Разлом. Глава 1

   Обладая очень богатым воображением, Джина, пожалуй, первый раз в своей жизни не могла представить, в пропасть какой глубины она была сброшена сегодня несколькими фразами Терехова. Разумом она понимала ужас ситуации, неисчислимость потерь, несчастий и горестей, через которые её проведут ближайшие дни, но душа и воображение не могли объять весь этот мрачный, в мгновение ока воздвигнутый, нет, не замок, а Вселенную, в которой она уже не существовала даже сморщенным комочком живого мяса. Камнем, осколком, безжизненным куском того, что когда-то было, пусть не действовавшим, но дышавшим, думавшим и чувствовавшим, она неслась по безнадёжно далёкой орбите вокруг два года назад погасшей звезды. Погасшей звезды. Так она думала раньше. И не смогла заметить, так как была очень далеко, что в этой звезде ещё теплится искра жизни. И её, крохотной отсюда, с этой орбиты, с этого поста наблюдения, оказалось всё-таки достаточно, чтобы спалить дотла с таким трудом возведённые Джиной шалашики и чуланчики, в которых она надеялась кое-как переждать ненавистное существование. Она предвкушала смерть, чтобы бесплотной невидимой кучкой тахионов носиться после перехода вокруг своего кумира, уже не по далёкой орбите, а над его головой, оберегая его драгоценное тело и ещё более драгоценную, завораживавшую своей неразгаданностью душу. Она бы созерцала и познавала, а потом, отойдя, бросалась бы в свою идею иллюзии вседозволенности, и сюжеты, второй дерзновеннее первого, третий изысканнее второго, четвёртый красивее третьего, пережитые ею вдали от него, она дарила бы ему на заре его очередного дня, чтобы тоске, отчаянию и неприкаянности не было места в его сердце…

   Только постепенно, пропорционально числу окурков в пепельнице, одни за другими вырисовывались развалины. Слабый огонёк очередной сигареты очерчивал только контуры, но и этого было достаточно, нет, всё ещё недостаточно. Ближайший час, последующие сутки, будущая неделя, предстоящий месяц будут обнаруживать новые и новые руины, вскрывать новые и новые язвы, раскапывать и громоздить одно на другое мёртвые тела никчемных, родившихся неизвестно для чего, проживших неизвестно зачем, зато понятно почему умерших, съязвила по своей привычке Джина, фантазий. И бог проведёт её через каждую боль, ничего не упустит.

   Я такая маленькая, такая ничтожная, меня так мало, думала Джина. Почему же горести, постигшие меня, так огромны? Разве у такого крошечного создания, у такой мизерной жизни могут быть столь неисчислимые бедствия?! Впрочем, если и здоровую тушу может убить маленькая пуля, а атомная бомба разрушает целый город, значит, бывает и прямо противоположное. Меня разбивают тем, что в миллион раз больше меня. А, может, и это ложно? Может, размеры несчастий равны размерам иллюзий? Как бы то ни было, рано или поздно мне придётся составить самый жуткий в своей жизни протокол. Возрази себе, скажи, что, когда на трассе разбился Сенна, тебе было ещё тяжелее. Но это ложь, ложь, ложь. После того, как Сенна разбился, у тебя оставались ещё господь бог и всё его царство. Тебе оставалось небо. И только сейчас стало ясно, что вместо рая тебя после смерти ожидает ад.

   Прошли полчаса и полпачки сигарет. Наступила ночь. Джина опустилась на пыльный пол и взяла в руки первый осколок. Она с удивлением отметила, что даже не ревела. Так, раза два-три повисли на ресницах слезинки, защипало глаза, раза два-три захватило дыхание, но не разразилось рыданием. «Это просто шок. Это ещё цветочки. Подожди, когда ты встанешь завтра, не заснув сегодня», — бубнила Джина. Она всё медлила и оттягивала начало описи, в равной степени боявшись и видений прошлого, и будущих призраков, но осколок лежал в её руке, его надо было выбросить, убрать, чтобы он не мешал жить, и это было первым номером в её списке. Жить.

   l. Жизнь. За окном и за дверью продолжалась жизнь. Кто-то спал, кто-то бодрствовал, кто-то ел, кто-то сидел на диете, кто-то копил деньги, кто-то их тратил. По-прежнему по ZDF лупили мячом в доску с двумя отверстиями, а по сотне других каналов девки трясли жирными задами, негры прыгали в подворотнях, грохали звуки, похожие на выстрелы, лилась краска, похожая на кровь. Сотни людей сооружали тысячи зданий своих глупых фантазий на утеху нетребовательным, горланили завывания, сходившие за песни. Всё катилось ныне так же, как и десять, и двадцать лет назад. Джина удивлялась. Почему реки не выйдут из своих берегов и не повернут вспять, не высохнут океаны, не обвалятся горы, не разверзнутся гробы, не выйдут из них мертвецы и не будут оплакивать живых, потерявших то, что они никогда не имели? Почему не взвоют собаки по потерянной луне, а луна не заплачет, потеряв звёзды, а земля не зарыдает, потеряв луну, когда и то, и другое, и третье уже смыто, рассыпано, потеряно и мертво? Такие же вопросы ты задавала себе в 1994 году, когда тебя везли в больницу зашивать распоротую вену, и так же удивлялась. Никому не было дела до того, что он был мёртв уже третий день, вспоминала Джина. Я-то думала, что если в прошлом году не случилось ничего хорошего, то в этом не случится ничего плохого. Я-то думала, что этот цикл закончился. А закончилось только хорошее. Плохое же настигло меня, не изменив своей периодичности. Цикл, цикл, цикл. 1994, 1998, 2002, 2006. Жизнь. Еда, сон, здоровье, деньги. Когда ты ела в последний раз? Уже не помнишь. Когда ты будешь есть снова? Ещё не знаешь, но уже не хочешь. Когда ты ляжешь спать? Когда угодно, только не заснёшь. Когда перестанет болеть голова, хоть ты уже наглоталась анальгина? Когда закончатся деньги? Тогда, когда выкуришь гору сигарет, да не действуют они. Твоих лёгких не хватает на то, чтобы глубоко затянуться, а если бы и хватало, не изобрели такого табака, который убивает прошлое и уничтожает будущее. Четырёхлетье заканчивается. Фортуна опять вынесла твою голову на плаху божьего произвола. Жизни больше нет.

   ll. Жизнь (после). Жизнь после жизни, жизнь после смерти. Зовите кому как нравится. Джина со вздохом взяла второй камень, выбросив первый в мусорное ведро. Как она ждала её! С каким энтузиазмом она принимала бег времени, зная, что каждая прошедшая секунда приближает её к рубежу, за которым не останется ни границ, ни языков, ни расстояний, ни стен! Как хотела она быстрее стать ангелом-хранителем тех, кого любила, развести руками их беды и предать справедливости! Как хотела она, чтобы там судьба была с ними милостива, добра и честна! Как хотела она соединить их красоту, слить её воедино, чтобы, попав в резонанс, из неё родилось бы что-то занебесное, невообразимо прекрасное, вобрав в своё сияние смысл и поиск тысячелетий и миллионов людей! Как хотела она пережить то, что упустила, прогнав через своё сознание то, что до неё в этой жизни не дошло, осталось за кадром, за прямоугольником экрана! Теперь она знала, что упустила. Навек чужой, бесконечно чужой, он отторгнул Джину, не зная о её существовании, он отторгнул человека, которого она предназначала ему. Он не был один в своём доме, ей некуда было лететь после смерти. Она надеялась на рай. Он закрыл перед ней двери, оставил на улице, лишил приюта, осиротил. Может, элементарно (как поступает большинство, как поступают в основном, как поступают обычно), может, со скуки или от неприкаянности, может, поддавшись естественному желанию, он походя разрушил её рай, не дав ей пробыть в нём ни мгновения. Ты ещё пожалеешь о Суске, вот что тебе надо было сказать год или полтора назад. И нынче я жалею, я бы предпочла её, морщилась Джина: камень оказался слишком тяжёлым и слишком острым. Струи крови текли по пальцам Джины, а, может, и по телу — как поймёшь, если на дворе ночь? А ведь он не будет счастлив на моих бедах. Не будет счастлив, сам не зная почему. В этом весь ужас.

   lll. Перспективы. Джина не верила, что он вернётся. Своё «ждать значит терпеть» она сформулировала несколько месяцев назад. И всё-таки каким-то клочком своего существа, какой-то маленькой частичкой она лелеяла эту надежду. Самым желанным, обворожительным, необозримым счастьем было бы для неё увидеть его фамилию в списке стартующих в начале репортажа. Чем невозможнее делало это сознание Джины, чем несбыточнее делали это положение дел и всё рассудочное, тем дороже становилась эта мечта. Загнанная вглубь одна миллионная этой вероятности возвращения вела Джину по жизни. Она ждала бы начала летней сессии, она ждала бы начала зимней, следующего сезона, следующей Олимпиады. Эти слухи ходили, эта возможность витала в воздухе. Не было бы её — не было бы повторного прощания. Все слишком хотели. Всем было слишком трудно похоронить её. Но пришлось, думала Джина, продолжая свой скорбный перечень, беря в руки что-то запылённое, ветхое, бесформенное, чему не было даже названия. Другой возможностью, менее сладкой, но поднимавшей голову Джины, было возвращение Ханни на экран в качестве комментатора, с сюжетами и интервью, так разогревшими её в начале декабря, что, вне себя от радости, Джина пустилась в путешествия, которые (только теперь она поняла это) оказались лишь бредом больного воображения. Туманная и смутная надежда на то, что передача её посланий на телевидение подтолкнёт его на реализацию хотя бы малой части предложенного, была ещё одним вариантом. Джина была согласна на всё, вплоть до показа одежды по «F-men», вплоть до малюсенькой роли в глупейшем сериале. Ей не оставили ничего, и сам Ханни сказал: «Не знаю». Перспектив больше не было.

   lV. Мечты. Их оторванность от жизни оказалась самым диким кошмаром. Романы, сюжеты, фантазии, забиравшие Джину из постылого мира, жившие зимой и летом, весной и осенью, стали не то что камнями — траурной чёрной пылью легли на её жизнь и на всё вокруг неё. Их было так много — тем хуже было для Джины. Ненужными, мешавшими, забивавшими горло и потому душившими, они погребали Джину всё глубже, всё тяжелее, всё безнадёжнее. Она задыхалась, вспоминая Марио с чертами Санта Круса, бодрствовавшего у изголовья Ханни, разговарившего с ним бесконечно, отталкивавшего и притягивавшего, лёгкого и недоступного, верного и изменчивого. Любовь и единение, измена и разлука — через какие только коллизии она их ни проводила, какие только взгляды и мысли ни поверяли они друг другу в завораживающе медленной поступи обособленного от других существования! Сердце трогает вкрадчивость темпа провинции. Нет. Это никогда не трогало Ханни. Он остался глух к магии фантазии Джины. «Чего же я хочу? Ведь он был так далеко, он не мог меня слышать, и я не могла ему поведать всё это». — «Если бы и поведала, он всё равно остался бы глух. Его не трогают бредни. Он материалист. Он предпочёл женщину твоим россказням». — «Да, и, кстати, не тебя». Джина пустилась в диалоги, сердце продолжало кровоточить. «Это были самые любимые мечты, самые дорогие, приберегаемые на сон грядущий. Каждая из них была шедевром. Они сложились в прекрасный роман, лучший в моей жизни. Даже не роман, а романы. Изменялось настроение — изменялся сюжет — изменялись мысли, разговоры и чувства. Герои, скроенные мною, были переменчивыми и своенравными, как я сама. И в этом великом множестве чувств и их развития, причин и следствий, мыслей и ощущений всё было отточенным и совершенным». — «А разве те, что рождались днём, так, между прочим, были менее занимательны? Поездки в самые дикие страны, которые Джина избрала для себя родиной, сама Джина, молодая, красивая и очень богатая, в окружении верных оруженосцев, её бездельники: Марио, уже с чертами Андреа Морини, и Филипп, Санта Крус, уже в своём собственном качестве и при своём настоящем имени, и Ханни, хохотавшие над аборигенами и обезьянами, сильные и здоровые, весёлые и счастливые, пересуды с хорошими соседками и перебранки со злыднями, Анджело, мудрый и добрый посреди этого гомона, Джина в платье от Версаче или от своей фирмы (она же не менее одарена талантами), шикарный, длиннющий как анаконда, лимузин у блока обшарпанного грязного дома, охрана рядом и телевидение везде — от мобильника до невообразимо отвратительной квартиры». — «Почему невообразимо? Ты воображала и вообразила». — «Ну да, вообразимо отвратительной. Где это всё? Где вы, мои любимые? Вы не выдержали испытания ни прозой, ни правдой жизни». Джина оплакивала свои творения, словно это были любимые дети. Да в сущности так оно и было. Она родила их и выкормила. Они были больше, чем её плоть. Они были её душой. По-прежнему прекрасные и волновавшие, так хорошо знакомые каждой фразой, каждой интонацией, каждым жестом, они были возведены на эшафот и теперь, понурые и ошеломлённые, ждали своей участи. Они не знали, за что их казнят. Они не знали за собой никакой вины. Они не возбуждали ничьей зависти. Они никому не становились поперёк дороги. И их казнят. Они не могут умереть. Их нельзя убить, шептала Джина. Она знала, что они так и останутся её душой, она их не забудет. Но они были обречены с самого начала, с самого рождения. Им не было места в жизни, потому что Ханни жил совсем другой жизнью и, живя, сокрушал их, как некогда — конкурентов. Она их помнит, помнит всё до мельчайшей подробности, до каждой буквы, до шнурков в ботинках — и первая же ночь колесует их. Ханни уже не возложить руки на плечи Марио: такого Ханни нет, да и не было никогда. «Ведь они мне родные, они часть меня. Почему же я не могу пожертвовать настоящим Ханни, если мне ближе придуманный? Важнее тот, кто ближе, тот, кто мой, тот, кто выстрадан тремя с половиною годами моей жизни!» — «Ты страдала из-за настоящего. Настоящий важнее». — «Придуманный ближе. После смерти я буду убегать от созерцания настоящего к придуманному». Джина вспомнила, как быстро меняла она свои мечты, приспосабливая остов под новые лица, мгновенно сооружая другие декорации, как только ей в душу западала новая любовь. Не жалея о прошлом, она смело и твёрдой рукой сгребала то, что уже не подходило, и отправляла это на задворки самых дальних закоулков своего сознания. Почему же нынче она не может сделать так же? Кого только не было в её иллюзиях! И со всеми она расставалась с лёгким сердцем и чистой душой, без сожаления. Почему же ей так дорого последнее? Потому что она выхолощена и не может создать ничего нового? Потому что очень трудно, невозможно подогнать под нынешние обстоятельства настоящего Ханни Ханни придуманного и ещё труднее соединить его с Марио. Давно прошла самая страшная ночь в её жизни, и солнце, такое же безучастное ко всему, как и в 1994 году, осветило её город. Джина продолжала. Она так беззаветно предана своим мечтам. Это её последняя любовь. Парадокс: Ханни, породивший в её мозгу другого Ханни, мешал этому другому, а этот другой был невозможностью первого. Надо было принести кого-то в жертву, но Джине были дороги оба. Тогда это жадность? Или её вечный бич — противоречие бытия и сознания? Джина с ужасом ждала второй ночи, боявшись того, чего она раньше так жаждала. Она представляла, как её мертвецы скорбною толпою соберутся у её изголовья, и она, переводя взгляд с одного на другого, будет рыдать и говорить себе: «Мёртв. И ты тоже мёртв. И ты…» Невозможность соединить настоящее и иллюзорное разрывало на части прежде всего саму Джину. Задача всё более усложнялась. Принять нового настоящего, сохранить придуманного в мечтах, сохранить его с Марио и при этом самой остаться цельной и целой. Но что такое я, цельная и целая? Я замечталась, я забыла, что меня больше уже нет — ни в этой жизни, ни в той. Всё — ложь, всё — обман, думала Джина, пытавшись вдохнуть хоть немного воздуха среди праха и тлена отжившего вчера представления.

   V. Самораспад. Ну полно. Уж не мистификация ли всё это? Так плохо не бывает, не может быть даже в самом страшном сне, чтобы в одночасье разрушились прошлое и будущее, чтобы в мгновение ока у меня отняли и эту жизнь, и ту, и реальность, и мечты, и рай, и всё то, во что я верила. Когда наступивший день высветил всё полностью, Джина уже не доверяла и своему разуму, а разум, в свою очередь, не верил в то, что перед ним стояло. Этого не может быть — и всё. Человек не может быть так несчастен. Он может потерять жизнь. Он может потерять любимого человека. Он может потерять иллюзии, веру в бога. Но он не может потерять всё сразу. Он не может быть разбит вот так, по тысяче направлений, полностью. Джине отказывали и сознание, и зрение. Она видела предметы, мебель, посуду, книги, но жившей, думавшей и зрячей она себя уже не считала. Её жизни уже не было, жизни там уже не было, её фантазий уже не было. Распалось всё: существование, сознание, интересы, любовь, фантазии. Какие-то обрывки, бессвязные образы проносились и исчезали: программа передач, в которой надо было что-то найти или не найти; магазин, в котором надо было что-то купить или не купить; мечты, которые сегодня надо было призвать, а лучше — не призывать, чтобы не видеть, что они мертвы. Прощание Ханни и книги, магазин (ах да, сигареты без фильтра), не может быть так плохо. Джина чувствовала, что начинает сходить с ума. Она ещё понимала, что сидит в комнате, но что она здесь делает и как она здесь может быть, если её давно уже в этом мире нет, она не могла уяснить. Она не понимала, почему что-то стоит перед её глазами: ведь её нет, и глаз нет, и жизни вокруг нет. Время замерло для неё на прошлом вечере — оно не могло идти дальше. Сам Ханни сказал: «Не знаю». Что же говорить ей? Почему он плакал, что он сам хоронил? Жажду поклонения? Свою жизнь? Несостоявшийся побег к надежде на спасение? Hope of deliverance. «Beatles». Клипы, посвящённые Сенне. Сценарий Джины. В главной роли Джина. Как это легко можно было поменять на игру с лёта Рафтера, а Рафтера уже всего, целиком — на проигранный (читай — украденный Сампрасом) финал Уимблдона-1998. И один образ, один день из её жизни нёс с собой целую жизнь, и целая жизнь проносилась и сбрасывалась как змеиная кожа. Может быть, побег всё-таки состоялся? Но он не может быть счастлив моей бедой. Наверное, я хочу спать, но я боюсь. Наверное, я хочу есть, но я не должна. Нет, я должна поесть, но я не хочу. Нет, не должна, потому что меня больше нет. Как жалко Марио! Он умрёт вместе с моей смертью. Как бы оставить его в живых? Но он никогда не был настоящим. А когда я была настоящей, а всё-таки жила? Разве Марио хуже? Но Ханни не может быть счастлив моим несчастьем. Он этого не знает. Даже если не знает, должен угадать. Он думал, что его все забыли и его жизнь никого не касается. Нет, не думал. Если хотели, чтобы вернулся, — значит, не забыли. Нельзя причинять боль. После обнародования Суски он покатился вниз и уже не смог подняться. Обратная связь. Прими общую ревность. Думала, ты будешь со мною всегда, но ты уходишь. Я хотела, чтобы ты навсегда остался со мной. Но бог вырвал тебя из моих рук. Впрочем, они всегда были пустыми. Всё — обман. Я согласна была жить иллюзиями. Мне не надо было ничего более. Я не роптала. Я с радостью отдала бы жизнь. И тогда, и сейчас. Но когда отбирают иллюзии — это слишком. Но ведь моя жизнь — это и есть мои иллюзии. Что же ты можешь отдать, чтобы это было жертвой? Подумать, какая жертва — жизнь, давным-давно никому, и тебе прежде всего, ненужная. Отдать то, что ценишь, то, чем дорожишь, — вот это и есть жертва. Но ради чего? Пусть бы меня истребили, но он бы вернулся. Но он не вернётся никогда! Никогда тебя мне не забыть. Песня-78. Евровидение. Сопот. «Lordi». «HIM». Марио в объятиях Вилле. Ревность. Мёртвые мечты.

   Vl. Медитация. Декабрь 2005 года. В диком возбуждении ходила она по комнате после репортажей с его участием. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Она не ходила — ходило её тело. Сама же Джина неслась в заоблачных высотах — там же, где был он некогда, куда стремился и ныне. Комбинезон, шлем, реклама за спиной, пропеллер впереди, разгоняющий поток воздуха до 100 км/час. И это не предел: выше, больше, сильнее. Ты отрывался от земли. Это было почти ТО ЖЕ САМОЕ. Всё было так натурально, так действительно, так похоже. Тогда же и явилась мысль: мне НИКТО не запретит верить, что ты вернёшься. И реальность, и сознание неслись в гармонии. Гармонии цели, гармонии возможности, гармонии свершения, гармонии возвращения. Эффект резонанса усиливал всё десятикратно. Джина, упоённая недавно увиденным и только что созданным фантазией, летела едва ли не выше, чем делал это сам Ханни. Её сущность, её душа не принадлежали ни земле, ни её постылому существованию. Они парили неизмеримо далеко от её материальной оболочки. Это не кончалось. Наверное, тогда, в тех высотах родилось желание достичь его. Если она могла подняться так высоко, на один уровень с ним, если и её, и его там ждало свершение, если в этом свершении они были едины, пусть же они будут едины не только желанием, но и душой. Она сделает это сегодня. Ей даже не надо подниматься; она уже там. Всё возможно. Слава тебе, господи!

   И ночь настала. И она отделилась от этого мира. И она вошла в ту тонкую реальность, которая неизменно влекла её всегда. Она — это он. Он — это она. Её душа — его душа. Его душа — её душа. Её мысли — его мысли. Его мысли — её мысли. Он сидел за столом. Он сидел за компьютером. Он что-то писал. Она сразу почувствовала своё перерождение. Она ощутила себя более рациональной, более уравновешенной и менее эмоциональной. И, вдобавок ко всему, с этой жаждой активных действий. Любых, даже на простейшем, примитивном уровне. Действовать, бежать. Она неслась по ночным улицам, и рядом бежала собака. Поворот, тормози, тело рассекает пространство и воздух. В лицо дует ветер. Бежать по городу, заворачивать на поворотах. Один в этой ночи, в этой тишине. Джина с восторгом сознавала: она НИКОГДА не была такой, никогда. Никогда в её жилах не бежал ток этого желания что-то делать, посвящённого более далёкому желанию, более далёкой цели. Джина с восторгом сознавала: это не может быть она! Вот с таким характером, вот с такой жаждой, вот в этом городе, вот на этой улице. Это ведь не её иллюзии. Что им тут делать без Марио? Это ведь не её характер. Она никогда не определялась так прагматично. Это ведь не её жажда. Она никогда не действовала во имя чего-то — только желала и кроила свою мечту согласно замыслу. Значит, это свершилось. Она стала Ханни. Вот в этот час. Это продолжается. Пусть так будет вечно. Отдай мне свою боль. Пусть тебе будет лучше. Раз мы едины, перелей в меня всё плохое, всё, что мешает тебе. Пусть мне будет хуже, только бы тебе стало лучше. Я вытерплю, раз это для тебя.