой испещрял рассказы Чехова многими пометками, якобы, говорящими о его внимательном изучении мастерства Чехова.
Даже примитивная вордовская «орфо» выделяет это предложение: оно трудно для восприятия, в нем 10 (!) местоимений и относительных местоимений. И советует высказаться иначе. Смех, да и только!

     Вот, теперь очевидно: с возрастом все-таки происходит некоторая переоценка, даже таких безусловных классиков, как Чехов и Толстой. Причем не в части художественной и литературного мастерства, а в вещах куда более существенных для писателя — мировоззрения, интеллекта, личностных качеств. В особенности это касается хваленой, так называемой «тонкой психологичности» классиков, рассуждений об отношениях мужчины и женщины, человеческом смыслополагании, о том, что в ХХ веке стали называть «комплексами». Не говоря уж о богословских материях, в сравнении с тем же святоотеческими текстами. Толстой и правда оказывается до нелепого наивен, по-детски, но не в симпатичном, положительном смысле, а именно маргинальном. Ну у Толстого хоть нет склонности к эффектам и сюжетным фокусам. Чехов же часто поверхностен и даже искусственно-схематичен. Да он и сам был этим недоволен, и не раз признавался. Только друзья-почитатели предпочитали видеть в этом скромность и кокетство мастера. Понятно, не все так плохо.

     Z — У Чеховых-Толстых ужасно много недостатков. Им прощают, а мне нет.

     Z, вялый, разочаровавшийся, полный желчного сарказма и обленившийся, тем не менее постоянно толкует о стремлении и необходимости пребывать в предельно экстатическом состоянии — как единственном достойном смысле жизни. При этом якобы самое желаемое для него — раз в год неделю-другую посвятить себя написанию нескольких «нобелевских» страниц, а все остальное время пребывать в состоянии экстатической медитации, желательно у моря, при винном погребе и женщине. Даже сомневаешься, слушая его, может, шутит? При этом, к тому же, ничего не пишет, даже «раз в году», только «тезисы».

     Беседа с умным человеком — изрядный труд. Но ведь мы не удивляемся, что изрядный труд — говорить о мироздании не с литератором а, к примеру, с астрофизиком.

     Чтобы читать умные книги, не обязательно быть умным. Чтобы читать глупые книги, нужно быть глупым. Непременно.

     Или немного иначе: жить глупой жизнью и читать глупые книги — чувствуете разницу?

      «Даже они (женщины) мучают, терзают меня бессмысленно, бездумно. Как ребенок, отрывающий лапки мухе. Что тут анализировать, копаться в психологиях. Откуда ребенку знать, что, может быть, эта муха — в своем роде гений…»

     Х старался не преувеличивать своего значения в литературе. Но и не преуменьшать.

     Давеча тут сидел в одной компании. Симпатичные люди. Немного дилетанты. Пели «В горнице моей светло...»
Затих последний до мажор. Я сказал, что конкретно этот текст всегда вызывал у меня множество недоуменных вопросов. Все очень удивились. У тебя? Какие ж тут могут быть вопросы?? Вообще???
А присутствующие, надо заметить, подобрались архиярые, архипатриотичные. Даже архипассионарные. И все поклонники поэта.
Что ж, и мне нравится у него кое-что. Даже как-то взял эпиграфом к повести. Это о чем-то говорит?.. Стал бы я тратить время, жизнь, обсуждать какую-то чепуху?
 Так вот. Вопросы… Кому-то может показаться, что я рассуждаю предвзято или придираюсь к словам. Уверяю, нисколько. На этот раз — никакого психоанализа. Никакой иронии-юмора. Правда. Не сейчас, не вчера я это придумал. Давным-давно, еще когда песня звучала в «Пионерской зорьке» и «Утренней звезде» — это резало слух…
Итак. «В горнице...» Для начала, что такое «горница»? Открываем академический словарь. «Неотапливаемая, чистая комната в крестьянском жилище. Использовалась как парадное помещение, иногда — как кладовая. Могла строиться на верхнем этаже. Светлица». Собственно, так я всегда и понимал. А как иначе? Тем более, в данном, нарочито пафосном произведении. Что-то возвышенное. Горница, горний… Одно ясно: в деревнях особ не говорят «горница». Ненатуральное слово, литературщина. Во горнице молодые кузнецы. Может, в 18-м веке?
Сразу воспоминание о доме моего деда, где была такая вот просторная горница-мезонин. Справедливости ради, не в деревне, а в «поселке». Деревня была через дорогу. С общей колонкой. И те же коровы, козы, ульи…
В горнице «моей». Почему «моей»? Конечно, это не какой-то там частнособственнический инстинкт лирического героя, свойственный крестьянину-середняку или кулаку, да и вообще крестьянину. С единственной целью «застолбить территорию». Мол, горница МОЯ. И весь этот дом — МОЙ!.. Понятно, «моя» в данном контексте — просто очерчивает некое личное, условное пространство, некое уединение души поэта.
В горнице «светло». (Кстати, лишний раз подтверждает предположение о высоком расположении горницы). Но светло — от ночной звезды. Просто красивость, гипербола, скажет кто-то. Ох уж эти «звезды» поэтов! Лично мне использование данного символа, да еще многократно, особенно после хрестоматийного «Гори, гори моя звезда!..», кажется, мягко говоря, навязчивым. И в небе понатырканы звездочки... Из того же ряда что и пожухлая репродукция «Незнакомки», вырезанной из «Огонька», висевшей в каждой «горнице». Обрамленный лубок, китч, базарная работа… И, к слову сказать, то, что, в отличие от городских, деревенские жители находились, да и находятся, в относительной культурной изоляции, понятно, вынужденной, не делает пресловутую репродукцию более значительным культурным артефактом.
Теперь что касается света от звезды… Как известно (причем не только астрономам), звезды, будучи точечными объектами, не могут ничего ОСВЕЩАТЬ в принципе. Ибо они — только СВЕТЯТ. Главным образом, в поэтическом смысле. Светят, горят, шевелят лучами сердце… Луна, к примеру, может. Зарницы, или там одинокий фонарь на столбе, что на краю села, у околицы — другое дело…
«Матушка возьмет ведро». Интересно, почему ведро находится в горнице?.. Опять-таки из личных ассоциаций-воспоминаний. После больших праздников, с утреца бабушка кряхтя взбиралась в горницу, где спали «болезные» — похмельные гости и родня, — приносила ведро с холодным компотом и кружку… Что ж, вероятно, ведро в стихотворении осталось еще с того раза… А может, и в данном случае. Вот, может, сын только вчера приехал на побывку, и по этому случаю гуляли.
«Молча принесет воды». Почему молча? Когда люди носят воду они что, разговаривают сами с собой?..  Или первое попавшееся слово — для сохранения размера строки?.. Ну возможно, «молча» означает, что матушка сдерживается, чтобы не ворчать: вот ведь, охальники-пьяницы, опять «гульнули-хлебнули-перебрали» вчерась. Теперь вот отпаивай их компотом!
А может, просто женщина сетует про себя: вот ведь сынок, лежит в СВОЕЙ горнице — нет чтобы подняться, помочь матери воды принести!.. В самом деле. Нет?.. Не всё ж лежать-медитировать о завтрашних хлопотах с постройкой лодки. Опять же, «себе» будет мастерить… И что такое это «мастерить» лодку? Причем «догнивающую». Причем мастерить хлопотливо… Может быть, потому что еще и собирается поливать цветы? Не той ли водой, которую ночью натаскала матушка?
Но все-таки самое странное (для меня) в этом четверостишии — почему матушка ходит за водой НОЧЬЮ?.. Ну да, скажет кто-то, у пожилых людей часто по ночам бессонница. Но ведь ночью, при плохом освещении у них и зрение существенно слабеет. Если в горнице светло от звезды, значит ли это, что от нее также светло у колодца?..  Или, с утра-то, к колодцу — уже большая очередь?.. Или… она, матушка, еще не старая женщина. В смысле, может, одинокая, и так далее. Дело житейское. Отправилась ночью к колодцу поболтать с другими одинокими женщинами. Версий тут масса…
Ну да, ну да, застарелый антагонизм между деревенщиками и городскими. Как говорится, «Марфа вышла к колодцу, и холодные лягушки прыгали на ее босые ноги…»

      «Если бы я был знаменитым писателем, я бы приятельствовал с олигархами и министрами культуры, встречался с президентом, числился правозащитником или сатрапом, обо мне бы говорили по телевизору, ко мне бы приставали на улице, я бы не знал, куда девать деньги, не ездил на метро, у меня не было бы времени лежать на диване, и, вообще, я был бы маленьким, лысым и рыжим…»

     «Все больше убеждаюсь, что, когда ты хорошо питаешься, когда у тебя есть мастерская, хватает красок и т.д., работается гораздо лучше!» как-то заметил Ван Гог.

     Недавно с удивлением прочел о том, что и Данте пришлось отвечать на специфический сакраментальный вопрос, казалось бы, актуальный лишь для нашего времени. «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» В ту пору Данте находился при дворе какого-то очередного правителя-покровителя. Свита сего властителя состояла из вельмож, крайне необразованных и грубых. Один из них однажды подошел к Данте и с усмешкой сказал: «Как же так получается? Вот я неуч неотесанный, а меня мой покровитель осыпает милостями и деньгами, а  вы такой умный, образованный — так хуже нищего!» На что Данте отвечал: «Ничего удивительного. Вы нашли себе покровителя под стать себе и потому богаты, а я еще под стать себе не нашел. Но когда найду, тоже разбогатею!»
Я бы даже толковал этот, вполне житейский, эпизод гораздо шире, метафорически. Под «покровителями», к которым мы нанимаемся в служение, чьих милостей ждем, понимать следует, конечно, не королей и герцогов, а Господа Бога и князя мира сего…
В свое время я тоже размышлял, как можно, впрочем, довольно глупым но, почему-то, правда, несколько обидным вопросом. Мой вариант ответа, пожалуй, был несколько механическим, чисто софистским. «Потому что я потратил все свое богатство, чтобы приобрести ум. Тогда как вы, вероятно, не потратили ни копейки!»

     «Увы, деньги не просто убегают от меня сломя голову. Они еще как бы и отстреливаются...» — жаловался Х.

     Действительно, дожили до крайности. Вот Z никогда не касался ни политики, ни чего такого. Всегда такой тихий, приятный, социально-адаптированный. Однако теперь и он всхлипывает: «Нынче даже ласковый телятя сосет то же, что и все!..»

     Читаешь иную книгу и видишь, что единственная забота автора — заставить себя уважать.

     Отличие слабой книги от сильной. Своего рода критерий. Известный каждому критику. Реально доказать, что слабая книга слаба — довольно просто. Как, впрочем, несложно доказать и то, что хорошая книга — дрянь. Большого ума не надо. С другой стороны, доказать, что хорошая книга действительно хороша — также не сложно. Достаточно, пересказать идею, привести несколько цитат… Но вот реально доказать, что слабая книга хороша — это задача не из легких. Цитировать нечего, об идеях и говорить не приходится. Разве что — заново ее «сочинить».

     Понятно, что похвала бездарным книгам — не проблема. Проблема — хула, возводимая на хорошую литературу.

     «Дорогие рецензенты! Помните, как в "Незнайке на Луне" голодные, бездомные коротышки сидят у костра? Прихлебывают вместо чая голый кипяток и стараются смеяться не меньше пяти минут, потому что убеждены, что ведро воды, как и пять минут смеха, заменяет стакан сметаны... Не таков ли и одинокий русский писатель? В смысле, пара-тройка отзывов для него — тот же стакан сметаны…»

     Это что, я гений, что ли?

     Одного начинающего писателя пригласили на ответственное совещание в издательство, где решалась судьба его первой книги. На заседании у него прихватило живот. Из страха упустить драгоценный шанс, бедняга терпел до тех пор, пока… не обделался. Книга, впрочем, так и не вышла. Но ужаснее всего, что все десять маститых писателей, присутствовавших на том заседании, как один описали потом этот случай в своих романах.

     Не нытьем, так каканьем. Слава — вещь, безусловно, обоюдоострая.

     Однажды в редакцию пришел всклоченный молодой человек, принес стихи. Ему стали мягко объяснять, что стихи — бред сумасшедшего. «Еще бы, — гордо кивнул молодой человек, — я же писал их в Кащенко!» — «Видите, значит, мы в вас не ошиблись». — «Значит, напечатаете?» — обрадовался автор.

     Замечательная редакционная байка. Приходит автор в редакцию и, заводя разговор издалека, рассказывает о содержании своего рассказа. Потом осторожно спрашивает:
— Если я принесу рассказ, напечатаете?
— Одно могу сказать точно, — отвечает редактор. — Если не принесете, не напечатаем.

     Один витиеватый психолог изобрел формулу: «Сознание — это то, что имеет потенциальную возможность быть сообщенным».
Тогда литература — это то, что имеет потенциальную возможность быть напечатанным?

     Литераторы среди нас. Помнится, один сотрудник НИИ совершенно серьезно попросил двухнедельный «творческий отпуск» — чтобы «написать письмо президенту».

     Выбившись в писатели, Z хвастал своим голодным приятелям литераторам, что теперь он постановил себе, во-первых, ни в чем себе не отказывать, чтобы избавиться от этого ужасного голодного выражения лица, а во-вторых, каждый день знакомиться с новой женщиной, чтобы собирать материал для новых произведений.

     Среди провинциалов-литераторов, даже давным-давно осевших в столице, найти такого, чтобы без комплексов и без затаенной ненависти к городским — необычайная редкость.
Недавно попался забавный афоризм. «Можно вывезти девушку из деревни, но вывезти деревню из девушки невозможно!» То же самое, безусловно, относится и к литературе.

     Чем компенсировать негатив, когда он пробивается буквально из ничего?.. Затеял с Z разговор о детских книгах, читанных в детстве. Казалось бы, нормальный разговор. Но сразу почувствовал: что-то не так. Z молчал и все мрачнел. Знакомая реакция. Но что же на этот раз?! — недоумевал я. «Это у вас, сволочей городских, всё было! — вдруг крикнул он в сердцах. — У в моей деревенской библиотеке детских книг вообще не было!» Я совсем забыл, что он — деревенщик.

     Что-то смутно из школы припоминается: «противоречия между городом и деревней… стираются…»  Все-таки в корень марксизм-ленинизм смотрел. Вот только хрен они стираются!

     Все-таки поэты мне всегда были много симпатичнее, чем прозаики. Поэту Y его теща, рассчитывая использовать молодого зятя и сэкономить, поручила отвести пару чемоданов на дачу.  Y отказываться не стал, но, как бы между прочим одолжив у тещи денег, отвез чемоданы на такси.

     X ходит в отвратительном настроении: прослышал, что Y имеет интимную связь с женщиной, которая когда-то была его любовницей. Действительно ужасно: теперь Y выведает у нее все тайны Х — интимные и литературные. Вот они — наказания за грехи молодости. Мораль: соблазнил девушку — так и живи с ней!

     «Это писатель, бедный, мучается, постоянно в сомнениях – писатель ли он. А вот у женщины проще. Приносишь деньги – писатель. Не приносишь – не писатель. Опять приносишь – опять писатель... И только я понимаю, что писатель – раз и навсегда писатель!»

     Вот говорят, Ван Гога угнетало сознание того, что он находится на содержании у брата. Что же говорить о писателе, который находится на содержании у собственной жены! Вот, к примеру, Маркс. Жил не только на содержании у жены и у Энгельса, но даже у тещи. Угнетало ли это его? Может быть, может быть. Находил утешение разве что в том, чтобы покурить сигару да выпить пива. Впрочем, он ведь не был писателем — в нашем, в высшем понимании этого слова.

       Одна женщина, в минуту раздражения, так и говорила своему супругу-литератору: "Вот! Все вы, мужики, такие!"

     «За спиной каждого великого человека стоит великая женщина!» — это высказывание приписывают Джону Леннону. А что, очень может быть. Кстати, в ранней юности он тоже страстно мечтал стать писателем.

     Еще у Ван Гога: «Дега поступает именно так, и не без успеха... Холодные обтирания, свежий воздух, простая и доброкачественная пища, теплая одежда, хороший сон и поменьше огорчений. И не позволять себе увлекаться женщинами! Жить полной жизнью в той мере, в какой хочется».
Можно добавить сюда еще совет Акутагавы насчет трезвого образа жизни и занятий "шведской стенкой".
Как бы там ни было, вопрос остается открытым, ибо обоих довольно скоро постигнул схожий печальный конец.

     Идут радиоактивные дожди. Впечатлительный Z попал под дождь, пришел домой промокший до трусов, долго сидел, смотрел в пространство, а потом ночью жаловался жене, что дни его сочтены.

     Пишущий имеет вкус к прекрасному. И патологическую потребность в нем. Это делает его неврастеником.

     «Говорят, в своих записках Бунин болезненно желчен. Ничуть не нахожу».

     «Х подозрительно снисходителен к братьям-писателям. Скорее всего, бездарность».

     Как у России нет друзей, кроме армии и флота, так у писателя нет друзей, кроме женщин и компьютера.

     Что ж, компьютер у меня уже есть.

     Софья Андревна и Анна Григорьевна вместе не заменят одного компьютера. И наоборот.

     Y вздыхал, что давно бросил писать — уж нет ни настоящей литературной жизни, ни литературных кружков, где бы можно было спорить, вырабатывать свое литературное направление. Словом, «вращаться». Одно время бегал по баням, пытался затесаться в компанию маститых литераторов. Теперь, говорит, писатели разделились по банным группировкам. Иначе сделать карьеру невозможно. Потом принялся лихорадочно сколачивать собственную тусовку — подбивал народ идти в баню. На него смотрели с опаской — не педик ли?

     X — Тот молодец, у кого талант сильнее!
Y — Тот молодец, у кого талант сильнее и читателей больше!
Z — Тот молодец, у кого талант сильнее, читателей больше и … длиннее!

     В сауне.
«Как же так получается, вот ты такой большой писатель, да, а … у тебя — такой маленький?»
Y так обиделся, что ушел, даже не домывшись.
Перестал встречаться со знакомыми. Впал в ужасную депрессию. Забросил литературу. Заболел. Умер…
Реальная история.

     Когда-то один советский мэтр писал: «У нас нет литературной мафии. Мы никого не двигаем по блату. Нам ни от кого ничего не нужно. Жизнь как жизнь. Просто у кого-то больше таланта, у кого-то меньше. У кого-то больше энергии, у кого-то меньше. Кто-то здоров, кто-то болен…» Теперь забыли и про литературную мафию, и про саму литературу. Жизнь как жизнь.

     X, большой любитель Льва Николаевича, мечтал написать произведение под названием «Казахи».

     «Чем отличается Бунин от Чехова? У Бунина есть рассказ «Мухи», а у Чехова нет… Впрочем, Чехов не пережил революцию».

     В отличие от истории, литература имеет сослагательное наклонение. Произведения и идеи, которые еще недавно казались незыблемой реальностью, попадая в современный контекст, размываются на глазах, а художественные достижения того или иного писателя оказываются под большим вопросом.

     Вот Набоков с его «Лолитой». Казалось бы, случай вдоль и поперек исследованный, так сказать, отлитый в бронзе авторитетных мнений, раз и навсегда отчеканенный в мраморе критических отзывов... Писатель, сменивший язык. Ситуация нешуточная, драматическая — уходящая из-под ног почва — и национально-культурная, и финансово-материальная. Дело не в этом…
Набоков, который пытался творчески (хоть и неудачно) пересказать «Алису-Анюту», осуществил перевод собственной «Лолиты» совсем не творческими средствами, на удивление грубыми и кондовыми. Как формалист: буквально с языка — на язык. Словно это не роман, а научный трактат. Как автор Набоков вполне мог об этом догадываться… Не берусь анализировать достоинства оригинального романа — как его воспринял американский читатель. Но как русский читатель (и литератор) вдруг подумал: ведь самое обидное — это когда писатель находит интересный, потенциально многообещающий сюжет, — а в результате недотягивает, «профукивает» его, по сути лишь «надкусывает», как надкусывают и выбрасывают хорошее яблоко…
Насколько драматичнее, острее, смешнее, нравственнее, развязнее, более шокирующе — да просто успешнее в литературном смысле была бы русская Лолита, — если бы не только по языку, но и по материалу была переосмыслена и вновь сотворена на русской почве, в советской действительности.
Одинокий советский писатель, полюбивший несовершеннолетнюю. Возможно, даже фронтовик. Сталинские жуткие времена. Или ранние хрущевские. Или брежневские. Советская школа. Пионерская организация, парткомы, профкомы, месткомы. Мать Лолиты — вдова репрессированного, расстрелянного деятеля, но сама убежденная коммунистка. Запредельное давление, контроль, самоподавление. Плюс кодекс строителя коммунизма. Плюс православные традиции. Режиссер, переманивший Лолиту, тайный генерал-гэбист… Как говорится, ну и так далее… Возможно, вышла бы даже сногсшибательно юмористическая книга.
В общем, драматическая ситуация Набокова, который был вынужден писать по-английски, странным образом была расценена в противоположном смысле — как необыкновенная и абсолютная творческая удача…

     Иногда, читая рукописи приятелей-литераторов, так хочется по-дружески уберечь их оттого, чтобы они не попали впросак со своими писаниями. Да как бы со своей критикой самому впросак не попасть. Во-первых, ты сам литератор, а следовательно, можешь глупо заблуждаться. Во-вторых, пытаясь наставить на ум пишущего, это все равно, что тащить с рельсов человека, который как раз расположился там вкусно отобедать. Такого от него наслушаешься: не мешай, умник, порядочным людям обедать!

     Теперь, слава Богу, литературные страсти давно остыли, неактуальны. Единственный эпитет, тяготеющий к слову «гений», — «финансовый».
Впрочем, нет. Человек двадцать-тридцать, для которых этот вопрос все еще актуален, пожалуй, наберется… Для них, зубров и динозавров, кропаю эти записки.

     Z ехидно посмеивается: «Я вас еще всех опишу, позора не оберетесь!»

     Тихая поэтесса грустно вздыхала: «Переспал со мной, а полюбить не успел…»

     Нет ничего проще, как свести человека с ума. Достаточно назвать его умным. Или писателем.

     «Братья-писатели ужасно высокомерные люди. Начнешь говорить тост, так у них такие лица, как будто они на тебя буквально: тьфу-тьфу-тьфу. В общем, заканчивая тост, садишься весь оплеванный».

     «Засел капитально, хотел обгадить, так чтоб не отмылись. А выдавился только маленький кусочек геморроя. Вот она, старость».

     Это какая-та навязчивость. Наугад раскрыл дневники Сальвадора Дали, и оба раза наткнулся на рассматривание маэстро кала.

     Нет! И не уговаривай! Пойду впаду в ужасную депрессию!..

     Если бы зоолог Дарвин родился русским писателем, он бы написал книгу «Происхождение обезьян».

     "Собаками не рождаются" лучше.

     «Афоризмы лезут, как волосы».

     Чувствовать себя гением и быть гением — все-таки не одно и то же.

     Сейчас, точно, у любого человека — пять-семь знакомых писателей.

     Гениев гораздо меньше, чем кажется.

     Когда читаешь текст несомненно талантливого, но, к сожалению, глубоко дремучего человека, особенно грустно — потому что понимаешь, что и тут ничем не поможешь. Говорят, хрестоматийному Джеку Лондону удалось-таки вскочить на уходящий поезд образования. Но ведь это чудесное исключение, и притом он гений… А если не гений, а просто одаренный и, к тому же, чистый душой человек. Конечно, ужасно, ужасно грустно. И он никогда не поймет. Разве возможно ему объяснить? А ведь это так просто, так понятно: эдак и на любой другой ниве, например, научно-технической, какой-нибудь дремучий кулибин изобретает реально удивительные вещи, раз за разом, — только вот беда, они уже изобретены другими. Талантливый, незаурядный, одаренный ли он? Безусловно. Но что из того — ничего, ничего…  Берешь его под руку, ведешь вдоль реки и — молчишь. Авось, мы у Бога все не лишние…

     Если юность туманна — зрелость подобна радикулиту.

     «Прошло два дня — а я все еще жив…»

     Да, еще очень хорошо помнится, как в детстве казалось, нет более унылой старперской бодяги, когда какой-нибудь двоюродный дядька эдак задушевно, заискивающе, глядя тебе в глаза, вдруг начинал долдонить, что и "он в моем возрасте" тоже был "таким же"... Каким? Молодым, здоровым, умным?.. Смотрел я на него и думал: ну уж нет, никогда до такого маразма не дойду!" Теперь до слез обидно, когда, скрепя сердце, удерживаешься, чтоб не выдать нечто в этом роде... а ведь как полегчало бы!

     «Старость — это когда «верхи» не хотят, а «низы» не могут».

     Любой нормальный литератор начинает писать ради денег, славы и женщин. Продолжает из любви к искусству. А заканчивает, когда начинает проповедовать Евангелие или когда у него обнаруживают, к примеру, рак желудка.

     На поминках романиста. А ведь собирался прожить до 120 лет.

      «Горе мое» звала его жена. Погиб в авиакатастрофе. Вот и не верь после этого во всякую чертовщину!

     Кажется, у одного поэта. «Смерть – это то, что бывает с другими». Врал. Знал и врал. Нехорошо. Смерть – это то, что бывает с тобой, каждый день.

     Вот, «литературный архив» умершего литератора, старого приятеля. Кроме многочисленных машинописных копий давно опубликованных миниатюр, пожелтевших, слепых, и небольшой юношеской повести с несколькими стихотворениями, заботливо и аккуратно сброшюрованной автором нарядной тесемочкой, несколько папок с пачками чистой бумаги. Какая грустая, какая безжалостная метафора!

     Кинг обыгрывает образ: лягушка в кастрюле с молоком, на медленном огне.
И, кажется, у Олеши: вот закончу школу, тогда заживу. Вот выйду на пенсию, тогда заживу. Вот куплю дом и телескоп, тогда... Доводя до логического парадокса: вот помру, тогда наконец и заживу.

     В общем, как рапортовал на базу командир тонущей подводной лодки: настроение бодрое, идем ко дну!
    
Реальная история. Одного стихотворца задушила жена-поэтесса. Черт дернул его назвать «жёнкины стишки» бездарными.Реальная история. Одного стихотворца задушила жена-поэтесса. Черт дернул его назвать «жёнкины стишки» бездарными.

     Сплошь и рядом книги много-много умнее своих авторов. Обидно даже.

     И — дорога пробивается талантом.

     Z открыл, что наше государство устроено по вавилоно-халдейскому типу, то есть питается собственным населением.
В том числе, писателями.

     Кстати, в Китае писателей несколько миллионов.

     Разница между писателем и читателем. Писатель пишет о своих читателях (прототипах), как правило, под своей собственной фамилией. А читатели о писателе — под псевдонимом или анонимно.

     Любой издатель считает себя умнее любого писателя. А любой читатель — умнее их обоих. Если бы это было иначе, у писателя, пожалуй, не было бы никакого стимула писать как можно лучше.

     Иногда действительно любопытно «перевесить картину» вверх тормашками.
«Между тем я стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла меня пресильными толчками. Это дало мне почувствовать, что мы своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.
— Что, мошенник, по какой дороге ты едешь? — сказал я.
— Да что ж, барин, делать, время-то такое, кнута не видишь, такая потьма. — Сказавши это, он так покосил бричку, что я был принужден держаться обеими руками. Только тут я заметил, что Селифан подгулял.
— Держи, держи, опрокинешь! — крикнул я ему.
— Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул, — говорил Селифан. — Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю, уж я никак не опрокину. — Затем он начал слегка поворачивать бричку, поворачивал-поворачивал и наконец выворотил ее совершенно набок. И руками и ногами я шлепнулся в грязь…»

     Толстой пытался переписывать, исправлять-улучшать Чехова. А вот Чехов не пытался, скажем, переписывать Андреева. В глаза хвалил, а среди домашних потешался, говорил — его надо в арестантские роты сдать!

     Х переписал страницу моей повести и прислал мне. Чтобы я, значит, понял, как «нужно писать». Сначала я не сообразил, в чем дело, стал читать, и буквально похолодел от ужаса, подумав, что передо мной неудачный фрагмент моего собственного текста. Еще счастье, что я не успел провалиться сквозь землю от стыда. Зато потом неделю действительно чувствовал себя гением. Вот что значит дружественная критика!

     «Обиделся? Знать, шутка удалась!»

     А англичане говорят: шуткой врага не приобретешь, а друга потеряешь.

     Еще Хэм замечал, что спорить о литературе и любимых писателях все равно что говорить о родственниках — нельзя не перейти на личности. Со всеми вытекающими отсюда прискорбными последствиями.

     «Не могу писать, хоть убей. Как во сне: хочешь бежать, и не можешь…»

     «Меня уже сравнивали не только с Чеховым и Достоевским, но даже с Пелевиным и Канапатьевым».

     (А какие, спрашиваю, еще есть? — Харпакин, Трепакин и Плешаков!..)

     Что должно случиться с человеком, чтобы он стал восхищаться каким-нибудь Харпакиным или Трепакиным?

     «Сделал удивительно открытие… Если, скажем, Харпакин и Трепакин были многократно удостаиваемы премий Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Лескова, Тургенева, Гоголя и т.д., а также всяческих частных, государственных, воинских, имперских, всемирных и т.д. То какой премии должен быть удостоен я?? Даже подумать страшно, ей-Богу!..»

     «Похвалить, сказать, что я хорошо пишу — всё равно что похвалить Пушкина или Толстого. Всё равно что расписаться в том, что ты безнадежный, дремучий болван...»

     X искренне убежден, что написанием своего последнего рассказа о больной старушке и слепом котенке существенно отодвинул наступление Апокалипсиса.
И ведь никто не может сказать наверняка: а может, и правда?..

     Между тем готовый сюжет: Путешествия Блудного Сына. И финал прекрасный. Хеппи-энд.

     Один рассказ Y начинался так: «Если бы я был Господом Богом, я бы распял своего Сына…»
Вот и говори потом, что самые богохульники среди деятелей культуры — актеры.

     Опыт авторецензии. Разбор микроновеллы. Named son after brother Abel. «Назвал сына в честь брата. Авелем».
Всё познается в сравнении. В данном случае,  в контексте хрестоматийной миниатюры Хэма «Продаются детские ботиночки. Неношеные». Теперь, оказывается, этот жанр именуется флэш-фикшн.
В свое время писатель любил прихвастнуть, что написал самый короткий, и в то же время, по-настоящему драматичный рассказ. Эй, кто напишет короче и драматичнее?
Что ж, если сравнивать аутентично, то есть, по словам и на языке автора, то в обоих произведениях по шести слов. Хотя, с точки зрения плотности образно-информационного потока, корректнее было бы сравнивать по количеству букв, включая пробелы и знаки препинания. Тогда моя миниатюра окажется существенно короче.  К тому же, мое произведение — не какой-нибудь там «шорт стори», а полновесный новел!
Вдобавок, «произведение» Хэма — как художественное произведение — уязвимо именно в этом отношении. То есть данный текст вполне мог быть реальным объявлением. Да скорее всего, так оно и было. Просто попалось на глаза Хэму, а тот придал ему соответствующий литературный контекст. Мое же — именно сочиенно, изначально конгениально и оригинально. И, конечно, глубже, литературнее.
А уж какое из произведений более драматично… Тут, впрочем, сравнения неуместны. Кому придет в голову, словно в ломбарде, взвешивать и оценивать по баллам человеческую трагедию!
Сам Хэм любил повторять, что для поддержания формы писатель обязан постоянно меряться силой с лучшими мастерами. Лично он предпочитал «выходить на ринг» с «бойцами-титанами», такими, как, например, Лев Николаевич. Поэтому, наверное, и придумал этот свой «самый» короткий рассказ. Ну, многословного старика Толстого, с его «Филиппок пошел в школу…» он, ясное дело, нокаутировал.

     Я пишу флэш-фикшн. Пожалуй, это и правда начинает приобретать очертания нового жанра. Или, скорее, стиля. Жаль только, что опять нерусское название. Наверное, я все-таки западник и космополит. Ну, хотя бы отчасти. В любом случае, я реалист.

     Г. Климов на каждой странице цитирует античных мыслителей. «Чтобы общество было идеальным — из него в первую очередь необходимо изгнать писателей и поэтов».

     И мое, несчастное для литературы время… Без числа я встречал сильных мира сего, начальников, в том числе над культурой, отнюдь не афиширующих, но люто, одержимо и яростно, с какой-то необъяснимой, глубоко личной враждой, ненавидевших именно культуру, и, в особенности зверски, литературу и писателей… Впрочем, по совести, время не такое уж и несчастное, а? Не ссылали, не расстреливали, не мешали писать книги.

     Рассказывают об одном из французских академиков, кажется, Руссо. Однажды судьба занесла изгнанника в Англию и как-то раз в темном переулке, услышав французскую речь, на него набросилась компания местных хулиганов. «Гляди, лягушатник! Переломаем ему ребра!» Вполне могли и прирезать. Но Руссо не растерялся. «Господа англичане! — обратился он к нападавшим. — Разве я уже не наказан судьбой, имевши несчастье родиться французом, а не англичанином?» Эти слова привели хулиганов в такой неописуемый восторг, что они бросились качать Руссо, а затем, взявши его под свою защиту, повели угощать по местным кабакам. С одной стороны, это пример риторики, когда слово может повернуть вспять ход истории, а с другой… как это похоже на ситуацию, когда свирепые критики нападают на худосочного поэта. Так и хочется обратиться к ним: «Господа! Да разве он уже не наказан жестокой судьбой, имея несчастье родиться поэтом?!»

     Считается, что гении — тяжелые люди.
Тогда те, кто считает себя гениями, — просто невыносимы.

     «По молодости написал письмо одному известному писателю. Только тот мне, конечно, даже не ответил. На х… я ему нужен!»

     В юности Х и Y выпивали вместе, посылали друг другу стихи, писали в соавторстве, мечтали о любви к Идеальной Женщине. А потом один другому сказал на очередное произведение, причем из лучших побуждений: «Это какой-то словесный понос». Потом другой где только возможно доказывал, что это у первого всё написанное понос.

     Давно подмечено, писатель не отличается хорошей памятью. Однако ж всю жизнь помнит тех, кто обругал его произведения.

      Приснился покойный друг-поэт. И, между прочим, писатель-сценарист. Коротенько так, на примере, но, как обычно, ворчливым и непререкаемым тоном объяснил, что такое постмодернизм. Если, говорит, при соцреализме патриотический фильм, лирический и оптимистический, сняли евреи-коммунисты и назвали его "В шесть часов вечера после войны", то теперь про СВО, угарный и глумливый ролик в тик-токе снимут геи-монархисты и назовут его "Пол песца вечности после мечты".

     «…Вот тоже удивительно. На всё самое ценное для самопознания, в том числе на книги, идеи, я набредал, по большей части, благодаря «заклятым друзьям своим», по-простому сказать, ярым недоброжелателям и даже, наверно, завистникам, а через милых, комфортных доброжелателей — почти ничего не получал... С другой стороны, самые ядовитые, внезапные и неизлечимые размолвки и непонимания случались именно с единомышленниками. Тогда как с антагонистами-врагами, бывает, живешь-поживаешь в мире и согласии чуть не всю жизнь… Ну и дураки, понятно, они — как воздух, дым Отечества и дороги…»

     (Рассказ неизвестного) «...Сам я, наверное, прошел уж все фазы, стадии, этапы приятельского общения, даже дружбы, с бездарностями. Кстати, если человек бездарен, это вовсе не значит, что он негодяй или болван. То есть это не непременное следствие. Конечно, я помнил о совете чистого и добрейшего Ван Гога, что художники должны не лгать, а говорить друг другу правду. И тем самым удержать искусство от падения. Так вот, по молодости я начал именно с этого. То есть по мере сил удерживал литературу от падения. Указывал собратьям по перу на слабые стороны их писанины. Честно и, по возможности, обоснованно. Понятно, кроме неприязни, перерастающей в ненависть, ничего хорошего не добился. Тогда я решил действовать умнее, хитрее, поскольку утраченных приятельских отношений было жаль, а ненависть угнетала. А именно, стал искать в предлагаемых текстах лишь положительные примеры, и говорить лишь о них. Но пишущие – они как наркоманы. Они снова и снова требуют похвал. И во все больших дозах. Если их нет – снова неприязнь, ненависть. И бесполезно разводить руками. Тогда я принялся изобретать несуществующие литературные достоинства. Поначалу это помогало, но потом приятели начинали коситься настороженно. Пока, наконец, не взрывались: ты что нас, за идиотов держишь? Что было делать? Я решил замкнуться в каменном молчании. На какое-то время они успокоились. Ну молчит и молчит. Наверное, онемел пред лицом гениев. Но по прошествии времени их снова начинали одолевать подозрения. Мое смиренное молчание стало казаться им признаком высокомерия, бесчувственности, забронзовелости, каменной мизантропии. Что за отвратительный, что за несносный характер! Эй ты, памятник! – восклицали они, и время от времени норовили пнуть памятник ногой, полагая, что памятник сделан из мрамора или гранита и лишен чувствительности. Но памятник был сделан из плоти и крови. Притом весьма чувствительной плоти. Еще немного – и они попробовали бы низвергнуть ненавистную статую при помощи динамита или чугунной гири. Самое рациональное в такой ситуации, пожалуй, – самому размахнуться и угостить бездарность тумаком, или покрепче наподдать коленом. Но к тому времени кулаки мои уж не сжимались как прежде, а колени ослабели – по разным причинам. А ведь ситуация безмерно осложнялась еще и тем, что я часто, и притом самым жалким образом, был элементарно зависим от них. И не только в отношении заработка. Мои же приятели-бездарности – все, ух, как на подбор здоровенные же такие! В общем, мне не оставалось ничего другого, как просто сбежать с постамента. Просто сбежать. Теперь я живу в лесу. Здесь мне уже ничто не угрожает. Вокруг одни только дикие звери: тигры, волки, гадюки. Ну и орлы с куропатками…»
…впрочем, рассказ этот довольно незамысловатый. К тому ж, чересчур отдает назиданием, что ли... Зато на его примере можно пояснить, что значит: художественные образы и метафоры следует понимать не «буквально», а как можно шире. В данном же случае речь, понятно, не только о литераторах, а о человеках как таковых. Будь то профессора, крестьяне, актеры, милиционеры, супруги, любовники или физики-теоретики. Это в точности схема злокачественного развития отношений талантливого человека с бездарностью, и единственное, что можно этому противопоставить: грубая СИЛА. Опять-таки, в самом широком смысле слова. То есть если эта схема срабатывает как капкан, то лишь потому, что мы, увы, сами слабые, задерганные, далеко не всегда физически способны проявить волю в отношениях с людьми менее одаренными, чем сами. А иногда, еще и оправдываем свою слабость ложным смирением. Между тем, уже осознание этого факта – немало! По крайней мере, при случае можно рассчитать силы, поднапрячь волю. Можно сказать и по-другому. Речь идет о нашей собственной ответственности. Ее-то никак ни на кого не переложишь (и не скажешь, мол, промолчу скромно в тряпочку, а там как Бог даст...).  То есть это, вероятно, именно то самое: «Царствие Небесное силой нудится (берется)».

     Кстати, ничто не бесит их так, как этот доходяга, этот «нищеброд» Ван Гог, с его «я согласен всю жизнь оставаться бедняком при условии, что буду деятелен, сумею много производить и у меня каждый день хватит на хлеб...» Мол, согласен, так и подыхай что ли поскорее с голоду, раз уж ты такой гений. Никто про тебя и не вспомнит.

     Один человек жаловался: Люблю собачек. Вчера вижу, лежит пес, явно с голоду подыхает. Протягиваю ему от всего чистого сердца кусок колбасы, а он как грызанет меня до крови за руку. Вот сволочь, теперь понятно, почему с голоду подыхает. А может, и не голодный вовсе.
Так и с благодетелями писателей.

     Ну я-то, очевидно, еще далеко не все "фазы" прошел.

     Довольно странная отговорка: мол, я, такой мощный писатель, что могу позволить себе некоторое косноязычие.

     Как по-разному авторы реагируют, когда их уличают в безграмотности. Один улыбнется: извините, обмарался. Другая пойдет и отравится. Третий лишь досадливо отмахнется: гению, мол, всё позволено.

     Да ведь и Чехов в 5 томе собрания сочинений повсеместно пишет "одел" вместо "надел"!

     Итак, правило номер один: написали говеную первую фразу – вычеркните. Написали вторую – вычеркните. Написали третью – в корзину всю рукопись.
 
Падение литературы. Первыми исчезают редакторы, корректоры и критики. Потом читатели. Потом издатели. Писатели самые живучие. Они исчезают последними.

     «Нет ничего смешнее и вреднее, чем корчить из себя стариков, переживших все решительные этапы борьбы…» Это тоже о литераторах.

     Х имеет склонность к милым оговоркам. Например: Багратион-Бонапарт.
Но еще забавнее, когда однажды в запале воскликнул: «Толстой и Достоевский — мои ученики!..» То есть хотел сказать «учителя».

     А Y частенько намекает-грозит братьям-литераторам: вот погодите, прославлюсь, начну печатать свои дневники, вы у меня попрыгаете!

     «Что такое эти твои X, Y, Z?!.. Читателю этого мало! Ты нам фамилии напиши. А также телефоны и адреса!»
Скорее уж, друг мой, я предпочел бы занести в эти записки драгоценные имена и фамилии наших читателей, которых у нас осталось еще, может быть, человек пять-шесть, или того меньше.

     Акутагава был неправ: гимнастика, шведская стенка, гири, вообще физические нагрузки только вредят творчеству – убивают «тонкие процессы» в мозгу, которые потом восстанавливаются с большим трудом.  Пушкин, Кант, даже Ахматова творили в постели. А нынешние… разве что гадят.

     Кое-что о реализме… Подспудно ли, осознанно ли, писатель вечно искушаем желанием достичь некоего неведомого идеала совершенства, как художник, изобразить жизнь во всей ее полноте. А еще его манит роль мудрейшего пророка, ведающего обо всех проявлениях жизни, о всех пружинах бытия. Или, иначе говоря, писателю льстит, когда о написанном им говорят: «о! это точно сама жизнь!» И чтобы не только говорили, а так оно бы и было на самом деле… Вот, тот же Хэма где-то писал, что консервированные персики должны быть вкуснее свежих, иначе какой смысл их консервировать? По-моему, он имел в виду вовсе не компот, а именно соотношение реальности как таковой с реальностью, запечатленной в литературе.
При этом существует мнение, что творения подлинных мастеров слова отличаются необычайной честностью, предельным реализмом, которые. может быть, даже более реалистичны, чем сама жизнь.
Так ли оно в действительности?
Y много размышлял в этом направлении и пришел к выводу, что все великие произведения не только не заключают в себе никакой правды жизни, но и вообще далеки от нее. Если бы, по его мнению, эти колоссы имели хоть крупицу совести и действительно были бы честными писателями, то необходимость придерживаться правды жизни, хотя бы в малой степени, заставила бы их расстаться с любимыми героями уже в первых главах своих великих эпопей.
Чтобы доказать это и продемонстрировать, что значит настоящий реализм, что такое настоящие «типы» и «бытийные сюжеты», Y добросовестно переписал несколько классических произведений. В результате у него получилось, что Шерлок Холмс, не успев выехать по делу лорда Баскервиля, в период очередной «ломки», украл у доктора Ватсона из аптечки весь запас морфия, и умер от передозировки. Швейку в полицейском управлении на первом же допросе отбили внутренние органы, и бедняга скончался в тюремной больничке, так и не успев попасть даже в сумасшедший дом. Робинзон Крузо, хлебнув сырой воды, заболел дизентерией и скончался, даже не израсходовав всех съестных запасов и не построив шалаша. Григорий Мелехов умер в тифозном бараке. Больше других повезло Д’Артаньяну, который в первой же дуэли получил не опасный, но фатальный укол в пах, лишился мужских достоинств, возможности сидеть в седле, продал лошаденку, деньги пропил, погряз в нищете и вскорости превратился в городского сумасшедшего.

     Как ни крути, не может великий художник быть честным… Видимость художественной честности удалось создать, пожалуй, лишь Булгакову, который с самого начало оговорился, что просто так кирпич на голову человеку не падает и всем руководит высшая сила. Впрочем, какой Булгаков реалист!
У него в финале «Мастера» не кто иной, как сатана (едва ли не приятельствующий с Христом) избавляет хороших людей от неприятностей, вызволяет из земной юдоли, спасает, дарует жизнь вечную и упокоение измученным душам. Придите, говорит, ко мне все страждущие и обремененные. Причем автор несомненно разделяет упования любимых персонажей, идентифицирует себя с Мастером. Ничуть не утрирую и не упрощаю. Непревзойденный гипер-мега-шедевр. Эверест духовности и конгениального гуманизма. Не читали?

     С другой стороны, кого как не Михаила Афанасьевича отнести к основоположникам соцреализма. Писатель, обладавший редкой силы изобразительным даром, попав под пресс социалистического строя, с редким же энтузиазмом занялся, как бы сейчас сказали, литературным переформатированием действительности, начав с «Дней Турбиных», так любимых Сталиным, продолжив «Батумом» и, конечно, достиг апогея в «Мастере». Собственно, эпитет «социалистический», прилагаемый к реализму как к таковому, определяет суть метода работы художника с материалом, его главный инструмент, — а именно, плен идеологической парадигмы. В те времена еще ничего не знали о так называемом «Стокгольмском синдроме», но теперь-то мы видим, что и в личной жизни и в творчестве Булгакову пришлось, по сути, отречься от личной свободы, от собственной воли и возложить все свои надежды на хозяина мира сего. Начиная с переписки и телефонных разговоров с Отцом и Учителем — вплоть до Воланда, персонифицирующего фигуру абсолютного диктатора, от которого исходит не только все злое, но и — невероятное дело! — все доброе. Строители социализма и коммунизма пели «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», но на самом деле с точностью до наоборот — то есть последовательно, несмотря на наукообразность материализма, превращали реальную реальность в нечто сказочное, фантасмагорическое, призрачное — как пресловутые коммунистические идеи с их Голубыми городами и городами Солнца. Советизация действительности, кстати, привела также к тому, что повествовательная манера и персонажи деформировались, приобрели фельетонную одномерность. Фельетонный стиль так характерен для писателей «соцреалистов». И не только для Булгакова. И для Ильфа-Петрова, и для Зощенки, и даже для Олеши. Как и вообще в соответствие с тенденцией современного реализма, литературные персонажи того и другого часто почти неотделимы от самого автора. Что, кстати, является одним из «родовых пятен» большинства современных реалистов. Тут, может быть, уместно сравнить социалистического реалиста Булгакова, начинавшего, пожалуй, в ранних рассказах сильным реалистом, даже натуралистом, с истинным, эталонным реалистом Хемингуэем. Ведь они практически современники, одно поколение. Разве можно представить себе Хэма, внутренне (да и в реальности) консультирующимся относительно своих вещей и творческих планов с верховным правителем — будь то хоть президент США, или даже миляга Фидель?

     Впрочем, в отличие от пророков, настоящий писатель должен постарается написать нечто пророческое как раз для того, чтобы это пророчество не сбылось.

     Перефразируя: прошел путь от сперматозоида до мастера.

     Литература находится в движении — это несомненно. Подтверждение хотя бы в том, что теперь писать афоризмами — мелко и пошло.

     Умный человек, а писал басни. («А может, он вовсе не был умным?..»)

     Оттого так прочувствованно — что не в лицо. И именно капсом. «Пошли вы все К ЧЕРТУ!»

     Можно сказать и по-другому. Какая огромная разница: писать афористично и сочинять афоризмы.

     «Афоризмы пошли, как камни из желчного пузыря». Хорошо еще, если так.

     Некий философ и вовсе дошел до утверждения, что любую идею, если она чего-то стоит, можно уложить в афоризм. Оттого, вероятно, самые лучшие идеи — бесценны и не укладываются в одну фразу.

     Сочинительство афоризмов – первый признак идиотизма.
Да уж.

     Колокол звонит дважды.

     О, время! Оно затирает даже культовые аббревиатуры. Теперь вот «ВЛКСМ» практически неотличимо от «БДСМ».

     Разница между писателем и поэтом. Оказавшись за бортом, тонущий писатель размышляет, к какому берегу пристать. А поэт — до какого поскорее доплыть.

     Совершенно очевидно — два типа писателей. Одни в своих произведениях убивают жизнь, другие ее творят.

     Литература и искусство гнездятся кланами. Многие поколения лепятся потом вокруг неких особенно «нравственных» кумиров. При этом как-то очень уж истово распаляют в себе любовь к оным. Даже если достижения кумиров весьма спорного, даже подозрительного свойства. Даже художественно ущербны.
Странно, что никому в голову не приходит как-то проанализировать, попытаться выяснить, что именно в них ущербного.
Впрочем, это довольно трудно, поскольку анализ сразу уходит в область вкусовых пристрастий. И никакие бочки меда не уничтожают вкус этой капли дегтя. Только неожиданные исторические находки-документы иногда проливают свет на тайны кумиров. И тогда оказывается, что в биографии кумиров, несмотря на всю парадную эстетическую упаковку, скрыт тот или иной человеческий порок, нарушение простейших заповедей о добре и зле, неудобоваримый, дегтярный вкус которого, в конечном счете, и присутствует у нас на языке, — в смутном ощущении, что есть что-то фальшивое, преувеличенное, явно натянутое в самой художественной эстетике кумира.
Не так давно узнал, что в середине тридцатых Мейерхольд написал донос — на молодого коллегу-конкурента, причем своего ученика, который собирался организовать собственную экспериментальную театральную школу-студию. Если бы я своими глазами не видел написанный рукой мастера пасквиль-заявление не то в райком, не то исполком (да еще в мой родной Пресненский), я бы, пожалуй, затруднился поверить, что это правда. В письме Всеволод Эмильевич (сам по легенде забитый до смерти в застенках НКВД) называет молодого коллегу карьеристом, вредителем, антисоветчиком, требует применения санкций. Еще можно было бы понять, если бы писал это, когда находился в этих самых застенках. Но нет — написал, когда находился в силе, во власти. Поразительный факт. Конечно, о нем не будут кричать на каждом углу. Да и многие подобные факты, хоть и не столь вопиющие, как-то усвоены, переварены теперешней публикой. Некоторые кумиры даже публично покаялись (что, конечно, делает им честь), но, благодаря какой-то удивительной не-брезгливости публики, как ни в чем не бывало продолжают существовать в привычном образе «нравственного кумира». Ни в какие монастыри, естественно, не удалились.
Интересно, что подобные ситуации имели место не только у нас, при советском строе. Не так давно, к примеру, открылось, что Элвис Пресли, приятельствовавший с власть предержащими, написал почти дословный донос на Джона Леннона. (Ох, не даром что-то в рокерском нонконформизме Пресли казалось мне «подозрительным»!) Мыслимое ли дело, чтобы Леннон написал на кого-нибудь донос? Правда, до сих пор ходят слухи, что Йоко «стукнула» на Маккартни, когда японцы «замели» того с марихуаной. Так то все-таки Йоко… А Джон… Если у Джона в «эстетике» и было что-то подозрительное, «скелеты в шкафу», то они, как говорится, вещь очевидная, им же самим осмысленная и отработанная.

     Интересно также, что подобные случаи характерны лишь для культурной ситуации 20-го века. В прежние эпохи даже отдаленный привкус дегтя ставил крест на кумире. Мол, мастерство мастерством, талант талантом, а ты все ж, братец, шельма, людей-то не любишь, это сразу видно, и детей я тебе не доверю!.. Появись подобные разоблачительные свидетельства о червоточине нынешних кумиров, причем какие бы то ни было, публика, пожалуй, даже не удивится.

     В самом деле, эту фразу я услышал от… от кого я ее услышал? Не помню. Может быть, от Кучаева. Как обычно со знакомой косой ухмылкой и с ноткой затаенной горечи в скрипучем голосе… Мол, читаешь иную мастерски написанную вещь, но все равно сразу видишь, что автор-то — персонажей своих не любит. Еще хуже — людей-то не любит! То есть как есть вообще…  Нет, этого никак не скроешь. Чтобы ты ни писал, как бы прекрасно ни писал, дружок, это сразу видно.

     Еще проще. Если на знамени архаичной литературы смутно было начертано «сукой быть нехорошо», то на знамени современной — «хорошо».

     "Читаем... пишем... стучим".

     Глупым поступкам всегда находятся объяснения¬. Совсем не то с умными.

     Современная литература как предсказания Макбета — в мелочах может быть правдива, но в главном — непременно обманет.
И никакого постмодернизма.

     Впрочем, из предыдущего следует и определение истинной литературы, которая может приукрашивать, искажать, даже лгать, но, в конечном счете, в главном оказывается права.
В этом контексте снова припоминается Юнг, которого вполне уже можно рассматривать в качестве литературного персонажа, как и его труды и идеи в качестве литературы. В свое время прочел вполне ответственное изыскание, увы, представляющее уважаемого мэтра лжецом, который всю жизнь преднамеренно подтасовывал факты, жонглировала датами — ради того чтобы подтянуть их к своей теории богов-архетипов… Что ж, с одной стороны, мы можем теперь взглянуть на его портрет — портрет благообразного лжеца, чтобы на будущее иметь в виду, что ложь может принимать и такие благообразные формы. А с другой стороны… еще раз укрепимся во мнении, что даже в устах лжеца Истина не становится ложью… Да, недаром еще в юности я причислил и Ленина с Фрейдом именно к «писателям», важных для понимания чисто писательской техники…

     «Если бы я никогда не ошибался, я бы пошел — и на осине удавился. От тоски...»

     Три источника и три непременных составляющих постмодерна. Заумные словоизвержения, в народе «шизуха». Просто-таки нечистоплотные интимные излияния. И наконец — кощунственные выпады, оскорбляющие чувства каждого христианина.

     Z. — Еще проще. Если раньше считалось приличным походить на Христа, то теперь в почете окаяшка.

     Замечено, там, где говорит религия, музы пристыжено умолкают.

     Это по нашему, по Лейбницу: есть такие простые представления, упрощение которых уже маразм.

     Возможности писателя, защищающего прекрасное, ограничены не только сверху — талантом, воспитанием, общей культурой, — но и элементарной брезгливостью.

     Z недавно измерял свою линию жизни и уверяет, что она существенно подросла.

     Антон Палыч рекомендовал по написании произведения брать ножницы и — чик-чик — отстригать начало и конец. Подходя однажды с ножницами к тридцатитомному академическому собранию сочинений классика, Х решил, наконец, выполнить волю покойного.

     Х заводил с женщинами знакомство эдак элегантно, непременно по-чеховски. Например, в кафе.
— Можно дать косточку вашей собачке?
— Но у меня нет никакой собачки!
— Честно говоря, косточки у меня тоже нет.
Правда, однажды, опять же по-чеховски, в припадке нежности назвал очередную возлюбленную «моя собака». Возлюбленная пришла в такую ярость, до того оскорбилась, что наняла двух «пацанов», и его так отделали, что он серьезно разочаровался в Антоне Палыче.
Всё-таки литература и жизнь — две несовместные стихии.

     — Чего ни напишу, всё сбывается!
— Так это из-за тебя от меня жена ушла, друзья предали, инфаркт случился?

     На днях Y прислал мне следующий рассказ.
«Красота». И чего я с ней вожусь? Выглядит она всегда отвратительно. Один каблук сломан, а на коленке дырка. Юбка мятая. Но я вожусь с ней. Вот парадокс. Да еще даю ей денег. Вы, наверное, думаете, что я получаю от нее что-то взамен? Вы глубоко заблуждаетесь. Ни-че-го. Периодически я взвиваюсь: хватит, пусть и она мне тоже платит за мое отношение. Но проходит день-другой — и всё идет как прежде. Кто она такая? Чем занимается? Бог ее знает. Кажется, работает в библиотеке. Ну да, в библиотеке. Там, говорит, приятные и интеллигентные люди. Берут пыльную подшивку «Огонька» столетней давности, листают целый день. А ее всегда называют «Наша красота»…
Теперь Y интересуется, каково мое мнение.

     Различие стилей. Без претензий: «Еффект». Со снобизмом: «Эффэкт».

     Как только литератор начинает употреблять «некий», «как бы» и «Хайдеггер», он автоматически переходит в разряд интеллектуалов. Даже если продолжает ругаться матом. Среди собратьев, интеллектуальный писатель считается безобидным существом, вроде евнуха. «Хайдеггером» теперь не заденешь ничьего самолюбия, не уязвишь ничьей малограмотности.

     Вот, кстати, только что запретили нецензурщину в интернете. Наконец. Заебала матершина.

     Все-таки примечательно: большинство мировых вождей и тиранов, в том числе и современных, мнят себя писателями. Это не случайно. Разве какой-нибудь Сталин или Гитлер не мечта каждого литератора, — в частности, всех критиков к ногтю. Сами себе цензоры, сами издатели. Да еще поголовно весь народ читает. Мечта — да и только!

     Z прочел стихи:
     «Как грустно, товарищ,
     Налей же скорей!
     Хочу быть евреем,
     Но я не еврей!»

     Впрочем, теперь повальное писательское увлечение мечтаниями «свалить за бугор» как-то незаметно сошло на нет. Как будто и не было этой мании.

     Z вздыхает: не знаю, может быть, это простое совпадение, что всю жизнь мне гадили евреи. Что ж мне их теперь, любить?

     «…мы долго и мило беседовали, но смысл нашей беседы ускользал от меня до тех пор, пока у него не зазвонил мобильник, запиликав «семь-сорок», и, поднеся трубку к уху, он откликнулся: «Да, мамочка!..»

     — Ты хоть кого-нибудь еще, кроме Мандельштама, Пастернака и Бродского знаешь?!
— Знаю!.. Бродского, Пастернака и Мандельштама!

     — Да вы, батенька, просто антисемит и больше ничего!
— Что вы, батенька, я еще на бильярде играю.

     Х. «Спор с евреем всегда заканчивается одним и тем же, что он говорит: — Я еврей, а ты — антисемит!»

     «Когда они наконец поймут, что разговоры о евреях обижают не только евреев!»

     Y. «Если человек умнее меня, это оскорбляет мое национальное чувство! Скорее всего, он националист…»

     В общем, как говорил классик, в человеке должно быть все прекрасно: и национальность, и материальное положение, и партийная принадлежность.

     «Хороший ты писатель, жалко только, что не еврей».

     Муму всплыла.

     Вот говорят — «еврейский вопрос», шутка ли. Включите телевизор. На траурную годовщину Бабьего Яра в Киев съехалось множество народа. Старый-престарый еврей в кипе — очевидец событий. Среди почетных гостей — посол России Черномырдин. «В Бабьем Яру, — говорит Черномырдин, — убивали не только евреев. Но и русских, украинцев, поляков. А сколько было уничтожено военнопленных. Так что, — заключает он, — это действительно трагедия». Действительно.

     Давеча у Герцена в «Былом и думах» прочел, как составлялась реальная статистика в реальном захолустном городе Куе. В обширном списке вопросов был такой: "о нравственности городских жителей". В статистическом отчете стоял ответ: "Жидов в городе Куе не находилось".

     Литература — единственный предмет, заговорив о котором невозможно не съехать на евреев, Господа Бога и братьев-писателей.

     Разговоры о грузинах. В детстве я крепко дружил с мальчиком-грузином, уезжавшим на лето в Грузию. «А что вы обычно делаете по субботам?» — спросил как-то я. Он ответил почти по Пушкину. «Да русских ходим п…ть», — бесхитростно ответил он.
И ничего.
Припомнив об этом разговоре, я лишь недоуменно хлопаю себя по лбу: можно себе представить, что было бы со мной, если бы я сболтнул нечто подобное у него на родине.

     А вот попробовали бы вы поговорить о…

     «Леваки обвиняют в реакционности, правые в левизне. Центристы в том и в другом. Один так и сказал: этот у нас вечный диссидент!.. Однако и я вывел свою закономерность: все они (почему-то) — без единого исключения на удивление бездарные литераторы…»

     Не по эту сторону баррикады. И не по другую. Даже не на ней... Я — часть этой самой баррикады. Как сорванная с петель дверь, вывернутый фонарный столб, вдовий комод, шкаф с книгами, пустая бочка из-под дегтя, детская кроватка или массивная чугунная крышка от канализационного люка.

     —…Скорее, как бревно, падшее на пути прогресса и гуманизма, — не преминул присовокупить Z.

     Один из моих романов начинается сценой, довольно-таки метафорической. В березовой роще мальчик, раздавленный горем, только что похоронивший мать, с гиперсексульностью свойственной своему возрасту, мастурбирует на природе и в момент оргазма в полубессознательном состоянии прижимается к земле… Сложный такой роман, многоплановый. Посылаю прочесть начало Y, человеку искушенному, опытному, которого знаю много-много лет. Прошу прочесть побыстрее. Проходит время, мне нетерпится услышать его мнение, а он всё не звонит. Тогда набираю ему сам. «Неужели так вскипела душа или еще не прочел?» упреждающе шучу я, чтобы как-то разрядить ситуацию: а вдруг не понравилось, стесняется сказать или действительно еще не прочел и, опять-таки, стесняется признаться. Отвечает невнятно, неохотно, странным голосом. «Не понимаю твоей реакции», говорю я. «А какая, ты думаешь, должна быть моя реакция? — внезапно взрывается Y. — Я прочел первую страницу, а дальше — дальше вообще не стал читать! Ты там совокупляешься с землей! Ты знаешь, что такое земля? Сыра земля моя матушка! Ты там мать мою …! Как я такое могу читать?!?..» Перед моими глазами возникает его лицо, побагровевшее от ярости, лоб покрытый испариной, глазные яблоки влепляются в помутневшие стекла очков… Трудно поверить моему мысленному взору, но приходится поверить. Нет-нет, он не шутит. Никаких шуток… Конечно, у нас не хунта и не диктатура, но… все-таки от таких сюрпризов становится как-то не по себе.

     Есть вещи, о которых лучше не только не говорить и не писать, а и не думать.

     Не так опасно для окружающих, когда взрослые ведут себя, как дети. Но когда писатели...

     — Я творец, а ты подлец!
Вот и вся «встреча с читателем».

     Ни разу в жизни не встречал литератора, возвратившего одолженную книгу.

     «Была глухая ночь, когда я проснулся и вспомнил, что…» — Начал сочинять Х, но больше ничего не придумал, хотя думал месяцев семь или даже восемь.

     Литератор! Если не умеешь рассказывать занимательные истории, то научись хотя бы делать вид.

     Y: «Нужно просто хорошо писать».

     Довольно распространенный случай. Вроде бы многими литературными талантами одарен писатель, а что-то не так. Очень не так. Читаешь и думаешь: да, да, да, но людей автор не любит!.. В молодости меня поразил, можно сказать, и шокировал, такой «личностный» отзыв-выпад руководителя литстудии о рассказах друга. Но это была правда и в точку.
Теперь это общее место. Для хорошей прозы необходимо, как минимум, чтобы писатель любил своих персонажей, даже отрицательный.  Иначе — медь бряцающая и кимвал звенящий.

     Перечитывая жизнеописание Сократа, обратил внимание на одну изумительную подробность. По свидетельству современников, когда люди пересказывали то, что услышали от него, даже неумело, даже очень коряво и неточно, все равно, это производило практически такое же сильное впечатление, как если бы они цитировали его дословно. Вот и рассуждай после этого об искусстве художественной прозы!

     Между тем, что касается Сократа, как-то совершенно обходят вниманием казалось бы очевидное. А именно то, что одно из его главных «ноу-хау» — знаменитая техника ведения дискуссии, жемчужина риторического искусства — подвела, не сработала в самый драматический момент. А по сути, он сам отказался от нее, отдавшись экстатической стихии, которая, если исключить приукрашающие его, оказалась не чем иным, как волей к смерти. А возможно, и тем, что сейчас вполне можно подвести и под феномен «Стокгольмского Синдрома». Причем когда вся эмоционально-логическая конструкция уже была воздвигнута им почти полностью. Я имею в виду его легендарную защиту в суде, когда он, глубоко верующий человек, должен был отвечать на обвинение в безбожии и дурном влиянии на молодежь. Я не знаю и не могу знать, что такое истина и благо, утверждал он. Причем обычно Сократ охотно брался доказать, что не только ему не ведома истина, но и любому другому человеку, который заявляет об этом. Только Бог может знать это. Заключительный пассаж рассуждений Сократа сводился к тому, что именно его покорность судьбе, которую вершит Господь, и безусловно доказывает его, Сократа, религиозность и веру. Именно в этот момент ему оставалось лишь сделать последний ход, чтобы, используя шахматную терминологию, поставить судей в положение «цугцванга» и объявить мат, ибо вынося решение о его безбожии, они (а не Сократ) претендуют на знание того, что есть истина и благо, а значит, расписываются в том, что отрицают Бога.
Однако он не стал этого делать. Вряд ли он не сознавал такой возможности. В конце концов, независимо от качества доказательной базы, любая судебная процедура (если приговор не вынесен заранее) является состязательным процессом формулировок. Точнее, ее технология — технология оценочная. Т.е. конечном счете, несмотря на заявленное стремление установления объективной истины, финальное решение судьи или присяжных есть просто суммарная эмоция. И в чистом виде волюнтаризм.
Может быть, в какой-то момент Сократ понял, что прямое противостояние добра и зла не может происходить в плоскости риторики или логики. Вернее, в этой плоскости зло всегда имеет преимущество. Кстати, любому монаху, умудренному святоотеческой литературой, известно, что состязаться с дьяволом в искусстве плетения логического кружева вокруг фактов, которых всегда «мало», — заведомо обреченное дело, ибо тот, кто упражнялся в этом тысячи лет, всегда имеет наготове еще один заковыристый крендель.
Совершенно очевидно, что смертельный конфликт между Сократом и обществом вызревал не один год, и суть его была не в противостоянии схем и формул. Всю свою жизнь Сократ прожил на виду у всех, не скрывая, не тая своих взглядов на общество, государство. Более того, в конце жизни он даже выработал эту абсолютно гениальную фигуру речи — о том, «что он знает, что ничего не знает». По идее, уже одна эта фигура, вроде «справки из дурдома», должна была служить ему самой надежной охранной грамотой… Однако любое общество, в котором живет человек, по-своему является богом. И отрицание общества есть, конечно, отрицание бога. А уж с какой буквы это слово писать — заглавной или строчной — в судебных препирательствах никак не отражается. В результате конфликт вообще утратит всякие «логические» основания. Тут уж, понятно, «ничего личного». Взять хоть один из фарисейских вывертов новейшего времени: «Не мы такие — жизнь такая!» Эмоциональный накал такой силы переводит его лишь в русло примитивного, однозначного, немотивированного, животного «нравится-не нравится». «Может, ты и прав, но мы тебя все равно убьем!»
А с пришествием Христа, Его речения «не мир, но меч» и «кесарю кесарево, а Богу Богово» вполне прояснили расстановку сил в материальном мире. А главное, где заканчивается «риторика» и начинается «этика». Можно припомнить также и апостола Павла, пеняющим ученикам, даже с изумлением, что некоторые из братьев для решения «внутриобщинных споров» обращаются к государственному суду как к независимому арбитру.
Так или иначе, по-моему, вся история с Сократом в очередной раз указывает литературе на ее законное место, со всей ее высокомерностью и претензиями на исключительность художественного слова. Только болван литератор может приравнивать свое слово к поступку. До первого, впрочем, судебного разбирательства. Такой вот неожиданный вывод.

     Кажется, уже писал о чем-то подобном. Многократно замечено. В том числе как признак хорошей прозы. Довольно скоро после прочтения — вдруг напрочь забываются все перипетии. Даже не особо затейливые. И, взявшись перечитывать, словно читаешь заново — с теми же неожиданными открытиями, поворотами. Нечто в этом духе обнаружил и у Прп. Игнатия Брянчанинова. Хотя и совершенно по другому поводу. Некий брат сказал старцу: "Авва! Вот я часто вопрошаю святых отцов, чтоб они сказали мне наставление для спасения души моей, и что ни скажут они мне,  н и ч е г о  не помню!" Кстати, у этой притчи имеется в высшей степени поучительное продолжение...

     Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Толстой, Достоевский, Герцен (Былое), Гончаров, Чехов, Лесков, Бальзак, Куприн, Бунин, Сологуб (Мелкий бес), Горький, Шолохов (Поднятая целина), Гайдар (Судьба Барабанщика), Ильф-Петров, Олеша, Катаев (Венец), Твен (Том Сойер и Гек Финн), Гашек, Аверченко, Лондон, Хэм, Фицджеральд, Льоса, Зайцев (Пр.Сергий), Гессе, Натаниэль Уэст (Подруга), Павел Вежинов (Барьер), Акутагава, Кобо Абэ (Человек-ящик), Гамсун, Оэ (Воды), Хармс, Фриш, Томас Манн (Круль), Платонов, Олдридж (Последний взгляд), Юз Алешковский (Николай Николаевич), Пий (Обличитель), Носов, Маканин, Доктороу (Рэгтайм) Аксенов…

      (…где-то слышал такую притчу. Один человек переезжал из одного города в другой. Путь был долгий. Через леса, пустыни. Вещей — несколько подвод. В пути лошади стали падать. Вещи одну за другой приходилось выбрасывать. Наконец пришлось идти пешком. Остался только мешок с книгами. А силы убывали. Делая привал, человек развязывал мешок, пересматривал книги. Какие-то выкладывал, оставлял на дороге, какие-то нес дальше. Вот осталось всего несколько штук. Вот выложил он и оставил Данте, Боккаччо, Сервантеса… Только две книги понес дальше – Шекспира и Библию… Автор притчи оказался достаточно благоразумен и воздержался от того, чтобы сделать выбор между этими двумя книгами.
Данный список не «джентльменский набор» и не «гамбургский счет». Пушкин где-то писал, что по-настоящему, то есть глубоко, всей душой человек может научиться чему-либо лишь до 29 лет. Подобный список я составлял еще в молодые годы. Какие авторы и произведения наиболее отвечают самому существу художественной литературы, прозы. Мозжечок. А также, может быть, и в самом узкопрактическом смысле — с точки зрения технической, ремесленнической, что ли. Впрочем, одно от другого вряд ли отделимо. Другие имена, как например Салтыков-Щедрин или те же Боккаччо с Шекспиром, конечно, «оказали влияние». Да и в более «зрелые» годы, теперешние не исключение, такие книги, тексты нет-нет да удается еще выискивать. Возможно, когда-нибудь наберусь терпенья, выпишу эти имена и книги. Самому интересно. Пожалуй, список окажется немногим меньше «музыкального». Впрочем, как ни странно, его протяженность ничуть не маскирует его крайней субъективности. Кстати, на Западе это довольно распространенный жанр. Многие писатели составляют и даже издают в виде отдельных книг такие индивидуальные «библиографии». Стивен Кинг, кажется, даже каждый год… Но в данном случае мне хотелось определить книги именно те, что смолоду отложились в «самом ядре», у меня в мозжечке. Конечно, такой список не только субъективен, но еще и обусловлен эпохой. Отчасти, с элементом случайности. Скажу больше, за всю жизнь встречал лишь нескольких человек, готовых безоговорочно с ним согласиться. Но что интересно — в результате после припоминания-фильтровки авторов у меня получился практически тот же список, что и составленный тогда, в молодости. Практически без изменений. Можно было бы, как тогда, добавить в него несколько имен поэтов и философов, которые для понимания сущности художественной прозы безусловно были также незаменимы…)

     Хорошую книгу можно перечитывать и раз, и два, и сто раз. И всякий раз в ней будет отыскиваться что-то новое. Интересно, что, даже заучив ее наизусть, ее все равно тянет перечитывать, хотя бы внутренним зрением.

     О слабых вещах говорят гораздо чаще и охотнее, чем о сильных. Это и понятно. Во-первых, на фоне слабой вещи посредственный ум смотрится куда выгоднее, чем на фоне сильной, а во-вторых, о сильной вещи нужно еще иметь, что сказать.

     Начинающий литератор Х написал рассказик, который начинался фразой: «Жизнь — это история, рассказанная между двумя кружками пива…» Немного погодя его приятель, начинающий литератор Y написал рассказик, который начинался фразой: «Жизнь — это не история, рассказанная между двумя кружками пива…» Х пришел в ярость: «Это ж плагиат! Ты ж был обязан дать ссылку!» И что вы думаете, они потом лет двадцать друг с другом не здоровались. Нет, всё-таки плагиат — очень серьезная проблема!

     Кстати, на классиков, как известно,  при цитировании можно не ссылаться.

     Да и вообще, в литературе вещь не может считаться плагиатом, если она лучше первоисточника.

     Ничего удивительного: чтобы хорошо писать, нужно оголять нервы-локаторы. Как восточные лекари, определяющие болезни по пульсу, до мяса сводят себе на пальцах кожу. Литераторы, обычно, ограничиваются плешью.

     «Пора начинать цитировать себя самого».

     Вот, мне никто не нужен, и я никому не нужен. А может, я никому не нужен, и мне никто не нужен. Не знаю, как правильно. Странно, последовательность имеет значение? Смысл-то меняется, и, кажется, даже до противоположного.

     Литератор всю жизнь страдает от болезненного состояния — вечной раздвоенности, несоответствия потребностей в уединении и общении, — почти никогда не находя золотой середины. «Я хочу, чтобы меня не трогали. Но и чтобы — не совсем оставили!..» Точнее не скажешь.

     Говорят, с писателями трудно общаться. А легко общаться со страдальцем, который мается зубной болью? Попробуйте-ка поговорить с ним о своем новом романе!

     И все-таки. Ахиллесова пята собратьев-писателей — не недостаточность таланта, а элементарная необразованность.

     Если знакомые ничуть не стесняются демонстрировать свои наихудшие качества, то с какой стати писатель должен стесняться их описывать?

     Y любил эдак помечтать с тещей за обедом, как получит нобелевскую премию и чего они накупят на эти деньжищи.

     «Неправильно, что Нобелевку дают один раз. Давали бы многократно, купил бы теще остров, где-нибудь в Тихом Океане…»

     Для русского писателя нобелевская премия — очень большие деньги.

     «Платите мне хотя бы 10 копеек за слово, и я буду писать не переставая…»

     «Меньше, чем по 300 баксов за страницу, я ни за что не соглашусь печататься…»

     Писатель — это человек, который знает ответ на любой вопрос, кроме одного: где достать денег. Обыватель, который, в отличие от писателя, не обладает подобным кругозором, злорадствует: если ты такой умный, то почему ты такой бедный? Ничего удивительного: за все нужно платить. К тому же, если бы писатель знал, где взять денег, у него не было бы стимула писать и мы бы лишились возможности наслаждаться шедеврами. Все к лучшему в этом лучшем из миров.

     Беднее писателей только истинные философы. Хотя и говорят: я знаю, что ничего не знаю. Впрочем, для истинного философа всё одно: что знание, что незнание, что деньги, что безденежье.

     Писатель, который знает, где взять денег, становится издателем.

     Вполне устоявшееся мнение. Его уже никто не пытается оспорить. Нынешние процветающие литераторы-бизнесмены поучают менее удачливых коллег (даже не в качестве оправдания и без тени сожаления): мол, приходится заниматься бизнесом — чтобы заниматься литературой. Причем речь идет ни о каком-нибудь, а о нашем «бизинесе». В общем, никому и в голову не приходит, что это, в принципе, то же самое, что выходить грабить на большую дорогу, чтобы потом иметь возможность от души заниматься благотворительностью.

     Вообще говоря, литература, писатели, как я это понимаю, существовали, существуют или будут существовать лишь при коммунизме. Хотя бы и формальном, частном, искусственном и т.д. Или — не будут.

     Совет начинающему: не пиши лучше главного редактора журнала, в котором собираешься напечататься.

     Х абсолютно убежден, что в литературе не может быть ничего нового. В юности вычитал, что вся литература зиждется на нескольких сюжетах, и теперь эти сюжеты тасует. Со временем даже выработал свою формулу: «Вся литература — это испорченный телефон». То есть каждый автор по-своему переиначивает подслушанный по цепочке сюжет.

     Z пишет абстрактные рассказики. Про слепых тараканов и глухонемых попугаев. Ты, говорит язвительно, пишешь про женщин, потому что у тебя с женщинами проблема. Возможно, отвечаю. А ты пишешь про глухонемых попугаев.

     3 — лучше, чем 2.
2 лучше, чем 1.
1 — чем ничего.
Ничего — чем «чиво».

     Y писал в предисловии к своим произведениям: «Надеюсь мое творчество поможет вам скоротать время до Конца Света».

     «Что бы такое почитать-то?.. Ну-с, перечитаю-ка я План Даллеса!..»

     Действительно, зачем умному человеку всю жизнь спорить с этими идиотами?!.. Вокруг и других пруд-пруди.

     Жуткий неудачник. То и дело попадает в аварии, во все мыслимые и немыслимые неприятности. Битый-перебитый. Хочет писать возвышенные вещи и быть утешителем человечества.

     «Что за люди! Над моими проблемами смеются, но над своими — ни в коем разе, никогда!»

     X в детстве мечтал стать микробом. Его никто не видит, но все трепещут.

     Z размышлял о международных отношениях и супружестве:
«Хилари Клинтон и Моника Левински… Иметь женой Монику Клинтон тоже не так уж плохо… Однако из нее никудышная соратница… Идеальная соратницей была бы Хилари Левински… Но не дай Бог, если угораздит жениться на женщине, обладающей лишь недостатками этих двух… Боже мой, это ж моя собственная жена!..»

     Y говорит, что его рассказы ему часто снятся во сне. Более того, он носит их в редакцию и получает гонорары. «Во сне? — спрашиваю я. «Наяву!» — обижается он и в доказательство протягивает журнал со следующим произведением.
«Кто Он?»
Он — не расист. Но ни за что не станет спать с черной девушкой. Впрочем, с желтой или красной тоже. Не говоря уж, про голубую или зеленую. Но и с белой — ни-ни. Может, он интересуется мужчинами? Ничего подобного. Мужчины его нисколько не возбуждают. Как и животные. Он равно холоден к резиновым куклам, дамским трусам и подвязкам. Мысль о совращении малолетних никогда не придет ему в голову. Он и онанизмом не занимается. Более того, никому другому тоже не придет в голову заняться с ним любовью. Разве что одному-двум из десяти тысяч. Да и то, если их застукают за этим занятием, то, пожалуй, запрут в психушке. Ими займется бородатый и лысый психиатр, который пишет фундаментальный труд по некрофилии.

     «Слова  н и ч е г о  не значат».

     Как часто пишущего мучает этот идиотский вопрос: «Зачем жить, если все равно помрешь?..» Чтобы посадить писателя в лужу, лучше всего задать ему этот вопрос. Наверняка выдаст какую-нибудь тошнотворную банальность. А ведь писатель обязан быть оригинальным… Только один писатель сумел дать на идиотский вопрос достойный, соответствующий идиотский ответ. Не Лев Толстой. Не Федор Михалыч… Веничка Ерофеев. «Раз уж родился, нужно немножко пожить…»

     Размышлял. Что такое моя индивидуальность — в чистом виде?
Удовольствие-неудовольствие отдельно — я отдельно. Мысли-вера отдельно — я отдельно. Иначе говоря, всё чуждое, всё наносное. Как будто не я, а кто-то другой, совершенно посторонний, чистый и абстрактно-непорочный, смотрит на мир сквозь мою индивидуальность, как смотрят через закопченное стеклышко на солнце.
Стало быть, и книги, которые я старался-писал — не мои?!

     X одно время листал философов, а потом бросил: «Они отличаются от меня только тем, что знают больше ненужного…»

     Например. Всё не так сложно, как мыслится, но не так просто, как кажется.

     Z постоянно жаловался на отсутствие мыслей. «Идеи не брызжут из моего черепа».
Труд, лишенный радости — варварство. Это — о нем и его текстах.

     Все-таки поразительная вещь язык! Для англичан «Yesterday» только «вчера», а «Girl» всего лишь «девушка».

     До чего ж странно! сколько уж времени прошло, а до сих пор как самый ходовой и яркий пример непереводимости некоторых слов-понятий на другой язык является русское слово "тоска". Между тем, теперь я нисколько не сомневаюсь, что, по крайней мере, в английском языке абсолютное соотвествие русской тоске существует. И это слово, по-моему, лежит на поверхности. Это-то и странно. Впрочем, иногда то, что лежит на виду, как раз и бывает труднее всего отыскать. Для меня понятие тоски эмоционально и исчерпывающе определяется через песенный материал. По-русски: "Ах, какая же тоска!..", "Грусть-тоска меня сгубила", "О чем я тоскую, о чем я грущу..." и т.д. и т.п. А что же у англо-саксов? Ну конечно же -- "блюз"! "Blues my little girl gives to me", "Old same blues" и т.д. и т.п. То, что у англосакса "блюз", у русского "тоска".

     С другой стороны, бывают ведь случаи, когда иную мысль никак не выразишь на русском. «Art of Life and Death is to jump out of the imperfect tense just in time» — однажды пришло мне в голову. А как на русском?.. Из чего все-таки следует признать, что некоторые заклинания Гоголя, вроде тех, что никакой другой язык не рождает слов звончее нашего, не всегда, мягко говоря, адекватны.

     Признаюсь, хлесткая фраза о том, что «вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели», всегда казалась, мне мягко говоря, легковесной. Понятно, она была сказана в горячке и увлечении, — что, впрочем, никак не извиняет отсутствия в ней достаточного ума. Только недавно, без всякой оказии, случайно я наткнулся на небольшой текст, замечательным образом и, с моей точки зрения, абсолютно подтверждающий мою мысль. Можно лишь удивляться, что за двести с лишним лет никто из литературоведов, таких маститых, всезнающих, не вытащил этот пример на поверхность. Речь о неоконченном произведении Фонвизина «Повествование мнимого глухого и немого». На более чем скромном пространстве каких-нибудь полутора десятка страниц, словно в некоем концептуальном опусе, в нем можно обнаружить идеи, стилистику, приемы, краски, сюжеты, мотивы и принципы, большинство из которых даже и в наше время авангардны, ультрасовременны. Также для новой и новейшей западной литературы. В повести Фонвизина невооруженным глазом видны очертания, структуры, контуры, конструкции, частные и общие детали, видна перспектива, принципы композиции, видна бесконечность, в которую уже в следующем «золотом веке» русской литературы вырвутся писатели. Там — коляска Чичикова, там черты Дубровского, Печорина, Онегина, лиризм повестей Белкина, уездные и столичные типажи, словно подробная дорожная карта, нервная система русской души. Там — Пушкин и Гоголь, с которых по сути «началась» русская литература. Там, словно в платоновском пространстве идей, толпятся Толстые, Достоевские, Чеховы, со своими открытиями общемирового культурного значения.
Что ж, очень даже можно понять того же Николай Васильича, мучившегося над тупиковым вторым томом «Мертвых душ», сознательно или подсознательно остановившемся перед неимоверно трудной задачей, что ему, как минимум придется творчески, а главное, «идеологически» превзойти планку, заданную Фонвизиным.  Причем не смысле сатиры, а в самом положительном смысле. Гоголь, понятно, не мог не читать, не знать назубок культовые на тот момент произведения старшего поколения литераторов, издававшихся в лучших, притом изданиях, которые по пальцам можно было перечесть. (А ведь кроме конгениального текста Фонвизина, были еще этюды русских помещичьих нравов Новикова!).
Невольно вздрогнешь при мысли: а что же сам Фонвизин? Какие примеры были у него перед глазами? Должен же он был листать какие-то страницы. Какую-то «периодику» и «злобу  дня». Одним Руссо тут никак не обойтись, хоть и преподавшим личностный, литературный урок беспрецедентной человеческой исповеди. Увы, увы! Ничего не осталось. Практически ничего. Не дошло ни книг, ни журналов. Физически не дошло. Я имею в виду современные Фонвизину прозаические тексты, хоть в какой-то степени равные ему по стилистике, раскованности, человеческой мудрости, — не лубковые каракули, не исторические труды, не переводы, не стилизации, не вирши или официозные прописи.
Интересно и то, что в сугубо литературном плане «мейнстрим», хрестоматийные произведения Фонвизина, хоть «Бригадир», хоть «Недоросль», в сравнении с малоизвестными его текстами, о которых сейчас речь, выглядят как наскальные рисунки неандертальцев в сравнении с полотнами Рембрандта или Брейгеля. Хотя именно первые, тяжеловесные и неудобоваримые, считаются хрестоматийными и — напрочь заслонили собой провиденциальные страницы.
Показательно также и то, что в наше мультикультурное время, казалось бы, избыточно доступной информации и Интернета отыскать эти тексты не так уж легко. По крайней мере, в нынешних открытых и бесплатных электронных библиотеках эти редкие архивные тексты попросту отсутствуют (злонамеренно?), — хотя кое-что предлагается за деньги, продается. Что уже само по себе удивительно: кто-то умудрился приватизировать Дениса Ивановича Фонвизина?! Почему нет?.. То есть, если, скажем, современному молодому человеку придет желание восстановить исторический контекст русской культуры, полистать русскую прозу 17-18 века, то ему  либо придется выкладывать деньги (сколько найдется желающих, скажем, среди студентов?), либо отправляться к букинистам, в библиотеку и старым дедовским способом перелопачивать бумажные книгохранилища. Трудно представить… Но это уж совсем другая тема…

     «Писательство — такое же занятие, как любое другое. В меру бессмысленное. И плоды его вряд ли послужат утешением на смертном одре».
Большинство святых людей вообще ничего не писали.

     У того же Сэлинджера в рукописях к его пространному роману о жизни нью-йоркского богемного, не то ирландского, не то еврейского семейства (при жизни автора, к сожалению, не издававшегося и появившегося в интернете лишь спустя год после его смерти) есть крошечный, но совершенно удивительный фрагмент. Это ключ, так сказать, идейный камертон, практически эпиграф ко всему роману. Измученная бесцельностью существования, а также депрессией, вызванной самоубийством любимого брата-вундеркинда, героиня вдруг выуживает откуда-то небольшую, вроде самиздатовской, замурзанную брошюрку, где рассказывается о некоем  р у с с к о м  современном святом, находящимся в непосредственной связи с Богом и творящим чудеса. В вечных странствиях, нищий, в ветхом тулупчике, с мешком через плечо и заскорузлым посохом. Судя по всему, брошюрка не что иное, как народный лубок об одном из последних русских старцев 19-го века. Притом весьма приблизительно, убого переведенный на английский. Вся уникальность святого заключается в том, что его великая премудрость и чудотворная сила достигнута им исключительно в непрерывном повторении одной Иисусовой молитвы: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня..." И мгновенно — в повествовании словно распахивается другой, неведомый план, взоры и надежды всех персонажей устремляются туда — в лучезарное русское инобытие...

     У  Евгения Трубецкого: сомнения не решаются мыслью, а только жизнью.

     У нас (то есть в русской литературе), к сожалению, победило не здоровое пушкинское «не дай мне, Бог, сойти с ума», а больная чаадаевская «апология сумасшедшего». Этому, конечно, и наши любимые Гоголь с Федором Михайловичем немало пособили. Толстой держался-держался, да и тот, как известно, чуть было не разродился очередными «записками сумасшедшего». Надо признать: после Гоголя пошло-поехало, как-то стыдно сделалось прослыть здравомыслящим человеком. А ведь ни Карамзину, ни Ломоносову, ни даже Державину, не приходило в голову украсить свои сочинения налетом «благородного безумия».

     «По-моему»

     Вот, бесподобный, уникальный Лесков! Не только сознательно поставил своей писательской целью изображать только «положительные человеческие типы» (вроде бы, чисто умозрительная, формальная задача), но действительно открыл целую галерею художественных образов, таких живых и ярких!

     Ситуацию, в которой эстетические критерии объявлены исключительно «делом вкуса», как-то неловко называть «культурной».

     Довольно трудно угадать, какие книги будут читать и через сто лет. Но совсем не трудно — какие не будут.

     Для русского писателя и половина нобелевской премии — очень большие деньги.

     Навскидку: Маркс, Ницше, Ленин, Фрейд… Посмеялись — и забыли.

     Одно время Z чрезвычайно увлекался Фрейдом. А однажды даже сделал психоаналитический разбор-этюд «Трех Толстяков» Юрия Карловича Олеши — одного из своих любимейших писателей. Кстати, эта сказка — одна из наиболее виртуозных вещей Олеши.
Прежде всего, нужно взять на заметку, что это произведение почему-то популярно не столько среди детей, сколько среди юношей и подростков. Не говоря уж про литераторов. То есть части читающей публики с избыточным либидо.
Действие разворачивается в сугубо тоталитарном городе-государстве, где царит жестокий закон — закон Трех Толстяков (тройка самый общий символ пениса). Оружейник Просперо (то есть человек, обладающий секретами мощи — изготовлением оружия) посажен в клетку, закован в цепи, как нельзя лучше символизируя желания, скованные законом. Но вот в Город въезжает «цирк», то есть заведение, где все ставится с ног на голову, и в Городе поднято восстание. Его возглавил некто Тибул, за которым начинается охота. Тибул —  гимнаст. То есть воплощение силы, сплошь мускулы. То гибкий и пластичный, то твердый и упругий. Вполне прозрачный символ. Орган, состоящий из одних мускулов, — есть не что иное, как он самый. Тибул хочет спрятаться, но его выдает Продавец Шаров, который буквально взлетает, — стало быть, Продавец Шаров несомненно символизирует эрекцию. Пенис обычно выдает эрекция. Что происходит с Продавцом Шаров? Он погружается прямиком в торт. Что выглядит противоестественным и глумливым — наподобие мастурбации. Затем Продавца Шаров прячет в торт Повар — большой дока по части удовлетворения изощренных сластолюбцев. Торт предназначен для трех Толстяков. Спасаясь от погони, Тибул опасно балансирует на канате, вот-вот готовый достичь цели, как вдруг Жандарм рубит канат палашом (тоже прозрачный символ), и, вместо крыши, Тибул попадает в окно. Между тем в Городе (часто символизирующим Тело) объявлено, что у мальчика наследника Тутти (кстати, не ним ли ассоциирует себя и сам автор?) — железное сердце. То есть он в перспективе — идеальный, чуждый любви правитель, ревнивый исполнитель старого закона, запершего желания в железную клетку. Для забав у Тутти имеется механическая Кукла — лучший инструмент для воспитания и обуздания либидо, сублимации его в некую механическую энергию. Центральный персонаж — девочка-подросток, одержимая идее отдаться делу революции, — а именно содействовать освобождению из клетки Просперо. Кстати, некогда Тибул и Просперо пренебрегли ею по моральным соображениям —  имея в виду ее несовершеннолетие. Между прочим отец девочки, старый клоун, закрывает глаза на похождения бедовой дочки. Тем временем старый Профессор, большой мастер на всякие фокусы (исполняющий любые эротические фантазии), прячет у себя бунтовщика Тибула, перекрашивая его в негра-слугу. Иными словами, маскируя пенис, придавая орудию наслаждений вид некоего функционального, служебного персонажа. Затем Профессор берется за девочку — превращает ее в «механическую» куклу, взамен испорченной настоящей. Теперь она будет инструментом воспитания мальчика с железным сердцем. Девочка выдерживает проверку — публично демонстрирует механическое танцевальное искусство куклы. В костюме куклы девочка выглядит куда более зрелой и сознательной, чем ее сверстник-мальчик. Она спрашивает у него: «Правда ли, что у тебя железное сердце?.. Можно пощупать?» Мальчик разрешает, и она обнаруживает то, что искала — ключик (маленький фаллос), который, как объясняет мальчик, ему строго-настрого запрещено кому-либо даже показывать. Коварная девочка говорит: «Запрещено так запрещено… А я думала, что он у тебя, чтобы свистеть…» Мальчик заинтригован: «Как это — свистеть?» А вот как — «Ты спи, а я буду в твой ключик свистеть, вроде как играть на флейте». Она действительно свистит, а он, успокоенный (как и положено после оргазма), тут же засыпает. Что дальше? Коварная девочка похищает ключик. Чтобы выпустить Просперо. Она не только освобождает его (от норм морали), но и дает ему возможность проникнуть в «подземный ход», — иначе говоря, оставаясь девственницей, обеспечивая себе честь и славу. Но тут случается неприятность: схватили Профессора — главного идеолога и фокусника. О, ужас: ему грозят отрубить «голову»! Причем его казнь — есть ужасное наказание за содеянное и для мальчика тоже. Но мальчик, уже прошедший инициацию, отрицает закон трех Толстяков, сам идет под «пистолет», из которого в него стреляет Пожилой Полковник, олицетворение пуританской морали с одной стороны, а с другой пуританского же лицемерия, под прикрытием которого совершается акт мужеложства. И вот — «кровь». Оказывается, у мальчика без ключика вовсе не «железное сердце». Кто же он тогда — как не готовый пассивный гомосексуалист? Если бы дело происходило в реальности, то мальчик (он же автор), раненый в сердце (то есть разоблаченный) должен неизбежно погибнуть, осужденный общественной моралью. Однако это же сказка! Начинаются сущие чудеса. Мальчик выживает, а бунт против морали и общества заканчивается победой. Вместо старого общества — образуется новое, иррациональное, где, как в сумасшедшем «цирке», сбываются самые запретные мечты: девочка, мальчик и гимнаст Тибул объединены одним союзом. Грандиозный «салют» венчает происходящее!

     Как-то подзабыли люди, что Фрейд не только повод позубоскалить, но и весьма добросовестный классический ученый, чьи теории и выводы, вообще говоря, покоятся на весьма серьезной доказательной базе.

       Фрейд безусловно был наделен уникальным, мощным воображением. Поистине писательским. При этом его никак нельзя считать фантазером. И уж тем более заведомым манипулятором, циничным мистификатором. Совсем наоборот. Это яркий пример человеческой личности, которая стремится осмыслить жизнь как можно шире, яснее; и, при всем своем артистизме, чисто художническом темпераменте, всемерно укрепляет именно позиции реализма. Главный его интерес — отнюдь не патологии и психические отклонения; его цель и идеал — психическое здоровье и гармония души. Если воспользоваться образами Ясперса, личность с отчетливо выраженной, концентрированной жизненной сверхзадачей. Последовательный противник всяческих иллюзий и фикций, он являлся также и подлинным философом, живущий одной любовью — любовью к истине. При этом ясность, незамутненность сознания — непременное условие, даже инструмент в арсенале исследователя и мыслителя. В этой связи месяцы, проведенные в молодости в Париже, кризис, отчаяние, его роман с кокаином стали для него своеобразной прививкой от увлечений постмодернистским дурманом. Даже до того, что до конца своей жизни Фрейд педантично избегал любых наркотиков, анестетиков. Будучи тяжело болен, перенеся множество операций, отказывался, как известно, принимать даже аспирин... Кстати сказать, этот самый постмодернистский дурман отравил, разложил не только литературу, превратив ее в подобие бесформенной массы эклектичных мутаций, известных как литература фэнтези — не то одно тягучее сновидение, бесконечные напластования иллюзий, мириады языческих богов и божков, не то наркотическая галлюцинация. Также и современный психоанализ и психология, фатально отсеченные от своих корней, превратились в манипуляторские системы, узконаправленные и иезуитски прагматичные, — идеологические генераторы тоталитарных сект.

     Зачастую печалит не столько то, что собеседник словно «не позволяет» тебе открыть ему некую истину, сколько именно предположение, что в равной, если даже не большей степени, и сам ты «не позволяешь» донести до тебя истину, которая, может быть, ему действительно известна... Как тут не вспомнить старика Фрейда с его удивительным открытием т.н. феномена "сопротивления»!.. Да кто вообще решил, что истина должна вызывать экстаз, что воскликнув «Что и требовалось доказать!», нужно закалывать сорок быков и устраивать пир? Это ведь любая литература хороша, кроме скучной, а истина может позволить себе и не такое.

       «Мы будем хвалить и превозносить всё мерзкое и больное и подвергать осмеянию все прекрасное и здоровое…» О, так мог сказать только настоящий писатель!

     "А я буду наоборот."

     Так было и в 17-м году, и в 91-ом: санитаров упразднили, и сумасшедшие наводнили улицы.

     Все-таки нужно специально оговориться. Все написанное выше (как все написанное ниже) вовсе не означает, что автор, наживший всего-то трех-четырех читателей, почитает себя гением, а всех, кто его не читает, чем-то противоположным. Конечно, они могут не читать даже гениев, но писать-то увлекательно, чтобы тебя читали не три-четыре человека, а хотя бы пять-шесть, для этого автору не нужно быть гением, для этого ему нужно просто — уметь писать. Кому-то может показаться, что умение писать — это что-то вроде как в шахматы научиться играть или на велосипеде ездить. Между тем, это совершенно не так.

     Вроде бы всё при нем, чтобы завоевать публику. Не хватает одного — больной фантазии.

     «Не понимаю, как можно писать иначе, чем я!»

     Если в литературной беседе вам говорят: «На вкус и цвет товарищей нет» или «для настоящего мастера нет запретных тем», держите ухо востро: не исключено, что начнут склонять и к скотоложничеству.

     «Каждый человек обходит истину своим путем».

     У Y иногда проскальзывает мудрое: «Есть вещи, в которых, будучи гением, никак нельзя быть первым среди современников… Это, безусловно, относится к писателям…» Умерил гордыню, или действительно так оно и есть?

     Реальная сценка в центральном книжном магазине. Инглишмен с охапкой альбомов по искусству, придерживая кипу подбородком, подходит к продавцу-консультанту с табличкой старшего менеджера на жилетке и на ломаном русском интересуется, что бы такого купить друзьям в подарок — из современной русской литературы.
Продавец сначала почему-то изумленно таращит глаза, потом суетливо оглядывается вокруг, как бы ища поддержки, наконец почти в отчаянии хватает с полки книгу (которая расставлена по всему магазину):
— Вот! Совершенно новый роман нашего самого популярного писателя!
Инглишмен осторожно спрашивает:
— А о чем книга?
Консультант старший менеджер как бы снова приходит в замешательство. Потом, почему-то покраснев, выдыхает:
— Ну это такой очень крутой роман… Там, знаете ли, вампиры и все такое…
Вежливый инглишмен кивает, покладисто берет книгу и семенит к кассе.

     Слава Богу, мы живем во время небывалого расцвета литературы. Заключаю это из следующего. Только что по ТВ сообщили новости — с международной книжной ярмарки. На этот раз наши особенно преуспели — выставили новые издания «Войны и мира» и «Братьев Карамазовых».

     Западная литература. Если все мы вышли из гоголевской «Шинели», то они, безусловно — из «Смирительной рубашки» Джека Лондона.
   
     Вот ведь, надо же, сообщают, радужные сатанисты и сатанистки продолжают травить Джоан Роулинг. Удивительно! Миллиардерша, икона целой культурной эпохи, а вот даже на юбилейные торжества вокруг собственной кино-эпопеи не пустили, не пригласили. Как так? Почему??..  А потому, что не могут простить, что у нее в финале романа добро победило зло, Гарри Поттер-таки одолел-уничтожил Того-Самого-Сами-Знаете-Кого. И теперь реальный Этот-Самый-Сами-Знаете-Кто будет по гроб жизни мстить старушке Ро. Ведь могла же сделать финал без хэппи-энда, в духе кроваво-беспросветных ужастиков Стивена Кинга... Однако, как говорится, что написано пером... Хотя, кто знает, может еще загнобят бедняжку, доведут до того, что в отчаяние измыслит-выкрутит что-нибудь эдакое, (а то и без самой Роулинг) доснимут нечто в этом духе. Они могут! Ударят в самое сердце читателей историей о том, как сынок Гарри, также отданный на учебу в Хогвардс, вдруг пойдет по самой кривой дорожке и в результате жутких перепетий сам превратится у исчадье ада, еще похлеще неудачника Воландеморта, -- до того, что восстанет на родителей, сживет старика отца и старушку мать со свету, попляшет убивец на костях, доказав, что "яблоко-от-яблони" и т.д., осквернит могилы... Времена ведь нынче совсем оголтелые, пандемия, куар-коды, апокалипсис. Чего только в голову не придет!..
     Гм-м... А вот русскую классику, Пушкиных-Гоголей, накось выкуси, хоть наизнанку вывернись, так легко не перепишешь. Никак не перепишешь!

     «Иду по улице. Замечаю, прохожие на меня оглядываются. Вот, думаю, наконец-то, слава!.. Потом обнаружил, что вышел в комнатных тапочках… Ну и что. Зато хоть пять минут ощущал, что такое слава!»

     «Если бы деньги платили за то, что я не написал, я бы был богат как Крёз!»

     Для русского писателя даже четверть нобелевской премии — очень большие деньги.

     Вот говорят, богатство развращает, губит душу. Нищета, однако, погубляет ee ничуть не меньше.

     Антисемит X уверяет, что масоны, евреи, а теперь еще и гомики купили на корню всю Россию, всюду одни они, везде проникли, всё захватили. У них вся власть. Как свежо. Тут, говорю, какой-то парадокс. Если у них вся власть, то до чего им, наверное, обидно столько лет это скрывать. Это ж можно в отчаяние впасть.
Но то, что купили на корню, говорит, чистая правда.

     Поэтесса Z с гордостью говорит, что у ее дочери, тоненькой, правильной девушки, любимый писатель Стивен Кинг, которого она перечитала насквозь, вдоль и поперек. Причем читает лет с четырнадцати. Взял я этого Стивена Кинга. На одной странице маньяк кому-то отгрызает член, на другой — женщина названа биологической машиной, призванная лишь обеспечивать существование п-зды… Что у людей в головах??.. Скажете, сюжеты любопытные, написано увлекательно?

     Вот задумался, а бывают ли вообще глупые люди добрыми? Вроде не встречал. Да ведь чтобы и умные были добрыми — большая редкость. Но это по другой причине.

     Прекрасное сравнение: любовь — это когда один ест конфету, а другому сладко. Нечто подобное можно сказать и о книгах. Конфета давно съедена, а писателю все еще сладко.

     Импотенциозное произведение.

     Культура, телевидение… Удивительно, но при всех своих бессовестности, подлости и бесстыдстве, которыми буквально упиваются, еще не высказали всей мерзости и пакости. Видно, и для этого нужен талант.

     Ясперс учил, что история народов — это история психических помешательств. После такого открытия писатели и вовсе не захотят считать себя частью народа.

     «У меня никто не спрашивает, что такое счастье… А зря, я бы мог объяснить!..»

     «Уж сколько раз я в результате оказывался прав! Прибегали ко мне, кланялись в ножки, искали утешения. Казалось бы, пора бы вам начать ко мне прислушиваться!.. Но нет — только становитесь еще более упертыми и самодовольными!..»

     Писатель ищет смысла жизни. То еще занятие. Если у писателя в душе еще есть хоть капля любви, то в конце концов он приходит к глубоким выводам типа: смысл жизни в любви к людям, смысл жизни в детях, смысл жизни в труде и т.д. В противном случае приходит к выводу, что смысла в жизни вообще нет. Докопавшись до таких истин, писатель некоторое время чувствует себя гением, а затем всю оставшуюся жизнь — придурком.
«Ну и что?..» — обычно говорят такие писатели, читая чужие произведения. И всё у них «ну и что?». Слепые смотрят на солнце не щурясь.

     Y — Сюжет, материал, композиция, дар слова, чувство меры… Только когда читаешь великих, понимаешь, какая все это чепуха!

     Известный писатель вспоминает: «Полжизни писал в ящик для обуви…»

     Z — Ты ведь и сам прерасно понимаешь, что все твои литературные заслуги свидетельствуют о твоей пронырливости, а не о таланте.

     «Писать о писателях — самое милое дело. Беспроигрышный вариант. Писатель у российской публики вызывает куда большее сочувствие, чем, скажем, дети и животные у англичан или женщины у французов. Рассказы о литераторах читатель всегда охотно проглатывает. И неудивительно. Ведь буквально в каждом читателе, будь то бизнесмен, политик, бандит, крестьянин, милиционер, пионер или пенсионер, изначально дремлет бацилла писательского зуда. Единственная хитрость — с самого начала польстить этой бацилле...»

     Х убежден, что главный потребитель культуры — «быдло», серая масса, задыхающаяся в повседневной рутине.

     Большой русский писатель Y говорит: просрали Россию. Но, заметьте, не добавляет «вместе со мной».

     В России счастье и горе часто пишут в кавычках.

     Национальная черта. Замечено. Русские писатели почему-то побаиваются милиционеров. Это очень грустно. Если на улице попадается милиционер, писатель спешит перейти на другую сторону.

     Однако какие удивительные строки вдруг обнаруживаю у Герцена! Пожалуй, одно из самых его любопытных и поучительных жизненных впечатлений. Поживши уже изрядно за границей, Александр Иванович заявляет, причем со свойственным ему едким сарказмом, что тамошнее либеральное общество, оказывается, само захватило диктаторскую и полицейскую власть. Более того, сам народ исполняет должность Николая Павловича, Третьего отделения и палача. Нетерпимое к внутренней свободе общественное мнение стало застенком. Ваш сосед, мясник, портной, семья — исполняют должность квартального и держат вас под присмотром… Получается, у нас как раз еще ничего!

     Теперь вот даже поэты суровые генералы госбезопасности (есть такие, и не мало) очень проникновенно, с тютчевским пафосом складывают горестные вирши, всплакивают, утирают честную, скупую слезу, о бедном русском народе, обворованном олигархами, обиженном подлыми правителями. Чудеса, да и только!

     А хорошо бы написать книжку о том, как в России прекратилось воровство, корень всех наших зол!.. Ну, хоть сказку или фантастический роман... Трудно представить? Нисколько. Воровать, к примеру, сразу перестатут, когда все будет разворовано. Скорей бы уж?.. Ох, нет, ужас какой! Пусть еще воруют.

     Энциклопедия русской души.

     Даже самые проницательные и горячие почитатели Гоголя не могут внятно объяснить, для чего Николаю Васильевичу понадобилось уродовать «Мертвые души» вставной повестью о капитане Копейкине. Почтмейстер, Бог весть зачем рассказывающий историю о пресловутом Копейкине и делающий странный вывод о том, что Чичиков и есть этот самый капитан, ужасно конфузится, когда ему резонно указывают, что Копейкин был увечным, безруким и скакал на деревяшке. Между тем именно после нелепого вывода почтмейстера слушатели-обыватели (а вместе с ними и читатель) по-настоящему осознают дьявольскую непознаваемость ситуации и начинают трепетать от священного ужаса пред той черной мистической бездной, которая маячит за личностью Пал Иваныча Чичикова.
Дарование любого большого мастера сродни мастерству повествователя-почтмейстера. Его субъективные выводы еще реже соответствуют реальному положению вещей — зато вгоняют самодовольного читателя в почтительный трепет, и, поколебав закоснелые представления о жизни, дают почувствовать мистическую перспективу невообразимого.

     Большинство наших удачливых и именитых писателей в старости ужасно напоминают Фому Опискина.

     Старость – это когда хочется только почитания.

     Ветеран броуновского движения.

     «Читать Достоевского в моем возрасте — это как секс после секса!»

     Когда у них заходит речь о тайнах литературного ремесла — владении пером, умении рисовать яркие психологические образы, владении изобразительными средствами и языком, я думаю, что послушал бы не их, а того, кто сочинил, например, анекдот о том, как бедный мальчик пишет письмо Деду Морозу.
«Здравствуй Дедушка Мороз! Скоро Новый год. Все детки выйдут на улицу встречать тебя, а я не смогу, потому что у меня нет шубки, валеночек, шапочки, шарфика и рукавичек. Дорогой Дедушка Мороз, если сможешь, пришли мне шубку, валеночки, шапочку, шарфик и рукавички, тогда я пойду встречать тебя с другими детками…» Надписал конверт «Дедушке Морозу» и бросил в почтовый ящик. На почте смотрят адрес: только «Дедушке Морозу» и обратный адрес. Открыли, прочитали, растрогались, решили скинуться — купить бедному мальчику новогодние подарки. Купили шубку, валеночки, шапочку, шарфик. А на рукавички денег не хватило. Упаковали все и отправили мальчику. Через некоторое время на почту приходит еще одно письмо «Дедушке Морозу». Открыли, читают: «Здравствуй Дедушка Мороз! Большое тебе спасибо за подарки: за шубку, за валеночки, за шапочку и за шарфик. А рукавички, наверное, на почте сп…ли…»

     Отношения молодых писателей и маститых. Отцы и дети в литературе. Сразу приходит на ум аналогия — рассказывают про старого Михалкова, «Дядю Степу». Крошка-внук, или правнук, подбегает к высокому, как каланча, старикану, дергает за штанину: «Дедя, дедя, а что ты делаешь?» А тот, сам большой ребенок, вскидывает брови, по-обыкновению чуть-чуть заикаясь: «К-к-какое твое дело?..»
А разве не живописует ситуацию другой известный эпизод, когда в ответ на завистливое ехидство за рюмкой водки друзей-приятелей, что старик, дескать, при каждой новой власти в очередной раз переписывает текст государственного гимна, кстати, довольно-таки посредственного, Дядя Степа добродушно говорит: «И-и-идите… у-у-учите гимн!..»

     Или еще:
Пенсионер чихнул.
Пионер: будьте здоровы.
Пенсионер: спасибо.
Пионер: пожалуйста.
Пенсионер: не умничай.
Пионер: пошел на х..!

     Мат в литературе, за-и-против, — одно время горячая («подогреваемая»?) тема в нашей литературе. При том, что литературы как таковой уж практические не осталось. То есть, вообще, не пишется она… Да что, собственно, тут и обсуждать! На ум, опять-таки, приходит лишь анекдот, который как нельзя красноречивее иллюстрирует всю это сомнительную «проблему». Анекдот, кстати, тоже на тему мата. На этот раз довольно серьезную. Как иногда в приличных семьях материться вдруг начинают даже маленькие дети…
Одиннадцатилетняя девочка приходит к папе и говорит:
— Папочка, сейчас я расскажу тебе кое-что, ты просто ох…ешь!
Папа:
— Не надо, доченька! Я уже ох…л.
Разве в литературе не то же самое?

     Сквернословие — как признак психического помешательства. В том числе и в литературе. А ведь было время, настоящие мастера слова даже про сантехников отлично писали без матершины.

     Есть совершенно уникальные случаи, когда чрезвычайно трудно, просто невозможно, определить, что именно вызвало смех. Например, такой анекдот:
Маленький мальчик нашел на стройке маску электросварщика и принялся играть. К нему подходит маньяк-педофил и говорит: «Ну что, электросварщик, хочешь на машине покататься?» — «Хочу, дяденька», — отвечает мальчик. Педофил остановил машину в лесу и спрашивает: «А ты знаешь, электросварщик, что такое гомосексуализм?» — «Нет…» — «А что такое анальный секс?» — «Нет…» — «А что такое оральный секс?» — «Ну вы, дяденька, такие трудные вопросы задаете, — удивляется мальчик, — я ведь все-таки не настоящий электросварщик!»
Разгадать тайну подобного смеха не под силу и десяти фрейдам.

     В один прекрасный день каждый литератор обнаруживает неодолимую тягу к религии.
«Когда слабеет вера в ближнего, а уж в себя никогда особенно не верил, поневоле начинаешь верить во Всевышнего…»

     Свободная воля предполагает, что даже за приобретение веры, человек волен решать, какую цену он намерен заплатить. Впрочем, самую высокую цену — за непоколебимую и ежесекундную веру в несомненность божьего Бытия — заплатил дьявол. Не будем ему уподобляться.

     ...Ни единой чайки,подстреленной от скуки, или хорька, случайно угодившего под колесо... Не говоря о несчастной девушке или женщине, которая...

     Чудесно совпало. Неожиданно, сквозь сон. Только что была горяча, до жадности ласкова. Теперь спит. Губы как распустившийся бутон. Чуть вывернутые, стертые. За окном засветает. Глухомань. Привезла к себе. Лежу, продолжая прикрываться ладонью, как футболист. Комфорта ради и удержания ощущения. Деликатно. Адекватно состоянию души. Гляжу в пространство. Некоторое время. На стене старое одноствольное ружье. Сказала, еще дедушкино. Сто лет не чистилось, не стреляло. Вроде, и патронов по калибру уж не сыскать. Пару штук завалялось – в бабушкиной круглой шкатулке с нитками и пуговицами. На веранде. И, очевидно, никогда не выстрелит. Назло ли жанру, нет ли. Тихо откладываю одеяло, встаю. Отосплюсь, когда она выспится. Сняв ружье со стены, выхожу. Подхожу к окну, подношу к глазам, рассматриваю. Тусклое, заскорузлое. Неизбывная любовь к оружию. Откуда-то из детства. Ставлю ружье в угол. На плите сковорода. Пол жареной курицы. Сразу веселый голод. Отдираю ногу, хватаю зубами остывшее мясо. С загустевшим по краям желе. Ставлю чайник. Надеваю трусы. На столе большой распавшийся букет: хризантемы, астры, флоксы. Эклектично. Одеваюсь. Кофе с молоком в тяжелой кружке. Тихо-тихо радио. Песни отживших поколений. То и дело, как бы машинально, фиксирую внутреннее ощущение. Оно да, стабильно. Спокойное, комфортное чувство. Ощущение жизни. Надеваю старый-престарый ватник, какие-то резиновые сапоги. Выуживаю из россыпи пуговиц оба патрона, кладу в карман. С ружьем на плече, выхожу на крыльцо. Машина в каплях. Я не стрелок и не водитель. Будет ли день ясным, пасмурным тоже непонятно. Лес, поле чуть туманит. Как бы. А может, не проморгался. Иду вдоль леса. Подобие дороги. Поле обкорнано и уже успело зарасти слегка. Что на нем росло Бог ведает. Откуда-то словечко «стерня». Стабильное ощущение. Сколько их было в моей жизни – разных ощущений. Восторг. Печаль. Счастливый экстаз. Бодрая радость. Раздирающий ужас. Беспросветное отчаяние. Легкая акварель. Просветленная гармония.
Несмотря на драматические, трагические жизненные ситуации, ощущение смерти мне довелось познать сравнительно в позднем возрасте. В отличие, скажем, от недавно умершего приятеля, который еще в ранней юности, угодив в эту черную дыру, уже никогда не мог из нее выпрыгнуть.
Ощущения жизни. Можно составить изрядную коллекцию. Вполне допускаю, в духе современных научных достижений, что любое из них скоро можно будет вызвать простым нажатием клавиши, словно файл из интернета. Но, если бы пришлось выбирать, какое из ощущений жизни я бы назначил себе? Какое выбрал бы в качестве окончательного, чтобы раз и навсегда избавиться из этой юдоли страданий (в так называемой "терминальной" стадии)?.. Пожалуй, именно это, теперешнее. Оно замечательнее всего…  Потому что именно оно позволяет созерцать любые другие — с безусловной независимостью, во всяком случае, высокой степенью абстрагированности от конкретной ситуации и недавних ощущений. Замкнуться на нем — это и было бы состоянием легендарной нирваны.
Удивительно, эта мысль приходила мне в голову еще в молодости. Можно ли назвать ее умной? Но с тех пор, пожалуй, ничего умнее не приходило. Жаль, не размышлял об этом все эти годы. Может, до чего-нибудь и додумался бы.
Странно все-таки. Чем-то претит эта идея. В принципе. Определенно претит. Только представить: всегда одно и то же ощущение жизни. По сути, то же самое, как если бы вообще лишиться способности чувствовать. Превратиться в мыслящую гранитную глыбу. Тысячи лет лишь мыслить и мыслить. А об ощущениях, чувствах — только абстрактные воспоминания. Вполне могу представить, что если в подобном адском «гомеостазе» вдруг чудесным образом проклюнется какое-то иное ощущение, отнюдь не из самых приятных, даже ощущение смерти, душа, возликовав, устремится из этого вечного каменного бесчувствия ему навстречу — словно величайшему событию, долгожданному, триумфальному…
Наискосок, прямо по середине поля, неуклюже подпрыгивая, словно кенгуру, скачет заяц. Размером эдак со среднюю собаку. Вдруг останавливается и присаживается на кургузую сидушку. Видимо, устав скакать. Уставился в пространство. Спокойно, без резких движений, но четко, я достаю патрон и заряжаю ружье. Так же спокойно поднимаю, начинаю прицеливаться. И шерсть какая-то грубая, с желтизной. Старый, что ли. Может, ему лет сто, этому зайцу. А хоть бы и молодой… Опускаю ружье. Он сидит. Неужели бывают такие громадные зайцы? Ну, сейчас подскочишь. Надо же испытать оружие. Снова поднимаю ружье. Тщательно прицеливаюсь на этот раз — в корявую березу, и спускаю курок. Клац. Осечка. Заяц, видимо, устав сидеть, поднимается и шкондыбает на другую сторону поля. Плохо видно. Исчезает в роще. Вставляю другой патрон. Снова прицеливаюсь в березу. Клац. Осечка. Так о чем я только что думал?..

     Всё чувство. Например, ощущение, что познал истину. Например, mc2. Когда говорят от том, что Господу тоже присуще чувство юмора, то это, может быть, лучшая Его шутка.

     Хороший сюжет: некто наконец всё понял, но умер.

     В пьяном виде Z начал хвастать, что состоит в переписке с самим Папой Римским. Хотя бы и односторонней. О чем же ты ему пишешь, спрашиваю. О разном всяком, отвечает. К примеру, о том, что праведность делает некрещеного крещеным, необрезанное обрезанным, а неверие верой. Бог, понимаешь, не требует от нас слепой веры, как не требует в Новом Завете обрезания. Святой Дух просто нисходит на добрых людей. Бог не грозит, а радуется, что ты и в безверии живешь, как добрый самаритянин: тому рубль, тому два. В нашем сумасшедшем мире Бог не стал бы укорять человека безверием.
Что ж, знавал я и людей, которые «состояли в переписке» с американским президентом и членами нашего Политбюро.

     В графе «пол» писал: «паркетный». Из принципа.

     Драма болвана в том, что он уверен, что не глупее других, и ему, в общем-то, плевать на понимание. Трагедия же гения — что он считает других не глупее себя, и ему кажется, что может рассчитывать на понимание. Какое опасное заблуждение!

     Горбатый писатель могилу исправит.

     Х восклицал в запале: "Я атеист! Мне плевать на материальное, плевать, что будет с моим телом после моей смерти! Я вообще хочу, чтобы меня  кремировали, а пепел развеяли по ветру!" Язвительная теща не преминула вставить: "Ха! Нам тем более плевать! Ты, может, думаешь, что мы (налегая, между прочим, на слово «мы») — что мы тебя в мавзолей положим, да?"

     «Некоторые богословы предполагают, что конец света давно наступил, и, соответственно, малая часть человечества уже живет в Раю, а все прочие, то есть большая часть человечества, погружены в вечную бездну юдоли и нескончаемых страданий. Лишь некоторые, сподобившись помереть, бывают выдернуты из этого мрака и, возможно, по воле Божьей даже восхищены на небеса... Что ж, весьма любопытная гипотеза. И красноречивая аллегория. Для современной литературы и литераторов, по крайней мере, несомненно справедливая…»

     Вот как интересно, зрелый Фонвизин признается в своем мемуаре-исповеди, как будучи молодым человеком вошел в некую компанию, о которой теперь «без ужаса не может вспомнить». Препровождение времени там «состояло в богохулии и кощунстве». В первом он не принимал никакого участия и содрогался, слыша ругательства безбожников. А в кощунстве сам играл не последнюю роль, потому что «легче всего шутить над святыней и обращать в смех то, что должно быть почтенно». Боже мой, сколько потом поколений литераторов шли это похабной дорожкой, чувствуя себя острословами и прогрессистами (может быть, единственно по необразованности своей и незнанию Фонвизина, который уж во всяком случае был не глупее вместе всех их взятых!).
Что же говорить про наши дни, когда упомянутый текст Фонвизина, много более двухсотлетней давности, человека, без преувеличения сказать, непредвзятого и свободного ума, мудрено отыскать даже в Интернете, набитом до отвала всяческими богохульствованиями и кощунствами молодых и старых болванов, маниакально выискивающих в церкви злоупотребления и ложь.

     Если «священство выше царства», то что говорить о литераторах.

     Конец смеха.

     Собственно, после того, как было написано (и напечатано) "я люблю смотреть, как умирают дети", судьба страны и ее народа в грядущем веке была предрешена. Разве нет?

     Гениально? Кому когда что-то подобное вообще могло прийти в голову? Помнится, в школе учительница литературы стыдливо, торопливо, совершенно невнятно, что-то бормотала об "авангардизме и футуризме" Маяковского, постмодернисты они такие модернисты, и т.д. и т.п. — относительно таких странных стихов поэта, почему-то присутствующего в детских же учебниках.

     А сколько подобных мерзостей было написано и напечатано в начале этого. Пишется сейчас... Убей того, убей сего. И при этом психопатки прилюдно запихивают себе во влагалище (буквально) куриные тушки. Да. Бройлеров. Казалось бы, очевидное безумие. Бройлеры плодят Брейвиков, и обратно. А говорят: искусство. Кто говорит? Тот, у кого банки, телефон, телеграф, естественно. Странность наблюдаемого нами феномена еще и в том, что вот, казалось бы, после того, как кто-то написал "я люблю смотреть, как умирают дети" или "запихнул тушку", никакой здравомыслящий человек уже никогда в жизни не станет разговаривать с ним как с адекватной личностью. А тем более, вести какие-то дискуссии об искусстве. Так нет же. В том и состоит шизофреническая разорванность сознания, что обыватель, мы, т.е. публика в самом широком смысле, как будто забываем о вопиющем эксцессе. Как будто замуровываем эту подробность в отдельную ячейку своего мозга. Думаю, каждый из нас, в той или иной степени, увы, чувствовал, как при всем своем здравомыслии, вовлекался в это общее безумие. И чего еще ждать? Какие тут шутки, спаси, Господи!

     ...Потому она и классика, что продолжает изумлять снова и снова. Казалось бы, вот уже знаешь любимого писателя вдоль и поперек, но вдруг, уж на склоне дней, прочтешь вещь, которую по какой-то неведомой причине пропустил, а она, оказывается, -- перл невероятный и тайна за семью печатями, и вообще переворачивает все прошлые представления об авторе... Такой вещью недавно стала для меня чеховская "Безотцовщина". Удивительно, я много раз брался перечитывать академическое ПСС, а эту пьесу почему-то пропускал. Мб из-за михалковского "Механического пианино". Как нечто тривиальное... И вот начал читать и -- изумился. Во-первых, вещь прекрасная, экстра-ультрасовременная. В сравнении с ней, к примеру, и "Утиная охота" и "Осенний марафон", и "Полеты во сне и наяву" -- почти что эпигонские опусы. Во-вторых, вопиющей непохожести текста на остальные вещи Чехова. Таких фабул, поворотов, тем у него впоследствии не было. Да и у современников тоже. Ни у Достоевского, ни у Толстого. Пожалуй, вот лишь впервые нечто похожее -- у того же Вампилова... Но главное -- пьеса (по объему -- небольшой, но чрезвычайно концентрированный роман) -- она, якобы, была написана 17-летним Чеховым. Но максимум -- 20-летним. Но еще больше удивился, когда прочел комментарии. Ничего того, что я увидел в "Безотцовщине" не обнаружилось в отзывах ни у современников Чехова, ни у нынешних литературоведов. Неужели никто этого не увидел?! Порылся в Интернете -- тоже ничего не нашел... А ведь Чехов -- мировая величина. Удивительно, при том, что мы имеем тонны исследований-гипотез по вопросу авторства Шекспировских пьес, "Тихого Дона", даже теперь уж и МиМа... Как будто вещь вообще не прочитана. Вообще не оценена... Понятно, никакой тогдашний театр ни просто понять, ни тем более поставить такую пьесу не мог... Какие-то глупые придирки, вроде просторечных "пхал" и "стуло"... Мол, юношеская, сырая, слабая, чуть не подростковая вещь! Это при проблематике -- как минимум экстраинтеллектуальной, даже по современным меркам. Это при таких виртуозных драматических ходах и приемах?.. Плюс -- откуда все это у юноши Чехова? Даже если допустить, что он просто "тупо" записывал свои наблюдения над местным таганрогским обществом, которое и тогда еще оставалось таким же архичным болотом, вроде гоголевских "маниловых" и "собакевичей" и островских "бальзаминовых" ... Повторяю,  проблематика, зрелая, возрастная, даже и брутальная, национально-обжигающая, -- никак не уровня глухой таганрогской обывательщины, -- а самой что ни на есть ультрасовремененной европейской психологической прозе, со всеми концентрированными фрейдами и юнгами.  Это просто какое-то "откровение"!..  Откуда этот отбор, эта изящная стилистика и острые, как бритва, сюжетные ходы-повороты, на грани "благородного безумия". А какие персонажи! Какое разнообразие, четко очерченные индивидуальности... Сама атмосфера -- не то сюр, не то какие-то "сионские протоколы" или религиозные мистерии. А центральная "любовная" коллизия -- мужчина в "кризисе среднего возраста" раздираемый на части умопомрачительной любовью не двух, и даже не трех, -- а аж пяти (!) женщин...  Последние можно обнаружить разве что у Достоевского. Да и то -- в самых поздних вещах, в "Бесах", "Братьях", но, по большей части, в черновиках... И даже не это так поразило меня. Если вообще убрать все эти "литературные контексты", вообще писателя Чехова,  и оставить лишь вопрос о том, откуда у юноши из глухой дореволюционной русской провинции этот ТЕКСТ?.. Прям литературный "попаданец" какой-то!.. Неужели я один это вижу??.. К тому же, вынужден, увы, проговаривать почти что набегу, мимоходом...

      Вдруг заметил, что в поздних произведениях Чехов стал вкладывать свои самые задушевные мысли в уста либо полных болванов, либо откровенных подонков. Для чего? Ну, во-первых, это действительно эффектно и оригинально. Кроме того, очевидно, благодаря такому приему, нужная мысль не потонет в патоке, источаемой положительными персонажами, а прямо дойдет до читателя... С другой стороны, это как-то того, не очень правдоподобно. Не очень-то встречается подобное в жизни. Вроде того, как бес или какой-нибудь иезуит, вышедший из под пера Федора Михайловича, начал бы проповедывать мне Евангелие...  Впрочем, впрочем... А вдруг эти правильные мысли, высказанные у Чехова болванами и подлецами, вовсе не правильные, а только кажутся правильными, потому что я сам... ну, немножно болван и даже подлец, а?

    «Клерикальное государство?.. Ну не знаю, не знаю. Пока не вижу иных примеров современных культовых писателей, вообще деятелей массовой культуры или искусства, кроме тех, кто прямо и недвусмысленно, если не сказать яро, заявляет о своей ненависти к религии… Это просто наблюдение. Даже фриков-юродивых или похабников-срамников, вроде тех, кто с крестом, но без трусов, что-то теперь совсем не видать. Всё строго. Как в советском отделе кадров. Точнее, в т.н. “первом отделе”…»

     Поймал себя на том, что мое (наше?) отношение ко многим писателям-классикам вообще не более чем миф. По большей части мы доверяемся прошлым своим ощущениям, воспоминаниям и фантазиям. Недавно, к примеру, читал томик писем и статей Есенина и все думал о том, что он, пожалуй, один из моих любимых поэтов, тех редких авторов, чьи тексты практически одно чистое золото. Стал листать стихи — и с удивлением и грустью увидел, что это отнюдь не так.

     Но открываются также вещи куда как страшноватые. Первые письма Есенина юноши, почти подростка отличает необычайная человеческая, да и художественная, зрелость. Ангельски чистая, страстная душа. Стремление к жертвенности, идеалу. Поиски истины. Он увлечен подражанием Христу, о чем пишет своему единственному задушевнейшему другу, который, увы, через год-другой умрет от чахотки. При этом — ни тени инфантильности или глупой наивности. «Тебе, пишет он другу, живется не лучше моего. Ты тоже страдаешь духом, не к кому тебе приютиться… глядишь в жизнь и думаешь: живешь или нет? Уж очень она (жизнь) протекает однообразно, и что новый день, то положение становится невыносимым, потому что все старое становится противным, жаждешь нового, лучшего, чистого, а это старое-то слишком пошло… Как я живу, я сам себя не чувствую… Изменился ли я? Да, я изменился. Я изменился во взглядах, но убеждения те же, и еще глубже засели в глубине души. На людей я стал смотреть иначе. Гений для меня — человек слова и дела, как Христос. Все остальные, кроме Будды, представляют не что иное, как блудники, попавшие в пучину разврата. Разумеется, я имею симпатию и к таковым людям, как Белинский, Надсон, Гаршин… Но как Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Некрасов — я не признаю. Тебе известны, конечно, цинизм Пушкина, грубость и невежество Лермонтова, ложь и хитрость Кольцова, лицемерие, притеснение дворовых Некрасова, Гоголь — это настоящий апостол невежества… В настоящие время я читаю евангелие и нахожу очень много для меня нового… Христос для меня совершенство. Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха, что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородную душою, как в образец в последовании любви к ближнему …» В этот момент Есенин очень напоминает Ван Гога, о котором Ясперс написал, что это пример неизменной правдивости, глубоко иррациональной веры, бесконечной любви, непоколебимой, великодушной человечности... Пожалуй, лишь одна тревожная нотка в рассуждениях молодого Есенина: «… Жизнь… Не могу понять ее назначения, и ведь Христос тоже не открыл цель жизни. Он указал только, как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно…» А ведь, казалось бы, только что сам писал, что истины Евангелия открываются вновь и вновь. Еще немного — и открылись бы истины об обожении как о цели жизни. Не говоря уж о том, что его современники — пр. Брянчанинов и Иоанн Кронштадтский.
Но вот умирает друг, проходит всего несколько лет. Какая перемена! Свободная воля? Искушения? Приехал в столицу и тут же угодил в компанию записных поэтов-педерастов. Революционная смута. Путешествия. Трупно-разлагающаяся Европа и тупо-дьявольская Америка. Несколько женитьб. Пьянство,  богатство, нищета, склоки, подлости… И вот это ужасное предисловие к первому тому собрания сочинений. Не что иное, как письменное отречение от Христа. «…Самый щекотливый этап это моя религиозность, которая очень отчетливо отразилась на моих ранних произведениях. Этот этап я не считаю творчески мне принадлежащим. Он есть условие моего воспитания и той среды, где я вращался в первую пору моей литературной деятельности. На ранних стихах моих сказалось влияние моего деда. Он с трех лет вдалбливал мне в голову старую патриархальную церковную культуру. Отроком меня таскала по всем монастырям бабка… Поэтому мои стихи были принимаемы и толкуемы с тем смаком, от которого я отпихиваюсь сейчас руками и ногами. Я вовсе человек не религиозный и не мистик. Я реалист… Романтика земная, которая скорее преследует авантюристические цели в сюжете, чем протухшие настроения о Розах, Крестах и всякой прочей дребедени… Я просил бы читателей относиться ко всем моим Исусам, божьим матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии…» Свободная воля. Поцелуй Иуды: вот Он, мой Исус, которого вы ищете распять. Это за год до смерти. Ходил в чека смотреть на расстрелы. Сплетни, вы говорите? Это после цитированных-то выше писем? «Черный человек, черный…» Явное эстетизирование дьявола. И уже то и дело в письмах: «хочется повеситься». И повесился… Еще один «мученик дьявола»? Все это происходило в начале новых, небывалых гонений на христиан 20-го века…
Нет, Вера в Христа (как и безверие) — не абстрактные вещи. Это — свободный выбор собственной судьбы…
 Блок? А Маяковский?.. А Пушкин? А Лермонтов?.. Сложные личности? Да, сложные. Сложные судьбы? Но вполне "детерминированные". Причем вполне, трагично осознавшиеся самими поэтами. Два века русской литературы. Как просто, страшно и поучительно. А мы, а я?.. Чему научились-то? Что происходит вокруг нас и в нас?

     Однако как неимоверно трудно, труднее всего, говорить, обсуждать именно эти вещи — самые любимые имена, зачастую трагичные судьбы! Ведь и до сего дня льют на них потоки такой грязи и лжи, что оторопь берет. Что же, неужели и я присоединю голос к похабному хору?.. Но, с другой стороны, как много примеров, когда губили-душили художника, иезуитски: обволакивали коконом лести, отрезали от зрителя-читателя, останавливали в развитии, мумифицировали еще живого! Даже и после его смерти, держали его идеи под спудом, фальсифицировали рукописи, заваливали подходы к его творчеству грудами идиотских диссертаций, интерпретаций, комментариев. Какой жуткий, дикий карнавал масок: тут и продолжатели дела, и ученики-соратники, и собутыльники-соавторы, и наследники идей, и жены-хранительницы, и музы-любовницы… Мне решать, мне самому отвечать.

     У Прп. Игнатия Авва Аммон пришел к Авве Сысою: «Когда читаю книги, хочу замечать мудрые изречения, чтоб иметь их в памяти на случай нужды." Старец отвечал: "Это не нужно! Нужно стяжать чистоту ума и говорить из этой чистоты, положившись на Бога». Ну, значит, надобно потрудиться, чтобы стяжать.

     Святее папы римского может быть только русский писатель.

     Эпиграфы из Писания — чрезвычайно полезная и организующая вещь. Поскольку предоставляют автору последнюю возможность трезво оценить свои умственные и литературные способности и не заниматься пустым бумагомаранием. Попробуйте написать что-нибудь более эпическое, чем: «И сказал Бог, да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так…» Или что-нибудь более задушевное, чем: «Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!...» Или что-то обличительнее и громоподобнее, чем: «…откроется человек греха, сын погибели, противящейся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святыни, сядет он в храме Божьем, как Бог, выдавая себя за Бога…»

     И вообще, религия ничего не объясняет. Она просто говорит, как есть на самом деле.

     Искусство будет существовать до тех пор, пока люди будут совершать глупости. Иначе говоря, искусство держится на дураках.

     Тупость. Неспособность постичь тайну художественных образов. Сознание своей творческой неполноценности, обида заставляют, как последнее средство, остервенело цепляться за букву. Если не получается взломать форму, то хотя бы расцарапать первый слой.

     Вот, Христос ведь учил: «Искушает глаз – вырви глаз! Искушает член – отсеки член!» Стало быть, давай, вырывай! Отсекай!.. В какую только голову могло прийти, что Христос, обращаясь к какому-нибудь Пупкину, мог желать от него буквального исполнения этого правила?! Эдак, поди, и членов не хватит.

     Кстати, это имеет прямое отношение к эмоциональному состоянию людей, которые кричали: «Эй, Спаситель! Спаси себя!..»

     В молодости литературная среда по сравнению с обычной жизнью казалась мне до того отвратительной, скучной и пошлой, со всеми ее байками и трагедиями, что я зарекся писать о литераторах.
Теперь пишу. Почему? Да чтобы отвратить молодежь от этого занятия!

     Х соглашается:
— Не пишите, не пишите! Все равно никто не читает. Даже меня!

     Вот говорят, читатель пресытился хорошей литературой, может выбирать, что читать, у него огромный выбор и т.д. Что-то тут не так. Только страшно голодный человек готов поедать котлеты, приготовленные заведомо тяжелобольным поваром, который не способен наслаждаться пищей, которого вообще тошнит от одного запаха еды… К чему я это… Да к тому, что уж и сосчитать не могу, сколько раз слышал от издателей и писателей, что их прямо-таки с души воротит от литературы как таковой (не только от своей). Ни тени кокетства или иронии. Необычайно успешные издатели и писатели, к тому же.

     Одна писательница (безусловно, на данный момент самая известная, плодовитая и высокооплачиваемая) так и заявляет: всё, что нужно для писательства — чугунная жопа, а у меня их, говорит, две!
Умное, самоироничное, наконец, смело-правдивое заявление. Но, увы, ничего не меняющее.

     «Идиотизм в квадрате». Еще Гашек подметил необходимость классификации разнообразия окружающего нас идиотизма и ввел соответствующие градации. Теперь уже никаких градаций не хватает.
Можно ли сказать о Z — «талантливая бездарность»? Почему бы и нет. Говорят же о покойнике в гробу — «как живой».
Смотрю, читаю, слушаю… Великое нашествие идиотов. Неужели каждое поколение живет с таким ощущением?

     Литература — раздел археологии. (Энциклопедический словарь)

     Почему? Ну вот представьте, откапывают где-то книжку. Скажем, того же Сэлинджера. У него в "Над пропастью" есть такой эпизод. Парнишка заказывает себе в вокзальной забегаловке завтрак: яичницу с двойным беконом, апельсиновый сок, кофе с молоком, горячие булочки... А тут же за столом молоденькие монашенки перебиваются пустым кофе с тостами. Вот парень отчаянно мается про себя: нет, просто кусок в горло не лезет, когда у меня на завтрак яичница с беконом и так далее, а у бедных монашенок пустой кофе с тостами!
Допустим, начинают расшифровывать ученые это место, а расшифровать не могут. Как? Почему? Что за странные буквы! Чем, вообще, там происходит??

     Да, да. Помню, еще во времена существования стихийного рынка в парке на Горбушке стоял как-то у прилавка, рылся в коробках с СД. Там у прилавков всегда изрядная толкотня была, а торговали, главным образом, челы постарше меня, явные б\у рокеры. Вдруг какой-то молодой чел протискивается к прилавку и, вытянув шею, вопрошает продавца: «Что тут у вас?». Тот ему мгновенно-презрительно: «Вам не надо. Здесь для взрослых»… Да ведь точь-в-точь, как сейчас уж дано в литературе — «вам не надо, здесь только для взрослых»…

     Сейчас много говорят о том, что нынешнее поколение совсем не воспринимает текст, а получает все знания исключительно через изображение. Кино, Интернет. Но вот у меня вот в юности был друг, который так замечательно умел пересказать фильм (пожалуй, это был его единственный, хотя и уникальный талант), что, посмотрев его, как правило находил его менее интересным, чем то, что представлялось мне из пересказа. Только очень в редких случаях фильм оказывался лучше. Конечно, можно объяснить это по-другому: моей изрядной фантазией. Однако надо учесть и то, что фантазия, даже моя, не могла заработать сама по себе: нужна была какая-то отправная точка — эти самые, искусно подобранные СЛОВА.
Кстати, этот же самый приятель обладал так же талантом пересказывать книги, и всегда делал это с большим удовольствием. И часто пересказ оказывался интереснее оригинала. Как жаль, что этот талант так и остался не реализован.

     Довольно-таки запоздалое осознание. Не надо бы творческим, да и обыкновенным людям вообще собираться в большие (больше, скажем, двенадцати персон) компании. И глазом не успеют моргнуть, как превратятся в толпу, а любое обсуждение — в профанацию. Вот и в интернете среднекультурные, вполне приличные люди, собравшись на каком-нибудь форуме, глупеют на глазах. Подумалось, что-то это все ужасно напоминает. Ну конечно же — эту хрестоматийную «публику» вокруг Иисуса: еще вчера встречала цветами и гимнами, а сегодня распинает.

     Блохер.

     Человек не насекомое. Если одаренный литератор к тридцати годам, окукливается, то это, увы, вовсе не означает, что из личинки когда-нибудь вылупиться бабочка. Чехов и тот говорил, что в отличие от бабочек, у людей все наоборот.

     Z сетует: Эх, какие бы книги я мог, если бы смолоду всё записывал! Вон Х и Y — бездари жуткие, а тома написали. Так они за всю жизнь — сколько книжек изгадили своими пометками на полях, сколько бумаги извели. Теперь, конечно, — только печатай! Ах, я дурак, дурак!

     Не мудрено прослыть умным человеком, если читать газеты и смотреть телевизор.

     Y : «Схожу с ума... Спасает писательство».

     Х только и разглагольствует, что о любви и счастье. Все вокруг только плечами пожимают.

     «Ужасно подозрительно, когда кто-нибудь говорит, что тогда он был дураком, а сейчас умный».

     Z, всегда как бык здоровый, успешный, гиперэнергичный, вдруг заболел. Вообще вступил в черную полосу жизни. И в один момент сник, бедняга, отчаялся, ворчит, когда его пытаются утешать: «Вам-то хорошо! Вы-то привыкли болеть! Вы привыкли не печататься и прозябать! А мне каково!..»

     «Причина, по которой мы, гении, внушаем обывателям ненависть, весьма проста. Мы заставляем их прозревать раньше, чем они прозреют сами. А это ужасно болезненно. И зачастую травматично. Это все равно что прежде естественного срока раздирать веки слепым щенкам…»

     «Вот беда: что бы я ни сказал, во всём они подозревают претензию на гениальность…»

     Друзья писатели рассуждали за бутылочкой.
— Если бы ты стал редактором, ты бы скурвился? То есть если бы я написал говно и принес тебе, ты бы по дружбе напечатал?
— Ни фига бы я тебя не напечатал.
— Вот молодец! И я бы тебя не напечатал…

     Франко, что ли, говаривал: «Друзьям — всё, врагам — закон!» Возможно, именно в следовании этому принципу состоял секрет длительного правления диктатора. У писателей всё с точностью до наоборот. Результат, как говорится, не заставляет себя долго ждать.

     Знавал я одного коллекционера марок, который жаловался: «Совсем нет времени думать, нужно марки собирать…» Так и наш брат-писатель: нет ему времени думать, нужно книги писать…

     С другой стороны, если уж садишься писать, то лучше действительно не думать.

     Сколько за последние годы изобретено замысловатых приемов и приемчиков, чтобы изобразить человека. Многоуровневые сюжеты, меняющиеся точки повествования. Между тем секрет хорошей прозы чрезвычайно прост: достаточно показать разницу между тем, что человек говорит и что делает.

     Х живет в крохотной квартирке, забитой барахлом, да еще куча родственников, кошки, собака. Рядом с письменным столом у Х стоит большущий чемодан с рукописями. На чемодане надпись: «В случае пожара спасать в первую очередь!»

     Y обожает рассуждать о превосходстве русского языка над прочими славянскими. К примеру, над украинским.
— Мы не только не шарахаемся от украинского языка, наоборот — успешно поглощаем. Даже поднимаем на особую художественную и поэтическую высоту. Так «поганый» на украинском — всего лишь «плохой». «Дурень» — всего лишь «дурак». «Дивчина» — «девушка». «Краля» — «королева». «Очи» — «глаза». А «горилка» — всего лишь «водка»! Я уж не говорю про «мацать» или «дрочить». Примеров миллион.

     В конце концов, ведь и москаль — это всего лишь живущий в столице хохол.

     X. — О, загадочная Русь! Здесь наживают миллионы, а разграбляют миллиарды!

     Русский писатель Z поставил себе задачу. Высказать такую мысль, которая для любого читателя была бы главнейшей и заветнейшей. Или, по крайней мере, сформулировать вопрос, на который каждый хотел бы услышать ответ.

     Писатель долго пыжится, прежде чем набраться смелости и сказать правду. Потом говорит: «Эх, мать твою-перемать!..»

     Обиднее всего, когда правду говорят м...ки.

     Х решил не суетиться и спокойно дождаться, пока у него в голове родится блестящая идея для настоящей книги. Долго ждал. Кажется, до сих пор не дождался.

     Грустная картина. Хороший писатель, затюканный, одинокий, не выдержал, написал дерьмовую книжку, принес в издательство, издающее сплошное дерьмо, так его не только не напечатали, но еще и принялись совестить и позорить, хохоча: «Глядите, какое дерьмо написал!»

     Z. – Кондовый обыватель ведь как думает, глядя на меня: мол, если я, публика, тебя не знаю, так ты и не писатель!.. А я так думаю: не моя проблема! Если ты, публика, меня не знаешь, так ты и не публика вовсе, а кондовый обыватель.

     «Сколько там читателей у меня осталось?.. Не поленился, посчитал. Не много не мало – три... четыре человека… Да, себя забыл! Значит, пять».

     Y написал трогательный рассказ о хироманте-астрологе, практикующем в концлагере — среди узников, которых толпой гонят в печь.

     Z говорит, что пишет душевное автобиографическое произведение — чтобы могли прочесть детки. Y предложил ему начать так: «Детки! Моя жизнь пример того, как не нужно жить…»

     «Стоило немного постареть, и мечты сделались непосильной ношей».

     Y на дружеской пирушке: «Эх, писатели, просто язык не поворачивается назвать вас богемой! »

     А ведь когда-то считалось, что молниеносная читательская реакция мгновенно высвечивает среди огромного вала макулатуры достойные произведения, молва бежит от уха к уху...

     Авторские гонорары… Приходит на ум анекдот о цыгане, который постепенно приучал коня ничего не есть. (Кстати, есть другой, не то антисемитский, не то русофобский вариант того же анекдота с евреем, приучавшим не есть свинью...)

     «Книгопродавец» так созвучно с «христопродавцем».

     И правда, в самом-самом-самом крупном издательстве главный редактор с кассиром под руку вербует из числа отвергнутых авторов (а таковых, понятно, 100%) желающих за несколько тысяч «баксов» накатать «научно-популярный роман» о супружестве Христа и Марии Магдалины. Да еще искренне удивлялся: «Чего отказываются? Дураки! Дураки!..» Найдутся, конечно. Уай нот?…

     Умнее издателя может быть только милиционер.

     Бывало, пытаюсь дозвониться главному редактору или издателю. Или президенту. Все безуспешно. «Недоступен, — отрубает секретарша, — на совещании у руководства!» Долго потом хожу в недоумении и трепете. Главный — у «руководства»? У Господа Бога, что ли? Сколько же раз ему, бедному, пришлось прорываться на аудиенцию, слышать это вечное «Недоступен!..» А если не у Бога, то у кого?..
Что ж, у всякого есть свой начальник. Только неприкаянный и одинокий русский писатель — ничей.

     Впервые за долгие, долгие годы нашелся не просто издатель, а необычайно энергичный, думающий, внимательный, живой человек. Составили вместе план издания сразу нескольких книг, привлекли людей, разработали стратегию и тактику в высшей степени оригинального продвижения произведений…. Вдруг – гробовая тишина. Молчат все телефоны. Через неделю-другую ухо ловит обрывок фразы совершенно случайного человека: «Издателю такому-то недавно проломили череп, умер в больнице, не приходя в сознание…»
У кого хошь руки опустятся.

     Эх, незаметно постарели. Приятель-писатель шепчет: «Вот, теперь приходится прятать от супруги, сохранять драгоценное семечко. Может, еще настоящая любовь попадется!..»

     Почти ровесники. Жалуется на четвертую или пятую по счету жену:
- У меня, говорит, средняя внучка замуж вышла. С какой стати я должен у кого-то спрашивать разрешения выпить?!

     Набожный X цитирует Д.Г. Лоуренса:
— Познание себя отдельно от Бога — есть падение без дна!
Безбожник Y морщится:
— Без дна — это, пожалуй, лучше, чем, к примеру, в вашем случае ё…ся на дно пустого бассейна, а?

     Другой «духовный» литератор Z написал рассказ о величии всепрощающего и всепокрывающего Православия. Там у него одна старушка, у которой еще в войну сыночка убило, регулярно ставит в храме свечки за упокой души Фюрера.

     Вообще-то, вздыхает он, православному человеку совсем писать нельзя.
— Не знаю, как всем православным, — откликается брат-писатель, — а тебе так точно нельзя!

     «Рафинад», призрительно, — то есть утонченный литератор, писатель-денди.

     «Если еще есть люди, которые мечтают стать писателями, то живут они, конечно, не в России. Может, в Америке, а может, в Монголии. У нас-то люди напрочь утратили способность удивляться, вот в чем беда. А без этого читать книжки — все равно, что изучать вчерашнюю программу передач. Нужно, если хотите, быть немножко дурачком. А у нас — либо одни умные, полные болваны».

     «Если тебя однажды назвали интеллектуальным писателем, потом хоть наизнанку вывернись, не докажешь обратного».

     Начинающий литератор X, прекрасный человек и семьянин, серьезно размышлял над проблемой: нужно ли эротическому писателю посадить себя «на голодную диету», чтобы фантазия кипела, или, наоборот, он обязан пуститься во все тяжкие, чтобы узнать жизнь.
Он также размышлял: «Неужели, я пишу, чтобы как-то восполнить однообразие, примитивность моей реальной жизни? Ведь гении писали от избытка жизни и впечатлений…»

     Профессиональный литератор, в отличие от просто одаренного, отлично знает свои слабые и сильные стороны. Достоинства выпячивает, а недостатки (которые, пожалуй, найдутся у всякого) искусно маскирует.

     Похвала талантливого человека — опасная штука. Может, даже свести с ума. Ведь талантливые люди легко зажигаются, во всем видят красоту, талант. В том числе и в собственных неудачных местах… А частенько собирают вокруг себя толпу им же расхваленных бездарностей, и сами со временем ужасно глупеют.

     Несчастья, жизненные невзгоды… Давно замечено, глупость, даже людей добродушных от природы, со временем приводит к тому, что человек озлобляется. Но неизбежен и другой процесс: людей умных, писателей, вообще людей искусства, страдающих от жизненных невзгод, начинает переполнять злоба, они неизбежно глупеют, уже не в силах сдерживать в своей душе ни подлости, ни зависти. Увы, это касается как мужчин, так и женщин. Прекрасное как таковое становится для них мучительно. Зачастую они даже сами этого не осознают. Более или менее комфортно чувствуют себя только с еще большими дураками и дурами, чем сами, если, конечно, те еще не успели озлобиться до жестокости… Жалкое зрелище. Как задерганная, обезумевшая собачонка, кусающая до крови больную лапу.

     Z. — Какое счастье! Написал томов десять прекрасных вещей. Гениальных. Дожил до того, что могу, наконец, вообще ни-че-го не писать! Могу сидеть-посиживать, дожидаться золотого дождя, всяческих премий… Да и хрен с ней, с вашей литературой!

     Одна знакомая писательница Х, очень рафинированная дама, говорит: «Люблю почитать перед сном что-нибудь идиотское».

     Без мужа. Постоянно в депрессии, изможденная. Но при первом добром слове ободряется, даже смеется. Шепотом признается, что пишет большую-большую, добрую-добрую, красивую-красивую сказку. Как называется? «Нет х…, нет проблем!»

     «Умная баба, но дура».

     Проза мужская и женская. Удивительно, но ведь когда-то в газетах и журналах шли дискуссии даже на такие микроскопические темы! В этой связи на ум приходит только одна история.
В детстве у меня были хомячки. Беленький Санька и рыженькая Сонька. Забавные такие. Играли, прыгали. Жили в небольшой деревянной клетке, в которую, кстати, если их выпускали погулять, всегда возвращались, и сделавшейся довольно скоро ужасно вонючей. Какали таблетками, которые, в принципе, было легко убирать. Если бы они не были такими мелкими и многочисленными. Время от времени у хомяков начиналось уморительное, комическое представление. Сонька бралась за уборку жилища. Начинала бегать и раскладывать по местам разбросанные Санькой предметы и кусочки пищи. Санька некоторое время хмуро наблюдал за этим, а затем принимался бегать за ней следом и разбрасывать всё упорядоченное. Не обращая на него внимания, Сонька, по новому кругу, продолжала наводить порядок. Так могло продолжаться довольно долго. Пока оба не падали от усталости. Однажды у них родились дети. Крошечные фиолетовые мымрики. Через день другой мымрики начали исчезать, и исчезли совсем. Мама сказала мне, что Соньке, видимо, не хватало в организме каких-то веществ и она их сожрала. Кстати, только сейчас пришло в голову, что не мог же зерноядный хомяк сожрать своих детенышей! А может быть, мама доброй, но не дрогнувшей рукой похерила многочисленное хомячье потомство — куда их девать, расплодившихся-то? — а мне сказала, что Сонька сожрала... Хотя всю жизнь я именно так и думал. Вот оно, детство-то!.. Ну вот. Жили они жили. Долго. И однажды Санька помер. Я обнаружил его в домике задубевшим, как комок пластилина. Его мы с почестями похоронили во дворе. Сонька загрустила. Мама говорила, что когда придет весна, надо отвести ее на природу и выпустить «в поле». Но Сонька убежала из клетки и куда-то пропала. Только через некоторое время на кухне потянуло смрадом. Останки Соньки обнаружили за батареей...
  Как бы то ни было, восприятие литературы, вообще прекрасного, у женщин и мужчин безусловно рознятся...
 
  Только развинченными нервами можно объяснить изнурительные споры между литераторами — о том, что хорошо, а что гуано. Ведь и сами понимают, а спорят. Не находят покоя со своими мнениями, как собака, которую одолевают блохи. Эстетические рецепторы отдельного человека не могут охватить всю красоту и ширь различных направлений в литературе — многогранной и неожиданной, как тот слон, которого исследовали слепые индийские мудрецы… Кстати, только недавно узнал, что у этой притчи есть продолжение. Часто почему-то незаслуженно отсекаемое. Что весьма странно, поскольку притча эта как раз и призвана наглядно иллюстрировать споры об истине, которая часто выходит из круга наших представлений о ней — и оттого непознаваема.
Первый из мудрецов, ощупав слоновью ногу, заявил, что сей слон есть дерево. Другой дотянулся до уха и с уверенностью сказал, что слон это веер. Третьего подвели к хоботу. «Слон громадная змея!» — с ужасом воскликнул он.  Четвертому, которому дали подержаться за хвост, заявил, что слон это обыкновенная веревка…
И только затем к слону подвели древнюю, почтенного вида старуху, которой дали потрогать слоновий иссоп. Слепая благоговейно пала на колени и возопила:
— ВЕЛИКИЙ БУДДА СНОВА ВОПЛОТИЛСЯ!

     Что толковать о литературе — лучше уж сразу переходить на личности!

     Один пожилой писатель, рыбак и охотник, характеризуя подход современных издателей и редакторов, говорил, что, мол, есть в рыбной ловле аналогичная хитрость — ловля "на вонючку".

     Я же не могу, в очередной раз, не припомнить наставление из святоотеческой литературы о том, что каждому христианину необходимо отличать то, что предоставлено его пониманию от того, что предоставлено лишь его созерцанию. Ибо — тщетные усилия к пониманию того, что превыше понимания, ведут единственно к заблуждению, богохульству, ересями и безбожию. Как и вообще, всякому безмерному деланию последует уныние, а унынию — исступление.

     Любопытно было бы написать сюжетную повесть — как бы составленную из дневников разных людей.

     «Читал только в уборной».

     Если пороки — средства от жизненных невзгод, то писательство вне всяких сомнений — всего лишь одно из них. И когда это понимаешь — терзает досада.

     «Умираю…» — написал однажды. И это оказалось единственным словом правды.

     «Жизнь после жизни — это когда включаешь интернет, а там вдруг — чудесная женщина, декламирует что-то из написанного тобой...»

     «Жизнь — средоточие возможного и невозможного... Невозможное мы никогда не сделаем возможным. Только Господь... А вот возможное невозможным — легко».

     Написание книги подобно путешествию Колумба. Трудности пути, бунт команды, соблазн повернуть назад. А в результате, вместо Индии, открываешь Америку.

     Глупость писателей… Если бы X кто-нибудь вдруг сказал, что он глупый, он бы удивился и обиделся.

     Кажется, Бунин где-то вспоминает, что у себя в компании они долго удивлялись необъяснимым поступкам одного знакомого. Например, будучи весьма бедным человеком, он мог угрохать кучу денег на роскошную цепочку для часов. Только потом они поняли, что он был элементарно и непроходимо глуп, этим и объяснялась его экстравагантность…
Многие «ларчики» открываются так же просто. Только вот почему-то подобные открытия не приносят никакого удовлетворения. Так сказать, не добавляют знания о предмете. Грустно.

     «Глупый, как писатель…»

     Глупый писатель со временем непременно становится еще и злым.

     Есть такой вполне изящный анекдот.
Общество пох-истов.
— Нам всё пох.
— И деньги тоже пох?
— Не, деньги не пох.
— А я думал, что должно быть вообще всё пох...
— А нам пох, что ты думаешь!
Анекдот, конечно, не об обществе пох-истов. Может быть, вообще об обществе. Более того, квинтэссенция психологии «обывателя». А уж писателя и подавно.

     Сейчас литераторам даже в голову не приходит хотя бы изображать из себя порядочных людей.

     Одна визгливая баба может изгадить самую серьезную литературную дискуссию.

     Молодые авангардисты — еще туда сюда, а престарелые — просто старые дуралеи.

     Y настоятельно просил знакомых и близких сказать ему, когда он начнет впадать в маразм.

     "Чертствость".

     Последнее прибежище негодяев, конечно, не патриотизм, а литература. А также убийц, самоубийц, пьяниц и развратников. Где еще с ними так церемонятся, носятся, как с писаной торбой?

     Кстати, вот интересно, можно сказать «с либеральным душком». А с «патриотическим» не получится. Как сказать? Может, «патриотическая закваска»? Но это положительный оттенок. А как? Чтобы уничижительно. «Подкладка»? Может, «патриотическая шваль»? Или «патриотическая вонь»?.. Нет, никак не получается.  Язык — своего рода химический анализатор.
Как бы то ни было, простые жизненные наблюдения убеждают меня, что ставшее расхожим выражение о патриотизме как последнем прибежище негодяев, может быть отнесено и к либерализму — причем, безусловно, первейшему их прибежищу.

     Отчасти это напомнило мне «открытие» молодых лет, когда я с немалым удивлением обнаружил, что болваны и бездарности, косные, бескультурные, безграмотные, в равной — если не в большей — пропорции окопались не только в «квасных» литературных журналах, но и «либеральных».

    Вот уж правда: «чем меньше Родину мы любим...»

     Если сочинять книгу только ради того, чтобы доказать другим, что ты кое-чего можешь, то, пожалуй, напишешь такое, за что потом всю жизнь будешь себя презирать.

     В пору моей юности тридцатилетнего писателя не воспринимали всерьез, считали глупым мальчишкой, а сейчас — просто считают никчемным старикашкой. А вы говорите, культурная ситуация.

     «Никакой прогресс не стоит одной-единственной слезы ребенка. И старушки. И вдовы. И инвалида. И мелкого государственного служащего. И шахтера. И экипажа подводников… Разве что – слезы писателя».

     X пишет философскую книгу о своих реальных воззрениях: спокойно, лапидарно, без ссылок на первоисточники, без страха показаться темным, наивным или даже сумасшедшим. Не заботясь о стройности текста. Без всяких околичностей.

     Бывало глядишь на пожилого писателя, бросившего писать прозу и увлекшегося мемуарами, критикой или, того пуще, философствованием, и на ум приходит нездорово румяный пенсионер с удочкой, уверяющий, что это дело посильнее, чем секс. Теперь не так. Кое-что определенно меняется.

     Y ищет новые формы и жанры. Сейчас, говорит, «нон-фикшн» в цене. В частности, всяческие учебники и руководства. Сел писать пособие: «Для желающих сойти с ума».

     «Происки жанра».

     Сколько подлостей совершается просто так, от скуки… Это, увы, безусловно, относится и к литературе.

     Z всё носится с оригинальными названиями. Всю жизнь не романы сочинял, а придумывал названия к ним. Одно из последних для черного мистического романа просто и со вкусом — «666».

     Х всем доказывает, что писатель — учитель жизни — все равно, что тот учитель по плаванию, который сам не умел плавать. А вот Лев Николаевич, говорит, на этом съехал, бедняга! Это все равно, что ожидать от актера, играющего Отелло, что он и жену заколет. Если такие случаи и бывали, то это не закономерность. Кстати, Лев Николаевич, как известно, Шекспира не жаловал.

     Ничего сложного. Разница между искусством и жизнью такая же, как между актером, изображающего пьяного, и действительно пьяным актером. Или, скажем, как между манией величия и, собственно, величием.

     «Чтобы писать, нужно путешествовать, встречаться с людьми. А я что могу написать? Как я иду по улице и что я вижу?»

     «Нужны ли писателю читатели?.. Нужны ли писателю писатели?.. Нужна ли писателю литература?.. Нужен ли писатель самому себе?..»

     Y жалуется: опять «классики» заполонили литературу. Куда ни плюнь, попадешь в Федора Михалыча или Льва Николаевича. Засели в редакциях, негодяи, и сами себя печатают!

     Один относительно молодой литератор, когда ему указывали на классиков, так прямо и говорил: «Засуньте себе этих классиков сами знаете куда!»

     «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало…»

     Казалось бы, лежит на поверхности. Онегин и Печорин — популярнейшие русские герои — оба убивцы. Причем хладнокровные. А вот их создатели (которые ухитрились вывести в их лице типы если не абсолютно положительные, то, во всяком случае, наделенные невероятным обаянием, и которых читатель почему-то ассоциирует с самими авторами) — оба жертвы убивцев. Мистика?

     Если бы Пушкин пожил еще немного, он убил бы Дантеса. Если бы Лермонтов пожил еще немного, он убил бы Мартынова и Дантеса. Если бы Федор Михайлович пожил немного подольше, он убил бы Алешу Карамазова. Ну это известный факт.

     Расхожее мнение. Нынче, говорят, телевидение-интернет вытеснили книги. Чушь, конечно. Это все равно, как если бы проститутки вытеснили жен… Чересчур прямолинейно? Ну хорошо. Это как если бы пиво вытеснило водку.

     Телевизионные писатели. Телевидение лишний раз подтвердило железный закон: кто складно говорит, тот писать не мастер.

     Самолично и притом не раз наблюдал у книжных лотков, как известные телевизионные чревовещатели охапками накупали интеллектуальную и духовную литературу.

     Удивительное дело литература! Тот, у кого есть возможность курить хороший табак, не станет курить махорку. Между тем люди охотно читают откровенную макулатуру. Но что еще удивительнее — макулатура считается «легким чтением». Что ж, глядя, как жена с тещей обмениваются «детективами» или смотрят телевизор, волей-неволей, начинаешь верить в «зомби».

     X, воцерковившийся и запустивший бороду, пишет, по его мнению, чрезвычайно откровенные, саморазоблачительные, а следовательно, высокого нравственного потенциала вещи. Исповедальные. Например, про то, как однажды лампочки спер из общественного туалета. Или, как, засидевшись допоздна в редакции, «обидел» пьяненькую старушку-уборщицу, которая, впрочем, сама, дескать, была «не против».
Причем не только пишет, но к месту и не к месту рассказывает братьям-писателям.

     «Мы, грит, когорта православных писателей».

     «Бейтесь в корчах, брызгайте слюной. Расшибайте лоб. Пробивайте ладони гвоздями. Хоть наизнанку вывернитесь.  Все равно не поверю, что вы можете любить свое, если ненавидите чужое…»

     «Священные котлеты».

     «Господи, Господи!
Тесно нам и в космосе…»

     Он же уверяет, что где-то в Писании отыскал следующее откровение: «Не дьявол помощник женщины, а женщина его помощница».

     Впрочем, как только не прозревают люди. Вот митрополит Иоанн прямо пишет, что к вере его привел страх смерти. В 15 лет юноша глубоко задумался, что именно является целью жизни человека, страшно ему было смириться с мыслью, что человек бесследно исчезает после смерти, превращается в небытие, и горько плакал он по этой причине… Но окончательно прозрел на танцплощадке: увидел «всю мерзость суетного мира».
Неисповедимы пути Твои, Господи.

     «…я бы сказал, что сознание собственного неверия, вечные сомнения — естественное, здоровое состояние души. А вот когда человек начинает думать, что он крепок в вере, — он определенно болен и одержим бесами…»

     Кроме литературы, охотнее и безответственнее писатели берутся рассуждать только о религии.
И что удивительно, большинство из них убеждены, что и Евангелие писали такие же писатели, как они сами.

     У писателя Z Новый Завет — настольная книга. На страницах довольно много пометок карандашом, типа: «Интересная мысль!», «Верно!!» и «Да!!!».

     Если вдуматься, не так уж и глупо… Чтобы гарантировано не написать какую-нибудь ахинею и в то же время продолжать писать, испытывая к этому занятию непреодолимую тягу, логично было бы просто сидеть и переписывать Библию. Это не шутка. Так же, между прочим, поступали и святые отцы, мудрые монахи.

     Казалось бы, апостол Павел уж объяснил раз и навсегда, написав, что откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святыней, и что сядет он в храме Божьем, как Бог, выдавая себя за Бога…

     «Почвенник» Х написал об одном мужике-скупердяе, который купил задорого чудотворную икону, носил ее под полой и никому другому не давал помолиться… Как часто воцерковившиеся литераторы подобны этому мужику: ужасно ревнуют, когда кто-то, кроме них, дерзает рассуждать и писать о Господе Боге.

     Y с "фактами на руках" уверял, что вся христианская любовь не что иное, как род психического отклонения: что-то вроде гипертрофированной, по сути патологической эмпатии.

     Писатель, даже написавший множество прекрасных вещей, — подобен путешественнику, который шествует налегке, проходит сквозь свои тексты — вот и всё. Ведь и путешественник, посетивший множество прекрасных мест, никак не может забрать их с собой.

     Я уже давно перестал ощущать кровную связь с многими своими вещами. Теперь даже странно, что кто-то вообще ищет непосредственных сближений между писателем и его творениями, даже тождества. Это то же самое, что наделять явления природы свойствами человеческой души. «Грустное» облако, «злобный» ураган и т.д. В этой жизни мы только прохожие…

     Есть имена из «современных модных писателей», которые и называть неловко. Одна из таких деятельниц сообщала про свой новый роман: «У меня там много чего понапихано».
Другой дописал «Аэлиту». Долго, много лет, говорит, не решался, ведь нужно, чтобы было «не хуже». Ну, значит, дорос-таки. Переписал самого Алексея Николаевича. Конечно, не боги ж, горшки ж, обжигают ж-ж!…
Третий издал книжку под названием «А-Хули». Трехметровый муляж-макет книги высился на очередной ярмарке интеллектуальной литературы.

     Слез нету.
    
     Обе чумы на нашем доме.

    Или вот давеча знакомый пенс играет с маленькой внучкой в смешной такой, бархатистый, лиловый воздушный шарик, накачанный каким-то легким газом и летающий эдак плавно. Шучу: откачай-ка мне немного этого чудесного газа для моего теннисного мячика. А пенс вдруг: Кстати, про газ. Ты читал книги писателя Владимира Сорокина? — Ну да, говорю, читал кое-что. — У него, говорит восторженно, в одной книге здорово про это написано, еще до современной ситуации, Украины, санкций и всего такого, гениально все предвидел! — Что предвидел? —  А вот все, что сейчас происходит, как из-за санкций
мы перекрыли им газопровод… — Ну-ну?.. — Так там у него одни ребята, типа постебаться, потихоньку открыли трубу с нашей стороны и стали в нее, значит, пердеть-испражняться, чтобы их на той стороне подъябнуть. А фсбэшники позднего Путина их накрыли, начали следствие, химический анализ и установили, что пердеж в трубе отлично горит, энергоемкий, значит, продукт. И в результате отдали тех ребят по суд как врагов народа за диверсию и помощь врагу, приговорили к высшей мере и расстреляли…

     Теперь часто встречается, новая тема, применительно ко многому: "расчеловечивание". Но начиналось с литературы, не так ли, Карл? Впрочем, какое там "новая"! Просто раньше это называли прямо: оскотинивание.

     Поистине: они решили, бросая тысячи писателей-журналистов, восхвалять всё мерзкое и извращенное, а всё здоровое и прекрасное — подвергать осмеянию.

     Исходя из предыдущего. Какой сюрреализм или постмодернизм способен измыслить более фантастические сцены? Реальность побивает любой вымысел. Подобно тому, как самый витиеватый и причудливый шизофренический бред больных мозгов всегда уже, чем фантазия и размах здорового сознания. Отсюда простой логический вывод: любое направление современной литературы (а возможно, и вообще искусства), кроме реалистического, есть ковыряние в носу.

     Давеча получил уведомление от мощного сетевого ресурса. Одна из моих книг снята с продаж во всех партнерских интернет-магазинах. Причина —  нейросеть определила в ее тексте признаки пропаганды некоторых запрещенных тем, к тому же попадающих под громадные штрафы. Вернее, не совсем запрещенных — проект закона пока не принят и даже, как будто, еще не обсуждался...  Но нейросеть определила. НЕЙРОСЕТЬ, Карл!.. То есть она, нейросеть, еще точнее, искусственный интеллект выступил в качестве судьи, прилепил ярлык. А люди, обслуживающие литературный сайт, ничтоже сумняшись, приняли приговор к исполнению, похерили книгу. Мол, не мы такие — жизнь такая. Как говаривал один палач. Слово и закон. Бубновый туз.
     Впрочем, нет сомнений, что и эти люди-исполнители — только ненужное, промежуточное звено, которое со временем будет в свою очередь упразднено, а человечки похерены. Ради пущей эффективности и совершентства системы. Уже абсолютной. 
     Справедливости ради, надо сказать, что в том пресловутом письме организаторы сайта оговорились, что моя книга таки может быть возвращена на прилавки — при условии, что автор прибегнет к самоцензуре, внесет соответствующие исправления... Как по накатанной! Признай свои ошибки, создай прецедент, объективизируй мысль, а уж потом под это дело и закон примут...
     Первое, что пришло в голову: наверно подобных случаев десятки, если не сотни тысяч. Ведь сколько у нас авторов-литераторов! И все чего-то не то, лишнее пишут. Полез в интернет — тишина! Странно... Что ж, как говорится, перестаю всматриваться, — вслушиваюсь. Нет ли где шуршания.
     К слову сказать, повести и рассказы, собранные в этой книге, публиковались еще 20-30 лет назад, при советской власти, в бумажных газетах-журналах, лежат во всех библиотеках, в т.ч. электронных. Ну, думаю, похерить их и там при нынешних темпах цифровизации — будет технически не так уж сложно.
     Интересно, что в одном из рассказов сборника тоже некая кибер сущность, зловещая шуршащая ШШШ, зародившаяся в бездушном интернете, действительно вмешивается в реальность — в жизнь живого человека.
Бог мой! Вот он — дивный, новый мир, который мы, фантасты, сами себе, бедные, напророчили! О дивный искусственный интеллект!.. А я-то думал — не на моем веку. Слава Богу, дожил. Кажется, впервые в истории искусственный интеллект проник в сокровенное — человеческое слишком человеческое. Это вам не автомобильные штрафы, выписываемые электронной системой наблюдения. Тут вопрос не технического порядка, а МОРАЛЬНО-ЭТИЧЕСКИЙ!

     Вот забавно, очень хорошо могу себе представить, как современные писатели, такие все изощренные постмодернисты, могли бы вывихнуть, к примеру, финал «Войны и мира». Эдак в духе фэнтези пополам с киберпанком. Глобальная Матрица Истории, атакованная Черными Клонами с полчищами вирусов и троянов, была спасена вмешательством Высшего Разума, вооруженного суперкомпьютером, и переформатирована, а всё в результате оказалось всего лишь сонным видением, одним из возможных сценариев судьбы молодого графа, еще в начале романа явившегося домой под утро сильно навеселе после шумного бала, карточных игры и бардака у цыган. Причем, как ни смешно, такая трактовка была не так уж далека от истины, поскольку, строго говоря, действительно является в конечном счете не чем иным, как вымыслом самого Льва Николаевича, который, как известно, вполне отождествлял себя с Пьером… Но, представим на секунду, что в таком случае останется от великого романа? Какое ощущение от прочитанного останется у бедного читателя, едва одолевшего многотомное повествование, когда он перелистает последние страницы?

     «Что, в своем глазу бревна не видно?.. Хех…»

     Удивительно, как мимолетные, казалось бы, самые ничтожные недоразумения способны затягиваться, длиться годы и годы, и уже сравнимы с целой жизнью. Когда наблюдаешь поколение литераторствующих идиотов (или идиотствующих литераторов?), выскочившее еще при Горбачеве, сразу приходят на ум евангельские бесы, вошедшие в стадо свиней. Только эти, Бог весть почему, никак не утопятся. Когда-то молодые, румяные, теперь затекшие жиром, обрюзгшие, но такие же оголтело наглые, все несутся по жизни, также мерзко визжат и похабно гадят. Никак не добегут до озера… Ну, авось, когда-нибудь добегут.

     Я уж не говорю про таких глыбищ Земли Русской, как Упырев, Глушняк и Бодылкин.

     Да, да! Вот я достиг той кристальной истины, когда меня уже никто не понимает.

     «Титаническое бессилие русских писателей».

     Культура не столько объединяет, сколько разъединяет. И не только на национальной почве.

     Жить захочешь — сразу научишься плохо писать.

     Знал я одного человека, трижды лауреата литературных премий имени Бодылкина, Упырева и Глушняка. Но и его писательское самолюбие не было удовлетворено. Такого-то удостоили этих премий целых семь раз, — сокрушался он, — а ведь он, по сравнению со мной, последняя бездарность!

     Свинья, мечущая бисер.

      «Можешь ты, вообще, написать что-нибудь серьезное — без ерничества, без кривляния?!» — «Не могу».

     Один из самых мрачных кошмаров (а следовательно, и преодолений) для бедного русского литератора состоит в том, что самые заветные, святые, скрываемые, лелеемые им темы и материалы вдруг выдергиваются и «столбятся» пошляками-конъюктурщиками. Бедные литераторы плюются — ругают халтуру и профанацию, да что поделаешь… Какой нужно обладать душевной силой, чтобы вернуться к изгаженной заветной теме, даже если утешаешься мыслью, что все равно пишешь «только для себя»!
Отдаленно это напоминает хрестоматийную ситуацию, когда женщину редкостной души и красоты соблазняет, порочит, насилует подонок и пошляк. Можно представить, какие душевные муки придется испытать влюбленному в нее мужчине, который попытается вновь завоевать ее любовь.
Это вроде того случая, когда в одной «культурной» телепередаче во весь экран показывали Мону Лизу, по которой ползали жирные тараканы. Казалось бы, мелочь, но теперь, когда я думаю о бедном Леонардо, нет-нет вползают в память и тараканы…

     Кстати, с некоторых пор по сиротливому телеканалу «Культура», теперь, в основном, крутят «Жизнь животных». Понятно почему. Более чем.

     «Администрирование» культуры… Вам понравится, например, когда похабные книги лежат на одном прилавке с детскими? Да что там — теперь это часто вообще одни и те же книги! (Слышу, они кричат: да, да, нам нравится! Нравится!).. Вам понравится, когда за закрытыми дверями «галерей» рубят иконы, жгут талмуд, режут поросят и баранов, кидают зиги, стучат пивными кружками? (Слышу, они кричат: да, да, нам нравится! Нравится!) Ваши «креативные писатели» и «прикладные художники» придумают для этого благообразные названия и «форматы» — в качестве прогрессивных хеппенингов-перформансов. А еще немного погодя (Боже мой, как тривиально!), им захочется выйти из галерей, прийти к Вам домой. Всё это было, было. И снова будет. Читайте, читайте Экклезиаста.

     «Ох, и нелегко сейчас тому, кто в свое время как следует не запасся шампанским и Бомарше!»

     «В настоящий момент пытаюсь решить чисто профессиональную проблему: как заработать литературой — хотя бы на кусок хлеба. И не могу». Собственно, эта нехитрая мысль составляет единственное содержание большинства окололитературных, часто весьма пафосных рассуждений. 

     Из смежной области. Недавно смотрел большой фильм об истории джаза. Прекрасный, глубокий фильм. В очередном эпизоде речь рассказывалось о выдающихся музыкальных достижениях одного из гигантов джаза. Не голословно. С примерами, обоснованно. В самом деле, можно только изумляться такому взлету творчества, артистизма, таланта... Виртуоз, популярнейшая личность — как среди искушенных коллег, так и среди благодарных слушателей. Основоположник, признанный авторитет и т.д. В общем, в самом соку и расцвете. И вдруг: "...между тем, всё труднее становилось найти работу, просто заработать на пропитание. Хорошо еще, если удавалось выступить в случайных уличных кафе. Все чаще приходилось искать убежище в самых грязных, дешевых отелях. А то и просто ночевать на вокзале..." В общем, задыхаясь от безденежья и культурного вакуума, бедняга начинал злоупотреблять алкоголем, пристращался к кокаину и героину. В результате погибал в расцвете лет и творческих сил. Самое удивительное, что, немного погодя, и о другом музыканте, сообщалось то же, буквально теми же словами. Потом о третьем, четвертом. В общем, несмотря на обилие гипер-мега-шедевров, "золотой век" жанра, своей субкультуре, атмосфере товарищества и взаимопомощи, вообще достойным человеческим отношениям, картина складывалась самая безрадостная. То есть налицо был какой-то вопиющий парадокс: чем успешнее чисто в творческом отношении складывалась судьба музыканта, причем даже в общепризнанном смысле, тем безнадежнее становилось его материальное положение.
Во всей этой истории с джазом был еще один наводящий на размышления эпизод. Со временем среди музыкантов как-то укоренилось мнение, что без наркотиков настоящий джаз просто невозможен. Следующие поколения одаренных музыкантов неизбежно впитывали не только достижения корифеев, но и сам стиль жизни, ибо без этого, как им представлялось, невозможно проникнуть в секрет творчества, достичь мастерства своего кумира. То есть становились таким же алкоголиками и наркоманами. С тем же печальным финалом. Вдруг появился музыкант, который играл джаз и при этом вел абсолютно здоровый образ жизни. Был примерным семьянином, гражданином. Даже из принципа задался целью доказать, что можно играть наикрутейший джаз и при том не потреблять героин. Его пример оказался настолько впечатляющим, что несколько его товарищей действительно побросали вредные привычки и тоже стали вести здоровый образ жизни. К сожалению, этот чудесный феномен, единственный праведник вскоре погиб в глупейшей автомобильной катастрофе. В итоге, уже ничто не могло удержать джаз от наклонной...
Вот вдруг подумал: а что мы, одинокие русские писатели? Что если и мы, сами того не понимая, живем в сравнительно цветущем культурном и материальном оазисе? Кто-то, конечно, не согласится со мной, обязательно начнет доказывать, что в русской литературе дела го-о-ораздо прискорбнее...

     Говорят, выигрывающие в лотерею по двести пятьдесят миллионов долларов заранее предчувствуют удачу, даже спокойны и уверены в ней.

     «Тебе нужна только такая женщина, которая бы понимала, чем ты занимаешься».

     «Женщина – не средство спасения, а само спасение».

     Что делать. Грубо. Когда полная попа. Хэм: сажать девушку в лодку и херачить в Швейцарию.
Хайям: просто херачить.

     Один знакомый говорил, в такой ситуации надо лечь у дороги, экономить силы.
Другой уточнял: притом ложиться — в правильном направлении.

     Я не знаю, что делать.

     После смерти Эпстайна Леннон в отчаянии от сознания своей абсолютной беспомощности и неприспособленности к реальной жизни бормотал: "Я погиб! Мы не умеем делать ничего, кроме как играть нашу музыку!"
В этом смысле с писателями дело обстоит еще трагичнее: часто они не умеют даже писать.

     Недавно попалась на глаза жутковатая фраза: "Время Стрекозы и Муравья уже очень близко!"

     Один чел сказал: «Моя песенка спета. И спета неплохо».

     Правда, правда, очень часто читателю, покатывающемуся со смеху над какой-нибудь легкой, забавной вещицей, ее автор представляется исключительно эльфом, беззаботным мотыльком, «гулякой праздным», дующим исключительно шампанское. Увы, другое крайнее следствие такого представления о «свободных профессиях» (кстати, для России исторически более частое, и в других обстоятельствах) — совсем нешуточное: «Всех бы этих раздолбаев — канал копать!..»
Между тем, приведу по памяти миниатюру, кажется, Сэй Сенагон: "Я видела ярмарочных акробатов. Их движения были веселы и легки. Но в глазах застыла усталость и боль..." По-моему, гениально! И, конечно, только женщина могла написать такое!
Кстати, стиль самой Сенагон – такой воздушный и легкий!

     Попутно можно заметить, что дар Сэй Сенагон, истинный, литературный дар – подтверждение того, что понятие «женской литературы»— отнюдь не условность, а отдельное, уникальное явление. Точнее было бы говорить о женском пути в литературе. К сожалению, имеющим чрезвычайно мало примеров.

     Время летит, годы, как говорится, берут свое. Y написал повесть под названием «Моя жена — хороший человек».

     Послужной список ровесника: мастер спорта по конькам, автор нескольких книг, главный редактор известного журнала, лауреат многих премий, самый модный пластический хирург, хозяин новой квартиры в двух шагах от Кремля, совладелец телеканала, где его юная дочь одна из телеведущих… Подлетели на роликах, зарезали, когда вылезал из джипа…

     Литература без вертикальной иерархии, без здравствующих императоров и правящих фараонов (как и жизнь вообще) превратилась в сплошное гуляй-поле. Никто не видит ни смысла, ни потребности чему бы то ни было соответствовать. Случайные люди не чувствуют себя обязанными хотя бы время от времени заглядывать в орфографический словарь. Стадо без пастуха. Какие уж тут пирамиды и маяки. Одни землянки, да хутора. Да самозваные «батьки» и «мамки».

     Но самое удивительное, когда два хама плюются и обвиняют друг друга в бескультурьи.

     Иногда размах писательских планов приводит в смятение. Вот фантазия у людей! И самоуверенность.
Z сообщил, что поставил себе целью продолжить (и «развить»!) все великие русские романы. «Войну и мир», «Братьев Карамазовых» и так далее. Причем не просто продолжить, но дописать их до того, что свести всех потомков в одной грандиозной эпопее, действие которой врастало бы непосредственно в будущее…

     «...И-и я когда-то был бездарностью…»

     По наивности всегда думал, что читатели умнеют вместе с писателем. Ничего подобного.

     С другой стороны, когда читаю что-нибудь эдакое, с придыханием, вдоль живописной аллеи, пусть даже вроде благообразного и убеленного сединами: «...Пускай меня простит Винсент Ван Гог за то, что я помочь ему не мог...» че-то ржу и ржу.

     «Стоило ли тянуть лямку писателя земли русской, чтобы все твое творчество свелось к единственному выводу: человечество состоит преимущественно из болванов…»

     Y признается, что чувствует себя много глупее своих произведений. «Как только отрываюсь от пишущей машинки, сразу чувствую себя уродом». Подумывает не написать ли автобиографическую книгу «Урод».

     «Наложили в знак протеста, дьяволы!» — как сказал бы классик.

     А впрочем, тут не в протесте дело. Искренне не понимают, почему нельзя ходить голым по деревне, гадить в храме. Если за это еще и деньги платят. Готовы на любое варварство, на любое попрание культуры ради того, чтобы называться культурными деятелями. Бог ведает, почему хочется именоваться  писателями, поэтами. В крайнем случае, всегда можно сказать, что нарочно прикидывался дураком.

     Парадоксы. Нот всего семь, а музыки — море. Матерных слов и того меньше. По большому счету, три или четыре. А матерной литературы — целые горы.

     Х. «Ей-Богу, в наше время немудрено вдруг оказаться самым умным, когда к 40 годам 99% ровесников банально спились, отупели и уж давным-давно ничего не читают…»

     Сказка про голого короля неактуальна. Сейчас мальчишку, которой только соберется крикнуть, тотчас пристрелят, а сотни других мальчишек заорут: «Король одетый!..»
А вот про одетого короля, про которого все кричат, что он голый, — это актуально.

     Z пописывает стишки. У меня, говорит, чисто нобелевские рифмы. Например, «Ренуар — писсуар». И что самое удивительное, с ним даже спорить не хочется.

     Разве и без того не ясно, что нужно обладать талантом, чтобы употребить в тексте не только колючее «писсуар», но и заурядное «нужник».
Да и употребление самых обычных слов, вроде «небо» и «ветер», тоже, как ни странно, требует таланта и вкуса.

     Ныне покойного поэта Ч., отличавшегося запредельной чуткостью к слову и стилю, буквально начинали душить спазмы, когда его взгляд натыкался на что-нибудь патологически безвкусное, пусть даже простое сочетание слов: «Отделение Связи».

     Вот, вышла книга о Чудакове, прекрасная — детальная, добросовестная биография, даже исследование. Удивительно. Кто бы мог подумать, — и, конечно, он сам в последнюю очередь. Портрет. Жаль, что посмертный… Припомнилось мимолетно, что еще до знакомства с Чудаковым была у меня идея жанра, так, по сути, и не воплощенного в литературе. По аналогии с живописью — биография-психологический портрет «с натуры». Как у Рембрандта, Гойи, Пикассо… Именно биографии живых людей. И вовсе необязательно, чтобы известных. Но, как и у мастеров-художников — требующих глубокого изучения модели. А главное — изображение ее в своей творческой манере, именно в своем видении. Для этого, пожалуй, «модель» должна знать об этом с самого начала, принять условия такого изображения, понимать, а главное, принимать манеру писателя,  — ведь с человеком придется много разговаривать, задавать, может быть, неудобные вопросы, да еще, пожалуй, опрашивать его знакомых, добрых и не очень. В этой работе писатель, как и художник, должен быть максимально независим в своей работе. Иначе это будут именно парадные портреты, каких и без того немало — биографии политиков, артистов и прочих замечательных людей. Если «модель» — человек сколько-нибудь состоятельный, то, конечно, он может быть и «заказчиком»… Но главное условие — это, конечно, искренняя и глубокая уверенность самого художника, что портрет будет шедевром… Вот такой был замысел. Вряд ли вряд ли когда-нибудь уже смогу его потянуть, ведь в отличие от портрета живописного, это требует куда больших сил… Впрочем, впрочем… хоть и частично, ведь написал же я новеллу, где главный персонаж — прототип Чудакова. И писал, в общем-то, держа в голове именно такую жанровую идею…

     Что-то чересчур часто стали попадаться литераторы, которые как один норовят назвать Пушкина «шуриком». С тем, что смерть для писателя — мощный стимул карьерного роста и славы, они охотно соглашаются на словах, но, увы, не на деле.

     «Синедрион у них потешный, но гвозди-то настоящие».

     Необыкновенно грустно наблюдать, как одаренный человек (от отчаяния, безысходности, одиночества, что ли) спорит, обличает и даже учит идиотов, как нужно писать.

     Y говорит, что всегда просыпается с предельной осторожностью — «чтобы не расплескать снов».

     Сочетание в одном человеке ума и идиотизма приводит в отчаяние.

     Z уверяет, что бездарности никогда не приходят в отчаяние.

     «Кстати, странное дело, никогда не слышал, чтобы кого-нибудь коробило беззастенчивое, хотя и интеллигентное лицемерие Чехова, который имел обыкновение хвалить бездарных литераторов. Теперь-то более чем очевидно, что плоды этих похвал мы пожинаем до сих пор и еще долго будем пожинать. Лет двести-триста, не меньше, как прикидывал сам Антон Павлович… Вот тоже феномен. Умер рано, а миссию свою выполнил. Даже перевыполнил. Ох, неспроста современники сравнивали его с волком в засаде, готовым зарезать любой идеал...»

     Если бы, опять-таки, Федор Михайлович пожил немного подольше, возможно, его хрестоматийная фраза звучала бы иначе. «Россию погубят Палычи».

     Если бы Толстой пожил немного подольше, он бы исключил себя из Союза писателей. Вообще, всех бы исключил!

     В этой связи, драматичность, глубина раскола, который внесло в литературу, вообще в культуру богоборчество Льва Николаевича, тоже еще толком не осознана.

     Думаю, когда-нибудь умные компьютеры смогут цензурировать и редактировать для нас любую книгу, которую мы пожелаем прочесть — в точном соответствии с нашими вкусами, моралью и нравственностью. Грубо говоря: «Я помню чудное мгновенье…» можно будет сразу прочесть по «фене», а Мурку — на языке Александра Сергеевича.

     Литератор Y, так и не добившийся успеха, ударился в самую черную магию: теперь вовсю жжет перья, льет воду, втыкает в свои рукописи иголки — пытается повлиять на публику, чтоб его читали. Более того, особенно яростно ворожит против конкурентов-литераторов. Нобелевку, говорит, я себе уж обеспечил, это как минимум!

     «Какая девушка вот так придет к писателю или поэту и отдастся только из любви к словесности? Никакая. Значит, литература погибла».

     Если в личном общении писатель кажется умнее своих сочинений, то он, скорее всего, никудышный писатель.

     Z. — Мой дедушка, Царство ему Небесное, любил повторять: много гадостей натворили эти писатели, поделом им!

     Говорят, в театральной системе Вахтангова главным было воспитать не Актера, а Человека… Что касается писателей, и в голову не могло прийти, что это может быть иначе. То есть невозможно было себе представить, что умение владеть пером, качество прозы («художественность»!) существует в отрыве от человеческих качеств самого писателя. Ей-Богу, я и сам отлично помню, что в юности писатели действительно представлялись мне прежде всего людьми, достойными во всех отношениях. Да, пожалуй, и были такими. Свидетельствую.

     Родственник звонит, без тени иронии или подвоха интересуется, как дела: «Все еще занимаешься своей писаниной?»

     Когда я думаю о литературной среде, то на ум приходит сценка, которую я когда-то наблюдал на детской площадке.
Мальчики лет пяти-шести кружатся на карусели, а один мальчик в нерешительности ходит вокруг. Потом наконец подходит, хочет взобраться на свободное место. Тогда один из малышей на карусели говорит ему чрезвычайно строго и холодно: «Мальчик! Я тебе что сказал?! Не подходи сюда! Не садись!» И бедняжка, понурившись, вынужден отойти.
То же самое ждет человека, который попытается проникнуть в литературную тусовку. «Не подходи!»

     Деньги могут заменить ум, но, увы, не наоборот.

     Друзья-писатели не любят собираться отдыхать семьями. После таких совместных тусовок случаются неприятные ситуации. Не дай Бог, жена проболтается о замыслах мужа и так далее.

     Как часто писатели удивляются неадекватной реакции читателей. Вообще, люди, как правило, ужасно нелюдимые, искренне недоумевают, когда к ним вдруг начитают приставать с вопросами, советами, претензиями и так далее. А чему, собственно, удивляться? Писатель, даже если пишет исключительно «для себя», «для Бога» или просто «в стол», так или иначе выступает с посланием к миру… К примеру, идет человек по улице, что-то бормочет про себя. Навстречу ему идет другой человек, который, толком не расслышав этого бормотанья, истолковывает его как-нибудь превратно и ударяет первого кулаком в ухо. «За что?» — удивляется тот… За то. Такова участь и всех литераторов.

     Z говорит, что лучшее описание, которое он встречал в литературе — это то, как Генри Миллер описывает влагалище.

     «Железный закон. Там, где у тебя доходит оргазма, у читателя эрекция. Там, где у тебя эрекция, у читателя только зачешется. Там, где у тебя зачешется, читатель плюнет и закроет книгу».
«А я думаю так. Нужно, как в драке. Двинуть читателя так, чтобы сразу шары на лоб и все зубы повылетали».

     Писатели на семейной вечеринке.
— Извини, старик, когда танцевал с твоей женой, у меня встал!
— А когда я танцевал с твоей, старик, у меня не встал, извини.

     Х. Преимущество онанизма. После него не нужно ничего обещать и говорить, как ты ее любишь.

     У Доктороу в «Рэгтайме» есть такой эпизод. Маленькая девочка случайно видит, как ее родной дедушка, такой симпатичный роллинг-стоуновского пошиба старикан, спрятавшись за сараем, занимается онанизмом и плачет… Когда в юности я наткнулся на эту сцену, только плечами пожал от недоумения – что за странная, какая-то надуманная, патологически скабрезная картина, особенно эти «невидимые миру слезы», даже ерническим этот эпизод не назовешь!..

     Члены союза писателей.
Тут, как говорится, и добавить нечего.

     Х нет-нет, а скажет в компании глупость. Потом ужасно переживает, бедняга. Уж следит за собой, а оно все-таки выскакивает.

     Читаю отрывки данного сочинения его прототипам. Поразительно, реакция во всех случаях совершенно одинаковая. Сначала — непримиримая критика. Потом — дружеские советы, вплоть до небывалых по щедрости предложений рассказать «что-нибудь в том же духе», чтобы я мог вставить это в свою книгу… Благодарю — и тут же «вставляю».

     А один знакомый литератор и вовсе убежден, что и Х, и Y, и Z — это все, буквально все про него.

     Y говорит, что решил придумывать сюжеты для «Оскаров» и продавать их прямо в Голливуд. К примеру, у мужика жена уехала к теще, он с радости пошел в бар, напился, приходит ночью домой, не зажигая света плюхается в постель и холодеет от ужаса: там жена. Но ни скандала, ни выговора — наоборот, фантастический секс и всё такое. А утром оказывается, что это не жена, а женина подружка к нему в постель проникла ради шутки. Ну, у них теперь бешеная любовь загорелась и всё такое.
Y утверждает, что за такие сюжеты в Голливуде отваливают тысяч сорок-пятьдесят минимум.

     Идиот, бездарность, а написал хорошую книгу.

     Да, наверное, ужасно трудно поверить, что твой закадычный приятель — гений. Особенно, если в юности вы вместе напивались до того, что начинали бодаться, бить кого ни попадя по мордасам, бегали по девкам и так далее. Ужасно трудно. Может быть, даже невозможно.

     «Убедился, что приятель литератор — законченная бездарность. Но принесло ли это облегчение? Отнюдь нет».

     Однажды на вокзале на перроне мальчик, слегка дебильный (а может, просто забавлялся), периодически выкрикивал: «Поезд отходит! Поезд отходит!..» Это жутко нервировало. Народ всякий раз передергивало… Так вот писатель, особенно хороший, чрезвычайно напоминает этого мальчика.

     Y — Неудачливые литераторы всегда искренне убеждены, что удачливые собратья пробились исключительно по блату. В этом что-то есть.

     Z ругается с бабкой жены, которая живет с ними. «Ко мне приличные люди приходят, писатели, а вы опять в уборной сиденье намочили!» Бабка огрызается: «Не велики паны!»

     Х написал рассказ о своем друге Z, дал ему прочесть. Z отозвался лаконично и сухо: «Жизнь гения глазами придурка».

     У нас явно путают эрудированность с умом. А ум, соответственно, с мудростью. А мудрость, увы, считают едва ли ни качеством души.

     Пренебрежение элементарным правописанием может погубить любой талант.

     Чего я, в юности, никак не мог предположить в будущем.
Что когда-нибудь появятся рок-профессора. Что какое-нибудь поколение может быть более испорченным и нескромным, чем мы. Что обесценится не только человеческая жизнь, но и человеческая личность. Что мы будем жить в стране, которую сами же будем называть людоедским государством, питающимся собственным населением. Что самые близкие друзья будут совершать идиотские поступки, над которыми потешались и которые тысячу раз описаны в любимых книгах. Что в душе я останусь ребенком; и вообще, не узнаю по сути больше, чем мне было известно в 12 лет. Что книги перестанут читать.

     Молодежь вот не знает, а между тем еще в 1985 году писатели Бондарев-Распутин-Белов на каком-то строгом партийном форуме или конференции «били в набат», возглашали, что на этот раз Россия уж точно стоит на «самом краю пропасти» и вот-вот обрушится вниз. Кстати, в тот раз обрушить ее, по их компетентному мнению, должна была рок-музыка, исчадье ада...

     Еще одно, чему бы я никогда не поверил в юности. Это то, что, скажем, после Флойдов и Битлз, кому-нибудь придет в голову назвать свою новую песню Money. Однако недавно встретил новую песенку Money. Что ж, это можно понять: молодежь уже не слушает не Флойдов, ни Битлз. Вероятно, в свое время появяться также новая «Girl», «Help» и, может быть, даже Yesterday. И все-таки невозможно представить, что когда-нибудь какой-нибудь молодой литератор на голубом глазу назовет свою книжку «Война и Мир» или «Идиот»… Или и такое возможно?

     Y взялся обрабатывать сказки на современный манер. Вроде: «Жили-были муж и жена, детей у них не было. Потому что они были одного пола…»

     Жалею, что в бытность свою подневольным редактором я не записывал фразы маститых графоманов. Один, например, печатал рассказ под названием «Про Иванова Ивана Ивановича», который начинался так: «В доме Иванова жена Ивана Ивановича била мужа…» В другом месте лирическое: «Заря угасла, и потому западная часть неба стала как бы темнее его восточной половины…» Еще: «Комнаты были обставлены богатой мебелью и бронзовыми люстрами…» А в какой-то пафосной статье: «В наших условиях писатель обязан спиться. У него, как у барана, которого привели на бойню, другого выхода нет…» Это мило. Это тоже надо уметь.

     X весьма эффективно пользуется своим художественным даром, чтобы обольщать женщин. Обольщенным бедняжкам он обычно заявляет: «Все художники таковы!»

     Теща Y жалуется по секрету: «наш»-то всё вроде пытается сосредоточиться и «работать» — к телефону не подходит, заставляет домашних врать, что его нет дома и так далее. А я так думаю, всё это просто, чтобы жить в свое удовольствие — валяться на диване, грызть орехи, дрыхнуть до полудня. В лучшем случае с собачкой выйдет погулять или с женой побалуется — вот и вся «работа».

     Глядя на опусы Z, невольно думаешь: «С годами ничто не меняется. Только становится хуже».

     Х серьезно уверяет, что порнография — авангард словесности.

     А в советское время описание жратвы смело можно было приравнять к порнографии.

     Y, поседелый литератор, уверяет, что в юности не раз был свидетелем того, как «талантливых авторов», да еще «с улицы» всюду пропускали вперед без очереди. Теперь, мол, их не пропускают вперед даже в крематорий… Да мы, говорит, хе-хе, туда и не спешим.
Печальны последние страницы, разного рода «творческие завещания» писателей, доживших до преклонных лет. Вот, говорят, Вольтер перед смертью заметил, что мир сей, увы, остался столь же глупым и злым, каким он застал его. Но что говорить о самих писателях, которые заканчивают жизнь поглупевшими и озлобленными до того, что применительно к ним аристократичное «мизантроп» выглядело бы похвалой!

     Может, истинный мудрец и должен казаться глуповатым… Но все-таки это ужасно смущает!

     Вот, есть такая русская поговорка: один дурак может задать вопрос, на который десять умных не ответят. А ведь писатель – это тот, кто отвечает на вопросы многих тысяч дураков.

     Впрочем, ответить на вопрос вовсе не значит ответить по сути, тем более, что ответ правильный. Главное – чтобы ответ удовлетворил задавшего вопрос. Много ли дураку надо.

     Совершенно верно, сто раз правы и Флобер и Лев Николаевич, по большому счету, у писателя в принципе нет другого такого подходящего материала для изучения и честных творческих обобщений, как он сам, его собственное «я», его собственная жизнь. Будь он трижды инженер человеческих душ. Будь он академик или простой лаборант. А тот, кто претендует на объективность, должен именовать себя как-то иначе. Гением там, пастырем, пророком, бичом Божьим. На худой конец Золотым Пером России или Совестью Нации.

     Ну да, мещане-писатели… Это ведь совсем не то, что писатели-мещане! Вот, говорят, Пушкин не поехал в Питер делать мятеж и революцию, повернул, суеверный, домой, потому что перебежавшего дорогу зайца побоялся. Вот смешно, ей-Богу! Чтоб Пушкин зайца испужался! Потому что мы ж поэты. Мы ж писатели. А?
А ведь у нас поэту или писателю, особенно теперь, прям буквально руки выкручивают, пинками гонят — на баррикады, на трибуну, в «говорящие головы» на ТВ, в депутаты, богословы, мессии... Требуют: будь больше, чем поэт! Будь больше, чем поэт!..
Только… не будь, сука, поэтом!
Да пошли вы!

     Мир очень несправедлив. Но мы-то еще несправедливее.

     Братья-писатели заспорили за бутылочкой.
— В жизни литератор должен быть кремень — честный и прямой, — заявил Х. — А литература — всего лишь искусство!
— А я в жизни готов идти на уступки, — возразил Y. — Зато в литературе — ни-ни!
— А я вообще на всё чихал! — сказал Z.

     Писатели старой закваски: знали, как жить духовно, постоянно писали об этом. Правда, сами как-то забывали. А когда вспоминали… снова начинали писать.

     Х. — Время такое — бедным на книжки денег жалко, а богатым лень читать даже то, что написано на купюрах.

     Заработать денег писательством можно. Только вот жить на них нельзя.

     «Есть писатели и помоложе меня. Вот кого действительно жалко!»

     Нынче говорят просто: писюн.

     Когда талантливый человек вдруг говорит: «Благодарю за внимание к моей скромной писанине», начинаешь сомневаться во всем на свете.

     Литература, дескать, снова переходит в разряд сакрального…
Помнится, раньше кого-то выпороли за слово «ипостась». Теперь я бы нещадно порол за «сакральность».

     Один из самых приятных комплиментов я услышал из уст одного почтенного издателя, который признался: «Читая ваш роман, я испытал культурный шок».

     Когда я поинтересовался у другого почтенного издателя, с которым несколько месяцев вел серьезные переговоры, удосужился ли он вообще прочесть предлагаемые тексты, он яростно замотал головой и мило пошутил: «Чукча не читатель. Чукча издатель!»

     Еще Экклезиаст учил: чтение – есть утомление плоти.

     Теперь даже дети знают: чтобы стать писателем, нужно раздобыть миллион долларов.

     «И вообще, неча на издателей пенять!..»

     С годами человек, увы, нисколько не мудреет. Из моих знакомых только один или два не смирились с идиотизмом. Остальные не просто смирились — погрузились в него с головой, самозабвенно.

     «Вот и жена в сердцах: почему бы тебе тоже не написать что-нибудь идиотское?..»

     Воистину трагическая ситуация, когда жизнь прошла, а писателю, вечно затюканному и гонимому, так и не удалось написать хорошую книгу. Но не менее страшно, когда все сколько-нибудь достойное уже написано, а впереди еще полжизни.

     Возраст уже дает мне некоторое право на эгоцентризм и субъективность оценок… Да что я!.. Сколько отличных писателей и просто фантастически талантливых людей вместе со всеми их талантами и творениями оказались абсолютно не поняты и бесполезны.
Вспоминается разговор с одной пожилой писательницей, коренной московской интеллигенткой. Когда я спросил, надеется ли она на какое-нибудь будущее для своих трудов, она обвела рукой обширные стеллажи с книгами и рукописями и с горечью покачала головой: «Только умру — всё тут же снесут туда…» И показала за окно, где стоял с откинутой крышкой, словно уже готовый принять еще один итог жизни, поганый мусорный бак.

     А один писатель-монах, отец Иннокентий, изгнанный из Лавры буквально на улицу, проходя по двору мимо гниющего под куском рубероида собственного многолетнего архива (который, как и его владельца, выкинули на улицу), задержался на секунду, посмотрел на свои книги и рукописи, промолвил: «Этих книг мне уже не собрать…» — и пошел дальше.
Так-то.
Кстати, я видел и слышал людей, которые выкидывали монаха. Чрезвычайно набожные и нравственные люди. Кого-то теперь они выкидывают из жизни?

     Гений и злодейство – две вещи несовместны. Пушкину и в голову не приходит подвергать сомнению эту простейшую, самоочевидную истину. Между тем я не встречал ни одного литератора, который бы долго и нудно, а главное, охотно не мусолил эту тему, чтобы в конце концов, как старая сводница, не закончить многозначительным пожиманием плечами и хитроватым причмокиванием губами.

     Х. Мы не устаем провозглашать себя «всечеловеками», хотя зачастую недотягиваем даже до «человеков»…

     Z лишь качал головой: «Какая может быть литература, когда вокруг одни трусы и предатели!..»

     Собственно, после того, как распяли Иисуса Христа, уже нечему удивляться.

     Почем звонит колокол.

     «Роман с огнем».

     «Опыт показывает: мирятся космополиты и русопяты, антисемиты и русофобы, правые и левые, демократы и патриоты… Но никогда не помирятся идиоты с нормальными людьми. Никогда не обнимется добро со злом…
А я — после всех этих канканов и кадрилей — стою в сторонке, недоуменно почесываюсь и чувствую себя совершенно лишним человеком…»
 
Время такое, да: всё лучшее, что нужно СКАЗАТЬ, говорят бесы — причем первыми и гораздо громче меня. Что же тогда – молчать? Но и тут – молчат они раньше и гораздо тише, чем я. Вот и такие пироги.
 
«Литературные телепередачи… Когда вижу, как нанимают подлецов-критиков, чтобы те поглумились над прекрасным писателем, не удивляюсь. Чего только не было в истории. Бросали же престарелые, прокаженные импотенты-кесари прекрасных девственниц на съеденье диким зверям… Глумление над прекрасным и садизм — одной природы…»

     А Y прямо так и говорил: «Как только увидите меня по телевизору, можете считать меня сукой».
Когда мы его увидели по телевизору, он сказал: «Что, суки, увидели?»

     Жена Х говорила: «Какой ты у меня все-таки грубый, лапонька!..»

     (Отчасти с опасением вывести скабрезность... Но все-таки...) Давеча получил на "Прививку" предельно лапидарный отзыв от одного, судя по другим его рецензиям, довольно сдержанного и корректного человека. «Это ****ец», написал он. Возможно, подумалось мне, это лучший отзыв, который я когда-либо получал в своей жизни. Почему?.. Да потому что ведь именно это мы говорили друг другу в юности, когда делились друг с другом впечатлениями, когда семнадцатилетними горячо советовали друг другу прочесть ту или иную книгу, послушать ту или иную музыку! Это ****ец, восклицали мы. Имея в виду какую-нибудь вещь, скажем, Толстого, Гессе, Пушкина, Бетховена, Битлов и так далее... Кроме того, этот отзыв я получил спустя всего несколько часов после того, как узнал о смерти Х, старинного приятеля, вечного моего оппонента, непримиримого, неистового личного пасквилянта. (Увы, не вечного, как оказалось...) И у меня в ушах, словно въяве, прознесенные голосом Х, с характерной его интонацией, прозвучали эти слова, этот эмоциональный отзыв — словно выдохнул он мне прямо в затылок: "Это ****ец, Серж!.." А может, вовсе не похвала... Вот ведь многозначность, великая тайна слова! Не так ли, коллеги?
На следующий день, по здравым, так сказать, размышлениям мне подумалось, что на самом деле может означать этот "последний выдох", что толкование куда как более простое и суровое. Единственно возможное. Ведь Х, ко всему прочему, был изрядным спиритуалистом, непременно подмечал всё мало-мальски в этом роде. Это ведь как когда-то молодые битлы между собой на полном серьезе договаривались, так и мы с ним в свое время: чтобы кто первый помре, пусть как-нибудь подаст знак другому... В общем, ох, жизнь, Господи помилуй!
Как бы то ни было, святые отцы на этот счет весьма категоричны: пустые, мол, помышления всё это! Потому как грешники мы великие, чтоб с ангелами разговаривать и ангелов слышать, в этой жизни как минимум... А против пустых помышлений средство одно — молчание и молитва.

     Z совершенно забросил писательство, увлекся фотографией. Время от времени щелкал и меня. Морщился, кривился отчаянно, глядя на фотку: "Фотогеничный, собака!"

     «Даже талантливые люди стали равнодушны к прекрасному — вот, что действительно страшно. Потешаются над Горьким, что тот отличался слезливостью и, слушая какой-нибудь талантливый рассказец, чуть что промакивал глаза платочком».

     «Сейчас только и вещают: всё нужно испытать. А по мне, так некоторых вещей лучше все-таки не испытывать. Известно, к примеру, соврешь раз-другой, а после и сам повсюду одну ложь станешь подозревать. Изменишь жене, а после и ее в изменах станешь подозревать… К чему это я?.. А к тому, что писателя с чистой совестью, увы, сразу видно. И наоборот».

     Кто знает, может быть, романы Толстого и Достоевского мужественны и гениальны именно потому, что в них напрочь отсутствует авторская самоирония. Между тем, как все современные произведения буквально задыхаются от нее.
Впрочем, среди современных писателей есть абсолютно серьезные. Но эти вообще — полные идиоты.

     «Почему бы и тебе не написать что-нибудь идиотское?» — мимоходом интересуется у меня отец.

     «Нет, ей-Богу, вы что, с ума посходили, чтобы за последние 150 лет никто не написал чего-нибудь посильнее классики!? Что-то уж очень подозрительно. Быть того не может!»

     Вот, сейчас изреку молниеподобную истину. Русская литература, да что там — русская, вообще — литература, она не уводит человека от реальности. Ни в коем случае. Совсем наоборот! Именно, и только она — вталкивает, катапультирует человека в реальность из небытия — в настоящую жизнь, научает, заставляет его жить истинной жизнью. Собственно, дарит ему ее, жизнь.

     Реальность и иллюзия. Скажем, дедовщина в армии несомненная реальность. Но вот появляется задрот-ботан-литератор, берет в руки автомат и… дедовщина оказывается иллюзией.

     Рано или поздно стремление «дойти до самой сути», эта прискорбнейшая «идея фикс» овладевает каждым писателем, которого смолоду не погубили слава, деньги, женщины. Даже знакомого с понятием метафизической перспективы мироустройства. Тайна прекрасного, загадки души и человеческих отношений, смысл жизни. Отважный, дерзновенный порыв, но, по сути, параноидальная систематизация всего и вся. Даже если оставить в стороне случаи несомненного помешательства и резонерской графомании. Тут писатель сродни чудаку-ученому. Днем ездит на велосипеде, собирая на городских свалках жесть, фанеру и проволоку, а по ночам корпит над чертежами ракет, формулами пространства и времени и Универсальной Теорией Всего. По-своему, даже бывает морально вознагражден — когда у него вдруг развивается блаженное ощущение, что он действительно «всё описал и всё объяснил»… Хотя сама мысль о том, что человеку по силам а) охватить умом всё сущее в мире и б) разложить его «по полкам» абсурдна. Только не для писателя. Не мир объемлет его, но он объемлет весь мир. Вся вселенная  (и то, что вне ее) оказывается сосредоточена в четырех стенах классического писательского кабинета, обшарпанной комнатенке, кухне с пишущей машинкой (ноутбуком). А еще точнее, в мозгу самого сочинителя. Последовательно и неуклонно перебирает он предметы и явления, улиток и рябчиков, бабочек и морских котиков, систематизирует и классифицирует, а затем заносит в свой эпический опус магнум. Время от времени замирает в предвкушении момента истины. Ему уже грезится простая и ясная картина мира. Он оглядывает комнатенку. Шарит в черепной коробке. Повсюду номерки, артикулы, главы, части, абзацы. Чего еще забыл? Что еще не запечатлено его художническим даром?.. Может, сами мозги?.. Ага! Вот и мозгам находится место в супер-книге… Может, нечто невидимое?.. Запах, сам воздух! Ага!.. Запахи, ароматы, воздух выкачаны и растворены в чернилах… Что еще? Вокруг абсолютный вакуум… Ага! Запечатлеть вакуум!.. Что еще?.. Казалось бы, ничего не осталось… А Пространство, а Время! Ага! Сюда их, в книгу гения… Что еще?.. Ничто… Ничто… Как шишка под носом у алжирского бея.
 Где-то опять-таки у святых отцов прочел, что каждому человеку (в т.ч. конечно писателю) необходимо отличить то, что предоставлено его пониманию, от того, что предоставлено лишь его созерцанию. Уму ограниченному неестественно понимать действия ума неограниченного, ума Божия. Тщетные усилия к объяснению того, что превыше понимания, ведет единственно к заблуждениям, богохульству,  ересям, напастями явлений из мира духов, общением с демонами и безбожию…   

     В общем, писатель существо универсальное. Но уязвимое для академической критики. Один сильно пьющий сценарист у Ф. Скотта Фицджеральда искренне признается: «Познания у литератора обширные, но не глубокие».
Кстати, пьянство среди писателей, как членов профсоюзов, так и нет, отдельная, чрезвычайно серьезная, громадная тема, к которой и подступиться-то страшно. Особенно, на трезвую голову.

     Одно можно сказать с уверенностью. Если кто-то не одобряет писательских занятий ближнего своего, то от этого необязательно становится в глазах последнего его смертельным врагом. По крайней мере, это не общее правило. А вот если кто-то не одобряет его пьянства, то приобретает в его лице злейшего, опаснейшего врага. Причем независимо от его покаянных уверений, даже всемерных усилий над собой. И это — абсолютно общее правило. К тому же, пьяный — литератор уж и вовсе без меры глумлив, подозрителен и ядовит. Да и банально подл.

     «Дорогой происков и распитий…»

     Как-то среди дружеского, шумного застолья литератор Х, всегда носящий с собой блокнотик и постоянно всё в него записывающий, тоскливо глядит на коллег, опрокидывающих рюмку за рюмкой с коньяком, и вдруг ужасно грустно сообщает, что не пьет, завязал, и даже закодировался. «Ну и правильно, — весело говорю я, — молодец! — и, чтобы как-то поддержать человека, прибавляю, глядя в его тоскливые черные, со странным красноватым отливом глаза: — Тем более, что от коньяка глаза краснеют, как у вампира…» — «Да что ты!» — испуганно ахает он, но в следующую минуту я вижу, что он уже нисколько не грустит, а радуется тому, что не участвует в пьянке. А еще через минуту замечаю, что он что-то быстро-быстро записывает в свой блокнотик четким, аккуратным почерком и, заглядывая ему через плечо, читаю: «Сергей Магомет сказал, что от коньяка глаза краснеют».

     «На моем лице так очевиден недюжинный талант, что меня всю жизнь почему-то считают тайным алкоголиком…»

     Сколько вокруг «приличных литераторов», которые за всю свою жизнь не помогли ни одному собрату по перу, более талантливому, чем сами, не похвалили, не замолвили словечко ни за одну настоящую книгу. На склоне лет они, одинокие подагрики, покуривают трубку, привыкшие к тому, что на совести у них одними мерзости, а в голове ни одной мысли. Похвалы коллег кажутся им сплошным издевательством. Они механически поглаживают ладонью без линии судьбы золоченые корешки своих бездарных книг. А сколько еще дареных с автографами сразу выкинуто как мусор!..
Что ж, ведь учат Святые Отцы, что грех — это не только то дурное, что мы сделали, но и то доброе, что могли совершить и не совершили.

     Известно, да, что Ницше веселила едкая, даже зловещая фантазия о том, как в недалеком будущем, книги надоевшие народу, смертельно утомленному чтением, будут сжигаться на ритуальных кострах вместе с телами их авторов. Правда, Ницше не знал, что где-то в России Пушкин уже воздвиг нетленный, нерукотворный памятник самому себе, а Гоголь уничтожил второй том своих бессмертных «Мертвых душ».

     X первый раз приехал в Дом Творчества и, как наивный, добросовестный писатель, взял машинку и столько-то часов в день выстукивал на ней наброски новой повести. В его отсутствие знакомые потихоньку проникали к нему в номер и впечатывали в его рукопись фразы и целые абзацы из классиков. Вычитывая очередную порцию написанного накануне, X приходил в такой восторг от написанного, что к концу срока сошел с ума и попал в сумасшедший дом. Теперь, спустя много лет, шутникам их шутка по-прежнему кажется смешной. Не удивительно, что народ не уважает писателей, считая их прожженными циниками.

     Нынешние писатели частенько сетуют на подлое наше время: мол, слово литераторов теперь ничего не стоит. Вряд ли это справедливо. То есть и ныне, и в прежние годы слово имеет один и тот же вес. Вот только сами литераторы изрядно полегчали. Взять хоть «благословенную» пушкинскую пору. Тогда литераторов действительно опасались. А сами они жизнями не аллегорически рисковали. И сажали их, и вешали. Но не из-за их книжек, конечно. Ведь они и заговоры устраивали, и в масонских ложах сиживали. Они были не при власти, а сами были частью власти. Бестужевы-Пестели. Да и в быту могли эдак запросто на дуэль вызвать — застрелить, заколоть… Да и потом — сколько было писателей-революционеров! Не только подпольно листовки печатали, но и бомбы метали. Вроде даровитого Степняка-Кравчинского. Про Владимира Ильича уж и не говорю… Словом, если бы и нынешние братья-писатели собрались да ухлопали парочку губернаторов, олигархов или еще кого, так и на их книжки публика стала бы молиться…

     Как-то подзабыли, что, прочитав Лермонтовского «Героя нашего времени» (по современным меркам абсолютно невинную книгу из школьной программы), Николай I (некоторые исследователи утверждают, что он дружил с Александром Сергеевичем)  в бешенстве бросил что-то вроде, имея в виду автора: «Какая мерзость! Отныне этот человек — мой личный враг!»

     Совершенно уникальная, удивительная особенность нашего времени еще и в том, что публичные рассуждения об Истине, Благодати, вообще формулирование, как сейчас говорят «озвучивание» драгоценных, заповедных, просто реально прогрессивных идей  дозволяются исключительно и только людям абсолютно безнравственным, аморальным, насквозь ангажированным. Это какое-то качественное приращение лицемерия и фарисейства. Как, скажем, если бы поучения Христа параллельно проповедовались бы Иродом, Синедрионом и Ко. Причем много громогласнее и шире.

     Замечание самого общего свойства. Иногда хлесткая фраза, вроде бы сказанная уместно, достойным человеком и ради приумножения добра, вдруг оборачивается и против добра, и против здравого смысла. Так бывает. По-моему, нечто подобное произошло с фразой "А бойся того, кто скажет, я знаю, как надо!.." Ею норовят измордовать (как мальчика Ваньку селедкой) любого, кто заговорит о том, что ЗНАЕТ.
Вот и получается, многие километры статей, блогов в интернете, дебатов в Думе, на ТВ и т.д. – не могут вырваться из заколдованного круга.
Почему бы, к примеру, не задаться вопросом: а в самом деле, кому, хотя бы гипотетически, мы могли бы доверить это право — заявить «Я знаю, как надо!..»? Естессно, со всеми вытекающими отсюда «необходимым и достаточным»: ответственностью, условиями и так далее.
По-моему, даже уверен, всё к тому и придет. То есть к тому, что сделавшиеся одиозным и даже как бы заведомо лицемерным, не заслуживающее даже внимания, простое оценочное суждение о доверии к человеку с точки зрения его «морально-нравственного облика» снова станет для нас решающим. Образно говоря, духовные учителя и моралисты прошлых эпох вот-вот поднимутся из могил.

     Правители на то и правители, чтобы время от времени брать на себя ответственность. Именно в пограничных закону случаях. Притом немалую ответственность. Закон — не безукоризненный часовой механизм, верно? Даже в очень цивилизованных странах. Уж в России подавно. Когда нужно противостоять тому, что идеологически враждебно государству. В идеале — большинству народа. Иногда им, правителями, по сути «администраторам», да, приходится отвечать, иногда даже, как Чаушеску или там Берия, не к ночи будь помянуты… А главный ответ, конечно, перед совестью своей держать и перед Богом. Хоть часто мы и не признаем их за реальные вещи… Но ведь и мастера «прикладных искусств», деятели культуры тоже берут на себя известную ответственность. От и до. Что ж тут майнлихеровину разводить! Вроде, так всегда было, нет? Вот ведь и Сократ свои речи говорил не в лесу, как Франциск, а на базарной площади. И Сократа было жаль, а себя еще жальче… С другой стороны, это вообще бардак и разруха, когда всяческие пусси и чернилометатели рвутся в храм, а охотнорядцы в галереи…

     «Выпьем же за истину, дружище Сократ!..»

     Как часто говорят о смелости того или иного писателя-диссидента, высказавшего некую конкретную общественно-политическую или социальную правду. За это даже литературные премии присуждают… В этом есть что-то анти-художественное и ограниченное. Вряд ли это имеет отношение к литературе.
Это напоминает мне анекдот о том, как адмиралы заспорили, у кого матросы храбрее. Англичанин приказал: «Джон, прыгни с палубы в море!». Тот исполнил. «Это что! — фыркнул француз. — Жан, прыгни в море с мачты!» Тот исполнил. «Это что! — усмехнулся наш. — Ну-ка, Ваня, заберись на мачту и прыгни прямо на палубу!» — «Да пошел ты!» — ответил русский матрос. Вот это и есть настоящая храбрость… Художественная правда и смелость писателя, ее высказавшего, что-то вроде этого. То есть правда писателя есть скорее невысказанность, чем нечто определенное, наподобие обличительной энциклики Папы Римского.

     Кстати, Владимир Ильич тоже называл себя «литератором». Да и Гитлер в свое время блокбастер издал.

     «Почему бы и тебе не написать что-нибудь идиотское?» — участливо интересуются родственники и знакомые.

     «Версия. Не такая уж новая. Масоны и американцы подвесили на орбиту массу оглупляющих спутников: вот публика и перестала воспринимать настоящую литературу…»

     Воспользовавшись определением гениального Лейбница, Владимир Ильич безбожно сократил формулировку до узкого частного случая. На самом деле, писатель — есть зеркало всего живого универсума.

     Примечательно, что еще 150 лет назад Карл Маркс писал о том, что буржуазия создает свою собственную культуру — под стать себе, в которой нет ничего духовного, национального, корневого… К этому следует добавить, что при необходимости — из самолюбия или просто в целях экономии времени — буржуа-«художник» без колебаний готов присвоить чужую интеллектуальную собственность, как присваивает любую другую. При этом, естественно, не остановится ни перед чем, чтобы замести следы и уничтожить истинное авторство. И тут особенно важно подчеркнуть, что это — не что-то из ряда вон выходящее, а самая обыденная, повседневная практика. Как тут не вспомнить о том, что единственная и высшая награда художника —   в самой возможности творить…
Буржуа похож на андерсеновского Крота. Культура, как Дюймовочка, потребна ему лишь в рамках «ближнего круга» — своего рода вечный семейный «капустник». Потом нам объясняют, что и «Крестный отец» — великое произведение о настоящих человеческих отношениях и вечных ценностях. Попутно истребили тьму народа… А бедный Федор Михайлович целый роман написал о том, как какую-то старушку убили…

     Между тем именно в «Крестном отце» натолкнулся на замечательно тонкое наблюдение. Старый Дон поучает сына: «Когда кто-то уверяет, что в его действиях нет ничего личного, не верь. Только личное и движет человеком. Всегда!..»
Вот и литература — дело предельно личное.

     Шутки шутками, а вот чем дальше, тем больше слова приходится говорить совсем уже не шутейные. Вирус "литературного бешенства" еще более стремителен и беспощаден, чем вирус обычного. А ведь иммунологам известно, что 100% гарантии нет даже в том случае, если удалось привить укушенного даже через несколько минут после инцидента. Если вирус попадает в кровь счет идет на секунды. Уже через несколько часов животное заболевает: начинает вести себя странно, неадекватно, говорят, начинает панически бояться воды, но перестает бояться человека и огня, выходит на отрытые пространства и нападает на людей. Причем домашние животные — на своих хозяев. Но если в случае обычного бешенства погибает тело, то в случае литературного — под смертельной угрозой душа. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Аналогия с животным бешенством усиливается еще больше, учитывая тот факт, что у заболевшего тоже неизбежно развивается боязнь воды, но воды освященной, а среди покусанных и пострадавших оказываются не только близкие друзья и родные, но зачастую — литературные наставники и даже любимые писатели. И, как говорил мне один доктор, если уж вирус попал вам в кровь, можете не волноваться: вылечиться вы не сможете ни за какие деньги, ни в Америке, ни на Луне. Ибо никакого лекарства или вакцины просто не существует.

     Рассуждая о популярности своих книг, Стивен Кинг где-то хвастался, что читали постоянно требуют продолжения серийных романов. Один из читателей даже прислал фотографию плюшевого мишки в наручниках с подписью-ультиматумом, что если, дескать, в течении месяца не выйдет продолжение, мишка будет казнен… Этот эпизод Кинг искренне считает свидетельством своей писательской удачи, даже поставил жутковатую фотографию на тумбочку у изголовья.
А ведь тот же самый Стивен Кинг сравнивал чтение настоящей литературы с тяжким трудом, вроде работы на водокачке. Чем натужнее качаешь, тем больше награда — чистая, хрустальная вода.

     Нечто подобное говорилось и про хорошую музыку, которая сама к слушателю не приходит…

     Выбранные места из догорающего романа... Или листы, выхваченные из… Некогда я предполагал, что эти записки пригодятся для «масштабного полотна» — поэмы «Братья-Писатели». Вроде Братьев-Разбойников. Что ж, теперь, можно сказать, так оно и вышло: листки постепенно превратились даже в некий "квази-роман". Роман-трансформер. Чего уж только эти писатели не выдумают!

     «У-ух! Кажется, ничего более уничижительного о литераторах не писали лет пятьдесят! А может быть, такого еще вообще не писали…»

     Один главный редактор восторженно восклицал: это нужно немедленно публиковать, да и все, что вы принесете!.. Но прошла неделя — как воды в рот набрал. Видать, все-таки дошло, о чем здесь речь. Так и не напечатал ни строчки.

     Z ухмыляется своей косой усмешкой: «Какие вы мне братья!»

     Перефразируя Ван Гога: "Хорошие книги, как и хорошие алмазы, всегда большая редкость".

     «Читаю тебя, ты уж извини, на каждой странице одно и то же: никто меня не понимает, болваны вы!..»

     И еще, и еще: книги гораздо умнее своих авторов.

     В чем Ницше был прав, так это в том, что фикции на каждом шагу. Вот, к примеру, говорят: грядет экологическая катастрофа, человечество вступило в фатальный конфликт с природой… Допустим, все живое действительно окажется стерто с лица земли… Но разве само человечество не есть часть природы? Следовательно, план самоуничтожения заложен в самой природе. Более того, является логическим завершением (или продолжением?) ее эволюции. Говорить о вине человечества, прямо скажем, нелепо. Человечество не может иметь никаких «высших» планов, кроме природного. Впрочем, если человечество каким-то образом преодолеет экологический кризис, то и в этом не будет никакой его заслуги. Оно лишь эволюционирует вместе с природой… Словом, защитники природы могут спать спокойно: как ни парадоксально, именно руками человека природа осуществляет собственный план…
О чем бишь я?.. Да о том, что как бы и в случае с литературой не сесть в лужу. Писатели ли губят литературу и читателей, литература ли загибается, отравляя и тех и других — не нашего ума дело.
Но это, как говорится, всего лишь мое субъективное мнение.

     Однажды я читал о странном психологическом эксперименте, поставленном в детском саду и призванном доказать тотальное влияние коллективного мнения на мнение отдельной личности. Нескольких ребятишек подговорили действовать следующим образом. Когда в комнату будут приводить новых детей и спрашивать, какого цвета красный мяч, они должны говорить «черный». Такая, мол, игра. В результате, каждый новый ребенок, когда очередь доходила до него, на вопрос «какого цвета мяч» почти без колебаний отвечал, что мяч «черный». И только один малыш долго молчал, краснел, бледнел, ничего не отвечал, а потом — вдруг расплакался…  Вот так и я, наблюдая происходящее вокруг, особенно, когда интересуются моим мнением, часто испытываю нечто подобное, впадаю в столбняк. Только расплакаться не могу.

     Вдруг обнаружил одну действительно злокачественную, убийственную особенность наступившей компьютерной эры — в отношении литературы. Если раньше бумажная книга, выйдя в свет, в дальнейшем начинала жить совершенно независимо от автора, своей жизнью, имела свою судьбу, автор не успевал ее испортить бесконечными вылизываниями, переделками, то теперь произведения (будь они успешные или нет) превращаются в вечно вынашиваемых детей. Дети уже повзрослели, заскорузли, полысели, но — навечно замурованы в материнской утробе. Вот эдак и умирают, и разлагаются — в ней же. Пуповина никогда не рвется. Пока жив автор (превратился ли он ренегата-дегенерата, сошел ли с ума), он может в любой момент протянуть руку и ударить, поразить собственного ребенка в самое сердце. Впрочем, куда прискорбнее выглядят множественные, мелкие, каждодневные, и потому незаметные изменения. Собственно, ведь я сам пришел к этому наблюдению горьким, опытным путем. Я вижу, как странно, часто противоестественно, перерождается «Прививка от бешенства». Там где слышался веселый смех, начинают проливаться слезы. Что можно этому противопоставить? Не знаю. Возможно, лишь изданием старых добрых бумажных книг, которые, разойдясь по свету, будут чем-то вроде «точек восстановления» художественной истины, и только будущие литературные критики смогут раскопать их в культурной толще отмерших поколений, — если, конечно, эта «толща» не успеет превратиться сплошь в перегной. Где-то я уже писал, что, пожалуй, такая сверхнапряженная, исследовательская работа по перелопачиванию литературных залежей потребует гениев, вполне сравнимых с теми, что создавали неведомые шедевры. А может, и еще больших.

     «Почему бы и тебе не написать что-нибудь идиотское?» — спрашиваю себя я.

     Гениев гораздо больше, чем кажется.

     Он же, Бунин, восклицал: смертельно тяжело наблюдать происходящие повсюду ужасные вещи, но еще тяжелее — объяснять людям, что это ужасно.

     Почти дословно: это не что-либо обычное или чувственное, принадлежащее миру сему, но тайно сообщающее тебе то, чего ты прежде НИКОГДА не видел и не воображал...
Так оно, видимо, и есть. Иначе и писать не стоило бы.

     Сколько уж лет только и слышу отовсюду: мол, мировая литература в кризисе. Это у вас мозги — в кризисе. А с литературой все в порядке.

     И приходит на ум сакраментальная реплика Апулея: «Вот я тебе и рассказал, а ты, хотя и выслушал, остался в прежнем неведении».

     Пожалуй, только сейчас могу спокойно вздохнуть, понимая, насколько обоснована — глубока и фанатична — моя любовь к литературе, а главное, уверенность в ней как в единственном в своем роде способе понимания окружающего мира и себя самого. Способе ясном и, если так можно выразиться, человечном, все пронизывающим и безотказном... Почему только сейчас? Да потому что последнее время многие разделы наук, один за другим, не только гуманитарных, вроде истории или филологии, но и достаточно точные, вроде экономики, психологии, биологии, и, что удивительнее всего, так сказать, точные, бездушные, даже дьявольски радикальные — математика, кибернетика, астрономия, физика, — а изумительнее всего квантовая физика и физика пространства и элементарных частиц, — все они на глазах превращаются (снова, как на заре своего рождения) в отличную художественную литературу. Такую ультра русскую и живую, такую одухотворенную и всечеловеческую. Именно поэтому так бурно развиваются и прогрессируют.
   
     Скажу больше. Хоть это уж почти невозможно. Вся жизнь стала похожа на одно удивительное литературное произведение, небывалый роман. Кто его автор?

     Вижу, яснее и яснее, что никто, кроме меня, не знает истины и что с моей смертью умрет будущее..

     Ну-с, милый, как дела? — Смотрю, как вода бежит, бежит…
   
     Новый прекрасный подарок русской литературе.

     Y показывал набросок нового романа «Русская Шахрезада». «Про писателей». Что-то вроде этого.
«...Первая русская красавица Наталья Николаевна Гончарова вышла замуж за Пушкина, который жил литературным трудом и для него 70 рублей были большие деньги. Но как-то в сердцах Пушкин сказал, что и за всю Россию столько не даст. У Александра Сергеевича цензором был сам царь, который сослал на Кавказ Лермонтова. Потом на Кавказе побывал и Лев Николаевич. Федор же Михайлович, кажется, не был на Кавказе, но зато тоже не любил балет. А Антон Павлович Чехов любил и балет, и театр. Но ходил только в театр. Бывало, посмотрит «Три сестры» или «Иванова» и кричит: «Книппер, Книппер!» А однажды посмотрел «Чайку» и так огорчился, что уехал на Сахалин, где познакомился с Александром Исаевичем Солженицыным, и Александр Исаевич читал Чехову свое собрание сочинений. Потом Чехов уехал отдыхать в Крым и умер, а Александр Исаич уехал в Америку. Там он познакомился с Хемингуэем, которому тоже читал свое собрание сочинений. Когда Хемингуэй застрелился, Александр Исаевич приехал в Москву и там выступал в парламенте перед президентом, который тоже был писателем. Потому что в России писатель больше, чем поэт. Писателей в России хоронят на Новодевичьем, а поэтов всего лишь на Ваганьковском...»