Старики подземелья

Подвал был низкий и приземистый, но довольно большой. Судя по всему, тянулся он по всей площади дома. Хотя о настоящих размерах его судить было довольно сложно, так как помимо того, что подвальное помещение крайне скупо освещалось, оно было плотно заставлено по всему периметру, за исключением разве что центральной своей части.
Здесь стояли коробки и ящики, заполненные всякой всячиной, мешки с картошкой и капустой, пустые и полные банки, стопки потрёпанных книг и пожелтевших журналов, прессованные доски всех мастей и рабочий инвентарь в самом разном состоянии, старые, преимущественно, детские вещи, поломанные игрушки и всё прочее, давно вышедшее из употребления, но зачем-то складируемое и сохраняемое годами.
В центре находился маленький стол, сбитый из старой, расслоившейся фанеры, покрытый клеёнкой, со стёршимся рисунком. По разным сторонам от него стояли с одной стороны - поставленный на попа и покрытый засаленной ветошью тёмный, дощатый ящик, а с другой трёхногий и неустойчивый табурет с остатками давно облупившейся на нём эмалевой краски.
Чуть дальше, по разные стороны, уже почти съеденные полумраком, слева - солдатская, кровать с ржавой, панцирной сеткой, а справа - разложенное, сильно продавленное кресло, аккуратно заправленное серым, пуховым платком, скрупулезно и множественно побитым молью, как микроскопической картечью.
Тут жили старики. Стариков было двое - Анна Фёдоровна и Иван Фёдорович. Брат и сестра. Сколько лет им точно, они наверняка и сами не знали, да последние годы и не сильно интересовались. Известно только, что Анна Фёдоровна была на два года старше брата, и свои семьдесят пять праздновала с семьёй брата ещё лет шесть или семь назад в своей маленькой, но славной квартирке, полученной от комбината, где проработала всю жизнь.
Из своей семьи у Анны Фёдоровны оставался только сын, но тот из четырёх ходок в места не столь отдалённые, последний раз сел так плотно и надолго, что дождаться его Анна Фёдоровна уже и не надеялась. В последнее время, из-за прогрессирующей катаракты, она стремительно теряла зрение и почти все дни проводила, сидя в своём углу, бормоча что-то вполголоса и теребя старенький молитвослов, где у неё был спрятан и бережно ею сохранялся, вырезанный когда-то из журнала лик Николая Чудотворца.
Её брата, три года назад похоронившего жену, казалось факт того, что последние два с половиной года он почти безвылазно живёт со своей сестрой в подвале собственного дома, беспокоил в самую последнюю очередь.
Подвижный, улыбчивый и щуплый, с седой, желтоватой бородой, он сохранял неизменное присутствие духа и почти всегда пребывал в хорошем настроении, не взирая на тяжёлую форму полиартрита и тугоухость. Он пытался поддерживать сестру, как только мог.
Хотя их диалог часто больше походил на монолог, поскольку Иван Фёдорович говорил и за себя и за сестру, регулярно выступая инициатором не только ежевечерних разговоров за скромной трапезой, но и разноплановых идей, регулярно приходящих ему в голову. Однако если жизнь ещё окончательно не замерла в этом подземелье, то исключительно благодаря усилиям и неиссякаемой энергии Ивана Фёдоровича.
Анна Фёдоровна была немногословна, строга, и относилась к брату с той мерой сострадания, любви и понимания, с которой взрослый человек относится к ребёнку или людям с неприкрытой, оголённой душой. Из них шестерых братьев и сестёр, в живых оставались только они.
Личной собственности у стариков было совсем немного. Сколько-то старой, с трудом определяемой её родовую принадлежность одежды и несколько мелких вещей. Кроме этого упомянутые - кровать с единственно уцелевшим на одной спинке тусклым, круглым набалдашником и сваленными на ней лохмотьями, так же, как и поставленный набок ящик с застеленной, сальной тужуркой принадлежали Ивану Фёдоровичу, а соответственно кресло с хромым табуретом и молитвослов с портретом святого Николая - Анне Фёдоровне.
Освещался подвал одной-единственной лампой дневного света, расположенной справа от деревянной лестницы. Из-за своей квадратной формы и желтоватого освещения лампа очень напоминала окошко, залитое ярким солнцем. Анне Фёдоровне очень нравилось смотреть на этот тёплый источник света. Во-первых, потому что по сравнению почти со всем остальным, она его всё ещё хорошо различала, а во-вторых, это напоминало мимолётные и чудесные дни из какой-то другой жизни. Её собственной, но такой страшно далёкой, что ухватить эти светлые моменты и соединить их во что-то цельное и узнаваемое, у неё уже не хватало сил.
- Смотри, Ваня, это окно, ну точно, как в нашем доме в Михайловке, помнишь?
После того, как ей приходилось ещё пару раз повторить, так как Иван Фёдорович не слышал, он соглашался, но вносил свои поправки:
- Да, но только не в Михайловке, а уже здесь на Кубани, помнишь самое первое лето, как переехали?
Анна Фёдоровна кивала и с грустной улыбкой на маленьком, морщинистом лице смотрела на неверный и подрагивающий свет лампы. Обычно, если с нехитрой уборкой после скудного перекуса было уже покончено, Иван Фёдорович, смущённо покашливая, вскоре произносил:
- Однако выключить надо-ть, Нюра… Лампу-то… Семён Григорьевич пришёл, кажись…
Анна Фёдоровна снова мелко кивала и укрывалась в своём углу с молитвословом или нескончаемым вязанием, причём не делая большой разницы, от того, что держит в руках, поскольку не видела уже давно ни того, ни другого. А Иван Фёдорович, брал в руки старый, портативный радиоприёмник, зарывался в свои лохмотья на кровати и «ловил волну». Кроме хрипа и шипения, очень редко сменявшихся ненадолго то неадекватно оживлённым голосом радиоведущего, то какой-нибудь мелодией, а то и иностранной речью, от которых болезненно морщилась Анна Фёдоровна, «Селга-309» за редчайшим исключением не издавала больше ничего, но это ни в малейшей степени не убавляло пыла Ивана Фёдоровича, необычайно дорожившим этой штуковиной, и каждый день напоминавшим сестре о том, как зять Семён Григорьевич, «прислал» ему новую партию батареек.
Зять вместе с женой Марией, дочерью Ивана Фёдоровича, и двумя детьми, жил здесь же, только наверху.
О том, что в большей степени стараниям своего зятя он обязан своим проживанием в подвале, по негласному правилу, с самого начала принятого между братом и сестрой, вслух не обсуждалось.
Время суток, как и время года в подполе были слабо различимы, часто сливаясь в одни сплошные, бесконечно тянущиеся мглистые сумерки, приправленные стойким, и не различимым уже ими ароматом сырости, прелой земли, отхожего ведра и слежавшейся, несвежей одежды.
Так что, в основном, жили согласно своим внутренним часам, лишь время от времени сообразуясь с внешними подсказками. О том, что наступил, например, вечер, когда все собираются после трудового дня дома, старики догадывались по тяжёлым шагам и басовитым окрикам Семёна Григорьевича. О наступлении зимы рапортовали тёплые, изолированные красивым, блестящим материалом трубы. А праздник знаменовал собой весёлый топот маленьких ног с самого утра, хлопанье дверей и общую суматоху, постепенно рассасывающуюся под множественным гулом незнакомых голосов.
Но сегодня Иван Фёдорович свет выключать не спешил. С помощью сестры он пододвинул стол с чисто вытертой клеёнкой почти к самой лампе, и подслеповато щурясь, но очень старательно, выводил на бумаге крупные буквы под внимательным и тревожным взглядом Анны Фёдоровны из-за своего угла.
Передвигать имеющуюся в их распоряжении мебель, как и жечь без толку свет, было вообще-то категорически запрещено, но сегодня у них имелась уважительная причина. Иван Фёдорович при молчаливом, но искреннем участии и поддержке сестры, писал письмо своей семье. Иван Фёдорович писал уже долго, по приблизительным подсчётам где-то с час и Анна Фёдоровна сгорала от нетерпения.
- Ну что, Ваня? Готово? - громким шёпотом спросила она, не выдержав. Её брат продолжал выводить буквы крупным, детским почерком в разлинованной в косую линию тетрадке, сосредоточенно шевеля при этом губами.
- Не слышит, - обречённо произнесла пожилая женщина и опустила руки с грязно-голубым вязанием на колени. Тоненько звякнули спицы. Иван Фёдорович поднял голову и вопросительно посмотрел на сестру.
- Я говорю, хватит, Вань, бумага скоро кончится… Или ручка… Кто так много читать будет?
Её брат махнул рукой:
- У меня просто почерк крупный, а тетрадку эту мне Светланка принесла, ей в косую линию уже без надобности.
- Читай! - потребовала Анна Фёдоровна.
- Погоди, не закончил ещё.
- Читай, говорю! - старушка упрямо тряхнула седой прядью, выбившейся из-под платка, - Бог тебя знает, чего ты нагородил там, балабол, как бы хуже не стало…
Иван Фёдорович пожал плечами, откашлялся, кротко взглянул на сестру и приступил к чтению.
Здравствуйте, дорогие наши и любимые Семён Григорьевич, Мария и родненькие внуки наши Светланка и маленький Игорёк.
Первым делом хотим пожелать вам доброго здравия и передать горячий наш привет. А ещё надеялись узнать, сколько всего времени осталось до Нового года и Рождества Христова…
- Господи, святые угодники, зачем тебе это? - воскликнула Анна Фёдоровна.
- Чтобы поздравить, голова садовая, - последовал незамедлительный ответ.
… А то Светланка вчерась спускалась, да я так обрадовался, что и позабыл спросить, а Мария не скажет, потому как сердится. И вот об этом хотим ещё вам сказать. Что простите нас, родные вы наши, что вели мы себя негоже, и пачкали, и вообще. Но только мы хоть и виноватые, но совсем не хотели. Это ж ведь из-за болезни глаз Нюра, тётя ваша и бабушка не заметила, куды сыпала ту крупу или что. Так что извиняйте нас, дорогие наши хотя бы за ради господа бога. Потому как мы уже всё поняли и впредь обещаем вести себя прилично.
- А за квартиру-то мою, Ваня? - спросила Анна Фёдоровна.
- Что? - не расслышал Иван Фёдорович.
- Ах ты, господи, за квартиру, говорю, когда спросишь? - повышая голос и закашлявшись, повторила женщина.
- Есть там, дальше…
И как жаль, что не видим совсем Игорёчка, тоже вырос, наверное, как и Светланка, большая стала да ладная... А вот хотел ещё доченька к тебе обратиться, моя милая. Хотя и знаю, что натерпелась ты от меня изрядно. Но я ведь забывал свет и пачкал совсем не специально. А можно сказать в силу своей болезной немощи. Но я уже исправился, доченька, любимая моя Мария Ивановна! Те лекарства, что ты мне по доброте сердечной давала, я выпил исправно, и теперь здоров совершенно. И если бы мне можно было снова занять ту комнату, где мы с твоей матерью жили или хоть в какой другой, даже если не отдельная, а шкафом, положим, перегорожена, я бы низко в ножки кланялся. Я бы и не выходил никогда, пока Семён Григорьевич дома, ты же меня знаешь, дочь, я тихо сижу, газетку читаю, да радиво слушаю. А как Семён Григорьевич, муж твой на службу отправится, так я только кашку маленько сварил бы себе или яичко, да снова шасть в свою комнатку. Вот и нет меня, дочь моя родная, Мария Ивановна. А помнишь, как мы с тобой на парад ходили? И в зоопарк? Ты смешная была, румяная такая. Ножки толстенькие, крепенькие, флажком или шариком машешь, даже и фотография есть где-то. Помнишь, ты в клетчатом пальто у меня на руках? Давно не видал её. Мама знала где, а я без неё, доченька и потерялся совсем, всё забываю. Но только ты нет, не думай, что свет гасить и пачкать не можна, я помню, дочь. Крепко помню.
- Ох, царица небесная, - простонала Анна Фёдоровна, - вот же пустобрёх, прости господи… И всегда таким был, мать даже удивлялась в кого ты удался… Заладил одно и то же, - она вздохнула и снова взяла вязание, - мели, Емеля, твоя неделя…
Иван Фёдорович промокнул глаза рукавом какого-то зипуна, что лежал на кровати и, оставив без внимания сестрин комментарий, продолжил чтение:
… А если никак мне не можно жить в доме, пусть и в самой махонькой комнатке, пусть и шкафом перегороженной, ты, мой ангел, не вздумай расстраиваться. Упаси бог, ничего страшного. Тем более что мы и здесь уже совсем попривыкли. Только вот Нюре, Анне Фёдоровне желательно бы вернуться к себе. Она здесь чахнет, дочь и кашель нехороший такой. Вот и всё, что спросить хотели. А тот случай у нас по недоразумению вышел. Ты Семёну Григорьевичу, мужу своему скажи, ни Нюра, ни я и не думали вас упрекать в чём-то, как можно это вообразить даже. Просто сестра ведь не знала, почему так срочно её сюда привезли. А потом мы во дворе встретили Бориса Никитича и он сказал, что квартиру Нюры Семён Григорьевич продал. Да мы говорили уже. Это не Нюра решила, это при мне ей так было сказано. Вот ведь как бывает! И обидеть она никого не хотела, напротив, мы не верим даже, но Борис Никитич сказал она ведь подписала квартиру на Светланку, вот и всё, мол. А мы ему на это в ответ, да подписала, как раз для того, чтобы Серёга выйдя с тюрьмы не смог продать, а то он грозился прошлый раз, а Семён Григорьевич и сказал, что нужно ребёнка прописать и тогда никто не тронет. Вот как оно и вышло-то. А обидеть, родненькая моя Машенька, мы нет, никого не хотели. Просто желаем прояснить, а то Нюра, бедная, плачет да молится, и кашляет плохо. Особенно ночью. Вот мы и просим вас горячо, нельзя ли вернуться хотя бы сестре моей единокровной на свою законную площадь, а больше и ничего, кроме пожелания доброго здравия и всяческого довольства.
Иван Фёдорович вздохнул, посмотрел на притихшую сестру, что шептала сейчас молитву, глядя отрешённо в сторону сухими, блестящими глазами, склонился над тетрадкой и, закончив писать, через время дочитал:
А ещё прошу сердечно прощения у Семёна Григорьевича и горячо благодарю за батарейки. Работает теперя радиво очень даже прекрасно. Чего и вам желаю, мои родные.
Ты уж, Машенька, будь добра, извинись за меня перед мужем своим, да скажи, что за руку его схватил, потому как испугался, что он хочет Нюру мою ударить. Известно, осерчал он, понять можно. Да только слёзно прошу его не делать этого. Нюра старая, да больная, не гоже это, не по-христиански даже. А если нам что по-стариковски да сослепу показалось, так нижайше просим простить и не держать зла на глупых стариков.
Засим, остаюсь вечно ваш отец и дедушка Кузин Иван Фёдорович да сестрица его Анна Фёдоровна здесь тоже.
Некоторое время помолчали. Затем Иван Фёдорович подал голос:
- Завтра попробую передать Маше со Светланкой… Как думаешь, выгорит у нас?
Анна Фёдоровна молча помогла брату поставить столик на место, затем легла, накрывшись дырчатым платком и долго кашляла. После чего отдышавшись, глухим, потухшим голосом, произнесла:
- Гаси свет, Ваня, давай спать… Бог милостив…