Конюшенная и её замечательные окрестности

Здание бывших придворных конюшен - выдающийся архитектурный  и исторический памятник - и хронологически, и градостроительно возглавляет улицу Желябова. Занимает оно целый квартал между Конюшенной площадью, Конюшенным переулком, набережными Мойки и канала Грибоедова.
С любой точки магистрали видно западное крыло здания. Монументальный и строгий главный фасад обращен к Конюшенной площади (дом 1). От начала улицы хорошо обозревается все сооружение со сходящимися под углом двухэтажными корпусами и повышенным центральным объемом.
Огромное каменное здание, где размещались конюшни, магазейны, сараи и жилища для конюшенных служителей», возводилось по проекту архитектора Н. Ф. Гербеля. Работы растянулись на полтора десятилетия— с 1719 по 1734 год. В них принимал участие
М. Г. Земцов.
Корпуса конюшен обступали вытянутый двор с изломом посередине. Этот излом образовался из-за поворота русла Мойки. На изгибах возвышались павильоны с воротами. Главным тогда был фасад, обращенный к реке. Его павильон с восьмигранной башней и куполом венчала отлитая из меди золоченая фигура коня на шаре. Над противоположными - южными - воротами устроили церковь Спаса.
Первоначальное здание придворных конюшен было в свое время одним из крупнейших и весьма представительным. Но простота и утилитарность его архитектуры не отвечала менявшимся художественным вкусам. Изменялось и окружение Конюшенного двора - этот район из периферийного постепенно превращался в центральный.
Еще в конце 1750-х годов проект перестройки комплекса составил архитектор А.Ринальди. Замысел его остался неосуществленным. К началу XIX века обветшавшее здание придворных конюшен уже остро нуждалось в капитальном ремонте и перестройке.
Новый проект выполнил Л. Руска, один из ведущих зодчих эпохи классицизма.
В 1816 году старую постройку обследовал В. П. Стасов. Он нашел, что «стены совсем ветхи
и угрожают падением». В том же году этот зодчий, впоследствии прославленный мастер высокого классицизма, был назначен строителем Главных конюшен и составил проект реконструкции.
Коренная перестройка здания велась с 1817 по 1823 год. Стасов сохранил его план и объемную композицию, использовав часть старых стен. Внешность конюшен приобрела подчеркнуто монументальный вид. Наделенная чертами зрелого классицистического стиля, она стала созвучна вновь создаваемым величественным ансамблям центра города.
Сами конюшни занимали корпуса по набережной Мойки. В них архитектор применил ряд технических новшеств: чугунные колонны, перекрытия и водоводы, изготовленные на казенных литейных заводах, подачу воды с помощью паровой машины. В водопойных залах установили огромные гранитные чаши работы знаменитого каменотеса Самсона Суханова.
Вдоль Екатерининского канала был заново сооружен манеж. А с противоположной стороны пристроен дугообразный корпус. Он создал плавный переход от набережной Мойки
к Конюшенному переулку и «истоку» Большой Конюшенной улицы. Поставленная по дуге тяжелая колоннада из двадцати двух приземистых, почти прижатых к стеле колонн тосканского ордера поражает суровой мощью.
Главным после перестройки стал южный фасад, развернутый к площади. В двухэтажных крыльях помещались мастерские (внизу) и квартиры чиновников придворно-конюшенного ведомства (наверху). Скромным флигелям с частыми окнами контрастно противопоставлены средний объем церкви и кубические выступы боковых павильонов,
в которых находились залы для осмотра лошадей. Большие полукруглые ниши
с заключенными в них парными колоннами придают облику павильонов особую выразительность.
В панораме площади доминирует бывшая церковь Спаса - компактная, завершенная пологим куполом и круглыми звонницами. Стройный четырехколонный портик ионического ордера был установлен в глубокой лоджии, позднее заложенной. На глади стены выделяются барельефы «Вход в Иерусалим» и «Несение креста», изваянные скульптором В. И. Демут-Малиновским, выдающимся мастером монументально-декоративной пластики зрелого классицизма.
Церковный зал — интересный образец классицистического интерьера. Убранство его выполняли по эскизам Стасова лепщик Н. Заколупин, живописцы Ф. Брандуков и
Ф. Брюлло. Здесь стоял великолепный резной иконостас работы скульптора-резчика
П. Крейтана. Образа для него писали известные художники: С. А. Безсонов, А. Е. Егоров,
А. И. Иванов.
Придворные конюшни славились своими рысаками. Некоторые из них послужили моделями для произведений знаменитых мастеров искусства.
Так, здесь выбрал коня для работы с натуры скульптор Э.М.Фальконе — творец «Медного всадника». Позднее двух лошадей присмотрел П. К. Клодт, создававший уникальный скульптурный ансамбль на Анич- ковом мосту.
В прошлом достопримечательностью конюшенной церкви считалась установленная в ней колесница, на которой в 1826 году привезли из Таганрога в Петербург тело Александра I.
 Но в нашем сознании эти стены хранят память прежде всего об А. С. Пушкине.
Здесь Петербург последний раз прощался с поэтом.
Пушкин скончался в доме на Мойке «близ Конюшенного мосту», где прошли последние несколько месяцев его жизни. Опасаясь скопления людей и взрыва возмущенного общественного мнения, Николай I распорядился перенести место отпевания поэта в небольшую церковь придворно-конюшенного ведомства. 1 февраля 1837 года, в день отпевания, площадь перед зданием напоминала, по свидетельству очевидца, «сплошной ковер из человеческих голов». Но доступ в саму церковь был жестко ограничен.
После свершения обряда друзья погибшего поэта перенесли гроб в подвал здания.
 3 февраля тайно, под покровом ночи, накрытый рогожей гроб отправили на дровнях
к месту погребения в Святогорский монастырь. Сопровождать поэта в последний путь разрешено было только А. И. Тургеневу и дядьке Пушкина Никите Козлову.
В позднейшей истории здания есть и революционная страница. Здесь в 1917 году была расквартирована 4-я рота Павловского полка. Солдаты роты 26 февраля первыми присоединились к восставшим, вступив в бой с конными городовыми на набережной канала у Конюшенной площади.
Здание конюшен, переделанное в 1865 году с «обогащением» внешней отделки по проекту академика архитектуры Г. Ф. Гросса, было частично реставрировано в 1948—1951 годах под наблюдением Н. П. Никитина, а также в последующее время. Но восстановление памятника не доведено до конца, по-прежнему не раскрыты заложенные окна северного фасада
 и лоджия церкви.
Довольно долго в нем работала Государственная автомобильная инспекция бывшего Дзержинского района. Потом здесь находился ЛПО транспортноэкспедиционных агенств
и Отдел изысканий Ленинградского отделения Всесоюзного ордена Ленина проектно-изыскательского и научно-исследовательского института Гидропроект им. С. Я. Жука.
Перспектива Конюшенной площади замыкается зелеными кулисами Михайловского сада. Справа, над зданиями бывшего Конюшенного двора, поднимается разноцветный хоровод глав храма Воскресения - «Спаса на крови».
Раньше площадь служила местом сбора придворных конных выездов. Отсюда в 1812 году отправился в действующую армию М. Б. Барклай де Толли.
В 1800-х годах площадь отвели для временного устройства рабочих - строителей Казанского собора. Место выбрали не случайно - поближе к строительной площадке, подальше от Невского проспекта. У Конюшенной улицы были выстроены временные казармы с хлебопекарными печами и кухнями. Численность живших здесь рабочих достигала тысячи человек, руками которых строились временные деревянные светлицы,
а затем и каменные здания. К концу XVIII века число «конюшенных служителей
с принадлежащими им людьми» превышало две тысячи человек.
Самое крупное сооружение Конюшенного двора было возведено на исходе XVIII столетия. Летописец Петербурга И.Г. Георги сообщал в 1794 году: «Строится большое и великолепное здание, в котором ныне уже некоторые люди жительствуют, хотя оно еще не совсем окончено». Потом в нем разместились придворная конюшенная контора и экипажный комитет, квартиры чиновников и служителей, каретные сараи и музей, в котором хранились экипажи и конюшенные принадлежности. В 1838 году здание стало двухэтажным
в результате надстройки, произведенной архитектором А. И. Буржуа.
Здание это сохранилось до наших дней (принадлежало таксомоторному парку). Спрятанное внутри квартала, оно не заметно с улицы Желябова. Но если войти под арку дома 2, то мы окажемся в узком дворе-ущелье, зажатом глухой стеной этого строения — «без окон, без дверей», с закрытыми арками внизу. «Великолепным» его не назовешь.
К тому же оно искажено поздними переделками, над ним надстроен третий этаж.
Но размеры сооружения впечатляют. В плане оно превосходит Инженерный замок.
Здание представляет собой замкнутое каре с обширным внутренним двором. Именно эта постройка перегородила Малую Конюшенную улицу, укоротив ее, по сравнению
с Большой, на целый квартал.
В начале XIX века Конюшенный двор был реконструирован по проектам
Л. Руска. Фасады корпусов приобрели строго классицистические формы. Следующий этап строительства относится к середине прошлого столетия. Начиная с 1841 года архитектором придворной конюшенной конторы А. И. Буржуа были надстроены старые и сооружены новые флигеля для офицерских и служительских квартир, госпиталя, кузницы и прачечной, а промежутки между домами соединены арочными воротами. Строения, стоявшие на красной линии Большой Конюшенной улицы, слились в начале 19 века в единый жилой корпус. Он занял весь западный фронт квартала (дом 2 по улице Желябова). Здесь в 1806 году открылось Спасское приходское училище, названное по церкви придворноконюшенного ведомства.
Современный вид этот дом приобрел в 1899-1900 годах. Он был надстроен третьим и четвертым этажами по проекту архитектора В. М. Лопатина. В работах принимал участие управляющий домовладением военный инженер и архитектор М. А. Поливанов. Здесь жили и рядовые служащие ведомства, и важные чиновники, заведовавшие императорской охотой и придворным оркестром.
Весьма протяженное здание - в 55 окон по ширине фасада - равно по длине семи (!) домам на противоположной стороне улицы. Внешний облик его выдержан в классицистических традициях, столь привычных для архитектурных ансамблей центра города. Два нижних этажа - старая часть дома - обработаны «дощатым» рустом (без вертикальных швов). Прямоугольные наличники и полосы рустовки верхних этажей ясно читаются на фоне неоштукатуренной кирпичной стены. Широкий центральный портик с двенадцатью пилястрами подчеркивает строгую представительность фасада.
Вплотную к торцу этого дома примыкает со стороны Конюшенной площади импозантное сооружение, наделенное чертами стиля барокко. Это бывший Конюшенный музей, открытый в 1860 году.
Первоначально музей находился в основном каре Конюшенного двора. Собрание его уже тогда было уникальным. Там хранились экипажи с пышной отделкой, сбруи, украшенные золотом, серебром и драгоценными камнями, чучела царских лошадей и другие диковинки. Мысль о постройке специального здания возникла в 1840-х годах,
но осуществить ее удалось не сразу.
Музей на Конюшенной площади возвели в 1857-1860 годах по проекту академика архитектуры П. С. Садовникова. Помощниками строителя были архитекторы П. П. Дютель, Д. П. Садовников и каменных дел мастер Н. Т. Чаликов.
П. С. Садовников - талантливый мастер архитектуры периода стилизаторства. Ученик
А. Н. Воронихина, по происхождению - из крепостных, он известен «готическим» ансамблем Орловской усадьбы в Стрельне, постройкой дачи Салтыковой у Черной речки. «Музеум придворных экипажей» - крупнейшее произведение зодчего.
Крупномасштабный фасад музея - оригинальная стилизация мотивов барокко XVIII века. Обращение к этому стилю, вероятно, было навеяно формами парадных экспонатов. Вместе с тем рациональная планировка лродуманно отражает назначение постройки. Здание имеет два высоких этажа. В первом находился огромный каретник, где стояли городские жипажи для выездов императорской семьи и свиты. Он раскрыт пятнадцатью большими арками с резными воротами из полированного дуба. Простенки декорированы рустованными лопатками, на которые как бы опираются пилястры. Крупные окна второго яруса обрамлены сочными фигурными наличниками. Аттик увенчан вазами на постаментах. Капители и базы пилястр, а также вазы были выполнены из терракоты
на керамическом предприятии Д. И. Иенсена - ведущего мастера декоративной пластики середины - второй половины XIX века, основателя первой в России терракотовой мастерской.
На второй этаж, в просторные анфилады музейных залов, вели две парадные лестницы.
Для подъема карет со стороны двора был устроен пандус с подъемным механизмом.
Гордость музея составляла коллекция старинных экипажей. Среди них - простой двухместный возок со слюдяными оконцами, сделанный Петром I, карета с живописью работы Ф. Гравелло, коляска, расписанная Ф. Буше, богатые экипажи, приобретенные
в Лондоне и Париже. Здесь можно было увидеть работы петербургских мастеров Яковлевых, механические дрожки, изготовленные нижнетагильским крепостным умельцем
Е. Жигинским. Тут же стояла карета Александра II, разбитая при покушении 1 марта 1881 года. Кроме того, были представлены разнообразные предметы шорного ремесла, костюмы, чучела лошадей. Особое место занимали многочисленные гобелены с картинами на мифологические и исторические сюжеты - изделия Парижской и Петербургской шпалерной мануфактур. В сентябре 1917 года музей был разгромлен, пропала часть ценных предметов. В советское время музей стал филиалом Государственного Эрмитажа
 и работал до 1926 года. Ныне остатки его коллекции хранятся в Эрмитаже, малая часть -
 в дворцах-музеях г. Пушкина.
После уничтожения Конюшенного музея в здании разместились первый в Ленинграде автобусный парк (в его распоряжении были тогда только три машины) и клуб шоферов
и авиаторов имени А. Д. Садовского. Позднее помещения клуба передали Всесоюзному добровольному спортивному обществу «Трудовые резервы», а в нижнем этаже еще в 1937 году открылся гараж такси, с 1950 года - таксомоторный парк. Эксплуатация для современных транспортных нужд наносил определенный  ущерб историческим зданиям.
Территорию бывшего Конюшенного двора отделяет от следующего большого участка по улице Желябова, принадлежавшего до революции приходам Финской и Шведской церквей, коротенький Шведский переулок. Этот проезд соединяет улицы имен выдающихся бойцов грядущих революций Андрея Желябова и Софьи Перовской. Перспективу его и первую, мирную, созидательную часть нашей статьи замыкает один из жилых корпусов придворно-конюшенного ведомства, сооруженный в 1840-х годах все тем же замечательным архитектором А. И. Буржуа.

Преступление и наказание века

После шести неудачных попыток покушения на императора Александра Второго было принято решение провести еще одну, седьмую. Вновь началась лихорадочная подготовка. В результате тщательной слежки за царем было установлено, что каждое воскресенье он присутствовал на торжественном разводе караула в Михайловском манеже. После этого он часто заезжал на короткое время в Михайловский дворец к великой княгине Екатерине Михайловне, а затем ехал обедать в Аничков дворец к старшему сыну, наследнику престола, великому князю Александру Александровичу и после этого возвращался в Зимний дворец. Чаще всего его маршрут проходил по набережной Екатерининского канала или по Малой Садовой. Здесь и решено было нанести основной удар.
На углу Малой Садовой и Невского проспекта в первом этаже дома сняли помещение под сырную лавку супруги Кобозевы. Это были Юрий Богданович и Анна Якимова, испытанные члены «Народной воли». Отсюда, из сырной лавки, начали рыть подкоп под Малой Садовой. К этой работе были привлечены, казалось, самые верные товарищи. С ноября 1880 г. здесь попеременно работали Желябов, Колодкевич, Суханов, Баранников, Саблин, Ланганс, Фроленко, Дегаев и Меркулов. Позднее двое последних стали предателями, но в те дни, наверное, далее они сами не могли предвидеть своей судьбы. Вновь, как и некогда под Москвой, работали не покладая рук, превозмогая всевозможные трудности. К концу февраля 1881 г. работы были закончены, оставалось лишь заложить мину. Революционеры спешили как никогда, ведь их положение становилось все отчаяннее. Уже были схвачены полицией товарищи, знавшие о готовящемся покушении. Стало ясно, что власти располагают какой-то информацией, хотя и не полной, и не точной, но все же позволяющей им арестовывать то одного, то другого участника этого дела. Одновременно с подкопом под Малой Садовой было решено создать еще одну вспомогательную группу. Вооруженные бомбами террористы должны были блокировать Малую Садовую, и в случае, если взрыв пощадит царя, им надлежало атаковать его карету. Однако аресты начала 1881 г. привели к тому, что для этой второй группы уже не хватало опытных, испытанных бойцов. Поэтому Желябов составил ее из молодых, не прошедших еще серьезной проверки, революционеров. В группу вошли студент университета Евгений Сидоренко, студент Технологического института Игнатий Гриневицкий, бывший студент этого же института Николай Рысаков и рабочие Тимофей Михайлов и Иван Емельянов. Как и прежде, техническую сторону дела взял на себя Николай Кибальчич. Он изготовил несколько бомб, которые затем были доставлены на конспиративную квартиру, в которой жили Геся Гельфман и Николай Саблин.
Однако 27 февраля был арестован Андрей Желябов. Руководство операцией взяла в свои руки Софья Перовская. На совещании Исполнительного комитета, проходившем на квартире, где жили Григорий Исаев и  Вера Фигнер, было решено немедленно завершить подготовку к покушению. Были еще раз обсуждены кандидатуры метальщиков. За одну ночь Николай Кибальчич, Николай Суханов и Михаил Грачевский изготовили четыре бомбы, которые утром 1 марта были переданы Гриневицкому, Михайлову, Рысакову и Емельянову. В ночь на 1 марта Исаев заложил мину под Малой Садовой. Все покинули лавку Кобозевых. В ней оставалась лишь хозяйка Анна Якимова, которая, стоя у окна, ждала появления кареты Александра II. Завидев ее, она должна была дать сигнал Михаилу Фроленко, который находился в соседнем помещении и взял на себя смертельную миссию — взорвать мину. Но вот появился царский выезд и... минуя Малую Садовую, проехал другим путем. По приказу Перовской метальщики перешли на набережную Екатерининского канала.
Прошло какое-то время, и царь, заехав после развода караула в Михайловский дворец, направился по Инженерной улице на Екатерининский канал. Первым навстречу ему шагнул Рысаков. Взмах руки, и под каретой поднялся столб огня. Когда дым рассеялся, все увидели, что целый и невредимый Александр выходит из кареты. Вокруг стонали раненые и лежало несколько убитых из числа конвойных казаков и случайных прохожих. Царь хладнокровно оглядел место взрыва, а затем подошел к схваченному охраной Рысакову. Коротко взглянув на него и выслушав первый доклад о происшествии, он, подчиняясь уговорам охраны, направился обратно к карете. В этот момент вперед шагнул, казалось, стоявший до того безучастно молодой человек, который, сблизившись с царем, метнул ему под ноги бомбу. В результате нового взрыва император был смертельно ранен, так же как и совершивший это покушение  Игнатий Гриневицкий. Умирающего царя доставили во дворец, и вскоре поднятый над Зимним черный флаг известил об окончании двадцатипятилетнего правления Александра II. Россия вступала в новую историческую эпоху.
Получив известие о смерти царя, Исполнительный комитет «Народной воли» подготовил и опубликовал несколько документов, разъясняющих свершившееся. В прокламации «К обществу» содержался призыв продолжать борьбу. В ней говорилось: «Россия, истомленная голодом, измученная самоуправством администрации, постоянно теряющая силы сынов своих на виселицах, на каторге, в ссылках, в томительном бездействии, вынужденном существующим режимом,— Россия не может жить так долее».  Было отправлено письмо и к новому царю — Александру III. В нем самодержавию был предъявлен ультиматум: амнистия всем политическим заключенным и созыв представителей народа или продолжение кровавой войны.
В своих воспоминаниях народовольцы писали о том, как сразу же после известия о смерти царя они ждали революционного выступления масс.
 Однако взрывы бомб на Екатерининском канале не стали сигналом к восстанию. Народ остался в целом достаточно равнодушен  к произошедшему  событию. Либеральная же оппозиция была лишь напугана и раздражена, так как ожидала теперь ответных действий со стороны реакции. В свою очередь, правительство и консервативные силы были  не только не дезорганизованы, а, наоборот, сплотились перед лицом грозящей им опасности. В самом Петербурге поднятые на ноги воинские части быстро взяли город под свой контроль. В течение нескольких дней страна была приведена к присяге новому царю. И кроме отдельных разрозненных выступлений, по большей части среди учащейся молодежи, в те дни не было зафиксировано серьезных антиправительственных возмущений.
Власти действовали чрезвычайно энергично. За  короткое время в результате массовых полицейских акций петербургское ядро «Народной воли» было разгромлено. В этом огромную услугу жандармам оказал Николай Рысаков. Сегодня чрезвычайно трудно восстановить картину падения этого человека: вчера он первым бросил бомбу под. карету царя — сегодня дал не только исчерпывающие показания, но и, в обмен на жизнь, предложил следствию свои услуги в качестве провокатора. Корни подобного превращения, видимо, следует искать в психике Рысакова. В отличие от большинства участвовавших в этом деле народовольцев он не имел опыта революционной борьбы. Выходец из провинциальной мещанской среды, Рысаков полностью подпал под обаяние личности Желябова. Тайные встречи, конспиративные квартиры, оружие в кармане, условный, понятный лишь избранным язык — все это воспринималось им как элементы некой увлекательной, хотя и опасной, игры. Но вот он схвачен, лишен поддержки старших товарищей и перед ним, девятнадцатилетним, маячит тень виселицы. Всякие моральные устои быстро теряют свою ценность, и следует бурное признание. Буквально на первых же допросах Рысаков выдает всех и все. И хотя он совсем недавно вошел в революционную среду, но знал уже достаточно много. Одной из первых он выдал конспиративную квартиру, где 1 марта получил бомбу из рук Софьи Перовской. При захвате этой квартиры покончил с собой Николай Саблин и была арестована Геся Гельфман. Затем подряд, буквально за несколько мартовских дней, были арестованы Николай Кибальчич, Тимофей Михайлов, Софья Перовская, Григорий Исаев, Николай Суханов, Аркадий Тырков, Елизавета Оловенникова, Иван Емельянов, Михаил Фроленко и ряд других активных деятелей революционного подполья. От «мартовского погрома» из Петербурга сумели бежать лишь немногие участники тех событий. Революционное подполье было потрясено размахом арестов и с горечью должно было констатировать, что убийство Александра II не только не дало ожидаемого результата, но и способствовало торжеству реакции.
С первых дней нового царствования огромную власть получил обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев. Он употребил все свое влияние и недюжинные способности для утверждения нового, реакционного курса. Сторонник патриархальных отношений, националист и проповедник «сильной» власти, он в первую очередь сумел добиться аннулирования уже практически принятой «конституции» .
На долгие годы в России воцарилась атмосфера полицейского террора, националистической демагогии и имперских амбиций.
Первой мишенью для реакции стало революционное движение. После 1 марта 1881 г. в течение двух-трех лет «Народная воля» была практически разгромлена, а ее руководители, не успевшие бежать за границу, один за другим арестованы. Прологом нового царствования стал процесс первомартовцев, состоявшийся в конце марта 1881 г. Перед судом предстали оставшиеся в живых организаторы и исполнители убийства Александра II: А. Желябов, С. Перовская, Т. Михайлов, Н. Кибальчич, Г. Гельфман и Н. Рысаков. Все подсудимые, кроме Н. Рысакова, держались на процессе с достоинством. В своих выступлениях они сумели показать нравственную силу и подлинные политические причины своей борьбы.


Л. Плансон
ВОСПОМИНАНИЯ
Казнь цареубийц
На Шпалерной, около наглухо закрытых ворот Дома предварительного заключения, где нам приказано было остановиться, было уже много народа. Тут был наряд от лейб-гвардии Преображенского полка с целым взводом барабанщиков, так как было известно, что один из цареубийц, Михайлов, собирается говорить во время следования его к месту казни речи. Тут были и полицейские чины всяких рангов, и жандармы, и несколько человек штатских, вероятно, из чинов судебного ведомства, без обязательного присутствия которых не обходится ни одна казнь и по настоящее время.
Словом, тут была жизнь, было шумно и оживленно в противоположность тишине и безлюдию на прилегавших улицах, по которым мы только что прошли.
Разрешено было слезть с коней, и прозябшие офицеры обрадовавшись свободе и встрече с другими знакомыми офицерами, оживленно заговорили, стали курить, похлопывая руками и топчась на месте ногами, стараясь согреть озябшие члены. Впрочем, вскоре нашелся другой способ согреться, так как оказалось, что какой-то предприимчивый человек открыл импровизированный буфет с водкою и закусками в подъезде одного из соседних домов и гг. офицеры по двое, по трое бегали туда, тайком от начальства, чтобы пропустить рюмочку-другую водки и проглотить пару бутербродов...
Между тем темное до того небо стало понемногу сереть... Звезды будто полиняли, а затем и вовсе потускнели и точно стерлись с побледневшего неба. Пробежал торопливой походкой фонарщик, привычною рукой гася газовые рожки в фонарях. Небо в конце улицы совсем побелело, потом порозовело, и видно было, что где-то встает за домами солнце. Просыпалась городская жизнь, засновали люди, загрохотали со стороны Литейного извозчики, зазвонили звонки конок — словом, начиналось утро ясного, солнечного, погожего дня.
Вскоре послышались команды, заставившие зашевелиться стоявших на Шпалерной солдат и офицеров. Подтянулась пехота, села на коней кавалерия, и наш эскадрон выстроился как раз против ворот Дома предварительного заключения...
Несколько минут спустя ворота эти разом открылись, и из них, как из разверстой пасти чудовища, выехала сначала одна платформа, окрашенная в черный цвет, с сидевшими на ней какими-то бесформенными фигурами, вслед за ней тотчас же — другая, обе в сопровождении своих конвойных и каких-то людей арестантского вида, и двинулись в сторону Литейного.
Было что-то зловещее, жуткое в этих двух повозках и сидевших на них фигурах...
Наш эскадрон тотчас же охватил кольцом обе повозки, когда они вытянулись по улице, а преображенцы составили второй ряд оцепления, причем барабанщики поместились двумя группами, каждая назади платформы, и немедленно забили по своим барабанам.
Когда все шествие двинулось, успокоившись после произведенных построений, я стал оглядывать платформы и сидевших в них людей.
Каждая повозка, в виде платформы, запряженной парой лошадей, управляемых кучером, имела позади скамейку, поставленную поперек. На этой скамейке, спиной к движению, то есть к лошадям, сидели привязанные к вертикально приделанным доскам, с надписью наверху белыми буквами по черному фону «цареубийцы», преступники в серых арестантских халатах и таких же безобразных шапках.
На первой платформе, если только не изменяет мне память, сидело трое: слева, если стать лицом к движению, Рысаков, посреди — Желябов и справа — Перовская.
Некрасивое и несимпатичное, молодое, безусое лицо Рысакова было мертвенно-бледным, болезненно отекшим, и в его маленьких, трусливо бегавших глазках читался животный страх пойманного зверя, доходивший до ужаса...
Желябов сидел спокойно, стараясь не показать волнения,  несомненно владевшего им всецело; он держался не без известного достоинства...
 На тонком же, хотя немолодом, изжелта-бледном, как бы восковом, но красивом и породистом лице Перовской, окаймленном повязанным на голове светлым платком, бродила тонкая, злая, деланная усмешка, а глаза презрительно сверкали, когда она смотрела на толпу, окружавшую платформу и к этому времени запружавшую весь Литейный...
На второй платформе слева сидел Михайлов, и его большая, грузная фигура с довольно симпатичным лицом чисто русского, простонародного типа, казалась огромной по сравнению с сидевшим рядом с ним тщедушным Кибальчичем. Действительно, Михайлов, как только платформа, на которой он сидел, выехала на улицу, стал что-то говорить и продолжал делать это почти без перерывов во все время движения процессии по улицам до самого Семеновского плаца. Это видно было по тому, как он открывал рот, шевелил языком и губами, ворочал глазами, наклонял в ту или другую сторону голову; но, несмотря на то что временами я ехал почти рядом с платформой, где он сидел, я не мог уловить ни одного слова из его речи, так как шедшие непосредственно за платформою две шеренги барабанщиков производили такой адский грохот, что не слышно было собственного голоса.
Кибальчич сидел скромно и тихо на своей позорной скамье, смотря куда-то в пространство, впереди себя, поверх голов толпы, и на его застывшем лице нельзя было прочесть ни страха, ни гордости, ни презрения, ни следа другого чувства, которое могло волновать его в подобную минуту; это было лицо ученого философа, решавшего в эту минуту какую-нибудь сложную проблему...
Тем временем стало уже совершенно светло, и утреннее солнце ярко заливало своими лучами огромную толпу, запрудившую Литейный.
По всему пути следования стояла бесчисленная толпа, живыми волнами захлестывая тротуары и переливаясь на улицу, откуда ее вновь заставляли катиться по тротуару наряд полиции и наше воинское оцепление кортежа с цареубийцами.
Многие из этой толпы, чтобы лучше видеть, влезали на тротуарные тумбы, в изобилии украшавшие в те времена наши столичные улицы, на фонарные столбы и столбы, поддерживающие подъезды.
Настроение толпы, в огромном большинстве ее, было явно враждебно к цареубийцам и, во всяком случае, недружелюбно. Из толпы нередко, при прохождении нашей процессии, кричали что-то озлобленными голосами, грозили кулаками со свирепым видом и злобно сверкали глазами.
Что толпа была враждебно настроена к цареубийцам, я заключаю из бывших на моих глазах других случаев, когда она зверски хотела расправиться самосудом с двумя какими-то женщинами, которые были повинны лишь в том, что слишком явно выразили свои симпатии к цареубийцам.
Первый случай имел место на углу Надеждинской и Спасской.
Я забыл сказать, что, пройдя по Литейному до Кирочной, наша процессия свернула на эту последнюю улицу, а затем с нее на Надеждинскую, по которой дошла до Невского, пересекла его наискось и двинулась по Николаевской, упирающейся, как известно, в Семеновский плац.
Итак, подойдя к углу Надеждинской и Спасской, мы заметили стоявшую на тумбе возле фонаря какую-то уже немолодую женщину, скромно одетую, но в шляпе и интеллигентного вида.
Когда платформы с цареубийцами поравнялись с тем местом, где она стояла, и даже немного миновали его, так что преступники могли видеть эту женщину, она вынула белый платок и раза два-три успела махнуть им в воздухе.
Нужно было видеть, с каким диким остервенением толпа сорвала моментально несчастную женщину с ее возвышения, сразу смяла ее, сбила с головы ее шляпу, разорвала пальто и даже, кажется, раскровенила ей лицо. Если бы не немедленно подскочившие полицейские  и кто-то из нас, офицеров, от неосторожной поклонницы цареубийц не осталось бы ничего, кроме истерзанного трупа. И то нам не без труда и борьбы удалось вырвать ее из рук озверевшей толпы, которая пробовала скалить свои зубы и на нас...
Второй, совершенно аналогичный, случай произошел недалеко от места казни, перед самым въездом с Николаевской улицы на Семеновский плац.
Точно так же какая-то, молоденькая на этот раз, женщина, стоя на тумбе и держась одной рукой о столб у подъезда, вздумала свободной рукой замахать в виде приветствия проезжавших цареубийц. Также в мгновение она очутилась в руках толпы, без шляпки, с растрепанными волосами, с расстегнутым пальто, с глазами, наполненными безумным ужасом. Также не без труда удалось вырвать ее из рук толпы-зверя и внести ее в подъезд, куда толпа еще долго продолжала ломиться с криками и бранью... Приблизительно около того же места, но несколькими секундами ранее, случилось другое маленькое происшествие, указывающее, однако, как глубоко гнездится чувство самосохранения в человеке, даже бесповоротно обреченном на гибель...
Уже давно я и другие офицеры обратили внимание  на то, что Рысаков как-то особенно начал беспокоиться, ерзать на своей скамейке, пожимать плечами и наклонять свою голову то к одному, то к другому плечу, насколько это позволяли ему туго связанные назад руки. Лицо его при этом выражало страдание, и, видимо, он в эти минуты позабыл об ожидавшей его участи, позабыл тот животный страх, который не покидал его ни на минуту перед тем.
Мы долго недоумевали, что с ним такое. Думали вначале, что по мере приближения к месту казни его охватывает все большее и большее волнение. Однако мы скоро должны были бросить эту мысль, так как убедились, что лицо Рысакова явно выражало не страх, а, несомненно, страдание, как бы от физической боли.
Наконец, на поведение Рысакова обратил внимание один из бывших тут людей арестантского вида, оказавшийся, как мы потом узнали, палачом или одним из его помощников,— не помню уже теперь. Он подошел вплотную к Рысакову и спросил, что с ним.
На это Рысаков заявил ему, что у него сильно зябнут уши, И попросил спустить имевшиеся в надетой на нем шапке наушники.
Человек арестантского вида не без некоторой иронии улыбнулся и, показывая рукой в сторону Семеновского плаца, к которому мы подъезжали, сказал с долею цинизма:                ,  _
— Потерпи, голубчик! Скоро и не то еще придется вытерпеть...
Действительно, мы выезжали в это время на Семеновский плац, где в отдалении, в правом углу площади на светлом фоне чистого неба вырисовывался, правда, неясно еще, силуэт виселицы...
В те времена Семеновский плац не был так застроен, как теперь, разными сооружениями, а представлял огромную немощеную площадь, отделенную от прилегавших улиц казармами лейб-гвардии Семеновского полка, а со стороны Обводного канала — интендантскими сараями. От Введенского же канала площадь была отделена линией тогдашней Царскосельской железной дороги, проходившей на одном уровне с площадью и кончавшейся небольшим двухэтажным каменным зданием вокзала.
Тут-то именно, т. е. в углу, образуемом прежним вокзалом и ближайшим зданием Семеновских казарм, в расстоянии примерно тридцати-сорока сажен от этих зданий и параллельно линии железной дороги, построен был высокий, аршина в три вышиною, деревянный помост, над которым сажени на три возвышалась виселица, т. е. поперечное бревно, не менее трех сажен в длину, положенное своими концами на два вертикально врытых в землю столба. На поперечном бревне этом, на равных друг от друга расстояниях, вделано было пять крючков, с которых спускалось пять веревок с петлями на концах, не доходивших до помоста более чем на сажень, так что под этими веревками свободно мог стать на этот помост самый большой человек, не задевая их головой и даже не будучи в состоянии достать их рукой.
С того расстояния, с которого я стоял около помоста, т. е. на расстоянии семи-восьми сажен, веревки казались необычайно тонкими, и, я помню, среди офицеров еще раньше начала казни шли разговоры о том, выдержат ли такие веревки тяжесть человека, в особенности такого, как Михайлов, не оборвутся ли...
Наши сомнения и предположения оказались, к сожалению, основательными и ко всем ужасам зрелища смертной казни чрез повешение добавили несколько еще более ужасных моментов, на всю жизнь врезавшихся в памяти зрителей...
Когда печальное шествие приблизилось к высоко торчавшей над площадью виселице, обе платформы с цареубийцами и своим собственным конвоем подъехали к боковой стороне помоста и остановились около устроенной там лестницы, по которой отвязанные от сидений преступники один за другим взошли на помост и были поставлены в одну линию, каждый под приготовленной для него петлей, имея по-прежнему связанными назад руки и лицом в сторону площади, где уже толпилась многотысячная толпа, едва сдерживаемая полицией и жандармами.
Позади помоста, кроме наряда полиции, двух, кажется, ломовых извозчиков со своими платформами, приготовленными для того, чтобы после казни отвезти трупы казненных на кладбище, не было никого.
Пять простых черных гробов стояло на земле позади помоста.
Барабанщики пробили дробь, раздалась команда «смирно» и «на караул», после чего при воцарившейся на площади мертвой тишине какой-то чиновник в форменном пальто прочитал конфирмованный приговор. Бедняга, видимо, сильно волновался, так как голос его, монотонный и невыразительный, сильно вибрировал, а бумага, по которой он читал, заметно дрожала в его руках...
Было тяжело и мучительно стоять и слушать этот тоскливый одинокий голос, тем более что смысла читаемого нельзя было разобрать, а напряженным нервам казалось, что чтение это никогда не кончится. Все это без надобности затягивало окончание и без того тяжелого зрелища и увеличивало нервное состояние зрителей и терзания преступников.
А они стояли тихо, бледные и трепетные, на высоком помосте перед лицом заливавшей всю площадь толпы.
Крайним, считая слева, стоял Рысаков, терявший, видимо, от охватившего его ужаса последние силы и готовый ежеминутно упасть, так что сзади его поддерживал даже один из находившихся вместе с палачом арестантов. Одутловатое желтое лицо Рысакова было смертельно бледно, и, кажется, он плакал...
Рядом с ним, в расстоянии полутора-двух шагов, стояла Перовская, видимо собирая все свои силы, чтобы казаться спокойной.
Далее, в таком же расстоянии, занимая средину помоста, стоял под среднею веревкой Михайлов, выделяясь своей высокой фигурой и грузным туловищем, и бросал озлобленные взгляды па стоявшую вдали толпу.
Наконец, последними в правую сторону, па том же расстоянии один от другого и от Михайлова, стояли Желябов и Кибальчич, бледные, но спокойные.
После окончания чтения приговора войска взяли «к ноге», снова послышался говор, шум и движение, а тем временем на каждого из осужденных были накинуты особые мешки-балахоны, скрывавшие преступников вместе с головами, но имевшие ниже шеи какие-то прорезы в горизонтальном направлении, которые давали возможность свободно накинуть на шею преступника петлю и затянуть ее.
Первым был повешен Рысаков.
Два дюжих арестанта поднесли к висевшей над Рысаковым петле небольшую лесенку, вроде тех, что употребляются в магазинах, но значительно шире и более крепкой конструкции. Она имела около двух аршин в вышину, и прочные подпорки поддерживали ее верхнюю площадку, давая возможность свободно стоять там двум и даже трем человекам.
По этой лестнице два арестанта ввели под руки Рысакова на верхнюю площадку, и, пока один придерживал его, другой накинул ему на шею петлю, немного затянул ее, а затем, соскочив и дав соскочить своему товарищу, разом выдернул лестницу из-под ног Рысакова, и последний, слегка качнувшись, дернулся как-то вниз и сразу безжизненно повис на натянувшейся веревке, привязанной другим концом к одному из вертикальных столбов виселицы. Вероятно, смерть последовала моментально. Мне кажется, что Рысаков уже ранее того от волнения и страха потерял сознание.
Второю была повешена Перовская.
Как она ни храбрилась при жизни, пока ее везли до виселицы, стараясь своею презрительной улыбкой показать полное свое пренебрежение к предстоявшей ей казни и тем, которые так или иначе причастны были к ней, однако в последнюю минуту и в ней заговорил инстинкт самосохранения. Когда после наложения на ее шею петли соскочившие с лестницы арестанты-палачи стали выдергивать из-под ее ног лестницу, Перовская так сильно ухватилась ногами о какую-то выступавшую часть верхней площадки лестницы, не знаю уж хорошенько, что два дюжих арестанта лишь с большим трудом оторвали лестницу от точно приросших к ней ног Перовской, после чего она, некоторое время, точно огромный маятник, качалась на тонкой веревке взад и вперед над помостом, причем, из-под надетого на ней мешка-балахона, мелькали ее вздрагивающие ноги, пока, наконец, кто-то из палачей не догадался остановить качавшееся тело и прекратить тем неприятное зрелище.
Наконец, случилось то, чего нужно было ожидать и что до глубины души потрясло всех присутствовавших... А между тем избежать этого можно было так просто и легко!
Когда к Михайлову подошли палачи, он не дал им взвести себя на поставленную лестницу, как бы брезгуя их услугами, и, несмотря на закрытое балахоном лицо, слегка лишь поддерживаемый одним из палачей под локоть, сам решительно и быстро взошел по ступеням лестницы на верхнюю ее площадку, где позволил одеть на свою шею петлю.
И вот в момент, когда из-под ног была выдернута лесенка и Михайлов должен был повиснуть на веревке, последняя не выдержала его тяжести, оборвалась... и огромная, грузная масса с высоты двух с половиной аршин грохнулась с шумом на гулкий помост...
Из нескольких тысяч грудей одновременно вырвался крик ужаса. Толпа заволновалась, послышались возгласы:
-  Надобно его помиловать!
-  Простить его нужно. Нет такого закона, чтобы вешать сорвавшегося!..
-  Тут перст Божий!
- Царь таких завсегда милует! Пришлет своего флигель-адъютанта!..
 
  И за минуту враждебно настроенная, готовая собственными руками растерзать всякого, кто посмел бы проявить свои симпатии к цареубийцам, изменчивая, как женщина, толпа преисполнилась горячими симпатиями к одному из самых ужасных преступников только за то, что под его тяжестью оборвалась веревка вследствие преступного недосмотра или злоупотребления палача или других приставленных к этому делу лиц!
  Тем временем, ошеломленные вначале неожиданностью, палачи, придя в себя, принесли откуда-то новую веревку, не без труда наскоро перекинули ее через освободившийся крючок, сделали новую петлю, а затем, подойдя к беспомощно лежавшему на помосте Михайлову, подхватили его под руки и потащили снова к лестнице.
И, о ужас! Михайлов оказался еще живым и даже в сознании, так как сам начал переставлять ноги и по помосту и даже по ступенькам лестницы!..
Вновь ему накинули на шею петлю, несмотря на ропот волновавшейся толпы, и снова из-под его ног была вырвана лестница...
Но тут случилось нечто необычайное, никогда еще не бывшее в летописях смертных казней, нечто такое, что заставило раз навсегда отказаться от «публичных» казней...
 Не успел еще один из палачей отдернуть в сторону из-под ног Михайлова лестницу, как... вторично оборвалась веревка, на которой повисло на одну секунду его большое тело, и оно опять с глухим ударом рухнуло на помост, дрогнувший от этого падения...
Невозможно описать того взрыва негодования, криков протеста и возмущения, брани и проклятий, которыми разразилась заливавшая площадь толпа. Не будь помост с виселицей окружен внушительным сравнительно нарядом войск, вооруженных заряженными винтовками, то, вероятно, и от виселицы с помостом, и от палачей и других исполнителей приговора суда в один миг не осталось бы ничего...
Но возбуждение толпы достигло своего апогея, когда с площади заметили, что Михайлова собираются вздернуть на виселицу в третий раз...
Энергичными мерами казаков и полиции несколько десятков бросившихся вперед горлодеров были моментально оттеснены назад, а толпа, видя решительные действия начальства и суровые, сосредоточенные лица солдат, взявшихся за оружие, больше не решалась наступать, а ограничилась лишь пассивным выражением своего недовольства.
 Действительно, двукратное падение Михайлова произвело на всех самое тяжелое, удручающее впечатление, которого не избегли и мы, активные зрители этого происшествия...
Прошло с того момента более тридцати лет, а я до пор слышу грохот падения грузного тела Михайлова и вижу мертвую массу его, бесформенною кучей легшую на высоком помосте...
Однако откуда-то была принесена новая, третья по счету, веревка совершенно растерявшимися палачами (ведь они тоже люди!..).
На этот раз она оказалась более прочной, так как, когда безжизненное тело Михайлова было с большими усилиями внесено несколькими арестантами на лестницу и после долгой возни голова его всунута в новую петлю, и на этот раз веревка не оборвалась, его тело повисло над помостом на натянувшейся, как струна, веревке при общем гуле стихавшего, как бушующее море, народа.
Тем временем Желябов и Кибальчич продолжали безмолвно стоять в ожидании своей участи, каждый под предназначенной ему петлей. Что они переиспытали в эти мгновения, показавшиеся им, вероятно, вечностью, не берусь сказать, но, очевидно, их самочувствие было ужасно!..
Правда, что все описанное произошло быстро, в течение нескольких минут, но не приведи Бог кому-либо пережить этакие минуты в положении Желябова и Кибальчича!..
С ними, впрочем, справились живо.
Да и толпа значительно потеряла уже интерес к этому зрелищу после того подъема нервов, который ей дало двукратное падение Михайлова.
Когда наконец под ужасной перекладиной виселицы тихо закачалось пять тел казненных цареубийц, толпа медленно стала уходить с площади, продолжая взволнованно обсуждать все случившееся. Тем временем на помост взошел врач, констатировал смерть каждого из казненных, после чего их по очереди сняли с петель и положили в приготовленные гробы, которые были быстро закрыты, поставлены на ожидавшие платформы ломовых и отвезены на какое-то кладбище...
А палачи, пользуясь людскою глупостью, бойко торговали снятыми с виселицы веревками, которых, на их счастье, на этот раз оказалось так много!..
Печатается по: Исторический вестник, 1913, т. 2, с. 525—534.