Гауф. Холодное сердце. Часть 2

   В понедельник утром, когда Петер пришёл на свой стекольный завод, там находились не только рабочие, но и люди, которых совсем не хотелось видеть, а именно чиновник и три судебных пристава. Официальное лицо пожелало Петеру доброго утра, поинтересовалось, как тому спалось, а после вытащил длинный список, где были перечислены все Петеровы кредиторы.

   - Вы можете заплатить или нет? - спросил чиновник, строго посмотрев на юношу, - только побыстрее, потому что мне слишком дорого моё время, а до тюрьмы ещё три добрых часа.

   Вот тут-то Петер упал духом, признался, что денег не имеет вовсе и предоставил к оценке дом и двор, завод и склад, тарантас и скакунов, а пока чиновник с приставами всё обходили, описывали да оценивали, подумал юноша: до Соснового холма-то недалече, и коли не смог подсобить коротышка, попытаю-ка я счастья у великана. Помчался он к тому холму да так быстро, словно приставы ему на пятки наступали; когда же бежал Петер мимо того места, где впервые заговорил со Стеклянным Человечком, его словно невидимая длань удержать пыталась, но юноша вырвался и побежал дальше к границе, которую уже до того приметил,  и едва пересекши границу позвал он, почти бездыханный: "Голландец Михель! Господин Голландец Михель!" - как встал перед ним и сам сплавщик со своим шестом.

   - Пришёл-таки? - спросил великан, усмехнувшись, - никак три шкуры с тебя содрали, и теперь кредиторам за долги раздают? Ну, ну, успокойся: все твои бедствия, как было сказано, идут от Стеклянного, от этого отступника и ханжи. Уж коли даришь, так дари щедрою рукою, а не как этот скупердяй. Но пойдём, - сказал он, повернувшись к лесу, - давай-ка за мной в мой дом, посмотрим, сможем ли мы договориться.

   - Договориться? - подумал Петер, - что же может от меня ему понадобиться? Что же я могу ему продать? Не хочет ли он, чтобы оказал я ему какую-то услугу, или нечто подобное?

   Первым делом пошли они в гору по пустой и извилистой тропинке, после чего встали у тёмного, глубокого, обрывистого оврага; Голландец Михель спрыгивал со скалистых уступов легко, словно бы спускался бегом по пологой мраморной лестницы; когда же Петер, обессиленный сник, стал здоровяк ростом, что колокольня, протянул юноше руку длиной с оглоблю, заканчивающуюся ладонью размером со стол в таверне, и позвал гласом тысячепудового набатного колокола:

   - Садись на ладонь и держись за палец - так не свалишься!
Петер трепеща сделал, как тот велел: уселся на ладонь и охватил большой палец.

   Дорога шла всё дальше и дальше вниз, но к удивлению молодого угольщика не стало темнее, а наоборот, казалось, что дневного света становилось только больше и в конце концов Петер уже не мог долго выдерживать столь яркого света. После того как юноша благополучно сошёл на землю, великан стал уменьшаться и вскоре достиг своих прежних размеров, остановились перед домом, неприметным, но добротный, будто бы это дом зажиточного шварцвальдского крестьянина. Изба, куда привели Петера, не отличалась от жилищ других людей, кроме как своим одиноким обликом.

   Деревянные настенные часы, израсцовая печь, домашняя утварь, расставленная по широким лавкам, - всё это было как везде. Голландец показал гостю на место за столом, после чего спустился в погреб и вернулся с кувшином вина и стаканами;  стоило здоровяку разлить, как завязался разговор: Михель все говорил о прелестях мира, о далёких странах, о прекрасных городах и реках и Петера аж тоска взяла; так захотелось ему самому открыть всё то, о чём рассказывал голландец.

   - Когда тело твоё полно сил и бодрости для новых свершений, лишь пара ударов глупого сердца может заставить тебя колебаться; а ещё оскорбление чееести, несчааастие... Зачем башковитому парню вообще о таком печалиться? Ужель ты втемяшил себе это в голову, когда тебя кто-то честил мошенником и подлецом? Или у тебя желудок свело, когда припёрся к тебе писаришка, чтобы вышвырнуть тебя из твоего же родного дома? А? Ну-кась, скажи-ка, что у тебя тогда прихватило?

   - Сердце, - промолвил Петер, сдавив ладонью заходившую ходуном грудь, ибо сердце его и впрямь заходило ходуном.

   - Вот. Ты,- не сочти за низость, но ты много сотен гульденов раздал всяким нищим, попрошайкам и прочему отребью; и какая тебе с того польза? Ну, да, пожелали тебе счастья и здоровья; и стал ли ты здоровей? Нет, врача можно позвать только за деньги! Счастье? Дааа! Хорошо то счастье, что можно заложить и  выбросить! И что же тогда побуждает тебя лезть в карман и бросать новенькие монеты в перелатанную шляпу бродяги? Сердце, и опять сердце, не глаза или зубы, не руки или ноги, а сердце. Ты слишком - вот уж верно говорят! - близко к сердцу всё и принимаешь!

   - Но как же приучить себя не делать так более? Я всеми силами пытаюсь это подавить, но сердце всё равно выскакивает из груди и начинает ныть.

   - Вот то-то и оно, - воскликнул со смехом Михель, - даже такой плут как ты ничего с этим поделать не может; но отдай мне эту еле трепыхающуюся вещь, и ты увидишь, как хорошо пойдут твои дела.

   - Вам? Моё сердце? - воскликнул в изумлении Петер, - да мне же нужно будет умереть не сходя с места! Никогда!

   - Да, если кто-то из ваших хирургов вынет сердце из твоего тела, то тебе, придётся умереть; но со мной другое дело: пойдём, подивишься, - с этими словами встал он из-за стола, открыл дверь в каморку и проводил туда Петера. Сердце юноши заколотилось, словно боевой барабан, стоило ему только пройти за порог, но Петер даже не обратил на это внимание, ибо открывшийся ему вид удивлял и завораживал. На нескольких деревянных полках стояли заполненные прозрачной жидкостью стеклянные колбы, в каждой из которых лежало по сердцу и на каждой из них было наклеено по бумажке с именем, которые Петер с любопытством и прочёл: там было сердце чиновника в Ф., сердце толстого Эцехиля, сердце короля Танцевальной залы, сердце главного лесничего; тут было шесть сердец перекупщиков зерна, восемь рекрутерских сердец, три органа от менял,- одним словом, сердца всех самых уважаемых людей в округе были собраны здесь.

   - Гляди, - произнёс Голландец Михель, - все они отбросили и страх за жизнь, и житейские заботы; ни одно из этих сердец не бьётся теперь, навевая беспокойство или страх, а их бывшие владельцы вполне довольны, что выгнали из дома чересчур разгулявшегося гостя.

   - Что же тогда они носят у себя в груди? -  спросил Петер, к которому от увиденного уже подступала дурнота.

   - Это, - ответил тот и достал ему из выдвижного ящика - каменное сердце.

   - Даже так? - возразил юноша, не в состоянии справиться с дрожью, охватившей все его тело, - сердце из мрамора! Но послушайте, господин Михель, это же какой холод воцарится, должно быть, в груди?

   -  Конечно, но холод в высшей степени приятный; да и с чего бы сердцу быть горячим? Зимой тебе сердечность ничем не поможет, тут рюмка вишневки куда полезней сердечного тепла, а уж летом, когда вокруг жара и духота, - ты не поверишь, как такое сердце даёт прохладу; и как уже было сказано, ни страх, ни ужас, ни глупое сожаление, ни прочие неприятности не достучатся в это сердце!

   -  И это всё, что можете вы мне дать, - разочарованно протянул Петер,- я надеялся на деньги, а вы мне сулите лишь камень.

   -  Ну, ста тысяч, думается мне, на первое время тебе будет довольно; если их умеючи обернешь, то скоро сможешь стать миллионером.

   -  Сто тысяч? - радостно воскликнул нищий угольщик, - ну, довольно биться так неистово мне в грудь, скоро мы покончим с этим. Хорошо, Михель; давайте мне камень и деньги и можете вынимать беспокойство из неподходящего ему футляра.

   -  А я знал, что ты разумный малый, - ответил голландец, дружески усмехнувшись, - пойдём-ка мы с тобой ещё опрокинем, а после я тебе и денег отсчитаю.

   И сели они в горницу опять, и наливали и выпивали до тех пор, пока не провалился Петер в глубокий сон.

   Угольщика Петера Мунка разбудил радостный мотив почтового рожка и смотри-ка - он в прекрасной карете едет по широкой улице; высунувшись, увидел он позади Шварцвальд, раскинувшийся в голубой дымке. Поначалу даже не верилось, что это он, Петер, и есть, сидящий в этой карете, да и нынешнее его платье было боле не тем, что носил он накануне, но отчётливо осознав себя и всё, что вокруг себя, отбросил он сомнения и размышления и воскликнул:

   - Угольщик Петер Мунк - это я, я и никто другой!

   Юноша удивился самому себе, как без не то что тоски, даже без тени задумчивости покидает он впервые в жизни тихую свою родину, родные свои леса, где так долго прожил; сам же он, подумав о своей матери, что сидит ныне беспомощная и в нищете, не смог выдавить ни слезы из глаз, ни вздоха из груди, ибо ему было всё абсолютно безразлично.

   -Ах, точно! - промолвил он тогда, - слезы, вздохи, ностальгия и меланхолия, - это всё исходит из сердца и спасибо голландцу Михелю, - моё-то холодное и каменное.

   Молодой человек положил руку на грудь; внутри было всё покойно и ничто тот покой не нарушало.

   - Если он с сотней тысяч также содержит слово, как с сердцем, так мне только и остаётся, что и радоваться, - промолвил он и принялся обыскивать карету. Петер нашёл такое множество платьев, о котором мог только мечтать, но никаких денег не было; наконец открыл он ещё одну сумку и обнаружил там много тысяч золотых талеров, сиянием своим напоминающие особняки богатеев в больших городах.

   - Вот теперь нашёл я, что хотел,- подумал  Петер, уселся поудобнее в углу кареты и отправился путешествовать дальше.

   Два года путешествовал он по миру, выглядывая из своей кареты то вправо, то влево на дома; по приезде в город не обращал внимания ни на что, кроме эмблемы постоялого двора, а после заселения обходил весь город вдоль и поперёк, заставляя показывать себе самые лучшие достопримечательности; но ничего не радовало его: ни картины, ни дома, ни музыка, ни танцы не трогали его каменное сердце; глаза его были к прекрасному слепы, а уши глухи. Ничего ему не оставалось больше из радостей, кроме как есть, пить и спать; так он и жил, путешествуя без цели, развлекаясь то всевозможными блюдами, то пресным и скучным сном. И действительно, то тут то там Петер выяснял, что раньше было ему отраднее и веселее, хотя и был тогда юноша беден и вынужден был пахать как проклятый, чтобы продлить своё существование. Тогда всякий взгляд в долину, наигрыш и песня приносили ему наслаждение, а той простой стряпне, что приносила мать юноше на угольные кучи, радовался он как ребёнок; когда Петер задумывался о тех временах, становилось ему удивительно, что ныне он не может и заставить себя улыбнуться, тогда как раньше смеялся каждой шутке; теперь же, когда вокруг смеялись, молодой человек лишь кривил из вежливости губы, тогда как душой он не собирался смеяться вместе с ними. Тогда почувствовал юноша , что хотя он совершенно спокоен, но тем не менее не может быть он довольным. И не тоска и меланхолия, а скука и пресыщение толкали его вернуться на родину.

   Когда же возвратился он из Страсбурга и увидел тёмные леса своей родины, когда впервые вновь увидел он здоровые и сильные фигуры и родные шварцвальдские лица, когда слуха его вновь коснулся столь домашний и родной колокольный звон, сильный, глубокий и благозвучный, ощупывал он свою грудь, надеясь, что взыграет кровь, и верил он, что вот, будет он радоваться и рыдать одновременно, но как только мог он быть таким глупцом, ведь сердце-то каменное, а камень - мёртв: не смеётся и не плачет.
Первым делом Петер пришёл к голландцу Михелю, принявшему юношу, словно старого друга.

   - Михель, - обратился юноша, - теперь я много ездил и всё увидел, но мне весь этот вздор лишь навевает скуку. Хотя та каменная штука, что ношу я в груди, меня иногда и оберегает: я никогда не гневаюсь и не грущу, но и никогда не бываю весел, будто бы жив я лишь наполовину. Не можете вы сделать моё сердце хоть немного чувствительней, - или верните мне лучше старое: я прожил с ним двадцать пять лет и хоть иногда оно и шалило, но всё ж было бодрым и жизнерадостным.

   Угрюмо, с горечью усмехнулся лесной дух:

   - Если ты когда-нибудь умрёшь, Петер Мунк, - ответствовал он, - то тогда оно не должно пропасть, тогда у тебя должно быть твоё умягченное, трепещущее сердце, и вот тогда ты сможешь прочувствовать всё - радость ли, печаль, - всё, что с тобой происходит; но здесь, наверху, ему уж больше твоим не бывать! Петер, ты славно постранствовал, да и нужно ли тебе сердце в этой жизни? Поселись где-нибудь здесь в лесу, построй дом, женись, займись хлопотами по хозяйству, коль работы тебе мало; в праздности ты жил, вот и скучал, а винишь в этом ни в чем не виноватое сердце.

   Петер рассудил, что Михель прав в том, что именно от праздности всё его беспокойство, и задался целью становиться всё более и более богатым. Михель же подарил юноше ещё сто тысяч и они распрощались добрыми друзьями.

   Вскоре по Шварцвальду пронёсся слух, что угольщик Петер Мунк, игрок Петер появился вновь и стал ещё богаче, чем был. Всё было, как всегда бывает: как поиздержится человек, так его под белы рученьки и вон на солнышко, а как по возвращении в воскресенье заполночь пришёл наш юноша в тот же кабак в первый раз, то и руку со всем уважением трясли, и лошадь его нахваливали и про его путешествие расспрашивали, а стоило Петеру сесть с толстым Эцехилем за игорный стол, - всё внимание было приковано а игрокам как в старые времена. Стекольным делом Мунк больше не занимался, теперь стал он лесопромышленником, но только для виду; основными статьями его доходов была торговля зерном и ростовщичество. Постепенно добрая половина Шварцвальда оказалась у него в долгу; однако ссуживал он лишь под десять процентов, или продавал втридорога зерно беднякам, что не могли немедля заплатить. С чиновником тем ныне вёл Петер дружбу и стоило какому-нибудь господину хоть замешкаться с выплатой, так к тому тотчас же седлал коней судебный со своими головорезами, описывал и оценивал у должника дом и двор и мгновенно его выкупал, выставляя на улицу мать отца и детей. Поначалу богатеющему Петеру это доставляло некоторые неудобства, ибо поначалу бедные должники толпами осаждали его ворота, мужчины унижались, вымаливая снисхождения, женщины пытались хоть как-то смягчить камень в груди столь жестокого юноши, а дети облепляли барина, вымаливая кусок хлеба. Однако стоило ему завести нескольких специально натасканных бойцовских собак, то "кошачьи концерты" - так он называл подобные сборища - сошли на нет: короткий свисток, травля - и вот нищие уже в ужасе пускаются врассыпную. Больше всего хлопот доставила ему "старуха". То была никто иная, как госпожа Мунк, мать Петера. Она  впала в нужду и нищету после того, как за долги у выкупили дом и двор, а сын, вернувшийся богачом, даже не удосужился посмотреть в её сторону; так приходила теперь мать к воротам родного сына, старая, слабая, хрупкая, опираясь на палку. Внутрь старушка уже никогда не посмеет войти, ибо единожды её уже прогнали; но как же горько было старой женщине оттого, что вынуждена она выживать лишь благодаря подаяниям сердобольных прохожих, тогда как собственный сын мог бы обеспечить матери безбедную старость. Холодное же сердце было совершенно невозможно растрогать видом бледного, столь знакомого лица, умоляющим взглядом, иссохшей до морщин протянутой рукой, согбенной позой; угрюмо посылал своей матери юноша шестибетцнеровик, когда по субботам стучалась она в его ворота: заворачивал его в бумагу а после приказывал доставить одному из своих слуг. Донесился дребезжащий голос, благодаривший и желавший здоровья и долгих лет на земле, слышались удаляющиеся от ворот шаги и больше Петер к этому не возвращался до следующей субботы, до очередного шестибетцнеровика.

   Наконец пришёл Петер к мысли о женитьбе. Молодой человек прекрасно знал, что любой отец в Шварцвальде с удовольствием отдаст ему в жены свою дочь; но Петер колебался с выбором, ведь он хотел, чтобы избранница оттеняла его удачу и разумение; посему молодой человек изъездил весь Шварцвальд вдоль и поперёк, смотрел здесь и там, но ни одна прекрасная жительница Шварцвальда не показалась ему достойной партией. Наконец, после беготни по балам и танцевальным залам в поисках той самой особенно прекрасной, Петер как-то раз услышал, что прекраснейшей и добродетельнейшей во всём Шварцвальде является дочь одного бедного дровосека. Живёт она в тишине и полном уединении, прилежно и умело ведёт хозяйство в отчем доме, и не стоит её и пытаться увидеть на танцах, тем более на Троицу или другие церковные праздники. Как услыхал Петер о том шварцвальдском чуде, решил он посвататься к сей благопристойной деве и помчал коней к указанной хижине. Отец прекрасной Лизбет принял знатного гостя с удивлением, но ещё более он удивился, когда оказалось, что то тот самый богач Петер, который хотел бы стать лесорубу зятем.

   Дровосек также размышлял недолго, и так как вздумалось ему таким образом покончить с тяготами и лишениями, согласился бедняк, не спросясь свою прекрасную Лисбет, а доброе дитя было столь покладистым, что беспрекословно созволила сделать себя женой Петера Мунка.

   Но было замужем бедняжке далеко не так отрадно, как ей когда-то мечталось. Девушке казалось, что она сносно ведёт хозяйство, но ни в чём юная Лисбет не могла угодить своему господину Петеру; жалела бедный люд и поскольку муж был богат, думалось доброй душе, что не грех и нищему калеке пфеннинг подать, а иному старику и рюмку шнапса поднести; в один прекрасный день узнав об этом, супруг сердито посмотрел на неё и грубо произнёс:

   - Что  ж ты разбазариваешь моё добро всяким оборванцам и бродягам? Что же ты, интересно, такое принесла в дом, что считаешь себя в праве раздаривать из него направо и налево? С нищетой твоего отца только с хлеба на воду перебиваться, а ты вон чего удумала, швыряешься деньгами, точно княгиня! Ещё раз увижу, отведаешь не только моей мошны, но и кулака.

   И плакала милая Лисбет в своей комнатке о грубости своего мужа, и частенько желала она лучше бы оказаться дома в утлой хижине лесоруба, чем жить дома у богатого, но скаредного и жестокосердного мужа. Так девушка частенько сидела у окна, и ежели случалось проходящему мимо нищему протянуть шляпу или попросить подаяния, то закрывала она глаза, чтоб не видеть убогого, и сжимала руки, дабы невольно не залезть в карман и не вынуть оттуда монетку. И стали прекрасную Лисбет теперь осуждать и пошёл по Шварцвальду слух, что-де стала она скупее самого Петера Мунка.

   В один прекрасный день сидела госпожа Лисбет сидела на улице, пряла и напевала себе под нос песенку; настроение было хорошее, ибо погода была прекрасная, а супруг ускакал в поля.  Тут с дороги во двор вошёл старичок, что нёс большую тяжёлую сумку, и посему издалека было слышно его кряхтение. Мельком взглянув на путника, фрау Лисбет подумала, что негоже боле такого маленького старика так тяжело нагружать.

   Так кряхтя и шатаясь подходил человечек всё ближе и ближе и поравнявшись с Лисбет чуть не рухнул с мешком вместе наземь.

   - Ах, госпожа, проявите милосердие, подайте мне хоть водички глоток, - произнёс несчастный, - не то не смогу дальше, придётся мне убогому прямо на этом месте сгинуть.

   - Нельзя вам уже в таком возрасте да такие тяжести, - произнесла сердобольная женщина.

   - Так-то оно так, коли бы мне не надо было постоянно быть на посылках, чтобы хоть как-то влачить своё полунищее существование, - ответил коротышка, - ах, столь знатная барышня, как Вы, чай и не ведает, как горько быть бедным и как дорог освежающий глоток в такую жару.

   Услышав это, поспешила Лизбет в дом, взяла с полки кувшин, наполнила его водой, но возвращаясь, не дойдя лишь нескольких шагов, увидела девушка, каким согбенным сидел горемыка на своём тюке и наполнил её сострадание: подумала, что не домой идёт тот дедушка, отставила в сторону кувшин, взяла стакан, наполнила до краёв красным вином, положила сверху ломоть доброго ржаного хлеба и дала старику.

   - От глотка вина вам куда больше пользы, чем от воды, ибо вы уже старенький, - промолвила Лисбет, - но не торопитесь пить, закусывайте хлебушком.

   Старичок поразился до такой степени, что крупные слезы застыли у него в глазах; отпив, он произнёс:

   - Я, конечно, давно состарился, но мало видел я людей, столь сострадательных и так красиво одаривающих нищих в своём сердечном порыве. Однако и вам, госпожа Лисбет, добра будет довольно на земле; такое сердце не может не быть вознагражденным.

   - Не может, не может, прямо не сходя с места её и наградим! - вскричал ужасный голос, и оглянувшись, девушка увидела своего господина Петера с прбагровевшим от гнева лицом.

   - И даже моё вино ты наливаешь оборванцу, а стакан, из которого я пью, теперь у губ какого-то проходимца? Вот тебе награда!

   Госпожа Лисбет рухнула ему в ноги, вымаливая прощение, но каменное сердце пощады не ведало: перехватил муж кнут, бывший у него в руках по случаю, и с такой силой ударил бедную девушку по лицу рукояткой чёрного дерева, что бездыхано опустилась она старичку в руки. Увидев это, Петер, будто бы тотчас же  раскаявшись, склонился, чтобы поглядеть, жива ли ещё супруга, но человечек произнёс знакомым голосом:

   - Можешь уже не стараться, углежог Петер; то был красивейший и любезнейший цветок Шварцвальда, но после того, как ты его растоптал, не зацветет он больше никогда.

  Кровь отхлынула от петерова лица, и он произнёс:

   - Так это вы, хранитель сокровищ? Ну что ж, что случилось, то случилось, пожалуй, когда-то это должно было произойти. Я надеюсь, Вы не будете подавать на меня в суд как на убийцу.

   - Презренный! - прервал его Стеклянный человечек, - какой мне прок тащить твою бренную оболочку на виселицу? Не земного суда должно тебе страшиться, но другого, куда более тяжкого; ибо злу продал ты свою душу!

   - И сердце своё продал! - закричал Петер, - а виноват в этом только ты со своими лживыми сокровищами! Ты, коварный дух, привёл меня к краху, чтобы я искал помощь у другого, и вся ответственность лежит только на тебе!

   Только успел он произнести, как Стеклянный человечек вырос, раздулся и стал большим и толстым: глаза с тарелки для супа, а рот - что жерло огромной печи, из которой то и дело вырывались огоньки пламени. Рухнул Петер на колени и даже каменное сердце не защитило: члены его затряслись, как тростинка. Будто стервятник когтями взял мужчину лесной дух за шкирку, поднял, повертел, будто вихрь налетевший сухую листву и так швырнул оземь, что у того захрустели рёбра.

   -Червь! - воскликнул он голосом, похожим па раскат грома, - я мог бы тебя сокрушить, если б хотел, ибо ты кощунствовал и святотатствовать против самого хозяина леса. Однако в память о твоей покойной жене, что накормила меня и напоила, даю тебе восемь дней сроку: не обратишься к добру - приду и раздроблю тебе все кости; и отправишься ты далее по своим грехам.


   Уже завечерело, когда несколько мужчин,  проходивших мимо, увидели богача Петера Мунка, лежащего ниц. Перевернув его и так и сяк, попытались прохожие обнаружить в лежащем хоть какие-то признаки жизни, но долгое время усилия были напрасны, пока один из них не зашёл в дом и не принёс воды, которой богатея и обрызгали. Петер глубоко вздохнул, застонал и открыл глаза, после чего долго оглядывался и спросил о фрау Лисбет, но никто её не видел. Поблагодарив мужчин, Мунк пробрался домой, после чего всё там обыскал; фрау Лисбет же не было ни в подвале, ни на чердаке и то, что Петер считал сном, стало горькой правдой. Теперь, когда остался он один, к нему в голову стали приходить странные мысли; сам-то по себе мужчина ничего не боялся, ибо сердце его было каменным,  но стоило подумать о смерти супруги, то на ум приходили мысли о собственной кончине, сколь тяжек будет груз на душе отходящей, груз слезинок бедняков, тысяч их увещеваний и проклятий, что так и не смогли растопить сердце; стоны тех несчастных, которых Петер травил собаками, тихое отчаяние его матери, кровь кроткой, прекрасной Лисбет; не смог бы он дать отчёт старому бедному дровосеку, приди бы тот и спроси:

   - Где моя дочь, твоя жена?
Как бы хотел он спросить того, кому принадлежат все леса, озёра, горы - и человеческие жизни?
И ночью во сне его тоже терзало: ежесекундно Петер пробуждался от нежного голоса, что окликал его:

  - Петер, согрей своё сердце! - и когда мужчина просыпался, то как можно быстрее закрывал свои глаза вновь, ибо сразу же за голосом должна была появиться фрау Лисбет, что таким образом его увещевала. На другой день Мунк пошёл в игорный дом разогнать тоску и встретил там толстого Эцехиля; сев за один стол, принялись они беседовать о том и о сём, о погоде, о мире, о войне, о налогах и наконец разговор зашёл о смерти, что-де тут и там тот или иной человек возьми да скончайся. Спросил тогда Петер толстяка, что же тот думает о смерти и как после неё быть. Эцехиль ответил, что тело похоронят, а душа или вознесется в рай, или спустится в ад.

  - И сердце тоже похоронят? - удивлённо переспросил ростовщик Петер.

   - Вестимо, вместе закопают!

   - А если у кого-то сердца больше нет? - продолжил мужчина свои расспросы. Эцехиль будто испугался этих слов:

   - Что ты хочешь этим сказать? Никак подразнить меня решил? Ужель ты думаешь, что у меня нет сердца?

   - О, сердце у тебя имеется, твёрдое как камень, - ответил Петер. Эцехиль удивлённо взглянул на него, оглянулся, никто ли их не слышит, после чего сказал:

   - Откуда ты это знаешь? Или, быть может, и твоё тоже больше не бьётся?

   - Не бьётся, или по крайней мере не у меня в груди - признался мужчина, - но скажи мне теперь, коль теперь ты знаешь, что я имею в виду, что будет с нашими сердцами?

   - Какая тебе в том печаль, товарищ? - усмехнулся Эцехиль, - живётся тебе на земле в изобилии - и ладно. В том-то и удобство наших сердец, что никакой испуг нас не возьмёт в таком случае.

   - То, пожалуй, правда; но если подумать, то только здесь нас ничем не возьмёшь, а геенны огненной я и сейчас боюсь так же, как когда был невинным мальцом.

   - Ну-сс, - тогда нам не поздоровится, - нахмурился толстяк, - спросил я как-то раз об этом школьного учителя, так тот сказал, что после смерти сердца взвешиваются по грехам, что на них висят. Лёгкие взметаются ввысь, тяжёлые - опускаются, ну а наши камешки, думаю, вес будут иметь изрядный.

   - И то правда, - кивнул Петер, - да и самому мне частенько не по себе, что сердце моё безучастно и равнодушно, когда я думаю об подобных вещах.

   Говорили они и говорили; в следующую же ночь зерноторговец опять раз пять или шесть слышал  знакомый голос, нежно ворковавший ему в уши:

   - Петер, согрей своё сердце!
При этом не чувствовал Петер никакого раскаяния в том, что умертвил супругу; а когда говорил друзьям, что жена его в отъезде, то всегда думал при этом:

   - Куда же ей ехать-то?

   Так провел он шесть дней;  ночью всё так же слышал Петер нежный голос жены, а днём всегда думал он о лесном духе и страшном его наказании; на седьмой же день вскочил он со своей постели и закричал:

 - Ну что, посмотрим, смогу ли я растопить или этот камень так и будет приносить в мою жизнь лишь скуку и томленье духа.

   Сразу же одел Петер своё парадное платье и, вскочив на лошадь, понесся к сосновому холму.
На холме у чащи мужчина привязал коня, спешился и быстрым шагом направился к вершине; встав перед самой мощной сосной, он прочёл свой давний стишок:

   - Хранитель кладов да в лесу сосновом,
   Что много сотен лет всему основа,
   И вся земля твоя, где сосен шум стоит...
   Внемли, на тебя в воскресенье рождённый глядит!
- и вышел к нему Стеклянный человечек, но не дружелюбный и вкрадчивый, как обычно, а мрачный и скорбный. На этот раз он был одет в платьице чёрного стекла и траурная лента спускалась с его остроконечной шляпы, и Петер прекрасно знал, по ком этот траур.

   - Что хочешь от меня ты, Петер Мунк? - глухо спросил дух.

   - У меня есть ещё одно желание, господин Хранитель сокровищ, - ответил Петер, потупив глаза.

   - Каменное сердце ещё и желать чего-то может? - желчно удивился человечек, - у тебя же есть всё, что требуется для воплощения дурных твоих помыслов, и едва ли я в силах исполнить ещё какое-то твоё желание.

   - Но обещали же вы мне три желания; осталось ещё одно.

   - Пообещал же дураку, - сплюнул в сторону лесной дух, - ну, давай выкладывай, я хочу услышать, что ты хочешь.

   - Вынь у меня мертвый камень и вложи моё живое сердце, - произнёс Петер.

   - А я ль с тобой такую штуку провернул? - спросил Стеклянный человечек, - или перед тобой стоит Голландец Михель, что подарил тебе богатство и холодное сердце? Вот там, у него, своё сердце и ищи!

   - Ах, он никогда не отдаст мне его обратно! - ответил Петер.

   - Мне тебя жаль, хоть и дурной ты человечишко, - произнёс человечек после недолгих раздумий, - но потому как желанье твоё не глупое и по меньшей мере не могу я  отказать тебе в помощи. Так слушай. Сердце твоё силой ты себе не вернёшь, а вот хитростью ты, пожалуй, без труда своего добьёшься; Михель так и остался глупым Михелем, хоть и думает о себе, что умнее других. Так что иди-ка ты прямо к нему и сделай, как я тебе сейчас скажу, - и всему научив, дал он Петеру крестик из прозрачнейшего стекла:

   - Телу твоему он не навредит и тебя восвяси отпустит, если ты это перед ним выставишь да помолишься. А когда получишь ты всё, что требовал, приходи ко мне опять сюда же, на то же место.

   Мужчина взял крестик, ещё раз воспроизвел сказанное по памяти и отправился дальше к обиталищу Голландца Михеля. Трижды позвал Петер прежде, чем великан появился.

   - Ты жену свою прибил? - спросил он, страшно усмехнувшись, - так бывает, когда твоё нажитое непосильным трудом раздают всяким оборванцам. А тебе на некоторое время надо будет уехать из страны, ибо поднимется шум, коли её не найдут; видно тебе нужны деньги и ты пришёл, чтобы их достать?

   - Ты угадал, - ответил Петер,- только на этот раз нужно очень много, ибо до Америки путь не близкий.

   Михель пошёл вперёд и повёл его в свою избу, там гигант открыл сундук, в котором лежали несметные сокровища и выпростал оттуда целый свёрток с золотом; когда содержимое пересчитывали на столе, сказал Петер:

   - А ты ведь, Михель, беспутный малый, наврал мне, что сердце у меня де каменное, а у тебя - моё.

   - А разве это не так? - удивился Михель, - стало быть ты чувствуешь своё сердце? Ужель оно не холодное, словно лёд? Ты боишься, скорбишь или что-то может тебя заставить раскаяться?

   - Ты лишь приказал моему сердцу замереть, а теперь я опять чувствую его и в своей груди и то же самое творится в груди Эцехиля, который мне и сказал, что ты меня обманул; не тот ты человек, что может незаметно и без опаски сердце пересадить! Тут нужно быть чародеем.

   - Я же тебя обеспечиваю! - недовольно воскликнул Михель, - и тебя, и Эцехиля, и всех богатеев, что со мной договорились;  все они носят такие же холодные сердца, как и ты, а их собственные сердца - здесь, в моей каморке!

   - Ай, заливает! - рассмеялся Петер, - не, брат, води-ка ты за нос кого-нибудь другого! Ты поди знаешь, что во время путешествия я порядком повидал таких безделиц! Восковые копии, а не сердца в твоей каморке! Ты богатый малый, не отнять, но чуда сотворить не можешь.
Рассердился великан и сорвал дверь в каморке с петель.

   - Заходи и прочти все бумажки тут и там! Смотри, вот сердце Петера Мунка! Видишь, как трепыхается? Такое делается из воска?

   - Но это же из воска! - ответил углежог, - так настоящее сердце не бьётся, у меня у самого в груди есть! Нет, не можешь сотворить ты чуда!

   - А я тебе докажу! - закричал Голландец, вращая от злобы глазами, - сам почувствуешь, что это твоё сердце! - с этими словами разодрал он Петеру камзол, вынул из груди камень и показал пациенту; после чего взял он сердце живое, дыхнул на него, аккуратно поместил его на место и сразу же Петер почувствовал, как оно забилось, и как снова смог он испытывать радость.

   - Ну а теперь каково тебе? - спросил Михель рассмеявшись.

   - Ты воистину прав, - ответил Петер, незаметно вынув крестик из кармана, - никогда бы не поверил, что подобное возможно.

   - Правда? Как видишь, и чудеса мне по плечу; подойди же, вставлю тебе камень обратно.

   - Замётано, господин Михель, - воскликнул Петер, шагнул назад и выставил крестик:
- Провели старого воробья на мякине, - и принялся молиться жалко и истово, как только мог.

   Тут Михель стал уменьшаться, завалился набок и стал изгибаться во все стороны подобно червю, застонал, закряхтел и заохал, а сердца в своих банках застучались и заколотились так громко, что на какой-то момент Петеру показалось, что попал он в мастерскую часовщика. Мунк же испугался и, почувствовав себя неуютно, выбежал из комнатки и из избы и подгоняемый страхом взобрался по отвесной скале, ибо слышал он, как Михель поднимается, топает ногами, бушует и насылает на бедного углежога страшные проклятия. Оказавшись наверху, побежал Петер к Сосновому холму; поднялась страшнейшая буря, молнии били то справа то слева, сокрушая вековые деревья, но невредимым добрался мужчина до владений Стеклянного человечка.

   Сердце его билось радостно, но радовалось оно лишь тому, что билось; на прошедшую жизнь свою же Петер смотрел с ужасом, как на разразившуюся сзади грозу, что то слева то справа изламывала прекраснейший лес. Думал он о фрау Лисбет, своей доброй, прелестной супруге, павшей жертвой непомерной его скупости; представился он себе через это выродком рода человеческого и потому горько проплакал Мунк весь оставшийся путь до холма Стеклянного человечка.

   Хранитель сокровищ уже сидел подле своей сосны, раскуривая трубку, и выглядел куда бодрее прежнего.

   - Что ж ты ревёшь, угольщик Петер? - спросил коротышка, - ужель не получил своё сердце обратно? Ужель опять холод в твоей груди?

   - Ах, господин, - вздохнул Петер, - когда б носил я ещё каменное сердце, то ни за что бы не заплакал; были бы мои глаза сухими, словно земля в июле; теперь же сердце моё готово разорваться от того, что я сотворил! Должников своих я доводил до нищеты, бедняков да калечных травил я собаками, а жену свою - да это вы и сами знаете - забил насмерть по лицу да кнутовищем!

   - Нагрешил ты, Петер, - сказал Стеклянный человечек, - праздность да деньги шальные довели тебя до того, что сердце твоё окаменело и не могло боле ни радоваться, ни горевать, ни сострадать, ни каяться. Покаяние же примиряет и коли ты и впрямь жалеешь о прожитом да сделанном, так, пожалуй, и я смогу для тебя что-нибудь ещё сделать.

   - Ничего больше не хочу, - ответил Петер, повесив печально голову, - ничего мне не поможет, ничем не скрасить мне дни моей жизни; что же мне одному на свете делать? Мать моя никогда меня не простит после того, что я с ней сделал, а может, я её уже и свёл в могилу, я, чудовище!  А моя жена, моя Лисбет! Прибейте лучше и меня, господин кладохранитель, ибо тогда и жизни моей презренной быстрый и легкий конец.

   - Хорошо, - откликнулся человечек, - коли ничего другого ты не желаешь, получи; на такое дело топор найдётся.

   Медленно вынув трубку изо рта, человечек выбил её и спрятал, после чего медленно встал и пошёл за сосну. Петер же, рыдая, сидел в траве, жизнь для него не представляла боле никакой ценности и терпеливо юноша ожидал смертельного удара. Через некоторое время угольщик услышал тихие шаги сзади и в голове его пронеслось:

   - Вот и смерть моя пришла.

   - Оглянись ещё раз, Петер Мунк! - позвал человечек. Петер смахнул слёзы с глаз, оглянулся и увидел свою мать и Лисбет, жену свою, что ласково на него смотрела. Мужчина радостно вскочил:

   - Стало быть ты не умерла, Лисбет? И вы, матушка, меня простили?

   - Они простят тебя, - сказал Стеклянный человечек, - если раскаяние твоё истинное и готов ты ото всего отречься. Иди теперь домой под отчий кров, стань как прежде углежогом; будешь прилежным и порядочным - и ремеслом своим будешь гордиться и соседи тебя будут любить и почитать более, чем если бы у тебя было б злата десять тонн.

   Так сказал Стеклянный человечек и попрощался. Все трое, поблагодарив его и благословив, отправились домой.
Роскошный дом богатого Петера не стоял ни минуты боле: страшная молния поразила его и всё здание со всеми ценностями сгорело в мгновение ока. Но по счастью до отчей хижины было недалеко: троица отправилась туда, не горюя о большой утрате.

   Но как удивились они, подойдя к старой своей хижине! Та превратилась в добротный крестьянский дом и утварь внутри была простой, но добротной и чистой.

   - Это всё добрый Стеклянный человечек! - воскликнул Петер.

   - Как красиво! - воскликнула фрау Лисбет, - и здесь мне куда уютней, нежели в большом доме с многочисленной прислугой!

   С тех пор стал Петер Мунк мужем трудолюбивым и благочестивым. Будучи вполне доволен тем, что имеет, он неустанно трудился и случилось так, что благодаря своему мастерству угольщик преуспел, стал уважаем и знаменит на весь лес. Он никогда не препирался с женой, уважал мать и подавал любому бедняку, что стучал в его дверь. Когда же через год и день прекрасная Лисбет родила хорошенького малыша, Петер отправился на Сосновый холм и там прочёл стишок; Стеклянный человечек не показался.

   - Господин кладохранитель! - закричал он, - вы только меня послушайте! Я ничего не хочу, кроме как попросить Вас стать крестным моего сыночка! 

   Ответа не последовало; лишь пролетел среди сосен лёгкий ветерок и уронил несколько шишек в траву.

   - Стало быть, я возьму их на память, коли вы не позволяете себя увидеть! - положил шишки в карманы и пошёл домой; когда же дома стянул он с себя праздничный камзол, а мать его хотела вывернуть карманы и положить камзолы в сундук, вывалились оттуда четыре увесистых свертка с деньгами; когда же свертки раскрыли, то оказалось, что те наполнены добротными новенькими баденскими талерами, талер к талеру и ни одного фальшивого. То был крестный подарок человечка из Соснового леса маленькому Петеру.
Так жили они в любви, тишине и не дряхлели, и уже дожив до седин, Петер Мунк сказывал:

   - Лучше быть счастливым, но довольствоваться малым, чем жить в злате и шелках, но с холодным сердцем.