Спасение

Двери лифта за его спиной закрылись равнодушно и безжалостно, точно врата судьбы.
«Неизбежность», - промелькнуло в голове мужчины и, преодолев желание обернуться, он уверенно зашагал к выходу.
На бледно-голубом небе, словно выцветшем от времени ситце, застыли тёмно-серые пятна облаков. Мужчина подумал, что надо было взять зонт, но мысль о возвращении домой отбросил сразу не потому, что был суеверен, а из-за принципа. Правда, он не смог бы его вот так походя сформулировать. Может, хотел научить себя собранности, пожиная плоды, так сказать, собственной ошибки? Хотя глупо мокнуть под дождём. Но принцип – дело святое. Из-за него можно пожертвовать многим. А здесь ещё не известно, будет ли дождь.
Он вздохнул и, поправив шарф, пошёл вперёд, чуть наклонив голову, будто преодолевая сопротивление ветра. Разноцветная осенняя листва оставалась за рамками его восприятия окружающего мира. Ему вообще было не до созерцания земных красот. Его терзала Проблема, с которой он не мог справиться. Не надуманная, неожиданно вылезшая неизвестно откуда и превратившая его жизнь из праздника с фейерверками в серые будни.   
Он не понимал, что стало причиной столь резких перемен. Почему неуверенный в себе человек вдруг вылез на первый план, затмевая успешного писателя. В результате - паника, хандра, метания и, самое главное, творческий застой. Пока этого ещё никто не видел, но он-то ощущал, вернее, знал, что Проблема дышит ему в спину и вот-вот встанет перед ним во всей красе, проявит себя настолько, что скрывать её присутствие он уже не сможет. А если учесть, что ему нравилось быть писателем, и никем другим он не собирался быть не потому, что ничего другого делать не умел, просто не желал, то немудрено запаниковать.
Конечно, он мог бы вернуться в школу, работать учителем, как когда-то, или заняться репетиторством, мог бы вести какой-нибудь литературный кружок. Он понимал, что это больно ударило бы по его самолюбию, но у него достаточно здравого смысла, чтобы пережить удар. Мнение окружающих для него было важно, но не настолько, чтобы биться головой о стенку в гордом одиночестве. К тому же махровым эгоистом (он в это свято верил) никогда не был. А присутствие здорового эгоизма, в сочетании с творческими амбициями для писателя, с его точки зрения, просто необходимо.
 Всё-таки успех (хоть и временный), как и слава (пусть в отдельно взятом районе), развращают. Он должен был признаться в этом. Страх потери достигнутого положения в обществе (когда его узнавали на улицах) рос с каждым днём. Публика ждала нового романа, издание которого всё откладывалось и откладывалось на неопределённое время. Новые кумиры отодвигали его на задний план. Так устроен мир, вернее, не мир, а поклонники, которые одних возносят на пьедестал, других скидывают без всякого сожаления оттуда. Но он никогда не желал быть памятником или иконой, на которую бы молилась толпа не совсем уравновешенных людей. Но признания (весьма заслуженного) хотел, как желал, чтобы о нём помнили. Только вот беда, вдохновение (от которого это зависело)  хлопнуло дверью и отправилось путешествовать, не предупредив о времени своего возвращения.   
Ему казалось, что разговор с психотерапевтом поможет увидеть причину, по которой отдельные слова не складывались во фразы, сюжет дробился на сотни осколков, как упавшая с балкона ваза. И ни собрать, ни склеить из этих осколков нечто достойное никак не получалось, хотя он просиживал часами за столом и пытался погрузиться в творческий процесс. Пробовал даже медитировать на чистый лист. Увы, чуда не произошло, мысли от этого процесса разбежались во все стороны и замерли в ожидании, наслаждаясь его растерянностью.
Хроническая усталость превратилась в бетонную плиту, грозившую похоронить его заживо. Он искал способы, варианты, даже лазейки, как освободиться от неё. Он не понимал себя: то ему хотелось спрятаться от людей, то бежать из замкнутого пространства квартиры и одиночества (последнее оказалось сильнее). Но никуда убежать не удалось. Оттого, что стопка чистых листов на письменном столе, глядящих на него с укором, переставала маячить перед глазами, проблема не уходила, а скорее,  усугублялась.
Он часами гулял по аллеям парка или просиживал возле пруда, глядел на воду, кормил лебедей и ни о чём не думал. Какое-то время возникшая внутри пустота (в силу новизны)  создавала иллюзию покоя и некого удовлетворения, а потом и она приелась. Он пожаловался сестре, что муки творчества перерастают в фобию.
- Зажрался, - вынесла она вердикт, а он возмутился, перестал с ней разговаривать, а потом подумал, что, может, она была права?
Радость где-то затерялась в пути. Он всё больше мрачнел, а однажды наткнулся на телефон известного психотерапевта и решил записаться к нему на приём. Просто так. Выговориться захотелось. Выплеснуть то, что не выплёскивалось. А вдруг поможет? Вдруг всё встанет на свои места, и он вновь сможет творить, писать? Ведь он ощущал, что что-то зреет у него внутри, рвётся наружу, но, похоже, без посторонней помощи  прорваться не в состоянии.   
 Дошло до того, что бессонница прописалась у него в спальне, а кратковременный сон не давал необходимого отдохновения от дневного ничегонеделания. Но самое ужасное, что некогда полнометражные сны превратились в обрывки чего-то цельного, которые даже при максимальном усилии не выстраивались в сюжетную линию, как прежде. Мысль о бессмысленности всего происходящего стала всё чаще посещать его.
По инерции он продолжал убегать от давно назревшей проблемы с издательством и одновременно наблюдать за собой, как лжёт и изворачивается, обещает то, что не в состоянии выполнить, а то и вовсе не отвечает на звонки. Сестра предложила пропить курс успокоительных препаратов, чтобы он вновь мог мило улыбаться, а не кидаться на людей и не скулить, как пёс, которому прищемили хвост. Он сказал, что не ищет лёгких путей, и, собрав последние силы, не послал сестру далеко и надолго.
Но ведь что-то надо было со всем этим делать, только он не знал, что именно. Говорят, что лень – болезнь. Но он не лежал на диване, как Обломов, погружаясь в несбыточные мечты. Он готов был бежать куда угодно и когда угодно, и не обязательно по утрам трусцой по аллеям парка, как советовала брошюра о здоровом образе жизни. Но желание существовало само по себе, а действие – отдельно от него. А соединять несоединимое  ему не хотелось, вернее, он не видел в этом никакого смысла.
Оставался открытым вопрос, почему роман, который он начал писать, не пишется. Конечно, писать может каждый, как говорит его сестра. С этим он и спорить бы не стал. Но он не каждый. Именно поэтому он идёт к специалисту, который просто обязан вытащить его из ступора, вернее, творческого кризиса, тупика, болота и, хрен знает, ещё откуда, лишь бы вернулось вдохновение. Чем ближе он подходил к дому психотерапевта, тем сильнее становилось напряжение внутри него.
На перекрёстке он остановился, дождался, когда загорится сигнал, разрешающий перейти дорогу и вдруг услышал у себя за спиной печально-тихий мужской голос:
- «Книга юности нами прочитана. Жаль.
Облетели страницы, как горький миндаль.
Тишина еле слышно шуршит под ногами,
И печалью сквозит помутневшая даль».  Омар Хайям, - произнёс всё тот же голос. -Вы будете переходить дорогу или желаете подождать следующей возможности?
Он ничего не ответил и не обернулся, чтобы посмотреть на говорившего. И лишь только когда отошёл на достаточное расстояние, вдруг подумал, что раньше бы он обязательно ввязался в дискуссию, продемонстрировал бы свою эрудицию. Так что же с ним стало не так? Ответа у него не было. Он так погрузился в собственные размышления, что чуть не налетел на бродягу. А когда осознал, кто перед ним, испытал чувство брезгливости. Посмотрел на него, как на некое зловредное насекомое и подумал:
«Ничего не меняется. Глубинные реакции всё те же. Куда делась апатия»?
Но этот взгляд почему-то не смутил бродягу, а, наоборот, развеселил. Он улыбнулся:
- Встречаем по одёжке…
- Надеюсь, мне не придётся тебя провожать, убедившись во второй половине изречения.
- Как знать! – засмеялся бродяга и скрылся в подворотне.
- Наглец! – бросил ему вслед мужчина и уверенной походкой направился к парадному крыльцу близлежащего дома, ощущая, как напряжение перерастает в озлобленность не на конкретного человека, на весь мир.
Что поделаешь, в жизни иногда случаются довольно унизительные эпизоды. Хотя, как говорил когда-то его отец, могло бы быть и хуже. Он вздохнул, посмотрел на часы, потому что боялся опоздать на встречу, ибо свято верил, что точность не только привилегия королей, но и людей весьма ответственных, к каким относил и себя. На его звонок вышел весьма учтивый джентльмен (похоже, дворецкий или телохранитель, но никак не слуга).
- Здравствуйте. Мне назначено на двенадцать, - находясь под впечатлением только что произошедшего столкновения с бродягой, с некоторым вызовом сообщил писатель, забыв при этом назвать своё имя, будто за спиной красовался рекламный щит с его физиономией и исходными данными.
Молодой человек не обратил внимания на раздражение в голосе стоящего перед ним  посетителя, посмотрел в записную книжку, прислушался то ли к бою часов, то ли к тому, как писатель отбивал ногой ритм, и достаточно спокойно произнёс:
- Здравствуйте. Всё верно. Проходите. Я секретарь Бокарина Леонида Петровича, - он посторонился, пропуская пациента в святая-святых, но своего имени почему-то так и не назвал.
Может, решил последовать примеру стоявшего перед ним человека? Или имя ничего не решало? Хотя, возможно, здесь привыкли к анонимности. Вряд ли многие желали афишировать встречу в кабинете у психотерапевта. В конце концов, они не чай приходят к нему пить, а со своими проблемами. Но ему и в голову не приходило скрывать своё имя. Наоборот, он ожидал особого приёма или особого к себе отношения. Но пока что это только он испытывал некое неудобство, стоя перед громилой с записной книжкой в руках. Писатель пожал плечами и переступил порог.
В эту минуту всё превосходство, которое он так рьяно демонстрировал перед бродягой, куда-то улетучилось, и писатель учтиво склонил голову перед секретарём, который (он был уверен) и в подмётки ему не годился. Тогда откуда подобное подобострастие? Он с удивлением посмотрел по сторонам, будто там стояла толпа его поклонников, которые стали свидетелями его лицемерия. Пренеприятное ощущение. Писатель кашлянул, прогоняя иллюзию, и невольно передёрнул плечами.
Оказавшись в коридоре на втором этаже, куда его сопроводил секретарь, он огляделся, и только хотел спросить, где приёмная Бокарина, как открылась дверь, перед которой они остановились, и на пороге появился недавний бродяга, правда, умытый, причёсанный и одетый в дорогой костюм. Мелькнула мысль, что мечты сбываются, хотел же особого приёма, получай. Всё верно, но такого поворота (скорее выверта), он и представить не мог, хотя считал себя мастером сюжетных неожиданностей. Писатель потерял дар речи, слегка попятился, но сзади стоял секретарь, преграждая путь к отступлению.
«Не убежать, - мелькнула мысль. – Зажали со всех сторон. Влип в историю. Оригинальное начало, должен сказать. Включить дурака не удастся. Сам виноват. Ладно,  Ваня, стой, где стоишь, коль не знаешь, что делать дальше. Остаётся ждать. Ну, нервный стал, срываюсь на людях. Проблема у меня. Затем и пришёл», – он замер, глядя в глаза «бродяги», как кролик на удава.
- Господин Бокарин, - возвестил секретарь.
Психотерапевт слегка улыбнулся.
- Иван Андреевич Лукин, писатель, - чуть ли не торжественно прозвучал голос секретаря.
 А этот самый писатель вдруг почувствовал, как голова сама по себе втянулась в плечи, кровь прилила к щекам, а в горле всё пересохло, отчего он просто не мог произнести ни слова. Лукин спохватился, слегка склонил голову и прохрипел:
- Извините.
«Странное приветствие», - подумал секретарь.
- Принято, - с улыбкой произнёс преобразившийся «бродяга».
«Ответ не лучше, - мелькнуло в голове секретаря. – У них, похоже, свои игры».
Лукин кивнул. Бокарин повторил его жест, словно передразнивая пришедшего на приём писателя, потом посмотрел на часы и произнёс:
- Уважаю пунктуальных людей.
Губы Лукина помимо его воли растянулись в улыбку. Страх растворился, он спокойно посмотрел на Бокарина, в котором угадывались живой ум и деловитость, а так же сознание собственной значимости. Лукин расправил плечи, сбросил пальто и шарф на руки секретаря, который опешил от наглости Ивана Андреевича. Растерянность на лице секретаря развеселила Бокарина. Секретарь перевёл взгляд с ноши, что оказалась в его руках, на спину писателя, потом закатил глаза к потолку, словно ища помощи свыше. Лукин не ведал, что породил бурю у себя за спиной.
«Я секретарь, а не дворецкий. Писателю захотелось побывать в шкуре барина. Актёрское мастерство отрабатывает. Занятно. Ладно. Видно, у него, действительно, проблемы, раз Бокарин посмотрел сквозь пальцы на подобную наглость», - подумал секретарь, повесил пальто пациента на вешалку в коридоре и с гордо поднятой головой удалился.
Кабинет, куда был приглашён Лукин, отличался дорогостоящей простотой и комфортабельностью. Лукин подумал, что кажущаяся простота интерьера стоит немалых денег. Потом одёрнул сам себя, что это не его дело, сколько зарабатывает психотерапевт и сколько тратит, а главное, на что.
- Присаживайтесь, - произнёс Бокарин и указал на удобное кресло.
- Спасибо.
Молчание затягивалось, но это не тяготило Лукина. Он считал, что разговаривать надо тогда, кода хочешь сказать нечто важное. Бессмысленная болтовня никому не нужна. И вдруг подумал, что он пришёл на приём к психотерапевту для того, чтобы выговориться, а не молчать. К тому же «время – деньги».  И вдруг услышал:
- «Книга юности нами прочитана. Жаль.
Облетели страницы, как горький миндаль.
Тишина еле слышно шуршит под ногами,
И печалью сквозит помутневшая даль». Это Омар Хайям.
«Опять. Я уже слышал это сегодня. Надо что-то сказать. В конце концов, я пришёл не для того, чтобы слушать, как классно Бокарин читает Омара Хайяма. А для чего я пришёл сюда? – подумал Лукин и вдруг вспомнил. - Апатия. Пустота. Ничего не радует. Не могу писать. Ушло вдохновение. Причину не вижу».
- Меня восхищает непосредственность детей. Ребёнок хватает всё, что попадается под руку, изучает, наблюдает, говорит глупости, смеётся и плачет (с точки зрения взрослого) невпопад, - Иван Андреевич вновь услышал голос психотерапевта и подумал:
«При чём здесь дети? У меня нет детей».
- А меня восхищала непосредственность моей секретарши, - вдруг признался Лукин. – Она была прекрасна, как дикая роза. Была в ней некая недосказанность. А, как известно, недосказанность всегда привлекательна. При появлении этой милой девушки оживал мир. А потом я уволил её без объяснений. И моя жизнь превратилась в бесконечную череду хмурых дней. И всё же дело не в ней. Вернее, в ней и во мне. Я писатель. Говорят, что главное в произведении - название и сюжет. Название само возникло в моей голове. Я озвучил его, секретарша записала и вопросительно посмотрела на меня. Ожидание затягивалось. А у меня впервые – ни единой мысли, никакого плана, никаких заметок, афоризмов, линий сюжетных. Я посмотрел на потолок, будто именно там пряталось или витало моё вдохновение, но пустота в голове не хотела заполняться. Тишина давила. Я раньше не осознавал, как важна для меня иерархия в отношениях. Я не знаю, почему бездумно переключился на предмет моего обожания. Может, надеялся на чудо? Озвученный комплимент нарушил хрупкое равновесие. Секретарша сделала то, что не делала раньше - открыла рот. С этого всё началось. Я знал, что болтуны никого не слышат, ибо сами говорят беспрерывно. Всем известно, что не умеющий молчать, не умеет слушать. Но у неё раньше не было возможности говорить, она молча записывала то, что я диктовал. И вот случилось непредвиденное. Будто сквозь плотный туман долетали до меня отдельные слова, которые иглами вонзались в моё сознание. Я ни на чём не мог сосредоточиться. И остановить её уже не мог. Её рассказ длился полтора часа. Ровным голосом, не меняясь в лице, жаловалась она на жизнь, на людей, на обстоятельства, от которых «хоть в петлю лезь». Как человек воспитанный я был вынужден слушать её. Возможно, она не так глупа. Недоверчивость к жизни, ситуациям заставила её искать во всём подвох. Но я-то знал, что любое понятие можно трактовать по-разному. Про прямого человека можно сказать, что он – наглец, сдержанного назвать открытым, вежливого – подхалимом, а вдумчивого человека – тугодумом. Пустословие – пристрастие к докучливо длинным и необдуманным речам, которое обнаружилось в моей секретарше, не обрадовало меня. И сбежать я не мог, ибо находился в собственном доме. Но едва образовалась пауза в её монологе, я объявил, что больше не нуждаюсь в её услугах. Заплатил больше, чем обещал и успокоился только тогда, когда закрыл за ней дверь. А дальше начались уже не только муки творчества, но и муки совести. Я обидел девушку. А я знаю, что обиды порой копятся годами, разрушая человека изнутри. Это моя вина.
- Поспешные выводы.  «Нет обиды, которая со временем не перемололась бы, как всякий злак, в муку», как утверждает народная мудрость. На самом деле это её проблема, если она обиделась на вас. И потом, вы предоставили ей возможность рассказать то, что не давало ей покоя. Вы выступили в роли психотерапевта. Она успокоилась, к тому же получила двойную плату за ничегонеделание. Ведь теми же самыми словами одним можно навредить, а другим – оказать услугу.
- Возможно. Но я погрузился ещё глубже в болото, из которого торчит одна моя голова. Раздражительность, нервозность, негодование, недовольство вылезают из меня, как из рога изобилия. Я стал невыносим даже для самого себя. Окружающих я стараюсь беречь от моих всплесков. Не надо далеко ходить. Наше с вами столкновение до приёма взбесило меня.
- Вы начали выходить из себя ещё на перекрёстке, когда услышали, как некто читает Омара Хайяма у вас за спиной.
- Это тоже были вы?
- Речь не обо мне, а о вас.
- И всё же невозможность заниматься любимым делом угнетает неимоверно. Я искал вдохновение в парке, возле реки, в лесу. Оно ушло.
- Глупости. Никуда ваше вдохновение не уходило. Вы просто устали. Вам надо переключиться на что-то. Погрузиться в атмосферу поэзии, живописи, музыки. Вам не хватает событийности и общения, элементарного, человеческого общения. Чем меньше впечатлений, тем скуднее жизнь. Вы любите лошадей? – вдруг спросил Леонид Петрович.
- Я их боюсь, - признался Лукин. – Пробовал в детстве лепить из глины, ничего, кроме кривого колобка и раздражения в придачу не получил на выходе. Из музыкальной школы сбежал после первого года обучения, а флейту подарил сестре. Попытка написать стихотворение закончилась плачевно, в прямом смысле слова. Отец поставил в угол за оскорбление сестры в стихотворной форме. А за то, что пытался выяснить, не мучается ли угрызениями совести отец, глядя на страдающего сына, и воззвание к справедливости, правда, уже в прозе, был лишён сладкого на ужин. Но я был вознаграждён, когда увидел растерянность в глазах родителя в момент моего «покаяния». Я признал, что нарушил достоверность образа сестры, сравнения были не точны, эпитетам не хватило яркости, но переписывать уже созданный «шедевр» наотрез отказался, ибо осознал, поэзия – не мой удел. С тех пор стихов не сочиняю, но хорошую поэзию люблю. Я прозаик. Бог не дал таланта живописца, но способность понимать истинное искусство не отнял, за что весьма благодарен Ему.
- Прекрасно. А у меня есть для вас пригласительный билет на открытие выставки Надежды Ильиной. Завтра в 16. 00. Там будут весьма интересные люди. Пообщаетесь, посмотрите. Окунётесь в энергии Творчества. А дня через три я бы хотел с вами пообщаться более обстоятельно и предметно. Причину вашего состояния вы пока не готовы увидеть. А копаться в следствии – неблагодарное дело, - заявил Бокарин. 
- У меня сложилось впечатление, что вы увидели и схватили причину моей проблемы за хвост, – произнёс Иван Андреевич, осознавая, что опустился до грубой лести, отчего стало как-то неуютно, он заёрзал в кресле и посмотрел на психотерапевта.
Бокарин не обратил внимания на внутренние терзания пациента или просто сделал вид, что не замечает неудобства, в которое погрузил себя Иван Андреевич, чтобы не усугублять и без того не простого положения писателя.
- Речь не обо мне, а о вас. Поиск может быть длительным, не очень приятным. Надо собрать все силы и идти к намеченной цели. Но может быть и мгновенным, как вспышка озарения.  Главное,  не испугаться. Вы подошли к краю, когда по-старому уже не можете, а по-новому ещё не умеете.
- Что?
- Жить, творить, воспринимать окружающую вас действительность.   
- И какие будут рекомендации? Что мне делать?
- Я уже говорил. Вы были невнимательны.
- Дефицит общения и событийности. И где же мне их взять? Не могу же я лезть со своими разговорами к незнакомым людям. Общение общению – рознь. Оно должно приносить радость. Для этого собеседник должен быть, как бы это помягче сказать, одного со мной уровня, как минимум. Пустая болтовня утомляет, последние силы забирает. После такого «общения» хочется убежать куда-нибудь подальше, принять душ, сесть возле камина и бездумно смотреть на огонь.
- Всё верно. Поэтому я и пригласил вас на выставку Ильиной. Возьмите пригласительный билет.
- Спасибо, - произнёс Лукин.
- Пока что не за что. Не факт, что вы не сбежите с этого мероприятия. Но попробовать стоит. С чего-то надо начинать. 
- Сколько я вам должен? – поинтересовался Иван Андреевич.
- Нисколько. Вот, - он показал на стопку пригласительных билетов. - Это подарок  от организатора этой самой выставки. Пять билетов. Один из них – для вас. Первая встреча со мной – ознакомительная и тоже бесплатная. Так что если осмелитесь прийти снова, буду вас ждать через три дня в это же самое время.  Если в этом будет необходимость, - добавил он. – Всё. Не смею вас задерживать. Мой секретарь проводит вас. Ваше пальто на вешалке возле двери. Всего доброго.
Лукин встал и вдруг услышал:
- У старых грехов – длинные тени.
- О чём это вы?
- Мысли вслух, - улыбнулся Бокарин. – Когда-то Эвбулид из Милета утверждал: «Если одно зерно не составляет кучи, и два не составят кучи, и три, и так далее, то никогда не будет кучи. Ибо мера качества не определяема мерой количества. Граница перехода от несуществования к существованию умом замечаема, но недоказуема. Точно так же большой камень в руках великана будет всегда маленьким».
- Интересная мысль, - Лукин замер возле двери в некоторой задумчивости, а психотерапевт улыбнулся и сообщил:
- «Падающий лист не летит, но всё, что летит, не может не падать».
- Вы любите загадывать загадки? – спросил писатель.
- Это вехи на пути к разгадке, - услышал Лукин объяснение психотерапевта.
«А где он, этот путь, кто мне покажет? Или спасение утопающих дело рук самих утопающих»? – подумал писатель, попрощался, вышел из кабинета, оделся и спустился вниз, где увидел секретаря Бокарина.
- Извините. У вас такая колоритная внешность, - произнёс писатель.
- Что вы приняли меня за дворецкого и упорно не хотели верить, что я секретарь Леонида Петровича.
Смущение отразилось на лице Лукина.
«Герой попал в пьесу, в которой его не должно быть, и не понимает, какая роль отведена ему. Кстати, интересно, весьма интересно», - подумал Иван Андреевич, распрощался с секретарем и, очутившись на улице, облегчённо вздохнул, а через минуту рассмеялся так, как давно не смеялся.
Мимо проходившая женщина в замысловатой шляпке со страхом посмотрела на странного мужчину. Она прошла мимо особняка, из которого только что вышел Лукин.  Он помахал ей ручкой (правда, дама этого не видела), а потом посмотрел на окна второго этажа, где предположительно находился кабинет Бокарина. Он надеялся увидеть там психотерапевта, но его ожидания не оправдались, что впрочем, не расстроило писателя. Лукин собрался, было, уходить, когда та самая дама в необычной шляпке, сделанной, по-видимому, на  заказ, вернулась, поднялась на крыльцо и замерла в нерешительности.
«Эпизод за эпизодом падают с неба. Бери – не хочу. Что произошло»? - он вытащил из кармана пальто записную книжку и что-то быстро стал писать.
Лукин улыбнулся и еле слышно замурлыкал себе под нос любимую мелодию из понравившегося водевиля, после чего спрятал записи в карман пальто и вновь посмотрел на крыльцо дома. Потенциальной пациентки Бокарина там не оказалось: то ли ушла, испугавшись чего-то, то ли секретарь открыл ей дверь. В любом случае, Лукин этого не видел, потому что был занят более важным делом. А потом он вспомнил про пригласительный билет, подаренный Бокариным.
- Открытие выставки. А почему бы нет? – пробормотал он вслух и посмотрел на облака, за которыми пряталось солнце. – Да, солнце не видно, а оно продолжает светить всем. И, самое главное, ничего не требует взамен за это. Ни почестей, ни наград, оно просто делает то, что должно делать. Каждый хорош на своём месте.  Странной фразой завершилась наша встреча в кабинете у психотерапевта. Думаю, он не случайно произнёс её. «У старых грехов – длинные тени». Хотя последующие его высказывания не менее интересны. Может, мне предстоит что-то вспомнить, не очень приятное, что протянулось из прошлого невидимой нитью в день сегодняшний? Причину надо искать там, куда я не возвращаюсь даже мысленно. Вопрос: «И что это такое»? – он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. – Не знаю. Вернее, не помню или не хочу вспоминать.
«Когда, в какой момент был смещён акцент, почему я решил, что мои книги должны спасти (не больше, не меньше) всё человечество? Этакий литературный мессия, несущий откровения. Да, от скромности я не умру. Только почему литературный гений совершенно забыл, что в первую очередь то, что он пишет, нужно ему самому? Творчество дарует возможность посмотреть на некоторые собственные поступки со стороны, найти подсказки. Без Творчества невозможно расширение сознания. Сестра была права. Зажрался. Неприятно это признавать, но факт остаётся фактом».
Лукин ещё раз бросил взгляд на окна особняка психотерапевта и почти побежал домой. Ему хотелось сесть за письменный стол и записать то, что торопилось вылезти наружу. Мысли важные и не очень, глубокие, проникновенные, сродни откровению, и легковесные, поверхностные, но не менее важные крутились у него в голове. Он видел главную героиню, очень похожую на даму в шляпке, понимал её поступки, жалел и презирал одновременно, испытывал нежное чувство и боялся его.
Иван Андреевич впервые за долгое время увидел, как осень раскрасила листву, как она кружится в танце, прежде чем опуститься на землю, как звучит мелодия ветра, что облака изменили цвет и что вдохновение бежит с ним рядом, нашёптывая впечатления, которые оно накопило за время своего путешествия. Лукин не стал дожидаться лифта,  побежал по лестнице на третий этаж, размахивая шарфом, словно его преследовал рой пчёл, не сразу нашёл ключи от квартиры, зачем-то позвонил сам себе, после чего сел на коврик возле двери и рассмеялся. Выглянувшая соседка поинтересовалась, не нужна ли помощь. Он протянул ей ключи и попросил открыть дверь.
«Эко развезло бедолагу после банкета, - подумала она, открыла соседу дверь, помогла подняться, потом вспомнила, что Иван не пьёт, слегка растерялась, но тут же нашла объяснение и успокоилась: - На халяву пьют даже трезвенники и язвенники. Ничего, проспится».
Лукин поблагодарил Наталью Львовну, но в квартиру любопытную соседку не пустил. Взял ключи и захлопнул дверь. Посмотрел на себя в зеркало и улыбнулся.
- Хорош, ничего не скажешь.
Он аккуратно повесил пальто, вынул записную книжку из кармана и направился в кабинет.
- Холодно. И чаю некому подать, - пробормотал он. - Нашёл проблему. Пострадать захотелось, пожалеть себя? А кто виноват, что рядом никого нет? – спросил он сам себя.
«У старых грехов – длинные тени», - вновь всплыла в памяти фраза психотерапевта. – Что я такое натворил в прошлом, что в настоящем должен расхлёбываться? Ну, не знаю».
Перед глазами всплыли колоритные фигуры: секретаря и дамы в шляпке. Как они могут быть связаны в его романе? Давнее знакомство, разлука, случайная встреча, которая потрясла их обоих. И вновь вылезла фраза Бокарина: «У старых грехов – длинные тени». Он попытался отбросить её, продумывая одну из сюжетных линий. Но она, как надоедливая муха, всё время возвращалась, чтобы напомнить о себе. Он отложил в сторону свой блокнот и стал размышлять.
- Что такое грех в общепринятом понятии, не религиозном? Предосудительный поступок. Говорят: «Вспоминать о грехах прошлого». Или «От греха подальше». Значит, во избежание неприятности. Так, слово «старый»  (в одном из значений) обозначает давний, существующий с давнего времени, достаточно долго. Слово «длинный» означает протяжение. И, наконец, «тень» - в переносном значении – призрак, как бы остаток чего-нибудь. И что мне это даёт? Ничего нового. В прошлом был совершён некий предосудительный поступок, последствия которого тянутся в сегодняшний день. И что это за поступок? – спросил себя Лукин. – Не помню. Да и в какой временной отрезок, я что-то сделал не так? «Падающий лист не летит, но всё, что летит, не может не падать». Занятно. А утверждение Эвбулида из Милена, каким боком может мне помочь разобраться? «Граница перехода от несуществования к существованию умом замечаема, но недоказуема». А про камень, что он сказал? Что «большой камень в руках великана будет всегда маленьким». Что-то я не догоняю, как говорят современные молодые люди. «У старых грехов - длинные тени». И как два других высказывания должны мне помочь вспомнить что-то? Оставлю пока. Иначе у меня ум за разум зайдёт. 
Но он почему-то не мог не думать о словах психотерапевта. Тогда Лукин достал пригласительный билет, который ему практически навязал Бокарин, попытался переключиться на завтрашнее мероприятие, но оно не вписывалось в его реальность. Он не помнил, чтобы в последнее время бежал сломя голову на какую-нибудь выставку или в художественный салон, чтобы вдохновиться живописью.
«И что я там буду делать? – подумал он, ощутил усталость и вдруг сам себе ответил:
- Ничего делать не надо. Рассматривать картины не мешки разгружать. Даже если и не удастся пообщаться, послушаю, что люди говорят, понаблюдаю за их реакциями. Там должны быть весьма интересные типажи, - он вновь посмотрел на билет. – Ильина. Где я мог слышать эту фамилию? А должен был? Завтра. Подумаю об этом завтра, - он улыбнулся и отправился на кухню, чтобы вскипятить чайник и самому себе подать чаю.
Утром он проснулся в хорошем настроении, приготовил себе завтрак и подошёл к окну. Там, вопреки обещанной непогоде, светило солнце, дворник сметал с тротуара опавшую листву, рядом с ним бегал щенок и лаял на метлу.   
Иван вышел во двор. Дворника там уже не было, зато сосед, любитель горячительных напитков, а по совместительству доморощенный философ, пытался устыдить собственную жену, заявившую, что у неё нет денег.
- Намеренная ложь всегда преследует определённую цель. Человек, говорящий неправду, знает, что врёт, и всё же продолжает врать, потому что для него достижение цели важнее средств, какими эта цель будет достигнута. Тогда возникает вопрос, какая же у тебя цель?
  - Чтобы ты бросил пить. Я беспокоюсь о твоём здоровье…
- Лицемерие – высшая форма лжи, - заявил её муж.
- Не вразумляешься? Может, дать тебе промеж глаз? И тогда сразу услышишь, что было сказано? – спросила она и сделала несколько шагов к нему.
- Да понял я, - как-то примирительно произнёс он.
- И где ты должен быть в это время? – вновь поинтересовалась она.
- На работе.
- И?
- Иду уже.
- А если придёшь на веселее, получишь сковородкой по твоей дурной башке. Понял, философ?
- Понял, - произнёс он, поздоровался с Лукиным и побежал к автобусной остановке.
- Сурово? – соседка посмотрела на Лукина и сама же ответила: - Справедливо. Его в руках держать надо.
А Лукин подумал, что у каждого свои проблемы, молча повернулся и пошёл к той же самой остановке, к которой побежал муж соседки.
Иван пришёл вовремя на открытие выставки. Люди стояли кучками в большом зале. Потом вышел организатор выставки и торжественно объявил об открытии выставки талантливой художницы. Желающих выступить оказалось достаточно много. Лукин в пол-уха слушал выступления поклонников художницы, а потом и вовсе нарушил традицию, не стал дожидаться ответного слова Ильиной на поток хвалебных од. Он и её не разглядел среди толпы. Да какая разница, как она выглядит. Он покинул слушателей и отправился в одиночное плавание по залам, где ожидали своего часа (или внимания зрителей) картины. В одном из залов он увидел серию картин «Царство кувшинок» и что-то защемило у него внутри. Заброшенный пруд возле леса, река, заросшая кувшинками, девушка, сидящая возле старого притока реки. И везде – кувшинки. Старое озеро в лесу, на котором всё те же кувшинки, и нимфа, выходящая из воды, с венком кувшинок на голове.
Иван подошёл к одной картине и обомлел. Это было озеро из его детства. Его родители снимали дачу на лето где-то в лесной глуши. Именно тогда он познакомился с Наденькой Кусакиной, живущей с ними по соседству. Она и показала это заповедное место. Им было тогда по двенадцать лет. Боже, как он мог забыть то необыкновенное лето? Первое прикосновение к руке Наденьки, первый поцелуй и первая драка с соперником Митькой Докучаевым, который был старше на два года.
Он пришёл тогда домой с разбитым носом, выслушал упрёки матери, которая  заявила, что нельзя драться, надо жить дружно. А отец спросил: «За дело»? – «Да», - гордо ответил Иван, потому что не струсил, не убежал. Позже они с Митькой стали закадычными друзьями. По-рыцарски ухаживали за дамой, но предоставили ей полную свободу в праве выбора, который если и был сделан ею, то внешне никак не проявился. Правда, Иван иногда ловил на себе пристальный взгляд Наденьки, который переворачивал что-то у него внутри.
А потом Наденька почему-то перестала ездить на дачу. Он тосковал, часто приходил на «их» место, подолгу смотрел на застывшие кувшинки и мечтал о встрече. Митька же быстро успокоился, стал ухаживать за Кирой, кареглазой девочкой с длинной русой косой, ровесницей Ивана. Её родители выкупили дом в конце улицы и стали каждое лето приезжать на «дачу». Кира подружилась с Митей, но почему-то невзлюбила Ивана. Впрочем, он ей отвечал тем же. А вскоре отец Ивана ушёл из жизни, и им стало не по карману снимать дачу на лето. Так что осталась лишь память о необыкновенном озере с кувшинками в лесу. Правда, это озеро каким-то мистическим образом было связано с Наденькой. Но шло время, стиралась острота ощущений, а потом и образ девочки, сидящей возле воды, потускнел. 
  Правда, судьба подарила им ещё одну встречу. Он тогда уже учился в институте. Однокурсник Пётр пригласил его провести выходные у него на даче. Оказалось, что дача, которую когда-то снимали родители Ивана, принадлежала бабке Петра. В первый же день Иван убежал к лесному озеру, заросшему кувшинками, и столкнулся там с Наденькой. Она приехала вместе с матерью к знакомым на неделю. Безумная ночь на берегу озера. А на рассвете, когда первые лучи солнца преобразили всё вокруг, он полез в воду с риском для жизни, нарвал кувшинок и подарил ей. Как он мог всё это забыть? Забыть первую любовь, восторг, с которым Наденька смотрела на него, и её шёпот:
- Милый, ты моё спасение. От груза повседневности, неурядиц, потерь, грусти, растерянности и одиночества, - она погрузила лицо в кувшинки, подаренные ей, и вдруг рассмеялась: - От них исходит умиротворение. Есть в них что-то волшебное.
Что он тогда ответил Наденьке и ответил ли, он не помнил. Они с Петькой уехали на следующий день. Почему он не узнал её телефон, не спросил, где она живёт. Да потому что не предполагал больше встречаться с ней, простой, не очень образованной, как ему тогда казалось. Он даже не поинтересовался, учится ли она где-нибудь. В институте было достаточно девушек его уровня, с которыми у него были кратковременные романы. Как он мог променять чудо на обыденность? Да и что он мог ей тогда предложить? Жениться он не собирался, общения ему хватало. Сказка должна оставаться сказкой. Девушка с кувшинками была из другого мира, нереального, запредельного, слишком чистого и светлого. Солнечного мира, где было озеро с кувшинками.
Ему почему-то стало грустно, а потом показалось, что от картины исходит аромат цветущих кувшинок. Наденька тогда сказала, что это самый изумительный цветок, его корневище держится за самое дно, стебель проходит через толщу воды, а венчик смотрит на солнце.
- Знаешь, - улыбнулась она, прижимая цветы к груди, - североамериканские индейцы считали, что кувшинки родились от звёзд. Когда умирал один великий индейский вождь, он пустил в небо золотую стрелу. Венера и Полярная звезда бросились за ней, столкнулись, посыпались искры от столкновения, которые в воде превратились в кувшинки. А индейцы майя считали, что кувшинка имела отношение к сотворению мира. Это первый цветок, появившийся из воды.
- Я знаю миф древних греков, которые считали, что кувшинка некогда была нимфой, влюблённой в Геракла. Но Геракл не ответил ей взаимностью. От горя нимфа превратилась в кувшинку. На самом деле Нимфея – научное название кувшинки. А «кувшинка» получила своё название из-за сходства с кувшинчиком. Часто этот цветок называют ещё водяной лилией, - сказал он тогда.
- Водяные лилии, - повторила Наденька.
«Как давно это было», - подумал он, прочитал название картины «Водяные лилии на озере в лесу» и вновь нечто давно забытое наполнило его сердце.
Ему захотелось коснуться кувшинок, глядящих на него с картины. Иван даже протянул руку, но потом сдержал возникший порыв, резко отвернулся от картины и оказался лицом к лицу с Наденькой.
- Ты? – спросил он. – А чего ты здесь делаешь? Ты уже видела? Это же наше место.
- Да, это я. Узнал? Вообще-то мне положено здесь быть, потому что это моя выставка.
Иван непонимающе смотрел на Наденьку.
- Это выставка Ильиной. А ты – Кусакина.
- Была когда-то. Я успела за это время родить дочь, окончить художественное училище, выйти замуж и развестись. Ильин – это мой бывший муж. Известный философ никакими родственными узами не был связан с родителями бывшего мужа. 
- Слышали ли вы что-нибудь о родственнице кувшинок – бразении Шребера с круглыми плавучими листьями, с цветоножками, на конце которых цветки с шестью твёрдыми остренькими лепестками. Обратная сторона листьев и лепестки пурпурного цвета, а середина – густо-фиолетовая с белыми пыльниками тычинок? - спросил мужчина, похожий на профессора. – У вас талант. Ваши картины живые. Они дышат. Они излучают любовь. Кажется, ещё мгновение и откроется проход в прошлое, из которого тянутся невидимые нити в день сегодняшний. Несколько лет назад я оказался в Австралии, где увидел кувшинку, цветок которой достигает тридцати пяти сантиметров в диаметре. У него прозрачные тёмно-голубые лепестки и яркие золотисто-оранжевые тычинки. Но то, что излучают ваши кувшинки, не идёт ни в какое сравнение с австралийским рекордсменом. И я ничуть не преувеличиваю. Низкий поклон вам, - произнёс мужчина, поклонился и прошёл в последний зал, что-то шепча себе под нос.
- Соглашусь. У меня в какой-то момент возникло желание дотронуться до твоих кувшинок. Про другие картины пока ничего не могу сказать. Я «завис» над этой серией. Ты видела когда-нибудь человека, потерявшего лицо? – спросил он и увидел удивление на её лице. – Так вот. Это я. Я как-то увидел во сне, что подхожу к зеркалу, смотрю на своё отражение, а лица нет. Я превратился в жалкого уродца.
- Ты не одинок. Я где-то читала о нечто подобном.   
    - Извини, а почему ты рассталась с мужем? – в Иване заговорил писатель, ему нужна была «история» жизни героини.
Наденька улыбнулась, будто поняла его маленькую хитрость, знала, что на самом деле её судьба интересовала его по другой причине, но спокойно ответила, глядя ему в глаза.
- Мы были слишком разные. Артур учил меня, как жить, не догадываясь даже, что внушал мне ужас. Он парализовал мою волю, преодолевал все мои попытки сопротивления и чувствовал себя при этом героем. Я перестала шутить и смеяться. Беспричинно (с его точки зрения) плакала, уткнувшись в подушку. Стала бояться рассказывать о том, что со мной происходит, чтобы не нарваться на очередное нравоучение. Если бы не дочка и живопись, я не выдержала бы. Меня ждала палата номер шесть. Но моему мужу вдруг стало не интересно со мной, и в один прекрасный осенний день он предложил расстаться. Если бы он знал, что осчастливил меня, то, наверное, не ощущал бы себя повелителем.
- А как к вашему расставанию отнеслась дочь?
- Спокойно. Артур не родной отец Лилии. Она – твоя дочь, - произнесла Надежда.
 А Иван вдруг ощутил, что стоит на палубе ушлого судёнышка во время шторма. Ещё один порыв ветра, и он полетит за борт, то есть к ногам Наденьки. Глаза его расширились то ли от страха, то ли от недоверия.
«Падающий лист не летит, но всё, что летит, не может не падать», - пронеслось у него в голове. – А за окном осень, - Иван продолжал молчать, понимая, что это уже неприлично. – И что обычно говорят в таких случаях»? – спросил он себя мысленно.
- Мам, извини, что вклиниваюсь в вашу беседу, но…
- Лиля, это твой отец. Писатель Иван Лукин, - вдруг сообщила Надежда дочери.
- Ты шутишь?
- Мне не до шуток. Мы случайно столкнулись с ним здесь. Я сообщаю тебе эту новость, потому что он опять может исчезнуть на восемнадцать лет. И ты можешь больше никогда не увидеть его. Мы разыскивать его не будем, потому что слишком гордые, а он, потому что в этом нет никакого смысла.
Иван продолжал молчать, будто онемел в одночасье.
- А он говорить умеет или только пишет? – спросила дочь. – И что мне делать с этой фантастической новостью?
- Ничего. Принять к сведению, что ты была зачата не от святого духа, а от вполне реального человека. Ты его не трогай. Он просто в шоке.
- Ты имеешь в виду не дотрагиваться до него или не высказывать никаких претензий?  Знаешь, я знала, что однажды столкнусь с ним. Это ради него ты купила старый домик недалеко от озера с водяными лилиями, который превратила в мастерскую? О! – она посмотрела на своего отца. – Это место, где я была зачата? Как романтично! А мне в детстве часто снилась нимфа с венком из лилий на голове, выходящая из лесного озера. Да, нимфу мама писала с меня. Какие ещё у тебя вопросы? – она посмотрела ему в глаза, а Иван растерянно пробормотал:
- Я ничего не спрашивал.
- Зато слишком громко думал. Я слышу мысли некоторых людей. Избирательность этого процесса объяснить не могу, но тебя слышу.
Перед ним стояла удивительно красивая девушка, Нимфа с огромными голубыми глазами, светлыми волосами до пояса, как у её матери, удивительными способностями, как у бабки Ивана, и непростым характером, не лишённая остроты ума и наблюдательности.   
«Граница перехода от несуществования к существованию умом замечаема, но недоказуема», - пронеслось у него в голове.
- Это ты по поводу моих способностей вспомнил высказывание Эвлибуда? – спросила дочь.
- Не знаю. Я был вчера у психотерапевта, - неожиданно признался Иван.
- И ты никак не мог разгадать ребус? Так устроена человеческая память. «У старых грехов – длинные тени». Похоже, он знал, о нашей встрече. Забавный дядечка этот твой психотерапевт, - улыбнулась Лиля. – Ты напишешь удивительный роман о первой любви, о поиске смысла жизни, утратах, радостях встреч и неизбежных расставаниях. Я не прощаюсь, просто меня ждёт один очень хороший человек. Маме визитку свою дай. А то опять исчезнешь, и сам же будешь страдать. На самом деле, это мы – твоё спасение, - она улыбнулась и неожиданно обняла его. – И не страдай. У нас всё получится, - прошептала она и коснулась губами его щеки.
Её волосы поднимались и опускались в такт её движения, словно с ними вздумал поиграть ветер. Иван, как завороженный, смотрел на свою дочь. Ему казалось, что сейчас она растает. Он перевёл взгляд на улыбающуюся Наденьку. Хотел попросить у неё за всё прощение, но почему-то промолчал. Она коснулась его руки, и вновь в его сердце, как тогда у озера, вспыхнуло что-то большое и светлое. Может, оно впервые за много лет опять запело? А дочь при выходе из зала обернулась, увидела растерянность в глазах отца и радость во взгляде матери. Они держались за руки, будто вот-вот собирались оторваться от земли и взлететь, чтобы мчаться к старому лесному озеру, на котором летом цвели кувшинки, и беззвучно повторила:
- Спасение.


Октябрь 2021 год