От тихого Дона до быстрой Кубани

Предисловие
     В многовековой истории нашей страны случалось много трагических событий, унесших миллионы человеческих жизней. Особое место в этом ряду занимает Гражданская война 1918 – 1922 годов, ставшая одним из самых кровавых междоусобных конфликтов в истории человечества. До настоящего времени идут жаркие споры относительно точного количества жертв, но все исследователи сходятся в одном – они огромны и исчисляются миллионами, если не десятками миллионов.
 
     Братоубийственная схватка тогда разделила нашу страну, разобщённой по этому вопросу она остаётся, и по сей день. Так почему же, даже через сто лет после кровавых событий, мы не можем прийти к общему согласию и просто отдать дань памяти всем погибшим, а пускаемся в бесполезные споры о правых и виноватых.
В силу сложившихся обстоятельств, в советские времена история Гражданской войны представлялась односторонне – во всех кровавых расправах винили лишь белогвардейцев, а красных всегда представляли жертвами террора. В девяностые годы оценки кардинально изменились – бывшие герои стали палачами и наоборот. И одна и другая позиция не дают полной и объективной картины происходивших тогда трагических событий и, в конечном итоге, искажают историю Российского государства на этом отрезке времени.
 
     История Гражданской войны на Кубани уникальна, и она требует к себе объективного подхода. Чтобы сформировать объективное мнение, необходимо обращаться к первоисточникам и руководствоваться только фактами, благо, что такие возможности сейчас имеются.

 
     В 2017 году на средства президентского гранта изданы «Протоколы Кубанского  войскового правительства с 1918 по 1920 годы». Из документов можно узнать много такого, о чём раньше у нас были совершенно другие представления.

     Мы должны это знать и помнить. Помнить и о белых, и о красных, потому что все они жертвы братоубийственной войны. Об одной такой истории хочу поведать тебе, дорогой читатель, в своей новой повести «От тихого Дона до быстрой Кубани». Речь в ней пойдёт о трагедии, произошедшей на моей малой Родине – в станице Ловлинской летом 1918 года – зверской казни тридцати двух бойцов отряда комиссара Воронова.

     Давно нет в живых ни участников, ни свидетелей этой трагедии, но ещё остаются неравнодушные люди, которые бережно хранят, хоть и небольшие, но очень ценные мате-риалы об этом событии.
 
     В этом году, будучи в музее у себя на родине, мне в руки попали две ученические тетрадки. Мне их предложила посмотреть заведующая музеем Пахомова Анна Георгиевна. Эти тетрадки долгие годы хранились у неё. Записи в них сделал в начале  1980-х годов житель станицы Ловлинской, участник Великой Отечественной войны Валуйский Алексей Аркадьевич. Свои записи он сделал на основании воспоминаний некоторых свидетелей тех событий.

     Меня заинтересовала эта история, и я решил написать повесть, частично используя предоставленные материалы.
К сожалению, об этой трагедии не издано ни одного, ни документального, ни  художественного произведения.
     Проходит время, и из людской памяти постепенно уходит эта история, остаётся всё меньше и меньше людей, которые хотя бы что-то знают, или слышали о ней.
Сто три года прошли с момента расстрела белогвардейцами тридцати двух красноармейцев – бойцов Ловлинского отряда. Сохранить  память о них – наш долг и гарантия того, что повторение подобной трагедии в будущем невозможно.
               
               
               
                Дон и Кубань в далёком прошлом
     На юге Русской равнины, на просторах необозримых степей, широко и спокойно течет великая русская река Дон. Недаром в народе испокон веку зовут его Тихим. Все его притоки, как дети, стремясь подражать степному богатырю, тихо вливают свои воды в русло донское, принося с собой прохладу с севера и зной степей с юга.
В нижнем течении Тихого Дона, к югу от него, раскинулись степи: сначала донская, затем сальская – от станиц Мечетинской и Егорлыкской на западе и до границ калмыцких степей на востоке, а ещё южнее – безбрежная Кубанская степь.
Дон здесь совсем рядом, и сюда, в степь, от него долетали волны мягкого, увлажненного ветра. И может быть, потому, что сама степь дышала зноем, а от реки все время тянуло прохладой, по ложбинам, оврагам и даже по равнине, обтекая холмы, стлались легкие, как дымок, туманы. Вечерами то тут, то там вспыхивали костры – придонская степь жила и ночью, в ней раздавались голоса пастухов, щелканье бичей, лай сторожевых собак. И слышались тихие, задушевные, как сама седая старина, слова песни: «Тихий Дон, наш батюшка, Ой, да, тихий Дон…»

     До начала XX века сальская степь оставалась девственной, землепашество не затронуло природу степи. Эти места считались глухим волчьим углом Российской империи. Так и кажется, что песня о ямщике, замерзающем в глухой степи, сложена именно в этих краях и о них.
 
     Рельеф этих мест незатейлив, но тем он и красив, что позволяет увидеть степь на много-много верст вокруг. Здесь широко и привольно, как будто всё выложено на огромной ладони: хутора, поля, дороги, скирды, отары овец…
 
     Огромные просторы, безбрежный «травяной океан!». Насколько хватает взгляда человека – везде степь без конца и края. Кажется, что ты стоишь в центре огромного круга, четко очерченного по линии горизонта. Кругом ковыль, типчак, курай, метлюг да пырей. По оврагам и балкам много кустарников, особенно дикого тёрна.

     Поэт А.Н. Майков так описывал свои впечатления от этих мест:
«Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает!
И разом степи надо мной
Всё обаянье воскрешает...»
    
     Издревле здесь кочевали ногайцы да прикочёвывали калмыки. Казалось, сотни лет спокойно лежала эта степь, слушала заунывные песни чабанов и кочевников, любовалась дымными туманами, да так всё и останется впредь, как было извечно. Ночами будут гореть костры, вместе с песнями плыть тишина, а по утрам, когда степное солнце станет обжигать землю, беркуты повиснут над желтоватой пожухлой травой, зоркими глазами выслеживая добычу…

     Но не суждено было оставаться этой земле всегда такой безлюдной. После татаро-монгольского нашествия  в донские степи потянулся беглый люд, сначала из Рязанского княжества, где казаки были известны ещё с XV века, а затем и из Новгородской земли, управляемой выборными старшинами – «ватманами».
 
     О характере занятий новых поселенцев можно судить по грамоте ногайского князя Юсуфа царю Руси Ивану Грозному. В грамоте, датированной 1550 годом, князь 
писал: «Холопи твои на Дону в трех и в четырёх местах  городы поделали, да наших послов и людей наших, которые  ходят к тебе и назад, стерегут, да забирают, иных до смерти бьют…».
 
     Впоследствии из поселенцев образовалось донское казачество, которое до конца XVI века было абсолютно независимым. В 1584 году Донское войско дало присягу на верность царю Фёдору Иоанновичу, но в годы русской Смуты донские казаки поддержали поляков и самозванцев – Лжедмитрия I и Лжедмитрия II. После воцарения рода Романовых, городовые казаки*, участвовавшие в Смуте на стороне смутьянов, опасаясь репрессий, стали массово переселяться на Кавказ, где основывали новые станицы и хутора. А позже, за участие значительной части донского казачества в восстании Булавина, Петр I уничтожил жалованную грамоту Ивана Грозного донскому казачеству, тем самым лишив его независимого статуса. С этого времени наступила новая эра отношений Вольного Дона с российскими царями, мало изменившаяся до Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года. Донские казаки находились на положении народа, покоренного и смирившегося, но так и не усвоившего общих порядков империи. Под предводительством своих атаманов они принимали участие в различных заграничных походах против Персии, Швеции, Пруссии, Османской империи, при Екатерине II в войне с Турцией за Крым.
______________________
*городовы;е казаки; – государственные служивые люди  на Руси в 14 – 17 в., поселявшиеся при пограничных крепостях и получавшие землю и жалованье при условии несения постоянной пограничной службы на окраинных территориях. При Иване IV они входили в ведение Стрелецкого приказа и, наравне со стрельцами, были особым родом русского войска.

     После подавления восстания Пугачева в 1775 году, отношение власти к донским казакам изменилось. В знак признания их заслуг, на Дону была учреждена Войсковая Канцелярия, казачьи чины приравнены в правах с офицерскими чинами Российской армии. Все казаки мужского пола были признаны военнообязанными.

     Южная граница войска Донского проходила по реке Кубань. История заселения и основания Кубани уходит далеко в седую древность. Десятки тысяч лет назад отважный первобытный охотник в лесостепной части предгорий Кавказа собирал дикие плоды и охотился на зубров, мамонтов и оленей. С течением времени менялись общественные отношения, районы расселения людей, их этнический состав. Кто только не топтал ковыльный ковер Кубани, кому только не давали приют тенистые кроны её лесов.

     Войны и эпидемии, межплеменные распри и набеги кочевников пригоняли на Кубань все новые и новые волны разноязыких племен и народов. Киммерийцы и скифы, готы и гунны, аланы и печенеги, хазары, половцы...
 
     По восточному берегу Азовского моря, ещё задолго до нашей эры, жили многочисленные племена меотов – коренных жителей Северо-Западного Кавказа. Занимались они земледелием и скотоводством, рыбным промыслом и ремеслом. Их мирную жизнь постоянно нарушали племена аланов и сарматов. За несколько веков они истребили коренных жителей этих мест, и они опустели. Оставшиеся в городищах на левом берегу Кубани меоты, влачили нищенское существование, а сарматы постепенно закрепились на Кубани. В основном они занимались кочевым скотоводством, ремеслом. Сарматские ремесленники искусно изготавливали бронзовую посуду, шлемы и панцири из сырой воловьей кожи. Примечательно, что для захоронения своих умерших предков сарматы использовали курганы. Наибольшую известность приобрели сарматские погребения, обнаруженные в курганах по правому берегу Кубани от станицы Казанской до станицы Воронежской. Археологи называют их «Золотым кладбищем».*
 
     В первой половине ХIII века Кубань подверглась опустошительному разорению со стороны многочисленных орд хана Батыя, полчищ среднеазиатского завоевателя Тимура. Степную тишину правобережья Кубани нарушали много-численные кибитки кочующих ногайцев – потомков тюркско-монгольских племен. Почти два с половиной столетия, начиная с XVI века, находятся они на Кубани, подчиняясь всесильной власти турецкого халифа и являясь подданными крымского хана.
 
     В конце ХVII века на Кубани появляются русские поселенцы. Ими были раскольники, бежавшие под религиозным знаменем старой веры от феодального гнета. Кубань привлекает к себе не только старообрядцев, но и обездоленных людей, в том числе и казаков с Дона.
 
     России был жизненно необходим выход к Чёрному морю, и она боролась за это. Началась Русско-турецкая война 1768 – 1774 годов. Благодаря успешной военной компании под руководством Румянцева* и Суворова, а также победам русского флота на море, Османская империя потерпела поражение и потеряла свое могущество. Россия получила выход к Чёрному морю и прилегающие степи Причерноморья, Кубань и Кабарду, крепости Керчь, Еникале, Кинбурн, Азов, а также добилась права вести торговлю и обладать военным флотом на Чёрном море.
_________________
*Золотое кладбище – могильник начала III-го века на правом берегу реки Кубань у современных станиц Казанская, Тбилисская, Усть-Лабинская. Поводом для названия стало большое число найденных золотых изделий.
** Румянцев-Задунайский Пётр Александрович - русский полководец, генерал-фельдмаршал. Главнокомандующий армией в ходе Русско-турецкой войны (1768—1774). За победы над турками удостоен титула «Задунайский».
 
     После окончания русско-турецкой войны генерал-поручик Александр Васильевич Суворов был назначен командиром Кубанского корпуса. Прибыв на Кубань в 1792 году, он приступил к строительству оборонительных линий по правому берегу реки Кубань. В его распоряжение были переданы шестнадцать рот пехоты, шестнадцать эскадронов и шестнадцать донских полков. На пограничной линии было построено четыре крепости, двадцать редутов*, восемь фельдшанцев**, множество постов с дозорными вышками.
Планомерное заселение Кубани российскими подданными началось после того, как Императрица Екатерина II подарила земли Таманского полуострова прославившемуся в борьбе с турками Черноморскому войску (бывшим запорожцам) с целью охраны ими новых южных границ России.
 
     В это время северо-восточная территория Кубани между крепостями Павловской и Александровской, часть так называемой «Старой линии», охранялась донскими казаками и совершенно пустовала, здесь не было никаких поселений, кроме нескольких крепостей и редутов.

     Для усиления существовавшего войска строевых казаков было решено переселить на Кубань казаков из расформированного Екатеринославского войска. Это казачье  войско было сформировано князем Потемкиным из поселённых в Екатеринославском наместничестве Бугских казачьих полков – солдат Украинского ландмилицского корпуса*. Казаков было решено переселить на Старую Линию.
_________________
* редут – отдельно стоящее укрепление сомкнутого вида, как правило, земляное, с валом и рвом, предназначенное для круговой обороны от неприятеля
** фельдшанец – земляное полевое оборонительное укрепление, использо-вавшееся в XVII - XVIII вв.

     В последствие эта часть бывшего Екатеринославского войска стала основой при формировании 1-го Кавказского полка Кубанского казачьего войска. Переселенцев распределили по станицам Ладожской, Тифлисской, Казанской и Темижбекской. Исполнителем дел командира вновь сформированного полка был назначен есаул – Леонтий Иванович Гречишкин. Этот, весьма заслуженный, боевой есаул, совершавший походы с Суворовым и участвовавший в штурме Измаила, к сожалению, был неграмотен, а поэтому не мог быть утверждён в должности командира полка. Штаб полка располагался в станице Тифлисской.
 
     Пограничная полоса земли перед станицами, где казакам необходимо было встать кордоном на пути неприятеля, располагалась на высоком правом берегу реки Кубань и на всём протяжении представляла собой местность, покрытую густыми лесами, изрезанную глубокими балками и крутыми оврагами отрогов Ставропольской возвышенности.

     По низменностям и берегам рек росли тростники, камыши, осока и степной бурьян. Здесь всюду расстилалась целинная почва, покрытая бархатистым ковром злаков с массою самых разнообразных цветов. Бескрайние просторы никогда не паханой степи колыхались пушистыми волнами белеющего на солнце ковыля. Иногда степь казалась фиолетовой от покрывающих её цветов шалфея и полыни, или жёлтой от донника и созревших колосьев типчака. Ни одного дерева не было в открытой степи, разве что изредка попадались кусты боярышника и терновника и то корявого. Только по балкам, над речками вырисовывались небольшие рощицы  из акации, тутовника, карагача, дуба да нескольких видов тополя и ивы.
___________________
* Украинский ландмилицкий корпус – формирование Русской армии, созданное Петром I для обороны южных границ империи от набегов крымский татар и поляков, обязанных нести военно-пограничную службу.
 
     Здесь чистый воздух, родники с прозрачной водой, степные реки, текущие к морю. Климат здесь отнюдь не бархатно-южный, часто дуют степные ветры, бывают сильные морозы, своеобразная «роза ветров».

                Казаки в годы Первой мировой войны
 
     На этих землях жили казаки и иногородние крестьяне – православные русские люди, мужественные, смелые, сильные духом, имеющие честь и достоинство, бережно хранившие традиции и память своих предков. Эти качества казаков активно использовали российские власти: в период расцвета имперской политики России власть обязала донское и кубанское казачество охранять южные границы российских земель. Помимо этого казаки выполняли охранные функции внутренней службы – обеспечивали безопасность царским чиновникам, конвоировали осужденных, охраняли остроги, почтовые станции, рыбные заводы.
 
     Казаки превратились в военное сословие, они  участвовали в многочисленных войнах и военных конфликтах. В годы Первой мировой войны (1914-1918 гг.) казачество стало составной частью российской армии и было оно единым и сплочённым. Кубанское и Донское казачьи войска отправили на фронт сотни тысяч прекрасно обученных бойцов.
 
     О самоотверженности казаков, их высочайшей боеспособности знали не только в русской армии, но и в стане противника. Ратные дела донцов и кубанцев способствовали возникновению у неприятеля представления о них, как о чудо-богатырях. Опасения противника встретиться в бою с лихими воинами приводили к многочисленным курьезным случаям, к появлению различного рода небылиц и анекдотических историй.

     В период долгой и очень тяжелой войны, постоянно находясь на передовой линии фронта и участвуя в ожесточенных и кровопролитных боях, донские и кубанские казаки демонстрировали личный и массовый героизм, мужество, воинскую доблесть, большое военное мастерство, высокие морально-психологические качества. Несмотря на длительное нахождение на фронте и постоянное участие в боях, кубанские и донские казачьи части оставались верными присяге до конца, сохранили свой большой военный потенциал, являясь одними из самых боеспособных частей в русской армии.

     В огне Революций Февральская революция, а затем и Великая Октябрьская социалистическая революции 1917 года имели катастрофические последствия для политического и социально-экономического развития России. Произошедшие в 1917 году события привели страну к фактическому её развалу.
 
     Такое развитие событий не могло оставить безучастным население Кубани и Дона. Всегда верные царю и Отечеству, казаки, в большинстве своём не приняли новую власть – ни белых, ни красных. Пробудившиеся националистические силы решили воспользоваться ситуацией и сделать Кубань и Дон независимыми казачьими республиками.
 
     Поскольку большинство населения Кубанской области состояло из казаков, никогда не считавших себя обездоленными, то особой радости от установления власти большевиков, они не испытывали. Пока новая власть не затрагивала интересы казаков, против неё они не выступали и занимали выжидательную позицию.  Но так продолжалось недолго…

     Создание Кубанской казачьей республики, которая уже через месяц провозгласила себя народной и независимой, не могло не вызвать негативной реакции со стороны большевиков. В руководящие органы республики вошли только казаки, горцы и оседлые крестьяне. Рабочим и иногородним мест там не нашлось, представлять их интересы стало некому. Это послужило причиной острого конфликта в кубанском обществе – началось активное противостояние между большевиками и сторонниками вновь созданного режима.

     После свержения Временного правительства в октябре 1917 года активизировались реакционные силы и на Дону. Со всей России на Дон устремились противники пролетарской революции – реакционное офицерство, видные деятели и активисты общественно-политических партий и движений. Сюда же пробрались, сбежавшие из Петрограда, царские генералы Алексеев, Корнилов, Деникин. Дон превратился в центр борьбы с большевиками.

     Бывшие царские офицеры и генералы объединились для восстановления твёрдой власти в стране и продолжения войны с внешним агрессором – Германией и внутрен-ним – большевиками. Генералы Алексеев, Корнилов, Деникин начали формирование «добровольческой армии»,ставшей ядром белогвардейского движения на юге России.

     В феврале 1918 года отрядам большевиков, за счёт поддержки населения, численного превосходства и хорошего снабжения боеприпасами со складов старой армии, удалось подавить анти революционный мятеж генерала Каледина на Дону. Под натиском наступающих войск красных, командующий белой армией генерал Корнилов решил оставить Ростов и идти на Екатеринодар, где он рассчитывал получить поддержку и пополнение от кубанских казаков.

     Власть на Кубани в это время находилась в руках Кубанского краевого правительства, взявшего на себя все полномочия верховной государственной власти. После получения известий о победе социалистической революции в Петрограде оно отказалось признавать советское правительство, ввело военное положение, захватило в Екатеринодаре почту, телеграф, разоружило революционно настроенные подразделения гарнизона и приступило к созданию собственной армии для борьбы с большевиками.
 
     Большевики не хотели мириться с таким положением, тем более, что на всей территории Кубани, кроме Екатеринодара, власть уже принадлежала большевикам. Сформировав красногвардейские отряды, в основном из рабочих и иногородних крестьян, они  развернули наступление на Екатеринодар и, не встретив серьёзного сопротивления со стороны войск Кубанского правительства, 1 марта 1918 года заняли город. Кубанское правительство  со своей армией отступило за Кубань.

                Формирование Ловлинского отряда
 
     Понимая надвигавшуюся угрозу наступающей с Дона армии Корнилова,  командование красных спешно формировало новые силы для обороны Екатеринодара. В итоге ему удалось выставить на защиту города вооруженные отряды общей численностью около двадцати тысяч бойцов.
 
     Один такой отряд был сформирован и в станице Ловлинской. Для его формирования в конце февраля 1918 года в станицу прибыл уполномоченный представитель от Кавказского отдела Кубанской советской республики – комиссар Воронов.
 
     В центре станицы собрали митинг. Пришли и стар, и млад, и казаки, и иногородние – всем было интересно узнать последние новости.
 
     Воронов, мужчина средних лет, невысокого роста, крепкого телосложения,  с чёрными густыми усами, в кожанке, ловко вскочив на тачанку, на которой приехал, обратился к присутствующим: «Товарищи!»

     Но его голос утонул в гомоне толпы. Тогда он громким звучным голосом крикнул, как скомандовал: «Товарищи!» Это возымело действие на присутствующих – по толпе разнеслось: «Да тише вы, тише… Дайте послушать, комиссар говорить будет!»

     Воронов также громко продолжил: «В Екатеринодаре, как и по всей Кубани, установлена Советская власть, но прежний режим не хочет мириться с этим. Обстановка на сейчас сложная – Кубанская рада со своей армией бежала за Кубань, и копит силы. С Дона наступает армия генерала Корнилова, которая беспощадно расправляется с простыми людьми. Для защиты молодой советской власти предписано сформировать из жителей станицы Ловлинской боевой отряд численностью в шестьдесят человек. Призыву подлежат граждане призывного возраста, не взирая, на социальное положение – казак ты, или иногородний. Предпочтение будет отдаваться тем, кто уже служил в армии».

     Из толпы послышались выкрики:
– Пошёл к чёрту!
– К бисовой матери!
– Начальник, мать твою!...
– Хватит! Навоевались!
– С кем воевать? Воевать нам не за что!

     Воронов решительно поднял руку и громким, железным голосом сказал:
– Колы так будэ – все пропадэм! Козачье с кадетами со всих сторон навалилось, ни минуты упускать нельзя!»

     Он говорил с местным акцентом, и это подействовало на толпу – недовольные возгласы стихли.

– Есть, кто из бывших офицеров? – спросил Воронов.
Из толпы к тачанке вышел стройный, невысокого роста человек средних лет. Подойдя к Воронову, он представился:
– Прапорщик Шепелев Василий Петрович.
Воронов пожав ему руку, сказал:
– Василий Петрович, вот Вам бумага, карандаш, будете вести список отряда. Затем громко объявил:
– Кто желает записаться добровольцем, подходи!

     Формирование  отряда проходило непросто, ввиду то-го, что население станицы было разделено по сословному признаку на казаков и иногородних.  Если иногородние, в основном, поддерживали советскую власть, то казаки от советской власти ничего хорошего не ждали – земля у них была, были и определенные привилегии, так что в их интересах было выждать, как дело обернётся.
 
     Толпа непроизвольно разделилась на две части – казаков и иногородних. И те и другие обсуждали то, о чём сказал комиссар. Со стороны было заметно, что казаки, в основном, неодобрительно отнеслись к сказанному комиссаром, они больше молчали, понурив головы. В толпе иногородних, напротив – царило оживление. Многие из них положительно отзывались о словах Воронова, говорили о том, что надо идти защищать советскую власть.
 
     Несколько человек, отделившись от толпы, подошли к Воронову и заявили: «Мы хотим записаться в отряд!»
 
– Очень хорошо! Вот это по-нашему, – довольно сказал комиссар.

     Шепелев, сидевший за столом, принесённым из правления, спросил: «Фамилия, имя, где служил, звание?»
– Милованов Константин, в пехоте, рядовой.
– Паходин Пётр, в пехоте, рядовой.
– Маслий Василий, пластун.
– Гульванский Иван, в пехоте, ефрейтор.
– Мысев Николай, в пехоте, пулемётчиком.

     Пока первых добровольцев записывал Шепелев, Воронов спустился с тачанки на землю, подошёл к присутствующим на митинге. Он начал оживленно рассказывать окружившим о новой власти, что она планирует делать, как будет распределять землю. Напряжение среди людей, царившее в начале митинга, постепенно  исчезло. Люди внимательно слушали комиссара, задавали вопросы. Больше всего их интересовали вопросы о земле и войне. Терпеливо объясняя людям политику большевиков по этим вопросам, Воронов добился того, что в отряд добровольцами записалось более ста человек.

     Такого количества бойцов не требовалось, поэтому из списка вычеркнули тех, кто не служил в армии и стариков, оставив ровно шестьдесят фамилий. Закончив формирование списка, Воронов построил добровольцев и объявил:
– Командиром отряда назначается Василий Петрович Шепелев.
– Комиссаром отряда назначен я – Воронов Константин Фёдорович.

     На сборы отряда было отведено время до утра. С собой необходимо взять оружие, если есть, запас продуктов, бельё и личные принадлежности. Сбор назначили на шесть часов утра, здесь – на площади.

     Утром, к шести часам пришли все, кто записался в отряд. Командир отряда Шепелев скомандовал:
– Отряд! В одну шеренгу, становись!

     Новобранцы, толкаясь, кое-как выстроились в длинную шеренгу. Командир отряда сделал перекличку, разделил строй на отделения по десять человек в каждом. Во главе отделений назначил командиров: Тимченко, Черненко, Янка, Герасименко, Аскольского, Паходина. Писарем Шепелев определил Пахомова.

     Комиссар Воронов перед строем произнёс короткую речь, сказав:
– Товарищи! Вы теперь бойцы революционной Красной гвардии! Белогвардейские генералы собрали войско и идут на Екатеринодар. Идут для того, чтобы задушить революцию, поставить на колени трудовой народ. Но мы не позволим им хозяйничать на нашей земле! Хватит, их время прошло! Нашему отряду поставлена задача – прибыть на станцию Кавказскую, получить оружие, и в составе эшелона 
выступить в сторону Екатеринодара. По прибытию на место нам будет определён рубеж обороны, который мы будем удерживать. Отступать нам никак нельзя, это верная смерть для нас и наших родных. Белая армия несет смерть на нашу землю, и мы должны её остановить…
– По подводам! – скомандовал Шепелев.

     Бойцы быстро расселись на, стоявшие наготове, подводы и отряд двинулся в путь. Утро уже наступило – в каждом дворе шла работа: мужчины на вилах таскали огромные пучки сена для скота, запрягали лошадей, женщины кормили птицу, доили коров.
 
     Увидев колонну из подвод, все они прекращали работать и с любопытством подходили к плетням. Некоторые приветственно махали руками, выкрикивали пожелания победы, но большинство провожали отряд бойцов, молча, с какой-то грустью в глазах…
 
     За станицей на полях снега уже не было. Ночью подморозило, из-за чего на сухой траве, в ярких лучах восходящего солнца, искрился иней. С утра в степи было не только холодно, но и ветрено. Пронизывающий восточный ветер, просушивая колеи дороги, шуршал прошлогодним бурьяном и камышом по берегу речки Симанки.

     Отряд ехал, молча – каждый думал о своём. Чтобы как-то поднять настроение у новобранцев, комиссар запел:
«Смело, мы в бой пойдём
За власть Советов,
И, как один, умрём
В борьбе за это!»...

     Задорной песни не получилось, но обстановка немного оживилась. Бойцы заводили между собой разговоры, делились своими мыслями, соображениями. Кое-где раздавался смех – это мужики травили анекдоты, рассказывали байки. Больше всех в этом преуспел Голышенко Василий – мужчина средних лет, невысокого роста, худощавый, с подвижными весёлыми глазами:
«Приходит молодой казак к отцу.
– Батько, дай мэни з пулэмэта постриляты!
– Ой, сынку, а зможешь?
– Змогу, батько!
– Ну-ка, покажи!
...Короткая очередь, все куры во дворе лежат, только перья оседают.
– Добре, сынку, добре... А гранату кынути можешь?
– Могу, батько!
– На вот, кидай в сортир!
...Взрыв, доски в воздух, дерьмо по кустам...
– Добре, сынку, добре... А то бы мамка нам с тобой дала за курей!»

     Бойцы дружно хохочут. Комиссар, проезжая мимо верхом на коне, довольно усмехнулся: «Отошли мужики, значит, все будет нормально…»

     На станцию Кавказская отряд прибыл, когда там полным ходом шла погрузка в эшелон. Быстро получив оружие и патроны, ловлинцы разместились в вагоне-теплушке. На радость бойцам в теплушке стояла печь «буржуйка». Изрядно продрогшие в дороге, они, собрав между рельсов обломки досок, поленья дров, растопили печь. Вокруг буржуйки  сразу же образовался плотный круг – каждый стремился сесть поближе и отогреться после долгой дороги.

     Эшелон тронулся. Немного отогревшись, бойцы тихо разговаривали между собой, курили самосад. В дальнем углу кто-то запел:
«…Может завтра в чистом поле
Кто-нибудь, друзья, из нас,
Между мертвых, полумертвых,
Будет ждать последний час…»

     До Екатеринодара эшелон не доехал – остановился на станции Усть-Лабинская. От командования армии большевиков поступило указание выгрузиться здесь и ускоренным маршем идти к железной дороге у станции Выселки. Там намечались тяжёлые бои с войсками генерала Корнилова, быстро наступающими со стороны Тихорецкой.

                Ледяной поход армии генерала Корнилова

     Добровольческая армия под командованием генерала Корнилова в конце февраля 1918 года двинулась от Ростова на Екатеринодар. Войска пошли не коротким путём, а в обход Кубанской степи – сначала на Мечетинскую, Егорлыкскую, затем на Тихорецкую. Двигались медленно, высылая вперёд разведку, создавали обоз. Красные, обнаружив армию белых, стали постоянно тревожить её наскоками.

     Шли в зимнюю стужу, когда степные травы лежат под легким настилом сухого перекатывающегося шариками снега, ветер не встречает здесь никаких преград и стремглав разгоняется, обжигая морозом лица и руки добровольцев, с большим трудом, идущих против ветра.

     Постоянно находясь в боевом контакте с превосходящими по численности частями красных, белые, тем не менее, всегда добивались успеха. Малочисленность и невозможность отступления, которое было равносильно смерти, выработало у них тактику, при которой нужно было только наступать. И они всегда наступали…

     Кроме того, в их тактику всегда входил удар по флангам противника. Бой начинался лобовой атакой пехоты. Пехота наступала редкой цепью, время от времени залегая, чтобы дать возможность поработать пулемётам. Добровольческая артиллерия била только по важным целям, тратя на поддержку пехоты минимальное количество снарядов, и то в исключительных случаях. Когда же пехота поднималась в атаку, то остановить её уже было невозможно. В каком бы численном превосходстве красные не находились, они никогда не выдерживали натиска корниловцев.
 
     Пленных белые не брали. После одного из боёв, ещё в начале похода, Корнилову доложили, что красные разбиты, станица взята, в плен сдалось несколько сот красноармейцев. Генерал Корнилов, выслушав доклад, раздражённо сказал: «Не берите мне этих негодяев в плен! Чем больше террора, тем больше будет с нами победы!»
    
     Эти слова генерала стали руководством к действию для его подчинённых. 
Примечательно в этом отношении поведение корниловцев в бою на Ставрополье за село Лежанка, основное население которого составляли иногородние крестьяне. После ожесточённого боя и разгрома красных на подступах к селу, юнкера и донские казаки врываются в станицу на всём скаку, позвякивая коваными копытами и боевым оружием. Ярости их нет предела, расстреливали всех, кто попадался на пути – пленных, раненных, местных жителей. Первыми пали трое случайных прохожих, остальное население вынуждено было попрятаться. На базарной площади старшина с урядником спешно соорудили виселицу. Карательный отряд расстреливал одного за другим, не щадя ни старого, ни малого. Растерзанные трупы бросали здесь же наземь. Их растаскивали собаки, которых запрещали отгонять. Особую жестокость казаки проявляли к иногородним, без разницы – к старикам, старухам – всех под одну гребёнку. «Вони  всi бiльшовики», – говорили казаки.

     Здесь они расстреляли сотни пленных, раненых добивали штыками и прикладами. Пятьсот семь трупов осталось в Лежанке (у белых погибло только четверо).
     Наблюдавший за этими расстрелами со стороны раненый белогвардейский капитан бормотал: «Ну, если мы так будем делать, против нас все встанут».

     На Кубани для корниловцев сначала всё шло хорошо. Богатые станицы встречали их хлебом-солью, они быстро продвигались к заветной цели. Но это быстро закончилось – сопротивление красных отрядов усиливалось от боя к бою. Корниловцы рвались вперёд, каждый бой для них был вопросом жизни и смерти. Победа – жизнь, поражение – смерть в холодной степи.

                Боевое крещение

     Первое боевое крещение ловлинский отряд получил в бою у станции Выселки. Прибыв в назначенное место – на северо-восточную окраину Выселок, бойцы вырыли окопы, построили блиндаж, оборудовали наблюдательный пункт. Всеми работами руководил командир отряда Шепелев, он понимал, что большинство его бойцов – необстрелянные новобранцы, поэтому старался помочь, подсказать бойцам в обустройстве окопов, оборудовании огневых позиций.
 
     Комиссар Воронов тоже находился на позиции отряда и понимал, что каждый новичок перед первым боем всегда подвержен сильнейшему стрессу. В такой ситуации у любого человека пробуждается врождённый инстинкт самосохранения, который может спровоцировать панический страх. Он видел эти переживания бойцов, их старания не показывать своего страха перед товарищами.

     Как бывалый солдат, сам испытавший такие чувства на войне, он знал, чем может помочь бойцам отряда. Постоянно находясь среди них, он разъяснял, как нужно вести себя в бою, как маскироваться перед боем, как вести огонь по наступающему противнику. При этом Воронов старался говорить спокойно, уверенно, не показывая собственного волнения, порой переходил на шутки, рассказывая солдат-ские байки и анекдоты. Такое поведение комиссара положительно влияло на настроения бойцов, вселяло в них уверенность и спокойствие. Многие откликались на его шутки, рассказывая анекдоты и подшучивая над товарищами.

     Из штаба командующего армией красных Сорокина, поступили сведения о том, что армии Корнилова удалось разгромить отряды красных севернее Тихорецкой, перейти железную дорогу и стремительно продвигаться к Екатеринодару.

     В начале марта они подошли к Выселкам. Завязались тяжёлые бои, станция несколько раз переходила из рук в руки. Вот как описывает этот бой один из участников Ледового похода:
«Под прикрытием утреннего тумана отряд подошёл к станции версты на две-три и стал разворачиваться. Впереди была слышна стрельба. Не доходя гребня*, офицерские роты встретили отходящих донских партизан, пропустили их и ускорили движение на гребень. Едва поднявшись на него, они нос к носу столкнулись с наступающими густыми цепями красных. С дистанции в пятьдесят шагов, офицеры ринулись в штыки. Местами произошёл короткий рукопашный бой, красные были опрокинуты. Расстояние быстро увеличивалось: офицерские цепи, продолжая наступление, преследовали красных огнем, но, встреченные огнем многих пулеметов из построек поселка, залегли. Тем временем красные с помощью резервов снова перешли в наступление…»
__________
*гребень - высшая линия водораздела двух речек или балок

      Всё же красные потерпели поражение, станция Выселки была взята белыми, хотя части Добровольческой армии понесли при этом очень тяжёлые потери. Это был их первый серьезный и жестокий бой…

     В Выселках добровольцы получили известие о  том, что Екатеринодар уже занят красными. Несмотря на победу в Выселках, дальнейшее наступление корниловцев на Екатеринодар стало бессмысленным. Корнилов повернул свои войска на юг – на станицу Усть-Лабинскую, где собирался переправиться через Кубань и уйти в горские аулы.

     В бою под Выселками бойцы Ловлинского отряда сражались самоотверженно, смело, появились первые погибшие: Тарусин, Кобелев, Калугин, Волобуев, Краснюк, Белоконь, Свечкин, Ртищев, Меньшиков. Земляки засыпали их землей, прямо в окопе, дабы воронье не выклёвывало глаза у мёртвых, да не глумились над трупами, белогвардейцы. Найдя дощечку, аккуратно, разборчиво написали: «Героям гражданской войны 1918 г.» и фамилии: «Тарусин, Кобелев, Краснюк, Свечкин, Меньшиков, Калугин, Куренцов, Волобуев, Белоконь, Ртищев». Дощечку прикрепили к кресту и водрузили на холмик могилы.
 
     После первых боёв, уже обстрелянный, Ловлинский отряд отступил к Екатеринодару, где участвовал в обороне города. Позиции отряда располагались в северо-западной его части – в районе Черноморского вокзала. 

     В конце марта добровольческая армия начала охват Екатеринодара со всех сторон. Сражение сразу же приняло ожесточённый характер: стороны попеременно чередовали атаки и контратаки. Численное преимущество красных в живой силе дополнялось их превосходством в боеприпасах, в то время как армия белых испытывала нехватку снарядов. В результате жарких боев, белым удалось занять городские предместья, однако развить успех и продвинуться к центру города им не удалось.

     Для взятия города Корнилов бросил в бой, державшийся ранее в резерве офицерский полк генерала Маркова – самое боеспособное подразделение Добровольческой армии. С его вступлением в сражение атаки белых возобновились с новой силой. Нанося главный удар с северо-западного на-правления, генерал Марков овладел конноартиллерийскими казармами, затем, наступая вдоль северной окраины, вышел во фланг частям, защищавшим Черноморский вокзал.

     В этом месте держал оборону и Ловлинский отряд. На позиции отряда вслед за марковцами, в бой вступил Корниловский полк. Огонь красных был такой силы, что корниловцы вынуждены были залечь, и не могли поднять головы. В ходе боя командир полка был убит, а его заместитель ранен в первой же атаке. Атака Корниловского полка, оставшегося без командиров, захлебнулась. Несмотря на первоначальный успех, ни офицерский полк Маркова, ни Корниловский полк не смогли закрепиться на занятых рубежах.
 
     Благодаря подошедшему подкреплению по железнодорожным линиям из Тихорецкой, Кавказской и Новороссийска дальнейшее продвижение белых было заблокировано.
На третий день штурма Добровольческая армия оказалась дальше от своей цели, нежели в два предыдущих: бои за город теряли интенсивность, обе стороны были измотаны и нуждались в передышке. Боеприпасы у добровольцев заканчивались, а потери оказались катастрофическими – командный состав выбит, численность убитых и раненых превысила полторы тысячи человек. Среди погибших видные  военноначальники   
корниловской армии, а также кубанские казачьи командиры, примкнувшие к армии Корнилова.

     Кубанские казаки, видя сложившуюся ситуацию и большой перевес сил у противника, разбежались по домам, бросив фронт. Добровольческая армия впервые за всё  время «Ледяного похода» оказалась перед катастрофой. Армия была обескровлена и находилась на грани краха. Все были морально подавлены и физически истощены. Старшие офицеры вели разговоры о необходимости распыления армии. Вот как описывал настроение армии один из её участников: «…Слухи о том, что армия перестанет существовать, все усиливались. Говорили об уходе в горы наших черкесов, о необходимости распыления. Все её жертвы были напрасны. В лучшем случае нам предстояло бегство и бездомное скитание в большевистском море...»

     В последний день марта от разрыва артиллерийского снаряда погиб командующий Добровольческой армией генерал Корнилов, его место занял генерал Деникин. Потерпев неудачу и, потеряв своего командующего, белогвардейцы сняли осаду кубанской столицы и отступили на север.
 
     В ходе тяжелейшего отступления корниловцы вымещали свою злость от поражения на пленных, раненых красноармейцах и мирных жителях станиц. Добровольческая армия Деникина многократно и повсеместно подвергала насилию и надругательству крестьян и трудовой люд в период её нахождения на Кубани.

     Но террор не помог белым в этом походе, войска бесславно были вынуждены отступить к Ростову – туда, откуда пришли на кубанскую землю…

     В ходе первого Кубанского (Ледяного) похода добровольческой армии под командованием, сначала генерала Корнилова, а затем генерала Деникина, стало ясно, что борьба с обеих сторон будет беспощадной. Расстрелы пленных, раненых, грабежи, насилия, убийства, карательные акции в отношении жителей хуторов и станиц стали обыденным делом. Общее количество расстрелянных пленных за весь поход Добровольческой армии составило более полутора тысяч человек.

     Армии Деникина не удалось решить поставленные на поход задачи – отвоевать территорию для дислокации собственных войск, занять Екатеринодар, поднять кубанских  казаков на борьбу с большевиками. Однако именно этот поход позволил сформировать костяк будущих Вооружённых сил Юга России – Белой армии, сохранить офицерские кадры и получить опыт ведения боевых действий в условиях Гражданской войны.

     Отступая на Ростов, Добровольческая армия вернулась на земли донских казаков, к тому времени уже враждебно относившихся к большевикам. Раненых отправили в лазареты Ростова и Новочеркасска, а казаки расположились в 
станицах Мечетинской и Кагальницкой, там, откуда Добровольческая армия двинулась в поход. На этом Ледяной поход был окончен, по сути, он стал прологом к началу гражданской войны в России.

     Но и красные не оставались в долгу – не щадили врага и мстили ему беспощадно. Массовые казни и отдельные многочисленные убийства, издевательства и грабежи мирного населения происходили не только на полях сражений, но и в городах, станицах, хуторах. Часто корниловцы находили трупы своих товарищей раздетыми, обезображенными, иных с отрубленными головами, иных сожженными дотла.

     Победить в такой войне можно было лишь, объединившись с единомышленниками, привлечь  на свою сторону колеблющихся граждан, принудить, или уничтожить непокорных. Так сформировались две противоборствующие стороны: одна за новую власть – большевиков (красных), другая за старую власть – белых. И те и другие готовы были драться только до полной победы – до полного уничтожения своего врага.

     Так начиналась Гражданская война весной 1918 года на Кубани – в краю до этого богатом и благодатном.

                Мирная передышка

     В преследовании остатков добровольческой армии непосредственно участвовал и Ловлинский отряд. Воодушевлённые победой, бойцы отряда беспощадно гнали деникинцев с кубанской земли, не давая им передышки. Командование решило, что продвигаться дальше ловлинцам не было необходимости – к преследованию неприятеля подключились регулярные части, подошедшие со стороны Кавказской и Армавира. 
 
     Для бойцов отряда такое решение командования было долгожданным и желанным – все соскучились по родным.
 
     Наступила весна, тепло, золотисто-огненное, вымытое до яркого цвета, весеннее солнце неплохо исполняло свои обязанности – ярко освещало землю, да так, что в траве можно найти даже иголку, мелкое зёрнышко, крупинку пшена.

     Животворное, оно ходит высоко в голубой синеве, как будто хочет увидеть на планете всё то, что ещё нужно обогреть своим теплом, осветить, а где нужно, и окропить дождём, косым, прямым, крупным или, как сквозь сито – мелким.

     Природа ожила – земля покрылась ярким изумрудным ковром свежих трав, зацвели сады – стоят в белом отливе, как молоком облитые. Пчёлы жужжат, перелетая от цветка к цветку и перенося пыльцу, закладывая хороший урожай. Прилетели птицы: скворцы, ласточки, жаворонки, иволги, кукушки. Весело зачирикали воробьи, купаются в лужах, чистят пёрышки, ищут червячков и жучков, иногда дерутся между собой за найденное, но это никак не нарушает размеренного мирного ритма их жизни…

     Обычно в эту пору на Кубани в поле полным ходом идёт работа – пашут, сеют, косят. На селе весной каждый день важен, как говорят земляки: «День год кормит». Вот и торопятся станичники посеять, вспахать, скосить первую весеннюю траву – всё нужно успеть сделать вовремя, а если просмотрел, упустил – останешься голодным и сам, и семья, и вся живность в хозяйстве.

     От Тихорецкой до Мирской отряд добирался по железной дороге на воинском эшелоне. От Мирской бойцы шли пешим строем, шли по берегу речки Камышевахи. Под 
настойчивыми лучами весеннего солнца снег уже растаял, и природа просыпалась на глазах – кое-где на солнце сверкала чёрная свежевспаханная земля, на солнечной стороне поднималась свежая зеленая трава, наполняя пьянящим ароматом теплый кубанский воздух, распускались первые полевые цветы, а на деревьях и кустарниках щебетали птицы.

     Настроение у бойцов было приподнятым, всю дорогу они пели, шутили, подначивали друг друга. Больше всех в этом преуспевал Сергей Солянка – весёлый худощавый мужичок, невысокого роста, с длинными руками и как-то странно развёрнутыми  внутрь ладонями. Он неустанно рассказывал всякие байки, то и дело, вызывая дружный смех своих товарищей.

     Комиссар Воронов тоже был в хорошем расположении духа, да и как иначе? Отряд с поставленными задачами справился, возвращается домой с победой. Жаль, конечно, погибших бойцов, но на войне без потерь не бывает.

     Командир отряда Шепелев шёл впереди колонны и был задумчив. Ему не давала покоя мысль о том, что будет дальше. Как офицер, имеющий большой боевой опыт, он понимал, что война этим не закончится – она только начинается. В ходе боёв у него было достаточно возможностей, чтобы увидеть истинный уровень подготовки и боеспособности и красных, и белых. Он видел преимущества деникинского войска и недостатки красноармейских частей, понимал, что к предстоящим боям нужно очень серьёзно готовиться. Но как это сделать? С прибытием в станицу отряд будет распущен, а бойцы займутся своими обычными делами. В следующий раз, когда придётся опять идти на войну – начинать придётся всё сначала…
 
     А Солянка не унимается, новый анекдот рассказывает:
«Решила молодая помещица узнать, как живут её крепостные крестьяне. Приехала в деревню. Староста собрал сход. Барыня спрашивает:
– Как живете, крестьяне?
– Хорошо, барыня, живем, хорошо...
– А что вы едите на первое?
– Щи, барыня, щи...
– А на второе?
– Кашу, барыня, кашу...
– А на третье?
– Всё, барыня, более ничего не едим.
– А десерт?
– А это уж, барыня, кому, где приспичит.
«Га-га-га!» – дружно грохнули хохотом бойцы.

– Солянка, отставить! Отряд, запевай! – сердито скомандовал Шепелев.
Солянка бодро ответил: «Есть, товарищ командир!» и громко запел:
– Как за Чёрный ерик, как за Чёрный ерик*
Ехали казаки – сорок тысяч лошадей,
И покрылся берег, и покрылся берег
Сотнями порубанных, пострелянных людей...
Бойцы с воодушевлением дружно подхватили:
– Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,
С нашим атаманом не приходится тужить…

     Так, с песнями, шутками и прибаутками, отряд вступил в Ловлинскую. Здесь их никто не ждал – все были заняты своими повседневными делами. Когда отряд подошёл к центру станицы, запел строевую песню:
– Смело, мы в бой пойдём, за власть Советов!
И как один умрём в борьбе за это!
__________
*ерик – небольшой речной проток, соединяющий два водоёма
 
     Люди, оставив свои занятия, выходили из своих дворов и с любопытством рассматривали бойцов. Многие односельчане громко приветствовали своих знакомых, но были и те, кто особого интереса не проявлял. Ватага мальчишек, пристроившись в хвост колонны, гордо маршировали вместе с бойцами.

     Отряд организованно дошёл до станичной площади. Здесь комиссар объявил:
– Товарищи бойцы! Поставленные задачи отряд выполнил успешно! Враг разбит и бежал за пределы Кубани. Бойцы отряда проявили смелость, отвагу и организованность. От имени Советской власти объявляю всем вам благодарность! В боях с врагом погибли наши товарищи: Тарусин, Кобелев, Краснюк, Свечкин, Меньшиков, Калугин, Волобуев, Белоконь, Ртищев, Куренцов. Вечная им память!
 
     Но враги советской власти ещё окончательно не уничтожены, поэтому нам нужно быть начеку. Сегодня отряд распускается по домам. Но по первому сигналу все вы обязаны прибыть сюда с оружием.
 
– Отряд! Разойдись! – скомандовал Шепелев.

     Бойцы, так долго ждавшие этой команды, сразу бросились врассыпную – кто к своим родным, успевшим прийти на площадь, кто сразу по домам.

     В станице начиналась новая жизнь – мирная. Никто не знал, насколько долго она продлится, но люди были рады и этой, пусть даже короткой, передышке от так надоевшей всем войны…
 
                Трудное становление советской власти

     Быстрая Кубань все также несла свои мутные воды, омывая крутые берега с разбросанными по ним казачьими станицами. С коромыслами, вёдрами, бочками поспешали идти поводу молодые казачки-вдовы. Кубань спешила, резво, игриво бежала из далёкого юго-востока, откуда её холодные, ледяные воды сбегали бурными потоками с Кавказских гор, с ледников и лесов по ущельям и оврагам. Мелкими ручейками, небольшими речушками, а потом и реками, такими, как Уруп, Белая, Лаба, соединялись и убегали в большую реку Кубань, легендарную, матёрую и всё так же живучую и молодую...

     На берегах Кубани рождались и вырастали казаки, как лес, как горы – стройно и независимо. Казаки покрыли себя неувядаемой славой. Легенды и былины о боевых делах кубанских казаков передавались из поколения в поколение, в том числе и о подвигах казаков – ловлинцев: Валуйского, Елизарова, Тырина, Аскольского, Евглевского и многих других.

     Труженик на Кубани – потомственный хлебороб, мозолями и в поту добывает хлеб, работая от зари и до зари. У него и в доме достаток, и дети накормлены, одеты и обуты, и в семье лад. Но есть и другие – бедные, у кого и кусок хлеба на обед – счастье. В доме нищета, поесть нечего,  детей одеть не во что, и нет никакого просвета в их жизни. У одних так сложилась судьба не по их вине, а кто-то ленится, пьянствует, картёжничает, проигрывает всё и безжалостно пропивает трудовую копейку, поэтому бедность их удел.

     В апреле 1918 года на всей территории Кубанской области установилась Советская власть,  широко развернулось «социалистическое строительство».
    
     Мероприятия новых властей активно поддерживали иногородние крестьяне и рабочие, но казачество воспринимало их неоднозначно, а зачастую враждебно. В первую очередь это касалось земельной политики, проводимой большевиками.
Передел земли в пользу беднейшего населения, особенно иногородних крестьян, воспринимался казаками, как посягательство на их законные права и привилегии, с чем мириться они не собирались. Усиливали недовольство казаков хлебные реквизиции, предпринимавшиеся для вывоза хлеба в центр.
 
     Против недовольных казачьих станиц власти применяли репрессии, в станицах начали разоружать казаков. Голос обиды и возмущения всколыхнул всех – произошло неслыханное явление: казаки перестали быть хозяевами в своих станицах, хозяевами своих очагов… У них отбиралось всё, даже оружие – решающее достояние казачьего существования в течение многих веков!

     Из-за такой политики новой власти в марте 1918 года в некоторых станицах Кавказского отделов Кубанского казачьего войска – Кавказской, Темижбекской и других соседних станицах, вспыхнуло восстание казаков. Однако, несмотря на достаточно внушительные силы казаков,  вооружённое выступление потерпело поражение. Это произошло из-за  отсутствия у мятежников политических целей, конкретного плана действий, разобщённости, отсутствия в их рядах умелых и решительных руководителей. Те, кто руководил восстанием, проявили медлительность, упустили момент психологического подъема среди казаков, не сумели воспользоваться фактором неожиданности.
 
     Вооружённое выступление казаков длилось всего несколько дней. Основными их действиями в ходе мятежа были бесконечные митинги в станице Кавказской. Спланированный поход на хутор Романовский, с целью взорвать железнодорожные пути на станции Кавказской и занять станицу Казанскую, провалился.

     Большевистская власть располагала в этом районе весьма значительными силами, поэтому ей удалось организовать мощную оборону хутора Романовского и разгромить силы взбунтовавшихся казаков.

     Казаки, деморализованные поражением, разъехались по станицам. После подавления мятежа многие его участники были расстреляны красноармейцами. Так случилось и в станице Тифлисской, где были казнены тридцать пять местных казаков во главе с младшим урядником Кольцовым.

     Подавление восстания окончательно подтолкнуло основную массу казачества к переходу на антисоветские позиции и при первой же возможности они становились в ряды добровольческой армии…

                Новый поход Добровольческой армии

     После поражения на Кубани, руководство Добровольческой армии начало подготовку к новому походу. С этой целью оно запросило помощи у командования Румынского фронта. И такая помощь была оказана. На помощь Деникину был направлен особый корпус под командованием полковника Дроздовского – одного из самых деятельных и храбрых офицеров русской армии.

     Корпус полковника Дроздовского дерзкой ночной атакой сумел застать врасплох превосходящие силы красных, занять Ростов и оттеснить их за Дон. Внезапность атаки  дроздовцев очень сильно сказалась на моральном духе красноармейских отрядов – ожидая неминуемого поражения, многие стали сдаваться в плен. Опасаясь, из-за обстрела моста, оказаться отрезанными от путей эвакуации, красноармейцы спешно уходили по мосту в сторону Батайска.
 
     На переправе через Дон паника и давка – кто пешком со скарбом на плечах, кто на тачках, кто на телегах, запряженных крепкими, сытыми дончаками. Солдаты, кавалерия, бабы, дети, старики, домашний скот – все в движении. Они, как муравьи, которые меняют своё жилище, почуяв пожар или наводнение, движутся днём и ночью…
– Куда прёшь? Не видишь что ли, что здесь детишки, бабы, а ты, как угорелый, направляешь лошадей, – кричала бабка на казака в фуражке с красным верхом.
– Что стоите! Дайте дорогу, а то вам беляки штыками черепа-то посымают, вон уже Ростов горит, – кричал казак на гнедом дончаке.

     За мостом гремели раскаты грома – артиллерия белых обстреливала пригород и оборону красных. По всему фронту шли тяжёлые оборонительные бои. Беженцы в ужасе и панике, с криками, со слезами, вокруг рёв скота, ржание лошадей, скрип и визг телег…
– О Боже, что делается…. Только бы успеть за Дон, туда, дальше, где нет войны, где не убивают друг друга…
– Таня! Таня! Доченька, а где папа? Где он? А Лёшка где? – громко кричала красивая женщина средних лет. А Таня стояла, прижатая к перилам моста без возможности пошевелиться, громко плакала и еле слышно шептала:
– Папа побежал посмотреть дорогу дальше через мост, а Лёшка подцепился сзади на телегу дяде Саше Ртищева!…
 
     Матери, сёстры, бабушки, дедушки теряют друг друга, теряют детей, внучат, спрашивают соседей, знакомых и не находят ответа. Здесь нет никому никакого дела до других – как бы спастись, как бы унести голову самому туда – за голубой, краснеющий горизонт – к самому краю дороги, вьющейся белой полоской от Ростова до Екатеринодара.

     Поднятая тысячами, десятками тысяч пыль, закрыла солнце. Конница красных, пехота, обозы раненых, больных, отступали не одной дорогой – шли по трём направлениям: от Батайска на Екатеринодар, от Ростова на Тихорецкую и на Астрахань. Идут день и ночь цепочкой, не оставляя больных и немощных, слабых.
На переправе ещё долго шумели отступающие части, покидая горевший Ростов. Мост через Дон был взорван красными. Исковерканные чёрные глыбы бетона и железа, торчали из воды. Тысячи тонн взлетели в воздух в какое-то мгновение, а сколько нужно будет человеческого труда, что бы его восстановить? Трудно оценить всё то, что делалось человеком за многие годы, десятилетия, а сейчас, в один миг разрушается войной, безжалостно и необъяснимо…

     Кто-то не успел переправиться через Дон. Всюду бегают какие-то люди, лошади, верховые казаки с красными нашивками на папахах. Машут руками, грозятся, видимо возмущаются тем, что поспешили с взрывом моста. Кто-то прыгнул в воду и плывёт через Дон, кто-то стреляет вверх, видя, что люди остались на тонущем корабле, где их смерть неизбежна...

     Жаль, но на войне случается столько жестокости, несправедливости, столько неразберихи, столько неправильных, поспешных решений, приказов и планов…
 
     Отряд полковника Дроздовского, совместно с казачьими подразделениями Войска Донского, с боями заняли Ростов, и вышли к Дону. Нужно бы с ходу его форсировать и преследовать отступающую армию красных, но мост взорван, необходимо сначала навести переправу.

     В широких шароварах с лампасами по бокам штанов, с закрученными чёрными, рыжими, соломенного цвета усами, донские казаки быстро наводили временную переправу через Дон. Каждый из них всматривался за Дон – в неизвестную голубую даль. Где-то там, за Доном быстрая Кубань, а где – не знали, да и как они могли знать, если у казака только шашка, конь, седло, да амуниция – вот и всё его образование. Казак умеет рубить шашкой, на полном скаку может спрыгнуть с лошади, может на восемьсот метров попасть в спичечный коробок из Винчестера. Да! Да! А вот Кубань казак не видел и не ведал, где она находится.

     Пока казаки наводили переправу, батареи красных готовились ударить артиллерией по переправе и скоплению белых казаков и юнкеров. Артиллеристы, установив прицел, угломер и уровень, выпустили первый пристрелочный фугасный снаряд ста двадцати миллиметрового калибра. Снаряд, незаметный, как невидимка, с шипением и воем суки со щенками, полоснул через Дон: «Шух-шух, шух-шух» и, как огромный орех, лопнул в самой гуще казаков. «О-х-о-х-хо-хо-хо» – разлилось эхо до самых западных окраин Ростова. Командир артиллеристов кричит: «Хорошо! Прицел сто! Угломер сто тридцать! По пять снарядов на ствол, беглым! Огонь!» Сначала были слышны раздельные выстрелы орудий, потом  они слились в единый гул – «Бум-бум-бум», затем гул перерос в рёв орудий: «Вуву-вуву-вуву…»
 
     Окраина Ростова дрогнула, переправа белых через Дон, которую ещё не успели восстановить, взлетела на воздух и потоки донской воды понесли её обломки по волнам дальше – в Азовское море. Там, где только что были казаки белых – стоял сплошной серо-чёрный дым, в котором плясали языки пламени и грохотали взрывы снарядов.

     Многие юнкера и донские казаки так и не увидели быстрой Кубани. Их тела и широкие шаровары шматками висели на деревьях, а их солдатские фуражки с красными околышами плавали в водах тихого Дона…

     К ночи артиллеристы прекратили стрельбу, и отошли почти до Кущёвской, где заняли оборону. Красная армия встречала белогвардейцев ожесточённым огнём почти на каждом километре. Офицеры белой армии видели свои потери и говорили между собой: «Такая победа нам не нужна, мы можем остаться без армии».

     Добровольческая армия с кавалерией, артиллерией, пехотой с тяжёлыми боями медленно продвигалась на Екатеринодар, на Тихорецк.

     К началу лета 1918 года план второго Кубанского похода девятитысячной Добровольческой армии,  разработанный генералом Деникиным, начал притворяться в жизнь. Целью похода было очищение территории Кубанской области, Черноморья и Северного Кавказа от большевиков и созданной ими Красной армии.

     Первый удар армия Деникина нанесла в районе станицы Новороговской. Хорошо обученные, в чистом обмундировании, вооруженные саблями и карабинами, юнкера наступали конницей совместно с донскими войсковыми казаками. Артиллерия  ударила по передней траншее красных,но первые снаряды с шипением перелетают окопы и рвутся где-то недалеко позади. Вверх летят комки земли, тучи пыли и дыма. Скоро снаряды густо ложатся по траншеям, окопам красноармейцев, безжалостно вырывая из рядов бойцов революции.

     Казаки и юнкера с криками «Ура-а-а!» перешли в атаку. Пулемёты красных бьют перекрёстным свинцовым огнём. С расстояния четыреста шагов красные открыли ружейный огонь залпами, стояли они в двух шеренгах, передняя стреляла «с колена», а задняя стоя. Кони, как бешеные, чёрной лентой перескакивают окопы красных, падают и валятся с них люди. Красноармейцы выскакивают из окопов и бегут, не глядя куда. Шашка юнкера не щадит – как птица, блестит на ярком летнем солнце… Боец, спотыкаясь, носом падает в траву и остаётся там лежать навсегда. И такой он не один – их десятки, сотни…

     Высохнут, выветрятся суховеем, вымоются весенними дождями трупы убитых, сольются с землёй, врастут в траву и останутся от них тлеющие и низко приплюснутые к земле бугорки. И уже пленные уберут, сгребут неузнаваемые трупы убитых в одну большую и глубокую яму-могилу, вырытую где-то в кубанской степи…

     Бой окончен. Улицы пусты, только дым и пороховая гарь встречают казаков. Чёрный кобель лежит под глухой стенкой неказистой хатёнки и быстро зализывает рану в задней ноге  длинным, как красный лоскут, языком. Заслышав перестук сотни ног кавалерии, кобель украдкой вползает в густую крапиву на краю огорода.
Казаки и юнкера окружили колодец, чтобы попить. Жажда, то ли от страха, то ли от победы над красными, мучила каждого из них. Кто ведром, кто котелком черпают из чёрной пропасти колодца воду и дают своим лошадям. Пьют и сами  – жадно, смачно, облизывая густые усы.

     Сотенный подъесаул внезапно подъехал к колодцу и громко, раздражённо спросил:
– Это что за привал? Кто разрешил останавливаться?
– По коня-я-ям! Вперё-ё-д! – громко скомандовал офицер.

     Низко, чуть не задев за макушки деревья, просвистел снаряд. «Пиф, ф-ф-фу!» – грохнуло недалеко от колодца. Кто-то крикнул: «Перелёт!»

     Казаки вихрем разбежались в стороны, пригибая спины и пряча в плечи головы. «Гук-Гук!» – ударили где-то пушки красных. «Пиф-пи-ф-фуг!» – чёрный столб дыма и огня сверкнул и накрыл колодец.

     Цыбор*  глухо брякнул о землю и скрылся в облаке пыли. Огонь батарей красных от колодца стал ложиться дальше по станице. С каким-то разливом и эхом разносилось в воздухе: «О-х-ох! О-х-хо-хо-хо», – и в разорванном ветром воздухе, то сливалось в единый оглушающий звук, как гром, то уносилось в сторону, и звук разрывов снарядов был слышен, как будто из-под земли: «Гу-гу-гу-пиф-ф!» 

     Добровольческая армия Деникина, наступая, встречала яростное сопротивление красных. Кое-где красноармейцы переходили в атаку, не как регулярная армия, а как партизаны – оборванные, в капелюхах*, кто во что одет.

     Было замечено – если они идут в атаку, то мало стреляют, а больше кричат: «Ура-а-а! Ура-а-а!» Если стреляют, то стреляют вверх, как в копеечку – видно жалеют патроны.
__________
*цыбор – толстая жердь на рогатине колодца «журавль», с бадьёй на конце.
*капелюха – шапка с ушами, ушанка, малахай
 
     Красные взяли в плен юнкеров и донских казаков, но вместо расстрела предложили юнкерам перейти на сторону революции – к красным. Добровольцев нашлось мало. Одному из таких юнкеров задали вопрос: «Почему ты не признаёшь революцию?» Юнкер – красивый, стройный офицер, с чёрными красивыми усиками, с голубыми, как небо глазами, в фуражке с маленьким козырьком, смотрящим вниз. Все юнкера чем-то похожи друг на друга, они и разговаривают ровно, отчётливо, грамотно и с достоинством. Долго их учили, муштровали и выпестовали из них действительно верных присяге и царю офицеров.
– Я присягал царю и Отечеству. Я не могу изменить
своей клятве и опорочить своё имя. Лучше я умру, чем нарушу присягу. Это мой долг русского офицера. А вы, смутьяны и мразь безбожная. Я презираю вас! – гневно ответил офицер. Его тут же расстреляли…

                Смело, мы в бой пойдём
     Летом 1918 года Кубань осиротела. На фронт ушли почти все казаки, они уходили защищать прежнюю власть. Представители бедноты уходили на защиту новой власти, потому что поверили ей, а от старой власти не ждали для себя ничего хорошего. С тревогой и ненавистью смотрели они на господ. «Ничего! – говорили мужики – придёт расплата, будет божий суд и над вашим благородием!»
 
     Ушёл на фронт и пополнившийся новыми бойцами Ловлинский отряд. Красные части, численностью около пятнадцати тысяч человек, были разбиты добровольческой армией под станцией Торговой. Преграждая путь белым на Тихорецкую, они отступили вдоль железной дороги к станицам Белая Глина, Новопокровская, Терновская, где 
заняли оборону. В районе линии железной дороги Тихорецкая – Торговая и к северу от нее располагались многочисленные разрозненные отряды красных, общей численностью до тридцати тысяч человек. В их числе был и Ловлинский отряд, мобилизованный на защиту Тихорецкой.

     Оседланные лошади стояли в тени деревьев, лениво перетирая челюстями зерно в торбах, одетых на их морды. Сотенный офицер Пахомов, проходя между группами красноармейцев, расположившихся на восточной окраине станицы Тернорвской, спросил:
– Где ваш командир?

     Красноармейцы почти разом ответили:
– Командир на НП*, вон там, на кургане.

     НП расположился недалеко от дороги, с него хорошо всё видно вокруг на несколько километров. Здесь находились командиры батарей, бывшие царские офицеры: Косогоров из Тихорецкой, Шепелев, Воронов из Ловлинской, Стригунов – Тифлисской. Все они находились в рядах красных вместе со своими подразделениями ещё со времени  первого похода генерала Корнилова на Екатеринодар. Вместе отступали, потом вместе гнали белых за Дон, теперь вот опять – отступают…

     Пахомов быстро вскочил в окоп и громко сказал:
– Здравствуйте, товарищи! Ну что, не видно?
– Да, пока не видать, – ответили ему.
– А как у вас там дела?
– Окапываются ребята, как хори, закопались в родную зем-лю, – ответил Пахомов.
– Пулемёты, где поставили?
___________
* НП – наблюдательный пункт
 
– Вон там, на бугорке, почти у самых деревьев.
– Сколько?
– Две единицы.
– А соседи кто у вас?
– Из дивизии Кочубея два эскадрона кавалерии и батальон красноармейцев.

     Батальон был сформирован из добровольцев, прибывших из близлежащих станиц: Терновской, Архангельской, Казанской, Ловлинской, Бекешевской, Мирской.
Командиры подробно обсудили план обороны, где нужно укрепиться в первую очередь, что держать в резерве, где поставить кавалерию, как окапываться и маскироваться, чтобы не демаскировать себя раньше времени.

     Воронов, в шутку, сказал присутствующим:
– Вот сегодня нам беляки устроят «баньку». Чувствую, что донские казаки изо всех сил рвутся на быструю Кубань.

     Разъезд только что прискакал из разведки и доложил, что за горизонтом сосредотачиваются большие силы добровольческой армии и донских казаков, по всем признакам готовятся к наступлению.

     Рассвело, наступал день, а с ним и летний раскаленный зной, с пыльным кисельно-вязким воздухом. В полдень жара звенит, а спрятаться от палящего солнца негде. Лишь редкое легкое облако, проплывающее по небу, даст кратковременную тень земле и тут же унесёт её подальше.

     В ожидании атаки деникинцев, ловлинцы: Маслий, Тимченко, Лубинец, Солянка, Осичко, Пахомов, Голышенко находились в окопе. Они старались держаться рядом, поддерживали друг друга шутками, воспоминаниями о станице, о своих родных и близких. Иногда между ними возникали разговоры, наподобие этого:
– Интересно, а сколько отсюда до Ловлинки? И как лучше туда дойти, по какой дороге?»
– Ты что, Иван, до дому собрался? Не боишься, что тебе пришьют дезертирство? А за дезертирство сам знаешь, что бывает – расстрел!
– Да нет, это я просто, так, для ориентировки, мы же должны ориентироваться, – смущенно ответил боец.
– Ну, если только, чтоб ориентироваться, – сказал Голышенко, – то сначала на запад до железной дороги, а потом вдоль железки на юг, до станции Мирской, ну а там и Ловлинка рядом. Ну, так, примерно километров шестьдесят,  не меньше, – закончил Голышенко и засмеялся.

     Солянка говорит:
– Хотите анекдот про казаков?
– Давай, – ответил Лубинец.
– Ну, тогда слушайте:
– Казаки на привале.
– Выходит атаман:
– Ну что, казаки, по коням?!
– Опять по коням! Атаман, ну можно хоть раз – по бабам?
– Га-га-га, – дружно рассмеялись бойцы.
– Будут вам сегодня и баня, и бабы, – с грустью отозвался Пахомов, сидевший в дальнем углу окопа и тщательно протиравший свою винтовку.

     Станичники тревожно посматривали на восток, такой далёкий и такой близкий. Восток горел и постепенно затухал в лохматых, серо-чёрных, с серебристым отливом тучах. Солнце поднималось лениво и натужно, то ярко осветляя лицо земли, то прячась в сивые плывущие навстречу облака. 

     Лёгкий утренний тёплый ветерок нёс тучи с Азова и рассыпал их по всей Кубани, одни терялись в синеве неба, другие соединялись в стада и плыли, кувыркаясь в голубом безбрежном небе.

     Смотрел боец Солянка в это облачное небо и думал: «И почему я не тучка сейчас? Поднялся бы тихо, мягко, без шума и полетел бы вот так, над полями, до самой Ловлинки. С вышины глянул бы, как ходит по двору у моей хаты петух, кобель Туман греется на весеннем солнце посередине двора. Жена Нюра во дворе вешает постиранное бельё детишек, ребячьи штанишки висят вверх ногами…

     Всё там мило, до слёз напоминает прожитые годы в труде и заботе о детях, о себе. Самый мирный, да и благородный труд – это труд хлебороба, труд крестьянина, хозяина на селе. Растил хлеб, каждый год пахал, сеял, убирал хороший,  правда были и годы недорода, были и голодные годы, но жизнь не останавливалась, а кипела. Были малые и большие события – и политические, и житейские, но все их пережили вместе со станичниками, выдюжили…

     У этих событий всегда была одна цель, один путь – улучшить благосостояние семьи, своих детей. Горе и нищету, радости и печали – всё пережили, перетёрли, как зерно в жерновах до мелкого – в муку.

     Семья, детишки, конь, плуг, земля – всё сливалось в одно и к одному, единственному – труду и только к труду. Только мозолями и потом во всём этом таинственном и великом мы создавали себе благополучие и видели великое и неотвратимое счастье творения…

     А сейчас, как хомяк зарылся в кубанскую землю и жду врага – своего же соседа, кума. Жду, спрятавшись в окопе, в  траншее над пулемётом, пушкой, с карабином, клинком, что бы непременно кого-то убить, или искалечить, а потом у кого-то спросить: «Правильно, справедливо ли я поступил, как воин, как человек? А ответ один – Бог весть…»

     Комиссар Воронов за эти дни и ночи исхудал, осунулся. Чёрная щетина на лице колючая и лоснящаяся. Правая рука в кармане, плечо всё время, как-то снизу вверх, дёргается, то ли от усталости, то ли чувствует большую кровь, тяжёлый бой с белогвардейцами.

     Пахомов, сотенный Косогоров, Стригунов, офицеры батарей, командир пехотного батальона – знатный старый офицер Ботвинко, добровольно перешедший на сторону красных, все на местах, все готовы к бою.

     С наблюдательного пункта связисты, посыльные, разъезды докладывали каждые полчаса на КП – что да как. Бинокли, оптические аппараты прощупывали горизонт, кустарники, пшеницу, балку, маленький бугорок, речушку и самый главный объект – дорогу из Новопокровки на Тихорецкую. Именно здесь ждали появления белогвардейцев.

– Глянь, аэроплан! Это беляки высматривают нашу оборону, – вскричал красноармеец Солянка.

     На НП доложили: «Появился аэроплан-разведчик. Летит по направлению на Тихорецкую».
– Встретьте его огнём! – приказали в ответ Воронов.

     Пулемёты заговорили: «Та-та-та-та-та…», прогремели ружейные залпы: «Та-тах, так-та-тах». Аэроплан, махнув крылом, скрылся за зеленеющий тусклый горизонт.

– А вот и разъезд. Эй, ребята, белогвардейская разведка! – с НП заметили и сообщили красноармейцы по цепям.

     Семь верховых казаков на добрых сытых лошадях, дробным галопом приближались к обороне красных.

– Не стрелять! Подпустить разъезд поближе и взять на прицелы пулемётов! – передал с НП по окопам Шепелев.

     Разъезд остановился. Блеснул бинокль, секанув вдоль и поперек обороны красных. Хорунжий Уваров, посмотрев в бинокль, сказал разъезду, не отрываясь от бинокля:
–  Чёрт знает, где тебя ждёт смерть, то ли на равнине, то ли в балке. И откуда она, эта смерть смотрит – из-за дерева, или из окопа, – офицер задумался, затем продолжил:
–  Да разве не один чёрт принять эту смерть в грудь, или голову? Но всегда жаль умереть убитым сзади, в спину, из-за угла. Она, эта смерть, как собака, которая кусает неожиданно – исподтишка.

     Хорунжий остановился, он – опытный офицер, чувствовал опасность, поэтому был осторожен.
–  Проедем на рысях ещё ближе к окраине Терновской, вон до первых деревьев в балке, – сказал он подчинённым.

     Разъезд из семи казаков продолжил путь, всё ближе и ближе подходя к переднему краю обороны красных.
 
     Воронов хорошо видел в бинокль офицера с биноклем на шее, нервно игравшего плетью.

– Ну и денёк сегодня, ребята… – офицер не договорил. Лошадь, как ужаленная пчелой, встала на дыбы. Пулемётная очередь скосила хорунжего, он повис на шее своего коня, стремясь удержаться в седле, но тело мягко сползло и ударилось о землю.

     Шквальный огонь из пулемётов, ружейные залпы неожиданно ударили в упор по белогвардейским разведчикам. Казачий разъезд почти полностью был перебит, лишь один казак, как вихрь, вырвался из этого кошмара. Даже пули  «максима» не догнали его, только облако пыли скрыло казака от верной гибели.

     Кто-то из бойцов уже хотел сделать вылазку за трофеями и добить раненых казаков, но комиссар строго запретил не демаскировать себя и одновременно отдал приказ о подготовке к бою.

     Красноармейские артиллеристы откручивали колпачки у фугасных снарядов, чтобы бить по пехоте. Подвезли пополнение снарядов. Пулемётчики заправляли ленты, намечали ориентиры и сектора обстрела, пехота ещё глубже окапывалась.

     Батальон, в котором были ловлинцы, казанцы, бекешане, готовился к предстоящему тяжелому бою. Вечерело. Каждый из бойцов прислушивался, ждал, что вот-вот начнётся атака. Бойцы, тихо перешептываясь, лежали в окопе, прижавшись, друг к другу.

                Горечь поражения

     Армия Деникина на юг продвигалась двумя ударными группами по двум направлениям – на Екатеринодар и Тихорецкую. На Екатеринодар шли войска, отличившиеся в боях на Украине. В авангарде шла сотня уроженца станицы Казанской хорунжего Подымова – «стреляного» офицера, имевшего ранение, награждённого Георгиевским крестом и медалью в серебре. На медали было написано: «Не нам, не нам, а имени твоему».

     В Первую мировую войну он служил батальонным адъютантом 10 Кубанского пластунского батальона. В начале войны воевал с турками на Кавказе, с австро-венграми в Галиции, затем, вплоть до окончания войны, опять с турками, но уже на территории Турции. На фронте хорунжий  прославился в полку, как самый строгий офицер, беспощадный к своим врагам.

     После окончания войны и расформирования батальона он вернулся в станицу, где его избрали комиссаром – председателем станичного совета.

     Весной 1918 года он участвовал в восстании казаков Кавказского отдела, а после его разгрома вернулся в станицу, где продолжил исполнять обязанности комиссара, вплоть до прихода Добровольческой армии Корнилова. Комиссар крепко держал власть над станицей в своих руках, за что его уважал комиссар Кавказского отдела Одарюк.

     Подымов с самого начала не принял новой власти, он затаился и ждал удобного момента, чтобы вступить с нею в борьбу. И такой момент настал. Вместе с отступающими войсками Деникина он ушёл на Дон, а когда настало время Второго Кубанского похода, стал его непосредственным и активным участником. Не один раз он собственноручно, без колебаний, расстреливал пленных красноармейцев. Но был он действительно настоящим солдатом. Подтянут, красив, офицерское обмундирование подогнано, всегда чистое, сверкающая портупея и шашка, кокарда – знак русского офицера, как луч солнца, горевшая звездой на фуражке.
    
     Сотня Подымова на марше. На резвом сером коне с крутой шеей, он проехал вперед и громко сказал:
– Войска русского, солдаты, господа! Соколы мои! Не раз я ходил с вами в бой и всегда имел успех и победу. Так не споем ли мы с вами в последний раз? Сотня вздрогнула и запела:
Кубань ты наша Родина,
Вековой наш богатырь
Многоводная, раздольная
Разлилася вдаль и вширь.
Казаки семьей свободною
Честным заняты трудом
Про твои станицы вольные
Песни вещие поём.
Песня льётся по Кубани
Может быть на самый край
Про казаков и станицы
Про жемчужный равно рай.
Край степной мы прославляем
За тебя ль не постоять?
За святую землю русскую
Жизнь казаку ль не отдать.

     В этот раз Подымов сердцем чувствовал, всем своим боевым опытом, что победить революцию уже нельзя – всколыхнулась вся беднота, и биться она будет до конца. Но он, как офицер, был до мозга костей предан присяге и не раз говорил:
– Попью я один раз крови, а там постарею, и всё забудется. Пока что есть силёнка, а на что её тратить? Кровь и смерть в единый кулак, на остриё шашки!
Гнев и порыв почти парализовали его, он схватился за серебряную рукоять шашки и, приподнявшись в седле, хотел рубануть по воздуху шашкой, но, постепенно осел, продолжая петь:
– …Твои верные сыны….

     Казак из белогвардейского разъезда доскакал до своих, но толком не может сказать ни слова, только разводит руками, мол:
–…Напоролись на передний край красных. Все погибли. Передовая – по окраине Терновской и до самой… – казак, еле выговорил, – до… Ка-а-вказской».

     Перед решающим наступлением на Тихорецкую Добровольческая армия концентрировала свои войска, подтягивала и собирала все свои силы, обеспечивая и прикрывая предстоящую операцию и своё развёртывание. В районе станиц Белая Глина и Новопокровская белогвардейцы отдыхали, наконец-то у них появилась возможность отоспаться, поесть горячей пищи, привести в порядок оружие, по-полнить боеприпасы.

     Овладению железнодорожной станцией Тихорецкой белое командование придавало особое значение. Взятие Тихорецкой открывало прямую дорогу на Екатеринодар.
Получив подкрепление,  в виде войск генералов Боровского и Эрдели, Деникин не стал атаковать в лоб, там, где его ждали, а приказал окружить группировку красных в районе Тихорецкой. Окружить с четырёх сторон войсками под командованием: генерала Эрдели – с северо-запада, полковников Кутепова – с севера, Дроздовского – с востока, генерала Боровского – с юга.

     Белые всё крепче сжимали в боевой кулак подходившие свои части. Готовили пехоту, кавалерию и уже разворачивали артиллерию – поставили полк на прямую наводку, на дальних позициях поставили тяжёлые орудия, чтобы бить из укрытий по закрытым целям, километров на десять.

     Войска красных ждали наступления белогвардейцев и тоже готовились. Основной удар, как считали в штабе красных, белые нанесут именно со стороны Новопокровской. В этом районе, вдоль железной дороги от станции Терновская до станции Тихорецкая, было сосредоточено около восьми тысяч красноармейцев, большие силы артиллерии, три бронепоезда.

     Ловлинскому отряду определили рубеж обороны у железной дороги, идущей со стороны станицы Новопокровской, у моста через речку Тихонькую, в десяти километрах восточнее Тихорецкой.

     Белые быстро пристрелялись, уточнили передовую линию обороны красных и открыли ураганный огонь. Батареи прямой наводкой засыпали снарядами окопы красных. «Бух-пах», – разрыв, одна секунда – выстрел – разрыв: «Бух-пах-х! бух-х-х!» – снаряд срикошетил и, как ласточка, полетел через окопы куда-то в тыл. Лошади срывались с привязи и с ржанием убегали, а куда – только сам бог знает.
Дальнобойная артиллерия белых обстреливала станицу и тылы красных. В станице вспыхнул пожар, жители прятались в погребах, в бассейнах, в подвалах, а кто-то бежал из станицы в тыл, в испуге и без памяти. Всё побросали – лишь бы унести голову.

     А артиллерия белых била и била, перенося огонь с тыла на передний край, как бы сжимая огнём красные полки. Оборона красных оказалась между двух огней. Артиллерия красных наносила ответный удар, но войска больше готовились к обороне от кавалерии и пехоты.

     Белые били наугад – по квадратам, где стояли батареи красных они не знали. Как световое представление, лава огня крошила траншеи и окопы красных. Солянка Сергей, Черненко Семён,  Сопливенко Андрей, Гладков Иван, Гульванский Иван, Березин Иван, Кулаков Пётр взяли друг дружку за головы и так плотно, прижавшись плечами, лежали вниз лицом на дне окопа. Солянка заговорил:
– О Господи, да когда же беляки прекратят огонь!

     Земля содрогается и сыплется в окоп на спины и головы красноармейцев. Постепенно огонь батарей белых прекратился, показались цепи наступающих юнкеров и донских казаков. Шли ровно, как на параде, поэшелонно – цепь за цепью. Заговорила артиллерия красных, снаряды рвались между цепей наступающих. Юнкера перебежками устремились на оборону красноармейцев, как раз на участке отряда ловлинцев.

     Солянка положил винтовку на бруствер окопа и, закрыв глаза, потому что не мог закрывать поочередно левый и правый глаза – они закрывались оба сразу, дёрнул за спусковой крючок. Винтовка подпрыгнула и осела, выпустив дымок из ствола. Юнкер упал и, став на четвереньки  остановился, как будто что-то искал в траве. Солянка зарядил винтовку ещё раз, приговаривая:
– Кажись, попал.

     Бежавший сзади второй юнкер, красивый офицер, наклонился над раненым, хотел его поднять на ноги. Закрыв глаза, боец выстрелил. Когда он их открыл, то юнкеров уже не было видно. – Ага! Значит в молоко, не попал, – вслух подумал он.

     Цепи наступающих редели, но юнкера напористо приближались к линии обороны красных. Солянка направил винтовку на первого юнкера, уже приблизившегося к окопу. Выстрелить Солянка не успел, юнкер упал, как будто за что-то зацепился ногой. Рядом Черненко быстро сказал:
– Это я его подвалил.
Солянка сердито сказал:
– Вот, чёрт возьми, я не успеваю стрельнуть, только подыму винтовку, а офицер уже мёртвый. Бьют гадов на моей стороне, это уже не по-дружески…

     Дружно секанули по цепям наступающих юнкеров пулемёты красноармейцев: «Тра-та-та-та», – длинными очередями, «Тра-та-та, тра-та-та», – короткими, так чтобы по две пули попадали в юнкеров и донских казаков, повернувших обратно и бросившихся панически бежать…

     Солянка долго ещё углублял свой окоп, соединил его траншеей с гнездом пулемёта Фёдора Лубенца, который только что притащил и установил пулемёт на правом фланге, где должно быть самое опасное место. Ждать атаки белогвардейцев пришлось недолго.

     Армия Деникина возлагала большие надежды на батальоны  чеченцев, ингушей и адыгейцев, которые только что прибыли из резерва ставки белогвардейского генерала Краснова. Почти маршем их ввели в бой. В белых черкесках, серых и чёрных папахах, глаз почти не видно. Батальон за батальоном, рота за ротой, тащили они пулемёты «максим». При поддержке огня артиллерии, подгоняемые офицерами, чеченцы, ингуши, адыги пошли в атаку, ничуть непохожую на только что отбитую атаку батальонов юнкеров.

     Чеченцы и ингуши шли размашисто, туловищем и грудью вперед. А другие шли тесно, прижавшись, друг к другу плечом, шли сплошной стеной. Не кричали: «Ура-а-а!», а издавали какой-то дикий рёв, рёв какого-то зверя Кавказских гор, улюлюкали и ругались на своём языке. Если только убивали кого-то из них, то они толпой окружали погибшего в бою воина и громко над ним плакали, прося пощады и помощи Всевышнего.

     Один батальон пришёлся на Ловлинский отряд, окопавшийся справа от железной дороги. Деникинская артиллерия начала сильный артобстрел передней линии обороны красных по всему фронту. «Бу-бу-бу, бу-бу-бу», – заговорили орудия разных калибров. Снаряды с воем, шипением, визгом рвали воздух в куски, крушили окопы красных.

     На КП стоят комиссар Воронов и начальник штаба казачьего полка – бывший царский офицер Волков из станицы Казанской. Как бы в подтверждение сказанному ранее Вороновым, Волков говорит:
– Вот это банька… выдержат ли? Не побегут красные бойцы? Смотри, комиссар, уже не видать окопов…

     Поднятая пыль, дым, пороховая гарь и уже слышен запах крови. Смешалось всё в сплошную темную серо-оранжевую тучу, висевшую над окопами красных, над всем рубежом переднего края обороны…

     Каждый боец, казак, доброволец думал об одном – как бы устоять, подавить в себе страх.
– Устоять, не струсить, – думал об этом и Солянка.

     Еще раньше, он нашёл четыре бомбы, так называли гранаты. Они аккуратно лежали у него в нише, вырытой им траншеи. Сергей смотрел на них, как на своего ангела-хранителя и очень надеялся на то, что шальной снаряд белых не грохнется рядом.
– Если попадёт – мне хана, кишки не соберёшь, – подумал он.

     Сергей всегда держал оружие в чистоте, винтовку, штык, патроны. В минуты затишья он часто по траншее пробирался к пулемётам Лубенца и Мысева:
– Ну как дела, землячки, очко играет? Не трусь, ребята! Сейчас начнётся, – сначала тихо, а потом громко говорил он и возвращался обратно в свой окоп.

     Дым, пороховая гарь клубилась в разорванном воздухе, кружилась и ровно поднималась от земли. Чёрные, белые,серые лохматые шапки, как подсолнухи закачались, закричали. То, пригибаясь к земле, то поднимаясь, черкески, как крылья орла, то раздувались на воздухе, то сжимались. Батальоны белых шли почти сразу за валом огня и, как только дым, гарь поднялись над землёй, а огонь смолк, цепи белых оказались совсем рядом с окопами красных.

     Артиллерия красных дала такой залп, что чёрные черкески задрожали, как лопухи на сквозняке. Артиллерия крушила их ряды, рвала, дробила, раскидывала шматками черкески, шапки, шашки. Чеченцы, ингуши, адыгейцы то поднимались, то бежали вперед, уже не видя, где оборона красных, где конец всему этому кошмару.
Как только они остановились, заговорили пулемёты красных. Особенно ожесточённо вели огонь пулемётчики Лубенец и Мысев. Они били по наступающим горцам справа, не в грудь, а с фланга, вскользь.

     Солянка поймал на мушку белую лохматую, как музгар* шапку. Как-то быстро у него это получилось, вместо левого он прикрыл правый глаз, хотел дёрнуть за спуск, но белая шапка пропала. Тогда он громко сказал:
– Была не была, – и выстрелил.
– Пив-у-к, – засвистела пуля.
– Ого! Чи недолёт? Наверное, низко взял, – подумал он.
______
* музгар – порода крупной собаки
 
     Вот уже на мушке чёрная шапка, черкеска блестит гузырями*, кинжал позвякивает на широком ремне. Солянка тихо сам себя спросил:
– Ага! А что если я в грудь, в гузыри выстрелю?
 
     Быстро вскинул винтовку, вот уже близко всё то, что он ловил на мушку и, закрыв оба глаза, дёрнул за спусковой крючок. «Пив!», – взвизгнула пуля и как будто шлёпнулась обо что-то мягкое.
– Ну?…В этого точно попал! – подумал Солянка.

     Чеченец повернулся назад, пробежал, остановился и, оглянувшись, подняв руку с карабином, погрозил Солянке:
– Ну, пагады, красная сволочь! Я с тэбэ живого буду шкуру сдырать.

     А в груди у него уже что-то опустилось, что-то булькнуло, и какая-то чёрная туча в миг, накрыла чеченца. Он уткнулся карабином в землю и повис на нём, в коленях ноги согнулись, а чёрная черкеска с головой накрыла горца.

     Комиссар Воронов громко закричал:
– Почему замолчал пулемёт?
– Ранен второй номер – ответил ему Мысев.
Комиссар командует:
– Солянка, к пулемёту! Быстро!

     Пулемёт заговорил снова: «Тра-та-та-та».

     Солянка оглянулся назад на вылетавшие отстрелянные гильзы, а потом посмотрел в окошечко на щите пулемёта и говорит Лубенцу:
– Фёдор, ты пониже возьми, не по шапкам лохматым, а по гузырям.
___________
* гузыри - деревянные или металлические гнезда для ружейных зарядов на груди черкески у горцев, казаков.

 – Тра-та-та-та-тата-та, – опять застрочил пулемёт.
– Вот так! Вот так! Эй, Фёдор, глянь, драпает чечня. Дай им по пяткам, по пяткам, гадам, антихристам. Дай им, Федя, чтобы они вспомнили нашего русского православного бога Иисуса Христа. Вот так, «чёрная смерть»! – яростно кричал Солянка.

     Весь день шли тяжёлые бои. Красные удержали рубеж обороны на окраине Тихорецкой и не отступили ни на шаг.

     Добровольческая армия Деникина на этом участке до времени прекратила наступление – ждала подхода основных сил. Ждала не напрасно – части всё подходили и подходили.

     Утомлённое дневной работой солнце быстро скользнуло и, как будто, упало на горизонт, немного отдохнуло и скрылось, бросая свои последние лучи в горящий небосвод, в синеву высокого и бескрайнего неба.

     Постепенно, не спеша, затухал и уходил светлый, лучистый день и, как на прощанье до завтра, золотисто сверкнули звёзды ему в след.

     Сгущались сумерки. В ожидании новой белогвардейской атаки, бойцы-красноармейцы вздохнули полной грудью, наконец-то можно отряхнуть с себя пыль и пороховую гарь, утереть кровь, забинтовать раны, вынести и погрузить раненых, отправить их на юг, предать земле убитых воинов.

     Ранним утром, одновременным ударом с четырех направлений, белые перешли в наступление и довольно быстро разгромили крупную группировку красных на узловой станции Тихорецкой, где находился штаб Красной армии Северного Кавказа, лично руководившего защитой Тихорецкой.

     Главком красных, в одиночестве, пешком, тайком пробрался между составами и скрылся в направлении на Екатеринодар. Его начальник штаба, бывший полковник генштаба, застрелился в купе штабного вагона. Областной военный комиссар и военрук были захвачены добровольцами в плен и расстреляны.

     Не зная о разгроме красных на станции Тихорецкой, отряд ловлинцев храбро отражал атаки добровольцев полковника Дроздовского, геройски сражался с юнкерами, казаками и с «чёрной смертью» – горцами.

     Когда к Солянке прорвались около десятка белогвардейцев, он бросил в них две бомбы. Туча дыма и гари накрыла их всех разом. Ещё и ещё строчили пулеметы красных, стрелки вели прицельный огонь, орудия всё также вели смертельный огонь по цепям наступающих белогвардейцев.

     «Бух-бум-бум», – говорили пушки, пулемёты били перекрестным огнем: «Тра-та-та-та-та-та». Пули натыкались друг на друга и жалостно визжали: «Пив-пив-пив».

     Но атаки белогвардейцев с каждым разом становились всё яростнее. Кто-то из бойцов отряда выскочил из окопа и  хотел бежать назад, но комиссар Воронов, подняв свой револьвер, дважды выстрелил вверх. «Назад, сволочь!  Пристрелю!» – громко крикнул он. Боец быстро скользнул в окоп обратно.

     Солянка глянул на бойца и у него по спине пробежал холодок, нижняя челюсть, как клавиша затряслась, во рту он почувствовал горечь...

     С тех пор, как комиссар Воронов выстрелил вверх и пригрозил бойцу расстрелом,  Сергей больше назад не оглядывался…. Взяв оставшиеся две бомбы,  он бросил их с такой силой, что бомбы, кувыркаясь вверху, попадали в самую гущу наступающих белогвардейцев.
 
     Но судьба сражения под Тихорецкой была уже решена. Оставшись без командования, под угрозой полного окружения и уничтожения, красные части дрогнули и побежали. Белые стремительно наступали, не давая пощады никому. Лишь нескольким эшелонам красных удалось вырваться из окружения и прорваться к Екатеринодару. Остальные были захвачены. 

     Всё поле боя было усеяно телами. При взятии железнодорожной станции Тихорецкая белые захватили невиданные для себя трофеи – три бронепоезда, пятьдесят орудий, аэроплан, большое количество пулемётов, вагоны винтовок, боеприпасов и различного военного имущества.

     Взятие Тихорецкой позволило Деникинской армии успешно развивать наступление сразу в двух направлениях. Эта победа укрепила связь армии с тылом. Перерезав железные дороги на Ростов, Екатеринодар и Армавир, она разделила Армавирскую и Екатеринодарскую группировки красных. Уже через два дня белые атаковали красных в районе станции Кавказской. Красные бежали, главным образом, за Кубань, не успев ни эвакуировать станцию, ни разрушить железнодорожный мост через реку.

                Возвращение домой

     Остатки Ловлинского отряда под покровом ночи, отошли в сторону станицы Хопёрской, а затем через Мирскую на Ловлинскую. Передвигались ночью, скрытно, потому что везде рыскали конные разъезды донских казаков.

     В полдень, подходя к родной станице, бойцы отряда увидели, мирную картину – хлеб уже созрел,  налитые колосья пшеницы отливали золотом…

     Комиссар Воронов невольно подумал:
– Колосится золотая пшеница, ничего она не боится. Вот бы и нам так…

     На лугах сохли нескошенные луговые травы – донник, овсюг, пырей. Луга покрылись метлицей, как пух, мягкой и липучей. Степь уже заждалась натруженных мужских рук.

     В станице Ловлинский отряд никто не ждал и не встречал – все были заняты своими делами. Бойцы отряда находились в подавленном состоянии, каждый понимал, что самое страшное ещё впереди – им никто не простит участия в боях на стороне большевиков. Что делать дальше – ни командир отряда Шепелев, ни комиссар Воронов не знали – белые были уже везде. Связи с командованием не было, и где оно находится, никто не ведал. Отступать было некуда – все дороги перекрыты Деникинской армией, а Тихорецк, Кавказская, Армавир уже заняли белые.

     Командир с комиссаром, посовещавшись, решили сначала осмотреться и дальше действовать по обстановке, а пока, до прояснения ситуации, бойцов отряда распустить по домам.

     Торжественных речей никто не произносил, лишь Воронов коротко сказал:
– Товарищи бойцы, это наше временное поражение. Всем быть готовыми по приказу собраться и снова выступить на борьбу с врагами советской власти. Мы ещё повоюем!

     Сергея Солянку на площади никто не встречал. Как только распустили строй он сразу же направился на Пятачку – так называлась та часть станицы, где находилась водяная мельница казака Пятакова. Здесь был и его дом – небольшая саманная хата, крытая камышом, да несколько хозяйственных построек – конюшня, где стояла его серенькая лошадка Лукаш, баз для рыжей коровы – Зорьки.

     Первым его встретил кобель Туман, он радостно вертелся у Сергея под ногами. Из хаты навстречу выскочила жена Нюра, бросилась к нему на шею. Она крепко обнимала его и, молча, качала головой, только предательские слёзы радости застилали её карие очи и изредка скатывались по щекам, выдавая нестерпимую боль любящей жены. Вслед за матерью из хаты выскочили семеро детишек – мал мала меньше, облепили его со всех сторон, повисли на нём, кричат, плачут от радости. Когда он увидел всю эту ватагу своих детей, у него как будто ком в горле застрял, а на глаза навернулись слёзы. Только сейчас он почувствовал, какому риску подвергал свою семью, уходя на фронт. Вспомнил прощанье с женой – как она просила, как умоляла его не идти с отрядом, подумать о ней, о детях…. От этих воспоминаний Сергею стало на душе нестерпимо больно, стыдно за себя, за своё скоропалительное решение записаться в отряд. А если бы с ним, не дай Бог что-либо случилось, кто бы защитил, позаботился, накормил всех их… Ответа он не находил, отчего ему на душе становилось ещё хуже…

     Дом! Чем-то сладким веяло от него, душистым свежим хлебом, парным молоком, сочным чернозёмом, сухим вяленым сеном и навозом. Как хорошо покачать люльку с младенцем, выйти на заре в поле и послушать перепелов: «Пить пойдём! Пить пойдём!», а когда они находят друг дружку в густой ржи, замолкают, переставая отзываться друг другу.

– Всё было бы хорошо, если бы был мир, – часто говорил Сергей сам себе.

     В станице мужицких рук не хватало. Бабы работали от  темна и до темна. Работали в поле, растили детишек, поэтому были очень рады возвращению мужей, хотя бы и ненадолго.
 
     Фронтовики сразу же включились в работу. Кто ремонтировал и настраивал жатку, кто сноповязалку, а кто-то отбивал и точил косу. Поправляли покосившиеся постройки, заборы, чистили колодцы, чинили лошадиную сбрую, башмаки, сапоги, чувяки, наводили порядок во дворах. Для овец и крупного рогатого скота заготавливали сено.

     Солянка даже успел отвезти бычка в хутор Романовский и выменять его на сноповязалку, чему был очень рад.
 
     Наступила пора покоса хлеба – важнейшего события года. К уборочной страде готовились заранее. На жатву в поле выезжали всей семьёй. Мужчины косили пшеницу косой, или жаткой. Косили ровно, без пропусков, пшеницу ногами не топтали, все до зернышка скашивали. Там, где косой или жаткой косить было неудобно, женщины жали серпами. Косили от начала зари, с перерывом на зной, а иногда косили еще и вечером. Женщины вязали снопы, которые затем ставили в копны. Старшие дети тщательно собирали оставшиеся после вязки снопов колоски.

                Арест

     Но недолго довелось бойцам отряда пожить в семьях – тёплых и уютных. В середине июля в Ловлинскую пришли белые. По наводке местного попа Бойченко, в правление станицы вызвали командира отряда – Шепелева и обязали его составить список отряда. Кроме того, приказали на следующий день отряду выступить против красных за Кубанью, где шли тяжёлые бои белогвардейцев с красными отрядами Кочубея.
 
     Список отряда Шепелев составил, но выступать против красных отказался. Белых это разозлило. Непокорных ловлинцев белогвардейское командование решило примерно наказать.

     Через два дня в станицу прибыл конный отряд из двадцати пяти казаков во главе с атаманом станицы Казанской –  хорунжим Подымовым, тем самым, кто участвовал в боях против красных под Ростовом.

     Отряд прибыл утром к церкви, расположенной в центре станицы. Прибывших казаков встретили местные богачи: поп Бойченко, судья Ловлин, казаки Сунько и Рыжов. В поповском доме провели небольшое совещание, обсудили, как лучше организовать арест Ловлинского отряда. Что бы не вызвать нежелательные беспорядки среди жителей, решили созвать общий сход станицы под предлогом объявления планов нового правительства по земельной реформе.

     Неожиданно для населения станицы  раздался первый удар большого церковного колокола: «Бом-бом, дилинь, бом, дилинь, бом!» Набат! Тревога! Станичный Сход!*

     Порыв ветра подхватывал злой звук колокола, как ястреб воробья и уносил его на Восток, по Бейсугу, по деревьям, по трубам хатёнок до самой Камышевахи. Звук взбирался в голубое, высокое безбрежное небо, столбом сверлил воздух, вихрем кружился над колокольней, красивой новенькой Ловлинской церкви. А потом, как на санях, стремительно катился на Запад: «Бом, бом, дзинь-бом, дзинь-бом!» – до станицы Бекешевской. Звук то терялся, то громко  вздыхал, плыл по низу, взбирался под самые облака и с вышины падал на окраины станицы. Бесконечный, тревожный звук колокола созывал станичников на сход…
____________
*станичный сход – собрание населения станицы от  всех домохозяев, при-надлежащих к составу станичного общества.
 
     Бабы надевали белые завески*, на ноги – блестящие галоши, скрипнув калиткой, выходили со двора и почти бежали к звонящей церкви, бежали на сход.

     Степенно, подкручивая усы, кто чёрный, кто рыжий, а кто соломенного цвета, казаки с тревогой на сердце так же спешили к церкви. Бежали большие и маленькие, дети и взрослые, все в движении, все в тревоге…. Спрашивали друг друга:
– Что такое? Кто звонит? Зачем звонят?»

     Одни отвечали:
– Пришла старая власть! Будут давать землю всем поровну! Не одним казакам, а будут давать и бедным тоже.

     Так, обманутые и одураченные, ловлинские мужики и бабы шли на сход. Нагретый колокол издавал то звенящий, то какой-то хриплый звук: «Дзинь-бом, дзинь-бом! Бом! Бом!» И уже тёплый ветерок, разогретый ярким летним солнцем, катил звук колокола по дороге на юг, на станицу Казанскую, через балки и речку Симанку…

     Станичники собирались к церкви со всех сторон, заходили с запада, у калитки кланялись и говорили: «Господи, Иисусе Христе помилуй мя!»
___________
*завеска – женский фартук, передник одежды казаков
 
     В тени под деревьями стояли оседланные лошади, дремали под звук колокола. Казаки азартно о чём-то разговаривали, гоготали, как гуси. Да и как не засмеяться – одна маленькая собачонка вела за собой семь больших гончих поповских кобелей. Какой-то рыжеватый казак вскинул карабин, другой его одёрнул, сказав:
– Куда целишь! Это ж попа, Бойченко, вон его дом!

     На входе в церковный двор стояли две тачанки, на од-ной из них, той, что ближе к выходу, что-то было накрыто зеленой парусиной. Ветерок мягко доносил запах меди, бронзы и дул, каким-то сквознячком, на входивших, без конца во двор церкви, баб и мужиков.

     Красивый офицер Подымов стоял на лобном месте – на ступенях при входе в церковь. Дверь в церковь была закрыта. Рядом с атаманом стояли: поп Бойченко, судья Ловлин, казаки: Ботвинко, Каширин, Ярошкевич, Сунько и ещё незнакомые, но с виду богатые казаки.

     С западной стороны через калитку во двор церкви без конца проходили казаки, женщины, мужчины. Вот у калитки появились две дамы, модно одетые, в зелёных шёлковых платьях, отливающих на ярком солнце разными цветами. Платья их светло-зелёное и тёмно-зелёное с оранжевым оттенком, в белых шляпках с широкими полями, подвязанными шёлковыми тёмно-коричневыми лентами. На них почти всё заграничное – платья, туфли, на шее у обеих между выпуклых, созревших грудей висят золотые медальоны с крышечками, где они хранят фотографии возлюбленных.

     Зашли во двор, низко поклонились, а потом перекрестились. А когда бросил на них свой волчий, жадный взгляд Подымов, когда их взгляды встретились, дамы ещё раз поклонились, а губы дам негласно сказали:
– Преклоняемся пред Вашим визитом, благодарствуем.   

     Одну из благородных пышных вельмож и довольно уважаемую, звали Ольгой Матвеевной, она дочь попа Бойченко. Другая – Светлана Ильинична Ботвинко из станицы Казанской. Обе работали в ловлинской школе. Подруги вместе учились в университете.

     Дамы вошли во двор церкви и приняли в левую сторону, где уже толпились люди. Ольга спросила у Светланы:
– Чей это офицер? Ох, и красив собой, чёрт! Разукрашен, как петух.
Ольга на ухо сказала Светлане:
– С таким и не грех погутарить….
Светлана ответила:
– Это кому как.

     И пышные, красивые дамы громко, весело, от души рассмеялись: «К-ха, к-ха, к-ха!», и добавили:
– Удивительно! Удивительно!
 Ольга Матвеевна сказала Светлане:
– Это и есть, то, что ты, Светлана Ильинична, поспела и тебе непременно нужно завести вот такого красавца, – Ольга Матвеевна кинула пытливый взгляд на офицера.

     Светлана Ильинична пояснила подруге:
– Это атаман Подымов, он из знатной, очень состоятельной и известной, даже в Екатеринодаре, семьи. Образован и очень строг. Этот человек шутить не умеет. Красные почти полностью истребили его семью. Отца сбросили в Кубань, старшего брата повесили в Екатеринодаре, а сестру изнасиловали красные. Так что пережил он многое, вот почему так суров. Да и как может быть иначе, как простить всё это?

     Подруги не закончили разговор, батюшка Матвей позвал обеих к себе, поманив благородно белым пальцем. Отец Ольги Матвеевны что-то сказал ей на ухо, а потом обратился к офицеру:
– Господин атаман, это моя дочь Ольга Матвеевна, прошу Вас, познакомьтесь.

     Подымов спустился к дамам, подал руку Ольге Матвеевне и сказал:
– Очень рад Вас видеть. Всем своим телом и душой преклоняюсь пред Вами, отныне и навсегда будем знакомы – атаман станицы Казанской хорунжий Подымов Никита Анд-реевич.

     Дамы вежливо поклонились офицеру, попробовали завести невинный разговор, но он ещё раз пожав дамам руки, сказал:
– Прошу меня извинить великодушно! Дела, поговорим позже!

     Ольга Матвеевна и Светлана Ильинична попрощались с офицером и покинули церковный двор.

     Подымов, вернувшись на прежнее место, подошёл к попу и коротко сказал:
– Всё! Давайте начинать!

     Пришло около трёх тысяч человек. Станичники смотрели на офицера, как смотрят шляпки подсолнуха на тёплое солнце, закачались и оживились. Ждали, что будет дальше.
 
     Колокол ударил последний раз: «Бом-м-м!» и как будто галыш, брошенный блинчиком по воде, звук колокола пошёл, пошёл и на Крикуновой гребле бултыхнулся в воду. Всё затихло, даже стало слышно чириканье воробья из-под крыши колокольни: «Чирик, чирик». Слышно было, как молча сопели казаки, а старушки шептались в первых рядах:
– Вернулась власть. Вернулась.

     Подымов спустился на один порожек ниже и громко, отрывисто сказал:
– Господа станичники! Граждане! Старухи и молодые! Казаки! Я уполномочен заявить вам о том, что старая власть жива и здравствует, отныне и навсегда!

     Он слева направо окинул своим взглядом людей, так жадно прислушивавшихся к его речи. Как бы спрашивая взглядом, продолжил:
– Не так ли я говорю? Навсегда! Красные смутьяны бегут в Астрахань, в пески, там песком они и захлебнутся. Мы слуги народа, служим народу и наша первая заповедь – это реформа земли. Дадим всем поровну – и казакам и беднейшему классу крестьянства. Всем! Благосостояние народа – это наша главная забота! Не так ли, дорогие бабушки? – нагнувшись к старухе, почти висевшей на клюке в переднем ряду, спросил Подымов.

– Так, так, сынок. Мы им покажем таперича, этим красножопникам, – ответила старуха.

      Как только колокол утих, конные казаки, не привлекая внимания присутствующих, окружили двор церкви кольцом так, что бы ни один человек не смог уйти со двора незамеченным. Стояла наготове и тачанка, всё также с чем-то накрытым на ней зелёной парусиной, похожим на самовар.
 
      Подымов с ехидцей продолжил:
– У нас есть список остро нуждающихся в наделении землёй, уважим их в  первую очередь? Я сейчас буду вызывать, а вы отзывайтесь по душе, по совести. Ведь мы заботимся о вас, господа!

      Кто-то вскрикнул:
– Господин офицер! Разрешите, разрешите сказать! Неказистый мужичок, лет сорока, как по волнам пробирался сквозь толпу, протискивался вперёд и на ходу говорил:
– Мы воевали, работали и так обнищали, что нет у нас ничего – ни одеться, ни обуться, нет у нас ни хомута, ни плуга, ни сеялки… Я вот взял взаймы денег у казака, а отдавать нечем, хоть стой, хоть падай. А детишки просят жрать, конь просит, земля просит. Нужно пахать, сеять, косить. Да и государству нужно что-то выделять из своего рваного кармана. У нас так получается – один жрёт в три горла, а другие кое-как концы с концами связывают…

      Кто-то крикнул:
– А что, Солянка, правильно гутарит. У нас, что не чёрт, тот батюшка!

      Бойченко дёрнулся и зло глянул в разгомонившуюся толпу:
– Это кто там? Не Сурневы, или Бурковы? Ух, потомственные пьяницы, прохвосты. Вы пропили Россию. Вы и красным не нужны, у вас нет родины, вы бродяги…

      Подымов ещё громче сказал, теперь уже серьёзно:
– Митинговать запрещается законом правительства. Тише, господа, люди дорогие! Тише!
 
     Он взял список у попа, недолго просмотрел его, поправил портупею, сдвинул револьвер наперёд, поправил клинок и стал читать список громко, чётко, да так, что его голос отзывался от поповского дома – как бы вынырнет и спрячется.

– «Шепелев здесь? – толпа молчала, как будто надеялась, что кто-то должен ответить. А кто? Спереди и сзади толпа людей колыхнулась, люди тревожно бросали свои взгляды назад, налево, направо.

     Как только офицер зачитал первую фамилию, всем стало ясно, зачем собрали станичный сход. У людей возникло необъяснимое ощущение тревоги и предчувствие большой беды. Все шутки в толпе моментально стихли, на лицах собравшихся появились серьёзность, сосредоточенность и даже страх. Страх усилился после того, как собравшиеся увидели, как конные казаки окружили церковный двор, как поставили на выходе со двора церкви тачанку, на которой стояло что-то похожее на самовар и зачехлённое военной зеленой парусиной. Люди присмирели и поняли, что «дело пахнет ладаном». Все поняли – это арест Ловлинского отряда. Каждому захотелось покинуть церковный двор и уйти подальше, но казаки не выпускали со двора никого…

– Я спрашиваю, Шепелев здесь? – Подымов спросил ещё раз уже с железными нотками в голосе.
– Нет Шепелева, похоронили его, – крикнули из толпы.

     Офицер, как будто подпрыгнул и поехал, как на коньках по площадке порожков церкви.
– Как похоронили?

     Впереди стояла старая, старая бабушка Харитошка. Упёрла грудь в клюку и почти висела на ней и, не поднимая головы на атамана, посмотрела на острое колёсико в шпоре офицера, тихо сказала:
– Отравился.

     Атаман нагнулся к старушке и гневно спросил:
– Как отравился?
 
     Старушка заговорила немного громче:
– Да больше ему и некуда деться. Правильно он сделал.

     Офицер сквозь зубы сказал:
– Ладно! Разберёмся!...
– Бабенко Матвей, Березин Пантелей, Березин Иван, Герасименко Фёдор, Гладков Иван, Касаев Пётр, Кулаков Пётр, Корниенко Николай.

     Мужики выходили, и справа от порога церкви становились рядом друг с другом. Один за другим, справа, слева, как только Подымов вычитывал их фамилию.
– Воронов Константин здесь?

     Из толпы, молча, вышел коренастый человек невысокого роста, шёл не спеша, степенно. Смотрел только вперед себе под ноги, стал в ряд своих товарищей. Атаман ещё раз спросил:
– Воронов?
– Да, – ответил тот и вызывающе поднял свой взгляд на Подымова.

     Их взгляды встретились. Сколько ненависти и злости было во взгляде каждого… Прямой и долгий взгляд непримиримых врагов был проявлением их агрессии. Ни один, ни другой не отводили взгляда, тем самым не желая показать врагу свою слабость.

     Офицер угрожающе сказал:
– Комиссар? Ладно… – и продолжил зачитывать список.
– Голышенко Василий, Гречишкин Степан, Гульванский Иван, Диденко Фёдор, Диденко Владимир, Лубенец Фёдор, Милованов Константин, Мысев Николай, Паходин Пётр, 
Пахомов Захар.

     Атаман посмотрел на Диденко и спросил:
– Вы что, родные?
Диденко Фёдор ответил:
– Да, мы братья.
–  Вон оно что. Семьёй значит против государства… –  с раздражением сказал он и продолжил читать список:
–  Лебеда Пётр здесь?

    Толпа пошатнулась, но промолчала. Кто-то сзади сказал:
– Лебеды нет, а есть Лобода Петро.
Подымов рассмеялся:
– К-ха, К-ха, – а про себя подумал:
– Вот чёртовы хохлы, каких только фамилий у них нет.
– Маслий или Маслеев, здесь? – спросил он.
Поп подошёл к офицеру и сказал:
– Маслеева нет, а Маслий здесь.
– Маслий – В ряд! – раздражённо сказал Подымов.
– Русин Пётр, Янок Иван, Яценко Леонид, Черненко Семён, Стариков Михаил, Стариков Константин, Шинкаренко Григорий.
Подымов спросил у Стариковых:
– Вы что, родичи?
– Да, братья, – ответил один из них.
– Великолепно, замечательно! Хорошо! Семьёй дружной! – всё больше раздражался атаман.
– Солонка Сергей! Я спрашиваю Со-ло-н-ка здесь?!
 
     Из задних рядов в спину маленького мужичишку подпихивала женщина, приговаривая:
– Солонки здесь нету, господин атаман, а Солянка  Сергей Иванович, вот как есть!

     Подымов посмотрел на мужчину с кривыми ногами в растоптанных, не по ноге, чириках*.  Это был тот мужик, который жаловался, что у него земли нет. Руки длинные – ниже колен, сильные, большие, ладони как у крота, только у
крота вывернуты, чтобы горнуть от себя, а у этого ладони, как лопаты, смотрят внутрь, чтобы горнуть к себе. Офицер бросил взгляд на Солянку сверху вниз, подумал:
– Вот этими руками, сколько он перепахал чернозёма, сколько покосил хлеба, травы и, наверное, пустил кровь не одному юнкеру под Ростовом, Тихорецкой и в других боях. В этих ладонях всё крепко – и вилы, и коса, и плуг, и винтовка. Мал золотник, а дорог… – заключил он про себя.
 – Сопливенко Андрей, Тимченко Андрей, Тимченко Василий, – продолжал он читать список отряда.

     Вышли из толпы отец и сын. Сын совсем мальчишка – лет двенадцати, он близко прижался к отцу, звали его Васька. Отец держал сына за руку и чувствовал, как колотилось детское сердце. Он слышал это, сердце его разрывалось в бессильной злобе:
– Что делать? Что делать? Бедный мальчик. Убьют тебя белые, убьют…
Подымов оторвался от списка и всмотрелся в обоих Тимченко.
– Тимченко, что это ещё за номера? Кто этот мальчик? – строго и очень громко спросил он.
Тимченко старший не сразу ответил на вопрос – у него ком в горле стоял, язык, как будто прирос к нёбу, а в душе – невидимые людям горючие слёзы.
 ___________
*  чирики — туфли с гладкой подошвой и вырезом сверху.
 
     Отец, нежно смотрел на Василька, затем, закрыв глаза, чтобы не потекли слёзы, провёл ладонью по курчавой голове сына и сказал:
– Это сын мой! – грустно ответил он атаману.

     Офицер продолжал спрашивать Тимченко старшего:
– Так что, этот мальчишка тоже был в отряде? Убивал юнкеров? Что за геройство? Отец с сыном! Брат с братом, против нации, против государства! Против всего того, что вас растило, веками, тысячелетием! – почти закричал разгневанный и вспотевший хорунжий.
– Уж этого я никогда не прощу! Подонки! В строй! – Подымов указал списком на место в строю, куда должны стать оба Тимченко.

     Атаман продолжал читать список отряда. Как-то в спешке у него получилось:
– Гай-не-дай Емельян?

     После того, как Подымов вычитал: «Гай-не-дай», толпа зашуршала, как лес листьями. С востока на запад летний ветерок шевельнул кудри казаков, и захлестали  кончики платков у баб. Послышались не очень весёлые усмешки, как будто кто-то дёрнул струну у гитары: «Бри-и-и-нь…».

     Офицер ещё раз спросил у толпы:
– Где же этот Емельян?

     Поп что-то сказал атаману, почти в ухо. Тогда Подымов сделал поправку и громко сказал:
– Га-й-да-й Емельян!

     Кто-то из баб в толпе громко выкрикнул:
– Ну что стоишь? Иди, расплачивайся! Сукины дети, заварили кашу…!

     В плотно стоявшей толпе стоял крепкий, сильный, как могучий дуб, поросший зелёным мхом, дядя Емельян. В белой холщовой рубахе, пропитанной потом, солью и мудростью хозяйственного мужика, главы большой семьи. Емельян качнулся, вышел из толпы и, придавливая каждый шаг, молча, пристроился за старшим Тимченко.

– Калмыков Владимир, – продолжил читать список Подымов.

     В первом ряду толпы стояла очень разговорчивая, чернявая пожилая казачка. Видимо одной до неё одной не дошло, зачем собрали жителей станицы. Сразу, как только Подымов назвал фамилию Калмыкова, она, как бы сыпанула горсть гороху в ванну:
– Ваше превосходительство, господин урядник! Это мой сын, сын Вовка, но его тут нет, он дома ремонтирует сбрую. Я сейчас вам его приведу, он всегда на делёж приходит последним. Поэтому у нас так мало землицы, мы часто голодаем и нетути у нас …Щас…Щас…

     Казачка не договорила. Подымов с усмешкой громко сказал:
– Давай бабушка, одна нога здесь, а другая там. Быстрее, а то опоздает твой Вовка.

     Пока уточняли список, подсчитывали число бойцов Ловлинского отряда, появилась старушка Калмыкова, как гром с неба:
– Ваше превосходительство, господин атаман! Вот вам мой сын Владимир. Смотрите за ним, он трошки не дослышит и он ещё…нев….?

– В строй! В строй, Калмыков! – уже вместо атамана скомандовал урядник Мелентьев.

     Подымов суровым голосом громко сказал:
– Вот, господа станичники, указав рукой на ряд красноармейцев, перед вами преступники, изменники Отечества! Они подняли руку на самое святое – Веру и Царя! Они грабили население, убивали офицеров и солдат русской армии в то время, когда идёт война с немецкими захватчиками, которые уже под Ростовом. Данной мне правительством властью, они все арестованы! Всех их будем судить по законам военного времени! Своё решение суд вынесет завтра!

                Тревожная ночь перед судом

     Атаман подозвал урядника Мелентьева, долго что-то ему наказывал. Урядник всё время смотрел на носки хромовых сапог офицера, кивал чубатой головой и говорил:
– Будет сделано. Так точно, так точно-с. Ни один…, никуда…, всех в целостности, всё будет хорошо…».

     Урядник Мелентьев – бывалый казак, быстрый, с чёрными усиками, с чёрным чубом, выбивавшимся из-под фуражки. Громко, отчётливо, без панибратства сказал собравшемуся народу:
– Господа, ловлинцы! Можете покинуть двор церкви. Чем быстрее, тем лучше!
Урядник  махнул рукой ездовому, сидевшему на тачанке, что бы тот освободил выход из церковного двора.

     Толпа всколыхнулась и стала быстро расходиться с церковного двора во все стороны – по домам. Домой, в свои хатки, печальные и опустевшие, где уже завывал кобель или сука о потере своего любимого хозяина: Выв-в, ву-у-у-у!»

     Мелентьев, несколько раз пройдясь перед строем,  скомандовал:
 – Равняйсь! Смирно! Шаго-о-м арш! Правое плечо вперед…

     Отряд вывели с церковного двора на дорогу и, не останавливаясь, погнали под хорошо вооружённым конвоем в конюшню, находившуюся недалеко от церкви.

     Бойцы отряда понимали, что снисхождения им  не будет, накажут строго. Мыслей о побеге ни у кого не возникало, каждый думал:
– Ну, всыплют мне полсотню шомполов, а что поделаешь? Переживу…

     Родственники арестованных, выйдя с церковного двора, с рыданиями, со слезами на глазах попытались приблизиться к своим родным, как-то поддержать их. Некоторые пытались передать небольшие свёртки с продуктами, но конвоиры грубо, угрожая нагайками и топча конями, отогнали их от бойцов отряда.

     Арестованных пригнали в конюшню, предварительно подготовленную для их содержания – всех лошадей куда-то увели, двери, окна наглухо заколотили. Входную дверь заперли на мощный засов и повесили большой амбарный замок, надежный и крепкий.

     Для охраны назначили четырёх донских казаков, самых надёжных, тех, у кого красные убили брата, отца, мать, сестру, или ещё кого-то из родных. Наказали им смотреть в оба – «держать ушки на макушке».

     Всё стихло. Не очень долго пришлось ждать и конца дня. Солянка ходил из одного угла в другой, как бы знакомился со всем тем, что его окружало. Но Сергей не находил ничего такого, чтобы могло его отвлечь от тревожных мыслей, он видел только пустоту, тёмную и глухую тишину. Остановившись в центре этой пустоты, как бы обращаясь, сказал: «Нюра, а Нюра! Стелись, пора уже отдыхать», – он 
всегда так говорил, когда ложились с женой спать, но Нюры здесь не было… Солянка шутил, старался хоть как-то поднять дух у своих товарищей. И ему это удалось – они рассмеялись:
– К-ха, к-ха-к-ха! Значит, Нюра, стелись?

     Но смех их был невесёлым – все понимали, что утром их ждёт суровое наказание, какое – пока не знал никто.

     Наступила ночь, арестованные разошлись по углам конюшни, прилегли, кто, где смог. Отовсюду были слышны негромкие голоса – это бойцы вели разговоры о завтрашнем дне. Гадали, что с ними будет, как осудят. Все понимали, что наказание будет суровым, но каким? На этот счёт были разные мнения – одни говорили:
– Всыплют шомполов по полсотни каждому и отпустят.
     Другие считали:
– Так легко нам не отделаться, тут дело обстоит намного хуже, могут и в расход пустить, и на виселице вздёрнуть.
Семён Черненко громко сказал:
– Ребята, крышка нам, уже судьба наша витает и ждёт наш дух в небе, а черви в земле!

     Воронов старался поддержать бойцов своим комиссар-ским словом, пытался даже шутить:
– Кум ты ведро воды выпить сможешь?
– Я, что, корова?
– А ведро водки?
– А я, что, не казак?!

     Но шутка не нашла отклика у бойцов  – не до шуток было им, каждый был занят собственными мыслями…

     Солянка вспомнил о сноповязалке, которую купил в хуторе Романовском. Хотел передать домой жене, что если пойдёт дождь, чтобы она сняла брезент с косилки и прибрала в сарай, примкнула лодку на кладке.

     Диденко хотел передать домой жене серебряный крестик, который висит на нём, и сказать, чтобы забрала деньги у кума Сачко, которому он занял, пятьдесят рублей.

     Яценко думал передать домой деньжата, которые у него в кармане штанов, почти новые ботинки, недавно купленные им на Пасху.

     Сын Тимченко, Васятка спрашивал у отца:
– Папань, а, папань,а мамки нет там на дворе? Не передала нам покушать, хлеба? Я, папаня пить хочу, – мальчик прижался к отцу и плакал, обливая солёной слезой отцову дрожащую руку.
 
     Отец проклинал себя последними словами за то, что не смог отговорить сына идти вместе с ним в отряд. Тогда ему казалось, что мальчику пойдёт на пользу участие в походе. Он думал – отряд будет воевать где-нибудь в обозе – подвозить боеприпасы, продукты, но никак не предполагал, что  придётся непосредственно участвовать в боях с белогвардейцами на передовой. Когда он понял свою ошибку – было уже поздно. Отпускать сына от себя в такой ситуации он побоялся, да и куда? Отправить его домой – равносильно тому, что послать на верную гибель – везде война, разбой и грабежи. Вот и держал сына при себе, всячески оберегал, а теперь чем всё это закончится – один Бог знает…

     Тимченко душили слёзы, он не находил слов, которые могли бы утешить сына.
– Бедный мальчик. Родной, горько на душе у меня. Не на-хожу слов утешения, чтоб сказать тебе. Бедный, разве сейчас разговор о маме, о хлебе, – подумал про себя 
Тимченко, – сейчас разговор о крышке, о крышке гроба, захлопнется завтра она над нами. Были Тимченко, и не стало их. Вот наша черта, где и оборвётся нить нашей жизни, тяжёлой жизни, но светлой, кремнистой, где всё отдано для жизни человека. Голубое небо. Тёплое ласковое солнце.

     Дела ждали дома каждого из арестованных. Каждый думал о доме, жене, детях, всём живом. О смерти никто не думал и не думал о том, будет ли завтра снят с его головы череп шашкой, или просверлит пуля его лоб, грудь, лопатку, живот. И как принять смерть – лицом, или в спину.

     Гульванский ругает себя за то, что не попрощался с женой, детишками, не поцеловал их в последний раз.

     Степан Гречишкин думает о жене и маленьких дочерях: Даше и Ане – Что теперь с ними будет? Как они будут без него… 

     Калмыков думал о жизни, как уйти от всего этого страшного, и как бы выжить, остаться в живых.

     А ночь окутала всю станицу и звёзды золотисто искрились над конюшней, как бы играя, мигали друг другу, то ярким жёлтым мигнёт, то красным тусклым светом. Луна скатилась за горизонт на Западе и погасла, как будто сказала: «До завтра…»

     Только один человек точно знал, что его ждёт завтра – комиссар. Он знал, что его-то уж точно не пощадят…

     Воронов нашёл свободное место у стены под окном, прилёг. Где-то залаяли собаки. Сколько часов еще осталось ему жить? Может, до утра. А может, сию секунду откроется дверь... В жизни много случайного, но в ней ничего не проходит бесследно…. Пусть откроется дверь даже сейчас, сию секунду. Он уже готов к тому, чтобы встретить смерть.
 

     Он лежал и вспоминал прожитую жизнь. Тридцать восемь лет жизни позади, и это не мало. Они прошли не зря. Силы не растрачивал по мелочам. Каждый день был подчинен служению идее, борьбе за освобождение трудящихся от гнета эксплуататоров. И тогда, когда он только начинал участвовать в революционном движении на заводах в Питере, и когда отбывал ссылку в глухой деревне на Русском Севере, и здесь на – кубанской земле. Не в чем было ему упрекнуть себя. И жалеть о так прожитой жизни не надо, – подумал про себя комиссар…

     Сквозь маленькое оконце конюшни пробивается лунный свет. Даже видно и звезды. Что это? Хвост созвездия Большой Медведицы? Хотя нет. Скорее всего – Полярная звезда. Как он любил наблюдать за ней в детстве… Может быть, и дома сейчас смотрит кто-нибудь на эту Полярную звезду – мать, отец, жена…

     Перед рассветом, не далеко от конюшни, справа, слева на Востоке, на Западе стали перекликаться петухи. «Кук-ка-ре-ку! – прокричал первый петух. Другой отозвался, как будто сказал: «Я слышу тебя, кук-ка-ре-ку-у».

     Отозвалась и замычала корова, которая уже приготовила молочка хозяйке и держала его в вымечке до рассвета: «Му-у-у, му-у-у!»

     Солянка громко сказал:
– Вставай проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой идти готов. Это есть наш последний и решительный бой, с Интернационалом воспрянет род людской, – потом добавил:
– Да! Это есть наш последний и решительный день, а сколько часов нам осталось жить? Эй, землячки, смертушка смотрит в щель в дверях и, наверное, заждалась нас, – продолжал Сергей – погодь, погодь! Да хотя мы уже готовы, хоть сейчас нас распиши, смертушка, эткая!» – он хотел сказать – «этакая».

     Из правого тёмного угла вышел маленький, с жёлтым лицом и обвисшими щёками, похожими на уши легавого кобеля, Янок, подошёл к Сергею и спросил:
– Ну что там?

     Посмотрев в щель в двери, продолжил:
– Рассветает! Да-а, светает, – Янок продолжал говорить, показывая своё геройство:
– Нам надо говорить, что мы боролись за свободу, за равенство, за дело рабочего класса. Мы революционеры, мы против буржуев, против царя. Или будем говорить, что мы ошибались, а они всё равно нас расстреляют. Поэтому ты, Солянка, говоришь правильно! Смело, товарищи, в ногу! Когда нас будут расстреливать, припрут где-то к круче, то мы с тобой станем рядом. Я хочу умереть, крепко прижавшись к твоему плечу, взявши друг друга за руку, – говорил Янок каким-то дрожащим голосом, почти не своим.

     Солянка выпрямился, вскинул голову вверх и коротко сказал:
– Янок! Да ты совсем раскис, ай-я-яй.
– Да! Смерть принимает каждый по-своему, а у Янка, наверное, сердце, в пятки уже ушло, – подумал он про себя.

     Кто-то из ловлинцев крикнул караульным казакам:
– Эй, казаки! Пустите по большому!

     Один из казаков отозвался злобно, со смехом:
– Ходи там, у вас места много, голубчики, красные.

     Опять залаяли собаки. И теперь уже видно, что на улице светлеет. Исчезла в узкой щели окна Полярная звезда.
– Ну а теперь надо встать, – подумал Воронов. Послышлось позвякивание ключей за дверью.
– Пора вставать, – вслух сказал комиссар.

                А судьи кто?...

     Атаман Подымов, поп Бойченко, Ловлин, Ботвинко, Каширин, Ярошкевич, Сунько, Малыхин, Стрельник,  Бондаренко, Сиротин, Бочарник – избранные представители от
станиц Ловлинской и Казанской, преданные, активные поборники старого режима, старой власти, как только арестованных увели с церковного двора, пошли в дом попа. Им нужно было решать, как быть дальше, как судить и что делать с арестованными.

     Атаман, незаметно для всех, спросил у батюшки:
– А где ваша дочь, Ольга Матвеевна? Когда утром я увидел её во дворе церкви…, – Подымов ловко щёлкнул двумя пальцами правой руки, наклонил голову и многозначитель-но улыбнулся.

     Поп ответил:
– Дорогой Никита Андреевич! Одной беды не бывает, а уж коли накроет тебя, так с головой целиком, без остатка. Доченька моя Оля – учительница, умная, рассудительная, получила хорошее образование. Десять лет работала, и вот  теперь уезжает от нас далеко-далеко, на край света. Чтобы не слышать вот этого набата, как сегодня. Я думаю, что она уже сидит в вагоне поезда. Ну, зайдём! Зайдём, господин атаман в мои покои, посидим, за чаем всё и обсудим…

     За столом, в кругу опытных в житейских вопросах казаков в доме попа состоялся разговор. Подымов рассказал последние новости:
– Сейчас положение большевиков катастрофическое: в 
Петрограде левые эсеры подняли мятеж против своих союзников – большевиков, убили германского посла Мирбаха, после чего Германия разорвала Брестский мир и двинула свои войска на Восток. Большевики мятеж разгромили, но эсеры не смирились, они охотятся за Лениным, хотят его убить. На Востоке поднял мятеж корпус пленных чехов, в результате которого большевики потеряли огромные территории в Поволжье, на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке. На юге России, у нас на Кубани, Добровольческая армия Деникина громит красных повсеместно. Большевистская власть доживает последние дни, господа. Сейчас они бегут на Астрахань, за Кавказ, в горы. Наша задача – верить в по-беду и делать всё для разгрома красных, – говорил атаман, расхаживая по комнате.

     Присутствующие внимательно слушали офицера, одобрительно кивали головами, поддакивали ему. Подымов всё больше распыляясь, продолжал:
– Я военный человек, прошёл большую боевую школу, не раз смотрел смерти в глаза, но мне не хотелось вот такой войны, я бы защищал своё Отечество от врагов извне. А что вышло? Где мой отец? Где брат, сестра? У меня в груди не сердце, которое гонит кровь, а какой-то металлический насос и от того в моей душе холод и ни к чему у меня нет жалости, ни к живому, ни к мёртвому. Моя пища – это кровь и я хочу её попить один  раз, свежей и горячей!

     Атаман, не стесняясь присутствовавших знатных да уже и в годах казаков, заплакал одними глазами, ударил кулаком по столу так, что чашка с чаем подпрыгнула и упала со стола на пол.

     Поп вздрогнул и вышел из-за стола, взялся за большой  серебряный крест, висевший у него на шее, сказал:
– Мы засиделись здесь и от основного отошли. Завтра, 18 июля 1918 года мы прибудем в Казанскую, где и проведём суд над смутьянами. Суд, где решим, что с ними делать. То, что рассказал нам Никита Андреевич, нас радует. Мы полностью и целиком поддерживаем решения нашего правительства. Каждый из нас всегда хотел исполнять свои обязанности по-настоящему, не вилять хвостом и не искать лазейки к лёгкому пути, делать так, чтобы на него не показывали пальцем, – мол, он не на своем месте.

     Дальше обед проходил в обстановке дружеской беседы. Они поели жареного мяса, сала копчёного, чаем с пчелиным мёдом запили. Хмельного никто в рот не взял. Поп сказал:
– Это зелье. Все вопросы будем решать трезво.

     Поп сел за стол, положил руки ладонями в кулак и стал выстукивать указательным пальцем по столу.

     Атаман прошёлся по комнате взад, вперёд, звеня шпорами и скрипя сапогами, дошёл до окна. Полная, яркая луна кинула ему в лицо бледный лик, зайчиком осветила уже и до того бледное, без красок лицо атамана. Он посмотрел на огненный шар висящий, почти у окна и подумал:
– Солнце отдыхает, а луна светит людям, всему живому, да-бы не ленились – работали и днём и ночью, а говорят:
– Бога как такового нет. А кто ж тогда так сделал? Не уж то я – Подымов? Вот сегодня, зачем я такое делаю? Распоряжаюсь судьбами людей, не одной судьбой, а тридцатью четырьмя. Я человек государственный, служу ему, как бы выполняю волю народную. Господи! Какая ответственная обязанность. Шагни не правильно в ту или иную сторону – ошибка, просчёт. Меня одевают, платят жалованные деньги, 
кормят, почти так же, как хозяин своего пса. Всё это ли меня обязывает быть таким, как есть: строгим, беспощадным, злым к своим врагам?, – офицер, как будто спрашивал у Луны, которая всё также смотрела ему в лицо.
– Зачем мне всё это? Не много ли я беру на себя всего того, что называется государственная ноша? А завтра не будет государства, кто  меня поддержит, кто скажет: – Вот правильно сделал атаман Подымов? Офицер, юнкер, кто? Всё сотрётся, уйдёт и останется Подымов – один на растерзание людей, обозленных, злее зверя. Нет! Нет! Совсем не то. Кипит в моих жилах кровь отмщения. За всё! Остался я один, нет у меня ни отца, нет больше семьи, все пали жертвой тёмной и мучительной. Может отец завис где-то на коряге в водах быстрой Кубани, или, может, плавает на быстрой волне, как пень, как корень сгнившего старого дуба, – так мысленно рассуждал атаман, прохаживаясь по комнате из угла в угол.

     Офицер вспомнил всё. Выпускной вечер в Москве. Он  – молодой, красивый юнкер. Музыка… Кто-то из дам нежно и мило подходит к нему, о чём-то спрашивает, приговаривая часто:
– Странно! Странно! Гордая фамилия – Подымов.
Юнкер берёт за талию, пышную, пахнущую чем-то женственным, даму и они идут парой, танцуют. Кто-то зовёт его:
– Подымов! Подымов! Юнкер, подойдите сюда…

     Москва, Подымов с сотней на плацу. Впереди сотни его конь Бунчук играет под ним, кидает крутую шею, то кольцом шевельнёт гривой, то заберёт мундштук в зубы, хочет свободы, игриво понестись по плацу. Солнце играет у юнкера на золотых погонах, то разольётся, то брызнет зайчиком. Музыка, всё кипит, бросают цветы в сёдла казакам. Крики: «Ура-а-а Подымову!» – он не оглядывается, сердцем чувствует по цокоту копыт своей сотни, что сотня идёт ровно, чётко, красиво и уверенно…

     Кто-то кашлянул, и атаман очнулся от своих воспоминаний. Хозяин дома Бойченко немного смущённо сказал:
– Никита Андреевич, час уже поздний, а завтра нас ждёт тяжёлый день. Дорога дальняя, вам пора ехать…

                Долгая дорога на страшный суд

     – Бом-м, ди-ли-нь бом! – зазвонили к утренней в лов-линской церкви. Звук колокола отозвался каким-то влаж-ным, глухим звуком и затерялся где-то на окраинах – за жалкими хатёнками, крытыми соломой и чаканом.

     Люди потянулись в церковь со всех окраин станицы. Пошли в церковь и поп Бойченко, судья Ловлин, Ботвинко, Ловлин. Пошли, как бы на подзарядку, вдохнуть божьего духу для дальнейшей работы в новый день. Они усердно и покорно слушали ловлинского попа Бойченко, крестились, целовали крест, покупали свечи, клали на поднос серебро, чтобы больше впитать силы от Бога.

     Как только закончился колокольный звон, арестантов вывели на улицу, построили в колонну, пересчитали. Урядник Мелентьев строгим командным голосом сказал:
– В пути следования не разбредаться, держать строй! Никаких разговоров! Не отставать! За попытку бежать – расстрел на месте! Всё понятно? Направо! Шагом марш!

     И погнали их по ловлинским улицам в станицу Казанскую. Вели мимо церкви, кладбища, больницы – до боли каждому знакомых мест. Из-за плетней выглядывали люди, кто смотрел с сочувствием, а кто со злостью, но никто вслед ничего не говорил.

     На южной окраине станицы, недалеко от двора Петра Каширина, возникла стычка между комиссаром Вороновым и казаками. Один казак ударил комиссара нагайкой, при этом зло приговаривая: «Шевелись, сволочь красная!»

     Комиссар остановился, как вкопанный и сказал:
– Стреляй здесь! Я никуда дальше не пойду. Не хочу идти, как скотина на убой! А вам, товарищи бойцы, завещаю: «Бейте этих белогвардейских гадов! Бейте до последней капли крови, до последнего вздоха!»
 
     С этими словами он бросился на того из конвоиров, кто ударил его плетью, пытаясь вырвать у того карабин. Подъехавший на шум урядник, вскинув карабин, дважды выстрелил комиссару в спину. Тело комиссара обмякло и замертво рухнуло на пыльную дорогу. 

     Ошеломлённые бойцы с ужасом смотрели на расправу над своим комиссаром. Они стали кричать на казаков:
– Что же вы, суки, делаете! Побойтесь Бога! Будьте вы прокляты!

     Кто-то попытался последовать призыву комиссара, но что они могли сделать – безоружные, против вооруженного до зубов конвоя...

     Взбешённые дерзостью арестантов, казаки яростно хлестали бойцов отряда плётками, топтали конями, били прикладами карабинов. В конце концов, им удалось усмирить арестованных, согнать их в кольцо и погнать дальше. Урядник Мелентьев зло предупредил:
– Если еще хоть одна сволочь попытается бузить – останется здесь навсегда!
 
     Ненависть, злоба кипела у казаков-конвоиров через край, как кипит на горячей плите молоко. Не довели они Воронова до суда в Казанской. Как бы в своё оправдание говорили между собой:
– Он и здесь начал комиссарить, наводить смуту. Но мы не позволили ему этого сделать. Какой суд ему? Собаке собачья смерть!

     Казаки убили комиссара Воронова Константина Фёдоровича. Убили потому, что боялись его влияния на бойцов, что он поднимет их на бунт и тогда им несдобровать.

     Ловлинский отряд под палящим июльским солнцем спускался по глубокой балке к гребле через речку Симанку. Уборка хлеба шла полным ходом, по дорогам везли и везли снопы, на быках, на лошадях. С бугорка было видно, как кто-то косит вручную, кто-то жаткой, кто вяжет, кто собирает и складывает снопы в крестцы. Завидевши отряд, люди приближались к дороге и кричали:
– Ну что? Навоевались? Вот теперь с вас сдерут шкуру живьём, как с лисы…
Другие говорили:
– Бедные, и детишки есть. А этот – сзади, видно все ноги потёр своими чириками… А солнцепёк так и жарит, рубахи мокрые, хоть выжимай.

     А Ванька Губанок вскричал:
– Ха! Это они взмокли не от солнца, им щас то жарко, то холодно, да и душ у них нет, она у них в пятках…

     Солянка стал отставать от отряда, уж очень жмут ему его сухие чирики, мозоли натёр, до слёз больно. Нагнулся, чтобы взять их в руки и идти босиком. Казак наехал на него конём и вскричал:
– Ну что, грязная скотина? Отстал? Жарко? Давай! Давай топай, ишь, ладони, как у крота…

     Арестант выпрямился и сказал:
– Слышь, казак! Товарищ!

     Казак возмущённо вскричал:
– Какой я тебе товарищ, сволочь красная?

     Солянка снова спросил:
– Куда нас ведут? Нас расстреляют?

     Казак помолчал, как будто что-то хотел проглотить, но колючий комок перекрыл горло и застрял, а потом мягко, как по штреку шлёпнулся в шахту. Казак причмокнул и сказал:
– Нет, вас расстреливать не будут.

     На Солянку дунул тёплый влажный речной летний ветерок – из самого камыша выскочил. Сердцу стало щекотно, как будто кто-то его перебирал в ладонях. В груди стало так сладко, что Солянке захотелось запеть песню, а потом и уснуть, здесь, прямо на дороге, он подумал:
– Слава Богу! Слава Богу! Казак всё же знает! У них, наверное, непременно был разговор, что и как. Не будут!

     Он хотел сказать новость дяде Емеле, шагавшему позади отряда, всё же ему тяжело было идти, наверное, более ста килограммов весу у него, поэтому и отставал он от от-ряда. Потом подумал и решил:
– Лучше промолчу. А вдруг!

     Отряд вступил на греблю. Лягушки надувались изо всех сил, надрываясь криками, своими песнями: «Ква-ква-ква». Камышанка пела громко и ровно: «Рак поманит, рак поманит, куку-му-ку ел, куку-му-ку ел». Всё в такт и дельно, как в оркестре, шумела старая, но милая сердцу речка  Симанка. Сергей хотел уловить все звуки и из них создать одну песню, которую нужно бы запеть, может в  последний раз, вот про это всё – и солнце, и кукушку, которая только что прокуковала: «Ку-ку, Ку-ку». И про то, как он, будучи мальчишкой, с друзьями влезали высоко на тутовник, и ели почти весь день ягоды, а у кукушки выспрашивали: «Сколько мне лет?» Когда кукушка ошибалась – ребята кричали: «Неправильно! Неправильно! Мне десять лет, а ты, кукушечка, насчитала двадцать».
 
     А как хочется жить, как хочется обнять всё это: и солнце, и поля, и речку Симанку с камышом и камышанкой, и сказать:
– Мир полон счастья!

     Кто-то из арестованных попросил казака дать напиться:
– Жажда, пить хочется.

     Но казак зло ответил:
– Там напьёшься! В Казанской!...

     Вот уже и межа, кончились ловлинские поля, начались казанские. Солянка и дядя Емельян оглянулись и увидели последние хатёнки Ловлинской, уже в тусклой дымке кружащего миража. Хатёнки то поднимались вверх, то опускались, а другие, почему-то в перевёрнутом виде плыли по волнам, как в большом море.  Ловлинская скрылась, только раскалённый воздух поплыл волнами и закрыл всё...

     Солянка всё также шагал, то впереди дяди Емельяна, то отставал, и тогда видел широкую, ровную богатырскую спину, припорошенную осевшей дорожной пылью. Что нёс дядя Емельян в душе, в сердце, на кончиках своих, соломенного цвета, усах? Что он сжимал в большущих кулаках, Сергей не знал. Он уже почти забыл, что ему сказал казак и опять стал отставать, хотел надеть чирики – напёк ноги о 
горячую дорогу. Тот же казак наехал на него конём, опять, но уже другим голосом сказал так, что Сергей даже удивился и, не поверив, своим ушам, ещё раз взглянул на казака. Он! И губы, и усы, а голос другой, громкий, злой, ненавистный:

– Нет! Вас расстреливать не будут! Вам выпекут глаза и пустят слепых, что бы вы гнили на этом свете, не видя всё это, такое прекрасное! – казак, как будто поставил всё в один круг: и солнце, и поля, и горизонт, и голубое небо:
– Гнить! Гнить! Давай, гад, подтянись!

     Солянка догнал дядю Емельяна и пошёл с ним рядом. И уже ветерок повеял не в грудь ему, а в спину, и каким-то холодком потянуло между лопаток. После слов казака Сергей неосознанно оказался, как бы на грани, на границе, где кончается всё то, что чувствовал, видел, переживал, чему радовался, что хотел делать, кого-то спросить, кому-то рассказать. Он, может быть впервые, посмотрел на мир по-особому – различал голубое, зеленое, тёплое, холодное, родных и близких и хотел дышать всем этим тёплым, могучим и земным. Он как бы переступил черту, и вместе с ней стало отступать всё то, что он только что чувствовал и, как будто на него наступал другой мир.

     Сергей упирался, шёл вперед, против ветра, против течения, ему всё безразлично, в одном цвете – тёмном и глухом. Он не слышал ни звонкий голос жаворонка, ни фырканья лошади казака, ехавшего вслед за ним. Он видел перед собой только широкую, пропитанную солью и потом спину дяди Емели…
– Дядя, а дядя Емельян, сколько километров осталось до Казанки?
 
     Дядя Емельян, заложив сильные, мозолистые руки за спину, ответил:
– Дойдём вон – и кивком головы, снизу вверх, указал на курган, – до Высокого, будет половина!

     Сергей почувствовал, что сердце его сжалось и стало маленьким и бессильным. Его бросило в жар, в груди стало жечь, а по всему телу острые колючки кололи изнутри – от головы и до пяток. Идти стало тяжелей, то грудь зальётся кровью, хлещет через край, то сожмётся в один комок и как будто уйдёт. Душе становилось гадко до тошноты. Хоте-лось схватиться за ногу казака, ехавшего рядом и так тя-нуться вслед, уже мёртвым.
– Неужели выпекут нам глаза? Эти казаки? – Солянка глянул на казаков, ехавших впереди по бокам и сзади отряда.
– Всё может быть, и смерть, и истязания, но умереть лучше, когда ты её видишь. Смерти надо смотреть в душу, она тогда не так страшна, – про себя подумал он.

     Отряд двигался по казанской дороге, перетирая и поднимая маленькие облака пыли, то ветерком их толкнёт вправо, то закружит вихрем в след отряду.

     Кто-то впереди, не очень дружно, запел, но дух песни как бы пробудил Солянку, солнце глянуло ему в лицо и углубилось, как будто смерть играла с Солянкой. То покажет зубы, то пихнет в спину и скажет: «Иди! Иди, судьба твоя ждёт, тебя целиком, не по кускам, а целиком». А песнь лилась, как по желобу, тихо и далёко:
– Мы жертвою пали
В борьбе роковой
За дело рабочего класса.
И смерть не страшна
Нам за быстрой рекой
У кручи могучей Кубани!
Убьёте вы нас
Но попомните, псы
Расплата придёт и за вами.
И только тогда…

     Впереди конные казаки остановились и выстрелили вверх два раза: «Бах! Бах!».
Пули пивкнули и ушли в голубое небо. Почти разом рявкнуло несколько злобных голосов казаков – справа, слева, сзади:
– Прекратить! Сволочи! Они ещё и петь будут, революционеры, хреновы! Ишь, разошлись! Посмотрим, чья кровь черней!

     Встречались казаки, работавшие в поле на уборке урожая, женщины, дети, старухи, старики. Кто смотрел с сочувствием на Ловлинский отряд, ничего не понимая в этой движущейся толпе уставших людей.

     Кто-то знал и вслед улюлюкал:
– Это видать революционеры! Или грабители, смутьяны!
 
     А у кого-то тряслись поджилки и они со страхом говорили:
– Вот времечко! Тяжело! Где же конец этому всему?

     Пригнали Ловлинский отряд в станицу Казанскую  в полдень и заперли в амбаре, недалеко от церкви. Когда-то в этом амбаре хранилось зерно, которое закупали у казаков. Дверь заперли на мощный засов и повесили большой амбарный замок, выставили охрану.

     Почти вслед за ними из Ловлинской прибыли: поп Бойченко, судья Ловлин, Ботвинко и ещё несколько казаков.
 
                Женская преданность

     Ещё раньше, почти на рассвете, сюда, на серой лошадке приехала супруга Гайдай Емельяна – Устинья со всеми своими девятью детишками, один другого меньше. Шестеро ребят и три девочки. Шесть мальчиков – это шестеро будущих пахарей, шестеро помощников дяди Емельяна. Три девочки – это возможно будущие вдовы, которые будут оплакивать умерших, погибших, без следа пропавших мужей, а пока – хорошая помощь матери, жене Емельяна.

     Приехала Устинья прямо к атаману Подымову. Кланялась, целовала ноги, может и привезла кое-что из денег, а может и медку, сальца. Слёзно просила, как только могла, просила так, что ещё никто не просил о прощении и помиловании:
– Люди добрые! Господин атаман, ты сейчас и Бог и судья. Можешь и казнить и миловать. Можешь не разговаривать, а только махнуть рукой и твои послушные, – тётка Устинья чуть не сказала «псы», – герои казаки сделают чисто наказанье ваше.

     Устинья обратилась и к попу Бойченко, который тоже при этом присутствовал:
– Вы наш батюшка, слуга народа и бога. На вас крест Иисусе Христа, чем вы нас крестите и благословляете, вселяете в нашу грешную душу веру господнюю и его великие блага. Мы всегда преклоняемся перед его величием и могучим его созерцанием. Я целую крест и в его лице великое и нам дорогое имя православной церкви…. Затем продолжила:
– Батюшка Матвей! Целую  ваши перста, отпустите нашего дорогого отца – Гайдая Емелю. Отпустите. Если у вас есть что-то господнее… Не обманите бога, пожалейте детишек.
 
– Довольно! Довольно! – раздражённо сказал Подымов.
– Вот так прививают любовь к Богу! А то вы его и забыли, и где он живёт. Забыли, слуги его! – с сарказмом говорил поп Бойченко.

     Подымов вызвал дежурного казака и приказал привести к нему Гайдай Емельяна.
Когда того привели, офицер, при жене и при детях, на-чал на него кричать:
– Посмотри, Емельян, вот это твои дети? Хорошенько по-смотри и скажи, как тебе не жалко оставить их сиротами? Ушёл с отрядом убивать офицеров, юнкеров, казаков, срывать с них погоны. Грабить церкви, убивать и вырезать кресты у батюшек на лбу, а потом добраться и до царя, его правительства! Ах, Гайдай! Гайдай! При твоей ли богатырской силе заниматься этим злом? Сколько бы ты перевернул чернозёма этими руками да накормил вволю вот этих детишек хлебом, хоть с солью, но честным хлебом, добытым твоим же потом.

      Подымов подошёл к Емельяну и по-мужски крепко по-хлопал ладонью по широкой спине.
– Да-с! – продолжал атаман – придется тебе, дядя Емеля дать пятьдесят шомполов! – и сейчас же крикнул:
– Уварова и Прокопова, ко мне!

     Пришли два казака, представились атаману:
– Слушаем, Ваше благородие, господин атаман.

     Подымов ходил по комнате взад и вперед, постукивая шпорами, затем приказал:
– Возьмите Гайдай Емельяна и всыпьте ему пятьдесят шомполов! Пятьдесят… – задумчиво повторил офицер.

     Казаки разом ответили:
 
– Слушаюсь! – забрали Емельяна и куда-то увели.

     Всыпали ему не пятьдесят шомполов, как приказал Подымов, а пятьдесят пять. Емельян продолжал лежать на лавке в приспущенных штанах, не спешил уходить. Сквозь слёзы сказал:
– Что ж, казаки, вы вместо пятидесяти шомполов мне всыпали пятьдесят пять? Один из вас бил, как надо – с натягом. Секанёт да ещё потянет. Секанёт, да ещё потянет. Прямо живьём кожу сдирает. А другой казак сёк, как-то по-бабски  – боязливо. Но спасибо вам за обои удары, всё равно зачёт.

     Казаки смеялись до слёз:
– К-ха, к-ха, к-ха! Откуда ты знаешь, дядя Емеля, что мы тебе всыпали пятьдесят пять шомполов? – сквозь смех спросил казак.

– Я считал, – ответил Емельян – и умом, и памятью, и на пальцах.

     Казаки ещё громче рассмеялись, как гусаки:
– Га-га-га-га-га! Вот дядя, такого у нас ещё не было.

     Другой казак спросил:
– А ты, дядя Емельян, казак?
– Нет, я иногородний, хохол! – ответил Емельян.
– Ну, раз так, – сказал казак, – то мы знаем, что всыпали тебе лишнего.

     Когда художник рисует картину, то он никогда её не отдаст и не продаст незаконченную. Так вот, мы тебе на спине нарисовали картину такую, что её хватит тебе на всю оставшуюся жизнь. Но мы забыли написать от жёнки на этой картине, понимаешь, дядя Емеля? Вот и пришлось тебе добавить ещё пять шомполов лишних.

     Емельян оставался лежать на лавке, он ждал, чтобы  свернулась кровь, и спина немного высохла.
– Вы черти, казаки! Умеете рубить с лошади, хорошо дер-житесь на коне, хорошо колете и метко стреляете на всём скаку. Но вы и хорошо рисуете, только не на полотне, а у дяди Емели на спине.

     Казаки вновь засмеялись:
– К-ха, к-ха, к-ха! Вот так дядя, вот так богатырь!
Казаки позвали Устинью и сказали ей:
– Забирай своего Емелю! Получил он сполна всё то, что ему должно было получить! Мы первый раз видим такого сильного и крепкого мужика, у него, наверное, две жилы и сердце, как дыня.
– К-ха, к-ха, к-ха! – загоготали казаки, как гуси.

     Устинья вместе с детьми уложила Емелю на одноколку,
где была постелена солома нового урожая. Она пахла свежим хлебом, только что испеченным в печи. Пряный дух говорил о широкой степи, родной и близкой сердцу Емельяна. Он уткнулся носом в мягкую солому и прислушался к перестуку колёс и цокоту копыт своей серенькой лошадки. «Це-ка-так, це-ка-так», – выговаривали совместные звуки копыт и колёс.

     В изголовье, за вожжами сидела Устинья, управляя кобылой. По бокам и сзади сидели напыщенные детишки. Они радовались и плакали, шмыгали носами. Плакали от жалости к отцу, смотря на его широкую окровавленную спину с запекшейся кровью на холщёвой рубахе. Смеялись от радости, что отец живой и что вырвали его, такого дорого и родного, из рук палачей, попа Матвея и атамана Подымова.

     Как только переехали железнодорожный переезд, серенькая кобылка затрусила веселей. Пошла трусцой, как будто одноколка катилась под гору, ритмично позвякивая шайбами на чугунных втулках колёс.
– Надо на днях поехать на станцию Мирскую да купить Лёньке чирики, а то ему скоро в школу, а обуться не во что.

     Хорошие чирики шьёт Бабенко, тот, что чахоточный. Плетень нужно поправить, наняться нужно к Ботвинкиным на уборку хлеба, заработать какую-то копейку да починить ребятам чирики, жакетчонки, штанишки купить. Не сегодня, завтра поехать на хутор Романовский, может, что для детишек найдём, на толкучке, – думал про себя Емельян.

     – Я тебе, Емеля, сплела тёплые шерстяные носки. Вчерась залатала зипун, он тебе будет нужен. Да вот горе, куда-то ребята затаскали пятую иголку, что вяжут носки, чулки. Может ты, где найдёшь? Только нужно из стальной проволоки, а то простая будет гнуться. Ноне, Емеля, приедем домой, я тебя обмою и причешу, рубаху выстираю, глянь, ты весь в крови и пыли. Чёрт тебя дёрнул связаться с этими красными! На кой они тебе сдались? Жили бы мы мирно, глянь, сколько ребятишек у нас. Это хорошо, что они тебя, Емеля, отпустили, а могло быть и хуже. Что бы я тогда делала с детишками? Горе, да и только. Посмотришь, люди живут, а мы всё в бедности, да горе хлебаем. Но-о, Серенькая! Домой, домой, – грустно сказала Устинья.

     Емельян слушал Устинью и соглашался со всем тем, что она говорила.
– Мать! Бедная и живучая, сколько нужно мужества и воли иметь в своей душе, что бы выдержать, выстоять и победить. И сейчас она, вон, сколько делов наметила. Мать! Девятерых детей из последних сил тянет лямку, горбом, всем телом, всем своим дыханием, да абы уцелели детишки и побитый до полусмерти муж. Побитый за новую жизнь, за революцию, – думал Емельян, лёжа в телеге.

     Не знал ещё Емельян, от какой беды спасла его жена…

                Неправый суд

     Летом 1918 года Кубань была одним из ключевых мест, где происходило ожесточённое противостояние большевистской и белогвардейской власти. Оказывал своё воздействие  на это и приход вооружённых отрядов извне, как красных, так и Добровольческой армии, ушедшей с Дона во второй Кубанский поход. Влияло и давнее противостояние казаков и иногородних.

     Результатом всего этого стал массовый белый и красный террор на Кубани. Террор носил обоюдный характер и выражался огромными жертвами с обеих сторон. Внесудебные расстрелы приобрели массовый и беспредельный характер. Это наносило непоправимый ущерб имиджу, как белых, так и красных, отталкивало население от поддержки и той, и другой власти.
 
     Дошло до того, что Штаб Добровольческой армии был вынужден вмешаться и издать приказ «О чрезвычайных военных судах». Предполагалось, что этот приказ придаст массовому выбросу беспощадного мстительного чувства населения к прежним обидчикам юридический характер, или хотя бы создаст видимость такового.

     Данным приказом учреждались временные чрезвычайные военно-полевые суды и определялся круг их подсудности. Суды рассматривали преступления, связанные со службой в органах советской власти, выдачей большевикам лиц, боровшихся против них, убийства, разбой, грабежи, поджоги, уничтожение и разрушение объектов инфраструктуры, и многие другие. За такие преступления чрезвычайные военные суды приговаривали виновных к расстрелу, но при обнаружении смягчающих обстоятельств суд мог при-говорить  к иным видам наказаний: телесным, каторжным работам, тюремному заключению, денежному взысканию и другим.

     Руководствуясь требованиями этого приказа, 18 июля 1918 года в станице Казанской, в станичном правлении, собрался суд из выбранных представителей от двух станиц –  Ловлинской и Казанской.
     Первым слово взял Бойченко:
– Господа! Это преступление – «государственная измена». Эти люди подняли руку на царя и его правительство, на закон и самого Бога. Здесь и грабёж, и поджоги, убийства, насилие. У этих смутьянов не дрогнет рука вырезать на лбу у батюшки крест, вздёрнуть на верёвке атамана Подымова, повесить вверх ногами судью Ловлина. Эти люди изменили Родине, великой Российской империи. Я призываю вас, господа! Всех их расстрелять, под корень! Под корень сорняк!

     Поп приподнялся и вышел из-за стола. Прошёлся к углу комнаты, где стояла мусорница и сплюнул горькую, протухшую злобой слюну. Он плюнул, как будто в душу человека. Ненависть к красным вскипела в душе и жилах попа Матвея. Его рука сама, без его воли скользнула в карман.
     – Да-с! Смерть! Божья воля! Всех! Слуги богов не должны стонать, а смеяться, ибо стоны-и-и… – продолжил поп.

     – Революционеры! Красные патриоты, – прохаживаясь по комнате, гневно говорил Подымов, – ещё поползаете у моих ног, виляя хвостом, как псы перед хозяином. Захотели новой власти, свободы! Без креста, к-ха, вон они чего хотят. А кто они, эти красные товарищи, а, господа? Я вас спрашиваю, господин судья Ловлин?
 
     Ловлин, вскинув голову в потолок, сказал:
– Да-а, хорошего сказать мало, а плохого через край. Они иногородние, не из благородных семей, где-то внутри Рос-сии бродяжничали, пили, учили цитатки о великой революции в России и готовили себя к вспыхнувшей революции, непременно были её участниками.

– Ваше мнение, господа? Может, мы казакам всыплем по сотне шомполов и выпустим на свободу, мальчонку к мате-ри, домой, отпустим? А? Казаки в списке есть, да-с, я правильно говорю? – говорил, и одновременно спрашивал у присутствующих судей, атаман.

     Бойченко, Ловлин, Ботвинко и ещё трое казаков не соглашались с предложениями и поправками Подымова:
– Нет! Нет! Ваше превосходительство. Всех к расстрелу! – почти хором ответили атаману представители Ловлинской в суде, – к высшей мере наказания. Мы ещё вносим предложение, господин атаман, казаков Гульванского, Мысева, Милованова, Паходина, Маслия повесить. Повесить, как самых злостных преступников, подбивших этот сброд к смуте.

     – Да-с-с-! Казаки! Г-м, сволочи, предали великое, легендой овеянное Кубанское казачество. Позор, коварство, ни с чем не сравнить это страшное преступление перед людьми и перед Богом, – гневно говорил атаман.

     Подымов продолжал:
– Всех расстреляем у быстрой Кубани и окропим тяжёлые и быстрые её воды кровью, за тяжкое преступление перед Ро-диной. Пусть будет вечная память и в водах древней Куба-ни, и вечная память в народе о большой борьбе за свободу трудового народа. Запишут в историю и наши имена, в историю самовластия. Может по-другому скажут о жертвах террора и жестокости нашего времени над низшим классом. Но мы были до конца своей жизни верны присяге, перед которой мы преклонялись и клялись, и исполнили свой долг перед Родиной, перед правительством, свой священный долг. Нас никто не осудит, как изменников, как трусов, как смутьянов. За жестокость…. Я – да-с, соглашусь. Кровь за кровь…. Но, да-с, увидим!

     Так и решили. Вести Протокол заседания суда поручили ловлинскому судье – Василию Ловлину.

                Постановление
1918 года                18 июля
Выборные:
- от хутора Ловлинский:
Матвей Бойченко, Василий Ловлин, Ботвинко
- от станицы Казанская:
атаман Леон Подымов, Иван Малыхин, Михаил Стрельник, Бондаренко, Сиротин, Бочарник.
 
                Постановили:

1. Всех изменников Родины, грабителей, обманщиков, смутьянов, красную тварь, поименованных в списке ниже, всего тридцать три человека, подвергнуть смертной казни через расстреляние.
 Одному – Гайдай Емельяну всыпать пятьдесят ударов шомполами и отпустить к детям.

2. Казака хутора Ловлинского Косогорова Сергея за недостаточностью улик (доказательств) оправдать.
 
3. Наказание привести в исполнение 18 июля 1918 г.

4. Для расстрелянья (казни) подготовить 25 казаков, тачанку с пулемётом марки «Максим». Вооружение казаков – клинок, карабин, по сто патронов на каждого ка-зака. Казаков привлечь от Донской добровольческой армии.

                Подлинно! Подписи:
Председатель суда военного отдела Кавказского округа атаман Подымов.

 К протоколу суда приложили список осужденных.

                Казнь

     Атаман хмурый, как ненастный осенний день, сердитый и злой отправил трёх казаков, как он сказал «разведать и расчистить место для казни арестантов» – мест выходов «Аскольский» и «Волков». Выходами считались спуски с кручи к берегу быстрой Кубани с восточной стороны, назывались они по фамилиям, живших рядом казаков станицы Казанской.

     Казаки вернулись и доложили, что всё готово, только осталось атаману Подымову поднять шашку, клинок, или палаш и скомандовать: «Голову на плаху!»

     Бойцов Ловлинского отряда построили, зачитали решение суда, приказали раздеться до исподнего белья и погнали к месту казни под конвоем из двадцати пяти конных донских казаков и тачанки с пулемётом «Максим».

     Тачанка, на которой восседали атаман Подымов и поп Бойченко, находилась впереди колонны. Вся эта жуткая процессия из людей в белом и гарцующих на конях казаков, двинулась по улице Красной от казанской церкви на восточную окраину станицы – к выходу Волкова.

     Во главе Ловлинского отряда шагали Тимченко, Чер-ненко, Шинкаренко, Голышенко, а за ними все остальные.
 
     Отряд двигался не как на парад, или демонстрацию, а шёл на казнь, и не один человек, а тридцать три…. Тридцать три судьбы. Шли с опущенными головами, смотря-щими в пыльную дорогу. Никто их не встречал, никто не провожал. Люди смотрели на ловлинцев из-за плетней, из окон хатёнок, из-за угла, потому что время было такое – страшное. У кого власть, кто с оружием в руках, тот и прав.

     На окраине станицы отряд запел «Вечную память».

     Солянка, шедший последним в колонне арестантов, вместо «Вечной памяти» запел:
– Смело, мы в бой пойдём, за власть Советов… –  его сразу же несколько раз ударили плетью, быстро подъехавшие с криками казаки:
– Цыц! Паскуда красная! А то и до места не доведём!

     Солянка в сердцах ответил:
– На-ка, выкуси! – скрутив большую дулю, показал казаку, за что получил ещё несколько ударов плетью по спине.

     Ловлинский отряд, как белая тучка по голубому небу, одиноко плыл, колыхаясь, по пустынной степной дороге к роковой черте, туда, где конец всему, где темно и бесконечная, страшная пустота.

     Отряд всё так же пел «Вечную память», смешанную с революционными песнями:
– Смело, мы в бой пойдём
За власть Советов
И как один умрём…

     Песня то умолкала, то снова раздавалась и неслась до самого берега Кубани.

     Тимченко всё время держал за руку Василька, смотрел вперёд, только одними губами шептал:
– Скоро, скоро, наверное, вон там, за курганом, а может у подножья кургана.

     У Василька лёгким ветерком раздвоился курчавый волос на лбу и Тимченко заметил там маленький вихорок – примета родства от отца, своей кровинки. Глаза Тимченко стали влажными и на миг он утерял из виду курган. Оглянувшись, сказал:
– Сколько до него осталось? Километров? Метров? Сантиметров?

     Василёк спросил у отца:
– Папаня, куда нас ведут?

     Отец ответил:
– Василёк, не надо! Не надо! Не…пытай!, – и добавил:
– Наверное, на станцию...

     Арестанты шли молча. Вот уже и Казанская осталась позади, только шуршали ноги по пыльной, горячей от солнца дороге, да слышался цокот копыт лошадей конвойных казаков. Сзади отряда тянулась тачанка с чем-то, накрытым парусиной, похожим на самовар.

     Казаки курили и подшучивали над обречёнными ловлинцами:
– Ну, что, землячки! Красные воины – погромщики! Судьба… Может перед смертью запоём «Кубань ты наша Родина», а, молчите? Вот так и держитесь, молча, до конца, большевички! Подтянись! Вражина, красная! – ещё и ещё покрикивали казаки.

     Калмыков шёл в центре колонны. Всё передумал и ни-как не мог сообразить – Как устоять? Как убежать? Остаться живым? Губы его шевелились, что-то говорили, просили кого-то. Он вспомнил всех: и бога, и чёрта, и всех боженят, витающих где-то в бесконечной голубизне неба.

– Ты что шепчешь? – спросил Калмыкова, шагавший рядом Кулаков.
– Да-а. Это я так разговариваю с чертями, – тихо произнёс Калмыков.

     Кулаков усмехнулся лишь одними уголками глаз и по-вторил:
– С чертями… Надо же… Судьба и черти дерутся так, на-верное, – подумал Кулаков.

     Процессия прошла курган и повернула на юг – к берегу быстрой Кубани.
– Выход Волкова. Вот здесь! – подумали про себя все тридцать три бойца Ловлинского отряда.

     Как только отряд остановился, один из обречённых пустился бежать под гору, сколько у него было духу и сил. Бежит, а сам кричит:
– Сволочи!... Палачи!... Убийцы!... Белая тварь!... Будет вам за всё…, за всё…

     Казак, не спеша, снял с плеча карабин, прицелился и выстрелил раз, другой: «Пив, пив-в-в», – взвизгнули пули, достав обречённого. Он закружился волчком и, повернувшись лицом к отряду, упал навзничь, раскинув руки, стал похож на крест.

     В отряде зашептались:
– Вот и началось…. А кто это? – спрашивали бойцы друг друга. Кто-то сказал:
– Да это Андрюха Сопливенко.
– О-ох, бедный пацан…, –  грустно повторили несколько голосов, а Солянка проговорил:
– Спешил Андрюха до быстрой Кубани…
 
     Выход Волкова – место казни Ловлинского отряда, овраг на восточной окраине станицы Казанской. Весенние и осенние воды, собираясь в ручейки, сотни ручейков образовывали один большой ручей, и он пробивал кратчайший путь к быстрым водам Кубани. Бежал, может быть, миллионы лет, тысячелетия, унося вместе с водой грунт, чернозём, глину и песок, вымывая глубокий овраг. Отсюда многие годы жители возили для строительства своих хижин глину – казанскую глину, славившуюся на всю округу.
В результате образовалось большое углубление, или как говорили станичники – глинище. Так что природа здесь приготовила, как бы загон, очень удобный, скрытый от посторонних людских глаз.

     Народу уже собралось больше, чем должно было собраться. Приехали из ближних хуторов, из-за Кубани, из хутора Романовского, станиц Казанской и Ловлинской.
     Казнить осужденных намечалось прилюдно, так сказать – перед лицом трудового народа, чтоб другим неповадно было. Хотели наглядно показать людям, что с каждым такое будет, кто захочет свободы, новой жизни, кто поднимет руку на государство, на правительство.

     Отряд загнали в глинище, ударяя плетьми, прикладами и шомполами. Выстроили в ряд, так чтобы не закрывали друг друга, спиной к пятиметровой стене глиняного обрыва.
    
     Стояли ловлинцы, бледные, измученные. Кто-то просил смерти, кто-то свободы – отпустить домой, к детишкам. Больше всего просили пощадить детей: Тимченко Василька, Стариковых ребят и Березиных.

     Поп Матвей сказал Подымову негромко:
– Под корень сорняк! – и ещё со злостью добавил:
– Всех расстрелять, сволочей красных!

     А люди всё прибывали и прибывали, но держались поодаль. Кто-то приехал из любопытства, но большинство присутствующих были насильно пригнаны казаками.

     Всё было готово. По закону перед смертью положено выслушать каждого, отслужить панихиду. Батюшка должен подойти к каждому приговорённому и изгнать из преступника, обречённого на смерть, бога, то есть выветрить, удалить из его души, чтобы бог не был убит в душе преступника. Поп должен трижды перекрестить смутьяна серебряным крестом, который висит у попа на крепкой шее, на толстой цепочке.
    
     Каждый обречённый на смерть обязан поцеловать серебряный крест.

     Справа налево под обрывом стояли: Лубинец, Милованов, Маслий, Янок, Яценко. Поп подошёл к Лубенцу и начал его перекрещивать серебряным крестом. Лубинец сморщился и плюнул в крест. Поп зло сказал:
– Безбожник! Греховодник!

     Затем он подошёл к Милованову, стал его крестить, приговаривая:
– Удались, Господи. Не будь убиенный и прикрывший тяжёлой землёй, в вечное и спокойное бла-же-н-с-т-в-и-е, – почти на распев говорил поп Матвей.

     Милованов взял крест и целовал бы его до утра, если бы батюшка не спешил.

     Батюшка подошёл к Яценко, который весь осунулся, сник и дрожал от волнения, как лист тополя на сквозняке. Поп перекрестил его, всё также приговаривая:
– Боже, твоея раба и у твоея души божья сила, птицей улетания из души обречённого на смерть, поцелуй это серебро и твоя душа, будучи лежати на трёх метровой 
глубине лета и зимующих времена на далекие годы. Не смеет червь тлеть твою душу грешную, красный смутьян.

     Затем Бойченко подошёл к Тимченковым и заговорил с Васильком, спросив:
– Ты что, младенец дрожишь, как перепел в ладони? Страшно? Или житья надо бы? Не бойся, мальчик, ты не будешь убиенный, твоя душа вознесётся в глубокое голубое бесконечное небо, – поп поднял крест  серебряный и взмыл им в небо снизу вверх, прорезав щель в воздухе.

     Мальчик глядел не на попа, глядел он на косогор, где парил степной орёл, туда дальше, может над Казанкой. Орёл стоял на месте, как бы упёршись сильными крыльями в воздух, заметил на земле то ли мышь, то ли перепела. Вася смотрел и думал:
– Птица свободная, вольная, сейчас полетит в Ловлинку, а может за быструю Кубань, где тихо и блаженно, где не убивают. Мне так хочется взлететь, уйти отсюда далеко-далеко, домой, до мамки, где ласка и материнское тепло. Мамочка, родимая, как бы я сейчас тебя обнял, поцеловал и рассказал, что я видел и пережил за эти часы. Сколько не-справедливости, сколько грубых слов, сколько истязаний, сколько крови, а пожалеть некому, кругом зло, жаждущее крови людской.

     Василёк может быть смотрел бы ещё на степного орла, висевшего в небе над косогором, но поп сказал:
– Ну! Ну! Мальчик, целуй!

     Вася уже растерялся, ему казалось, что перед ним не поп, а какой-то зверь с длинным лицом, который хочет его обнять и унести отсюда, а потом убить. Он прикоснулся губами к холодному кресту.
 
– Пустите меня! Домой, к маме, отпустите. Я не виноват, – тихо, дрожащим голосом повторил Василёк.

     Поп, как бы, не услышав, пошёл дальше вдоль строя Ловлинского отряда. Кто-то целовал крест, кто-то плевал и ругал палачей, многие просили пощадить детей.

     Крайним слева стоял Солянка. Батюшка подошёл к нему и всмотрелся в его сивые, как облака глаза. Они горели. Горели ненавистью к палачам, горели огнём отмщения. Глаза Сергея искали оружие, которое можно сейчас схватить и убить и попа, и всех этих палачей. Но не найдя ничего, Солянка остановил свой взгляд на большом серебряном кресте, висевшем на крепкой цепочке у попа на груди.

     Поп Матвей заговорил, обращаясь к Солянке:
– Божия душа грешника, изгони все свои грехи и прокляни зло, пренесенное твоею тяжёлою рукой во имя Иисусе и Кресту, во веки веков. Целуй крест, антихрист красный!

     Солянка взял крест у попа Матвея с груди и рывком стал тянуть его к себе, вместе с поповской головой. Он хо-тел откусить у попа Матвея нос, что бы оставить память о большой борьбе за власть у попа Матвея на лице.

     Поп упирался и громко приговаривал:
– Грех за непослушание!

     Сергей вот-вот достанет до носа батюшки большими острыми зубами и всё кончится. Он хотел откусить и проглотить нос попа Матвея. Солянка вскричал:
– Палачи! Разбойники! Придёт время! Вас вздёрнут на верёвке! Тва-рю-га поп!…

     Казак достал палаш и ударил по голове Солянки. Голова обильно брызнула кровью...

     Подымов грустно смотрел на эту картину. Усмехнулся почти одними морщинами на его тупом и сильном лбу, морщины то пропадали, то потом разом появлялись вновь.
– Да-с! Борьба сильная, беспощадная, требует очень много жертв… Что делается, надо кончать! Кончать и баста! – по-думал про себя атаман.

– Приготовиться!  –  скомандовал атаман. 

     На тачанке с пулемётом казаки зашевелились. Бойцы Ловлинского отряда смотрели прямо – смерти в лицо. Мальчишки Стариковы, Березины и Тимченко, глядели и не понимали, что происходит вокруг.

     Казаки расчехлили «самовар», который следовал за отрядом из самой Ловлинской на тачанке, запряжённой парой добрых гнедых дончаков. Обречённые на смерть увидели пулемёт «Максим», водивший стволом то вверх, то вниз, то вправо, то влево. Он как будто искал место, откуда начать.

     Казак с чёрными усиками, в донской форме, с широкими лампасами на шароварах, в синей фуражке с красным околышем, лихо сдвинутой на правую сторону, посмотрел через щит пулемёта на головы ловлинцев. Ему показалось, что арестанты стоят неровно – головы и ниже, и выше.

– А как бить  – по головам, или по грудям? – подумал он. Пулемётчик смотрел на мушку через щель на щите пулемёта прицела, сняв свою фуражку.

     Фёдор Лубинец показал пулемётчику дулю в щель:
– На, гадёныш! Белая тварь, деникинский ублюдок!

     Казак не увидел, а может быть, не захотел придавать этому значения. Он смотрел на стену обрыва и на, как бы приклеенные к глине, головы этих несчастных смертников. Приклеенные туловища в белых рубахах к стене из глины.
Из строя арестантов раздавались крики:
 
– Всех не убьёте, сволочи!  Отпустите детишек! Палачи! Убийцы детей! Белая банда! Подонки старого режима! Будьте вы прокляты! Собаки! Отпустите! Мамочка род-ненькая….

     Кто-то крестился, кто-то обнимался на прощанье. Братья Стариковы обнялись, поцеловались и так остались стоять, прижавшись, друг к другу. Янок хотел бежать, но его кто-то дёрнул за руку и он прижался плечом к Калмыкову, держась за его дрожащую руку.  Бабенко грозит кулаком в пулемёт, кто-то бросил кусок глины в попа Матвея.

     Подымов спешил – обстановка накалялась всё больше, ждать дальше было нельзя. Вытащив из ножен палаш и секанув по воздуху, он громко выкрикнул:
– По изменникам Родины, предателям трудового народа. Огонь!

     Пулемёт повёл хоботом справа налево, слева направо. Пулемётчик, будто не знал устава, откуда начинать – слева направо, или справа налево. Опустив ствол ниже, в прорези на щите он увидел грудь Лубенца, стоявшего справа.

     Казак нажал на гашетку и пулемёт заговорил: «Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та!» Пулемётчик стрелял так, чтобы каждому досталось по две пули. «Та-та-та!» – прогремел пулемёт и смолк. Пулемётчик сказал:
– Ну, вот и всё! Всё!

     Подымов громко, со всей силы, заорал:
– Почему замолчал пулемёт? Огонь! Огонь, сволочь!

     Пулемётчик глянул сквозь пулемётный щит и, ему показалось, что у стены уже никого нет. Он закричал:
– Всё! Всё!

     Подымов опять громко повторил:
 
– Огонь! Огонь, мерзавец!

     Пулеметчик ответил:
– Я щас поправлю! – и ударил короткими очередями по самому низу стены обрыва: «Та-та-та, та-та-та, та-та-та!»

     Подымов кричит:
– Отставить! Отставить! Отставить!

     Пулемёт смолк. Пулемётчик смотрит и думает:
– Где же я напортачил? Что я неправильно сделал?

     А Подымов всё кричит:
– Отставить! Отставить!... Сам же с пистолетом быстро подошёл к обрыву, у подножия которого лежала груда расстрелянных бойцов. Казаки уже кололи штыками в мертвые тела, проверяя, не остался ли кто-нибудь живым из них.
 
     Один донской казак шашкой отрубил голову мёртвого Маслия и поддев её на конец клинка, кричит в толпу трясущихся от страха людей:
– Вот, всем будет так, кто захочет свободы и поднимет руку на власть!

     Другой казак воткнул острый трёхгранный штык в руку Косте Старикову, тот вскричал от боли:
– Ой, гадюки!

– Что вы возитесь! – револьвер в руке Подымова вздрогнул, пуля попала в голову Старикову, правая нога дёрнулась, и тело затихло.

     Калмыков лежит, как будто без головы – на его голову упал и прикрыл своим телом сраженный пулями Иван Березин. Владимир весь в крови, в чужой крови, но он жив и слышит всё. Его ухо, как обожжённое, горит огнём – пуля пробила мочку уха. Слышит он, как подошедший Подымов говорит:
 
– О! Славная смерть, – крестом лежат.

     Казак уколол Калмыкова в бедро штыком. Штык вошёл в тело бойца, как в брусок мыла, но Калмыков не вздрогнул, не подал признаков жизни, терпел изо всех сил, прикусив нижнюю губу. Казак сказал:
– Готов! Да и куда ему, – весь в крови.

     Подошли к телам Тимченко. Отец лежал лицом в землю, а Василёк, прижавшись к отцу, лицом в небо. Одна пуля раздробила ему плечевую кость, другая – ключицу. Подымов про себя подумал, шевеля губами:
– Бедное дитя, так же хотел свободы и новой жизни.

     Губы мальчика шевельнулись. Атаман нагнулся пониже, чтобы расслышать, что тот пытается сказать.
– Ма-а, ма-мо-ч-ка… по-мо-ги, по-мо-ги…, – еле слышно простонал Василёк.

     Подымов вздрогнул, сердце офицера обдало холодом. Он повернулся, как-то боком и, не сгибая руки в локте, выстрелил мальчику в голову. Пуля попала в нижнюю челюсть, тело дёрнулось и затихло.

     Дважды казаки укололи штыком тело Тимченко старшего. Оно оставалось лежать бездыханным.
– Готов! Мёртвый! – сказал один из казаков.

     Раненый Герасименко поймал руку лежавшего рядом Гладкова и от дикой боли грыз её зубами. Гладков лежит на спине и громко стонет, просит о помощи – у него перебит позвоночник. Одной рукой гребёт землю – пытается подняться, но безуспешно. Он бредит – ему кажется, что он в бою, через него перепрыгивают конные казаки, где-то ухнул снаряд белых, обдало теплом и порохом, в спину впился осколок. Он кричит:
 
– Товарищи! Сестру, сестру! Помогите! Красные наступают, кричат: «Ура-а-а! Впе-рё-ё-д!». А пулемёт тарахтит: «Та-та-та-та-та!» Кто-то стоит над ним, дышит тяжело, сопит носом, другой что-то говорит, как будто офицер. Гладков уже видит свет и тихо шепчет: «Товарищи! Товари-щи!..»
 
     Подымов выстрелил два раза. «Тра-та, та-тах», – эхом отозвались выстрелы от берега Кубани, от обрыва…

     Быстрые воды Кубани уловили эхо первой длинной очереди пулемёта и на тяжёлой волне мутной воды понесли его далеко по течению.

     То крюком согнётся Кубань, то вздуется пеной, то выпрямится и несётся серой лентой в далёкое море. Спешит, течёт быстро. Несётся по ветру, заигрывает, где-то в тени, в старых прогнивших корягах, пнях столетних дубов, обросших бархатным мягким зелёным мхом. Кубань старая и молодая, легендарная, строгая и печальная, прославленная, покрытая славой казаков, политая свежей кровью бойцов за новую жизнь, за свободу, за революцию.

     И вот сейчас, когда ещё дымится земля, у выхода Волкова добивают раненых, рубят клинками, колют штыками палачи из добровольческой армии Деникина, хорунжий Подымов, как и хотел, хлебнул через край чужой свежей крови, прямо здесь – перед лицом трудового народа. Он повторил ту трагедию, что сделали горцы с от-рядом сотника Гречишкина у Волчьих ворот – добавил вдов и сирот, безмерного горя в жизнь ловлинцев.

     Вскипела людская ненависть к старому, отжившему строю, поэтому польется кровь ещё и ещё – на несколько лет. Беспощадная злоба затмила разум тысячам наших 
земляков, борьба шла на истребление врага до конца, до последнего бойца и победить в этой борьбе мог тот, кто испил большую чашу горя.

                После казни

     Всё, работа окончена. Казаки спешили на обед, каша остывает, время уходит. Солдат должен во время и сытно есть. Донские казаки на конях проехали вверх по оврагу Волкова и скрылись за ближними дворами Казанской, оставив лежать на палящем июльском солнце бездыханные, истерзанные тела бойцов ловлинского отряда.

     Атаман Подымов и отец Матвей не спешили. Их тачанка из оврага выехала на дорогу, и гнедые дончаки рысцой понесли их в сторону станицы.

     Летнее полуденное Солнце пекло им в голову, жаром прогревало тела. Странницы тучи редко проплывали под самым Солнцем и их тени бежали волками то справа, то слева, поджав хвосты с раскрытыми пастями, откуда свисали, как лапти языки. Бежали туда, где остались тела убитых ловлинцев, навстречу тачанке Подымова и попа Матвея. Одна такая тень прыгнула на лошадей, потом матёрым волком прыгнула через тачанку, через Подымова и Бойченко. Атаман неожиданно пригнулся, втянул голову в плечи и оглянулся. Матёрый волк, поджав хвост, с раскрытой пастью, побежал быстро по кровавому следу от тачанки туда, где много крови – к выходу Волкова…

     Поп Бойченко, как только Подымов пригнулся, спросил:
– Что с Вами, Никита Андреевич?

     Атаман ответил голосом, далёким, как будто вырвавшимся из-под самого сердца:
– Да-с! Надо оповестить родных, чтобы забрали тела домой.

     До крайних домов станицы ехали молча. Вдруг Подымов заговорил:
– Жара!

     Поп поддержал разговор:
– Парко, на дождь, а дождь сейчас некстати – уборка, а уборка любит сушь.

     Впереди тачанки вихрем закружило пыль и столбом понесло ввысь. Бойченко продолжал:
– Ишь, как кружит, сверлит вихревые столбы в небе. Вроде бы на сушь, а печёт. Говорят нынче урожай – по сто пудов Ботвинко намолачивает, и овёс даёт по шестьдесят пудов. Большой хлеб… – продолжал Бойченко.

     Подымов видел губы Василька, которые шептали:
– Ма-ма-ма, ма-мо-ч-ка, по-мо-ги, по-мо-ги…

     Он видел, как лопнула голова Солянки, как пулемёт пришивал белое полотно к стене обрыва, как он в истерике кричал:
– Огонь! Огонь! Прекратить огонь!»

     Атаман повернулся к попу и сказал:
– А-а! Да-с! Урожай редкий.

     Тачанка разговаривала колёсами в такт цокоту копыт сытых дончаков: «Така-так, така-так, така-так…» Поп Матвей и атаман едут по узкой центральной улице станицы Казанской. На приветствия казаков и поклоны кресту попа Матвея, они хмуро, нехотя отвечают – в жест поднимают руку и кивают головами сверху вниз.

     Проехали правление станицы, тёмные, белые мохнатые шапки казаков сновали справа и слева от дороги, вокруг военные: солдаты, казаки, юнкера, офицеры. Что-то делали, точили шашки: «Шик, шик, шик, шик…» – отзывался острый звук. Войска готовились в далёкий путь – за Кубань, к тяжёлым боям с отрядами Кочубея.

     Кухня казаков, не переставая, дымила трубой и возле неё всегда суетятся солдаты-пехотинцы, казаки. Всё войско готово к выступлению. По первой команде офицера или юнкера, казаки, как цепные псы, сорвутся с цепи и понесутся в атаку, готовые рубить, колоть любого, попавшего им красного бойца или партизана.

     Тачанка повернула влево – на Кубанскую улицу, немного проехала и остановилась в туче пыли, бежавшей вслед за нею. Ловко спрыгнув с тачанки, Подымов дружелюбно пожал попу руку и сказал:
– Ну, вот и моя резиденция. Прощай, Матвей Фёдорович, может быть навсегда! Вот так. Эх! Времечко! Ну-с с Богом!

     Поп, вежливо попрощался. Кучер – Иван Лупатый, ловко махнул кнутом, и кони резво взвинтив воздух, сверля его и кидая гривой то вправо, то влево понесли батюшку в тачанке домой – в Ловлинскую…

                В поисках родных

     Рано утром из Ловлинской в Казанскую выехали родные арестованных. Кто на своём тягле, а у кого не было, тот попросил у соседа лошадку, пообещав за неё отработать.

     Вот уже почти доехали до Высокого семьи Солянки, Тимченко, Голышенко, Сопливенко. Резво бежит гнедой Лукаш к своему хозяину Солянке. Бежит за одноколкой кобель Туман, обнюхивая каждый кустик и подпирая его  поднятой задней ногой, каждый бугорок, каждую кочку. Радуется широкому простору степных равнин, то поднимет перепела, то загонит в тёмную нору мышь, то зальётся лаем, 
выгонит косого. Всё время вслушивается в перестук колёс телеги, цоканье подков Лукаша. Все родное, всё знакомо ему и мило. Не раз он вот так же бежал за телегой, высунув длинный, как лапоть влажный красный язык.

     Курган Высокий. Много раз станичникам приходилось ездить из Ловлинской в Казанскую и он всегда привлекал к себе их взгляды. Курган Высокий – это могильник скифов. Когда-то он был цел, круглый, не тронутый раскопками, а потом пошла в народе молва, вроде такой: «Приехали иностранцы, попросили у правительства разрешение раскопать курган. Государство разрешило. Иностранцы раскопали и забрали золотую колесницу, на которой Бог объезжал свои владения. Грохот от колесницы был слышен далеко, особенно в дождь – колесница гремела, как гром». Другие говорили, что раскопки не увенчались успехом – ничего не нашли. Работы прекратили во избежание жертв, якобы сильно мешали невидимые черти – стегали и били палками, толи забрасывали комьями земли. Много анекдотов и небылиц придумали, а факт в том, что курган раскопали.

     Дорога лентой бежала навстречу Лукашу и Туману, ровной и извилистой, отставала и удалялась в голубой дали горизонта, а потом вся пряталась, закрывалась маленьким облаком пыли, поднятым телегой Лукаша. Жена Сергея Солянки смотрела вперед, говоря про себя:
– Скоро, скоро железная дорога, а там и Казанка… Смотрела с тревогой и надеждой, так же, как и другие семьи, ехавшие и шедшие пешком – родные и близкие арестованных бойцов.

     После того, как арестованных угнали из станицы, о них ничего не было известно, кроме того, что по дороге казаки убили комиссара Воронова.

     Родные хотели увидеть мужей, отцов, сыновей, узнать их дальнейшую судьбу, поговорить, спросить – может что-то нужное и важное они забыли дома, а может увидеть живыми в последний раз, попрощаться:
– Довезу я вот Сёме табачку и хлебца, сальца. Деньжонок захватила – заняла у Гулидиных. Может ребят погонят ку-да-либо на работу, а там Бог знает…

     Тимченко Федора всю дорогу плачет:
– Бедненький Василёк! Совсем мальчишка. Что он видел? Да он ещё и не жил на белом свете. Как горько на душе, за-живо они меня кладут в могилу. Отец и сын, горе горькое… – сказала Федора сквозь слёзы, утерев лицо кончиком плат-ка.

     Сопливенко Марина:
– А моему Андрюше нет и семнадцати лет. Как можно пережить всё это ужасное горе? Как пережить? Как перечувствовать, дорогой, крошка-сынок. Чи захватим мы их жи-вых? Эти живодёры крови хотят, большой людской крови.

     Тяжёлое время – война. Утрата близкого человека ни с чем несравнима, а потеря кормильца, потеря отца, брата, сына – в сто крат тяжелее. Плачут и скорбят родные –  жена, мать, брат, сестра, даже переживает вся живность в домах – так устроена людская семейная жизнь – трудная и многогранная.

     Связав себя совместной заботой о своей семье, детях, стариках, обо всём том, что называется жизнью, совместным существованием, муж и жена преодолевали все жизненные невзгоды, заботились друг о друге. Вот так жила и семья Сергея Солянки – его жена Нюра и их семеро детей. 

     Семья жила, как в улье пчёлы – трудились, строили своё благополучие, устраивали свою жизнь всем необходимым – хлебом, солью, теплом. Мир и дружба – голова всему в любой семье, особенно это было характерно для семьи Солянки. Почему? Потому что Сергей был так воспитан своими родителями – выходцами из рабочих, приучен к сознательному труду,  к дисциплине и ответственности. Жила семья небогато, худо-бедно, сводила концы с концами. Но, видимо, судьба приготовила для этой семьи новое испытание, она искала жертвы, и, наверное, нашла….

     И вот сейчас, в июле 1918 года семья Солянки едет на одноколке по станице Казанской, едет, что бы узнать, где муж, отец. Как его найти, у кого узнать, где расспросить?

     Встретили первого жителя станицы – маленького муж-чину, спросили:
– Скажите, пожалуйста, а где у вас здесь правление, или атаман? – мужчина дёрнул плечом и неохотно ответил:
– Поезжайте в центр станицы, к церкви, там спросите». Спрашивают у другого мужика:
– Может, вы знаете о Ловлинском отряде? Куда их угнали, где каземат?

     В ответ мужчина недоумённо пожимает плечами, и как-то в спешке, озираясь по сторонам, скороговоркой отвечает:
– Ничего не ведаю. Ничего не разумею, что к чему. Не видел ничего, – и быстро уходит.

     Жители, напуганные, не понимающие что делается в политике, кому кланяться, кому повиноваться и поэтому почти не отвечали на вопросы ловлинцев о судьбе отряда. 

     Кто-то всё же сказал:
– Их угнали!

     Другой добавил:
– Их казнили! Расстреляли у Волкова выхода!

     Третьи говорили:
– Их расстреляли и покидали в быструю Кубань!

– Покидали в Кубань? И где же теперь они? Может у самого моря, а может где и завис Сергей на изгибе реки у берега на гнилом суку, коряге? – в ужасе думала его жена Нюра и не только она одна.
– Где отряд? Где? – скорбят Ловлинцы, льют слёзы.

     Безмерно жаль родных и близких арестованных, но не чувствуют они жалости и сочувствия со стороны жителей станицы Казанской, скорее наоборот – видят злые и недобрые взгляды, скверные слова вслед себе слышат они…

     В правлении станицы им рассказали обо всём, что случилось с отрядом:
– Поезжайте к выходу Волкова, это за первым курганом на восточной окраине станицы и вы всё увидите. Заберите домой уже мёртвых своих родных.

     Ловлинцы, искали в груде изуродованных, трудно узнаваемых тел, всех в крови, с жестокой злобой на лицах, каждый своего…

     Мать Калмыкова не нашла своего сына среди убитых. Никто не мог сказать ей, куда делся Владимир. Она неоднократно ездила на берег Кубани, искала по отмелям, по песку, по берегу и ничего не находив, убитая горем, возвращалась в Ловлинскую, и ещё больше скорбила о пропавшем, без каких либо вестей, сыне. Никто не знал о нём ничего. Никто…
 
     Горе, неописуемое, нечеловеческое, вечное и ужасное, остающееся у человека навечно, на всю жизнь…

                Похороны

     Тридцать две жизни были отданы за революцию, за свободу, за советскую власть в овраге у выхода Волкова.
 
     Родственники привезли истерзанные тела в станицу для того, чтобы похоронить достойно, по-христиански.  Но поп Бойченко отказался их отпевать и не разрешил хоронить расстрелянных бойцов на кладбище, объявив их вероотступниками. Он закрыл ворота кладбища на замок, более того, запретил плотнику делать для покойных гробы.

     Благодаря помощи односельчан, расстрелянных бойцов всё же удалось похоронить на кладбище в гробах – всех рядом со своими родными. Тела погибших были изуродованы до неузнаваемости, некоторые были обезглавлены, у многих в руках были зажаты комки глины и травы, видимо в последние секунды жизни они хватались за землю…

     Плотнику, делавшему гробы для расстрелянных, по требованию попа Бойченко, казаки нанесли пятьдесят ударов шомполами, а в день похорон демонстративно устроили в станице шумное гулянье с музыкой и плясками.

     Почти три года пролежали в земле тела расстрелянных бойцов, и когда, в станицу Ловлинскую окончательно вернулась советская власть, могилы всех бойцов вскрыли и перезахоронили в одну общую братскую могилу. Сложили один на один тридцать два гроба и засыпали землёй.

     Перезахоронение казнённых бойцов Ловлинского отряда проходило торжественно, при огромном стечении народа, присутствовали все жители станицы. Родственники ещё раз простились со своими родными и близкими людьми.
 
Позже над могилой соорудили кирпичный памятник, на котором золочёными буквами написали:
«Жертвам белогвардейского террора. 1918 год, июль»,а ниже – фамилии всех тридцати двух расстрелянных бойцов Ловлинского отряда.
 
                Эпилог

     Трагическая история Ловлинского отряда на этом не закончилась. Она имела продолжение для её участников.

     После того, как казак-пулемётчик начал стрелять по шеренге приговорённых к смерти, от первых пуль замертво упал, стоявший рядом с Владимиром Калмыковым, Пантелей Березин. Падая, он завалился на Калмыкова всем телом, придавив его голову. Калмыкову тоже досталось – жгучая боль обожгла его левое ухо и он почувствовал, как горячая кровь полилась по его шее. Когда стрельба прекратилась, и казаки начали добивать раненых, Владимир решил притвориться мёртвым и, превозмогая боль, терпеть изо всех сил, чтобы с ним не делали. Он хотел выжить – во что бы то ни стало. Ему повезло – подошедший казак, увидев его бездыханное и окровавленное тело, уколол его штыком лишь в бедро, посчитав уже мёртвым.

     Дождавшись, когда всё стихло, Калмыков выбрался из-под мёртвых тел своих товарищей и, где ползком, где перебежками добрался до берега Кубани. Ухватившись за плывшую по течению корягу, он переплыл на противоположный берег реки, где его подобрали бойцы отряда Кочубея. Он продолжил воевать до самого окончания войны. В боях с белогвардейцами проявил себя бесстрашным бойцом, дошёл до Крыма, где и погиб.
 
     Поп Матвей Бойченко, с приходом советской власти, был арестован, осуждён и отправлен в тюрьму.

     Хорунжий Подымов продолжил воевать с красными – под Екатеринодаром, Новороссийском, на Перекопе. После разгрома белых в Крыму – бежал за границу, жил в Югославии. В тридцатые годы вернулся в Россию, но был опознан, арестован и расстрелян в Армавире.
 
                Список
Членов отряда Шепелева, приговорённых 17 июля 1918 года военно-полевым судом к смертной казни

№ Станица         Имя и фамилия         Приговор
1 Ловлинская Шепелев                отравился
2 Ловлинская Константин Воронов расстрелян
3 Ловлинская Захар Пахомов         расстрелять
4 Ловлинская Матвей Бабенко         расстрелять
5 Ловлинская Пантелей Березин расстрелять
6 Ловлинская Иван Березин         расстрелять
7 Ловлинская Фёдор Герасименко расстрелять
8 Ловлинская Иван Гладков         расстрелять
9 Ловлинская Василий Голышенко расстрелять
10 Ловлинская Степан Гречишкин расстрелять
11 Ловлинская Иван Гульванский расстрелять
12 Ловлинская Фёдор Диденко         расстрелять
13 Ловлинская Владимир Диденко расстрелять
14 Ловлинская Пётр Кулаков         расстрелять
15 Ловлинская Николай Корниенко расстрелять
16 Ловлинская Пётр Лобода         расстрелять
17 Ловлинская Фёдор Лубинец         расстрелять
18 Ловлинская Константин Милованов расстрелять
19 Ловлинская Василий Маслий         расстрелять
20 Ловлинская Николай Мысев         расстрелять
21 Ловлинская Пётр Паходин         расстрелять
22 Ловлинская Сергей Солянко         расстрелять
23 Ловлинская Михаил Стариков         расстрелять
24 Ловлинская Константин Стариков расстрелять
 

№ Станица          Имя и фамилия         Приговор
25 Ловлинская Андрей Сопливенко расстрелять
26 Ловлинская Александр Тимченко расстрелять
27 Ловлинская Василий Тимченко расстрелять
28 Ловлинская Семён Черненко         расстрелять
29 Ловлинская Пётр Касаев         расстрелять
30 Ловлинская Григорий Шинкаренко расстрелять
31 Ловлинская Иван Янок         расстрелять
32 Ловлинская Леонид Яценко         расстрелять
33 Ловлинская Пётр Русин         расстрелять
34 Ловлинская Владимир Калмыков расстрелять
35 Казанская Скобелев         расстрелять
36 Казанская Ефимченко         расстрелять


Примечание:
– 18 июля 1918 года у выхода Волкова было расстреляно тридцать четыре красноармейца из отряда Шепелева: тридцать два – жители станицы Ловлинско и два красноармейца – из станицы Казанской:Скобелев и Ефимченко, которых похоронили на месте казни.
– Командир отряда Шепелев покончил жизнь самоубийством ещё до расстрела своих товарищей.
– Комиссар отряда Воронов был застрелен казаками-конвоирами в станице Ловлинской  по дороге к месту казни.

                Из воспоминаний
               Костиковой (Тимченко) Марии Андреевны - дочери
                Тимченко Андрея Степановича

     29 июня 1918 года, в разгар уборки, в станицу Ловлинскую прибыл карательный отряд во главе с атаманом станицы Казанской Подымовым. В состав отряда входили офицеры: Кучеров, Чернышов, Пятиримов и другие.

     Бывший царский офицер, он же командир отряда - Шепелев ранее передал список ловлинских солдат, воевавших на стороне Красной Армии.

     В списке были: комиссар Воронова, его секретарь Пахомов, члены совета: Тимченко, Черненко, Янок, Герасименко, Аскольский и другие.

     Всех их вызвали в центр станицы, где собрали митинг. На глазах станичников их били, пороли шомполами. На следующий день арестованных большевиков погнали в станицу Казанскую. Там, напротив здания правления станицы, их били шомполами.
Затем отогнали в овраг на восточной окраине станицы и казнили – расстреливали, добивали кинжалами, штыками.

     Командир отряда – Шепелев, узнав о трагедии, сам сделал себе ядовитый укол и умер.

     Ловлинский поп Матвей Бойченко лично присутствовал при казни. Перед казнью большевиков, поп причастил каждого из них и дал своё согласие на казнь.

     Всего было расстреляно тридцать пять человек – тридцать два из Ловлинской и трое из Казанской.

     Поп Матвей закрыл на замок ворота кладбища, не разрешив хоронить там убитых. Так же он запретил делать гробы для убитых.
 
     С помощью плотника Крамаренко, гроб всё же был сделан из досок, которые родственники выломали из забора кладбища. Плотнику, который, несмотря на запрет попа, сделал гробы для Тимченко Андрея Степановича и его сына Василия, по настоянию попа Матвея казаки нанесли пятьдесят ударов шомполами. Отца и сына похоронили в одной могиле.

     Остальных казнённых бойцов также похоронили на кладбище рядом с могилами их родственников. В руках у многих убитых были зажаты комки земли и травы, видимо во время казни они хватались за землю.

     Трупы были страшно изуродованы, многих трудно было узнать, а некоторые были обезглавлены.

     В день похорон в середине июля в станице казаки устроили праздник с танцами и музыкой.

     С приходом в станицу красных, поп Бойченко и палач Пятиримов были отправлены в тюрьму.

     Спустя три года могилы были вскрыты. В центре станицы была вырыта общая братская могила, в которой похоронили расстрелянных жителей станицы Ловлинской.
При перенесении праха казнённых большевиков родные ещё раз простились с близкими им людьми. Перезахоронение в братскую могилу проходило при огромном стечении народа – присутствовали все жители станицы.

     Позднее на братской могиле установили памятник «Жертвам белогвардейского террора 1918 г.» и золочёными буквами написали все фамилии казнённых бойцов Ловлинского отряда.
Воспоминания были записаны хранителем музея –
Решетнёвой Валентиной Иссидоровной в 1983 году.

     У этих трагических событий было продолжение. 3 августа 1918 года Кубанское Краевое Правительство рассмотрело обращение жителей станицы Ловлинской, в то время находящейся под властью белогвардейцев, о переименовании станицы Ловлинской в станицу "Армейскую", обосновывая это тем, что "Ловлинский отряд" наложил чёрное пятно на станицу. Это лишний раз подтверждает тот накал ненависти и разобщённости, который царил в годы Гражданской войны на Кубани.

Текст Протокола приводится без сокращений:

                1918 год. Глава 6. Протоколы №31-53

                П Р О Т О К О Л    № 32 а

   Заседания Кубанского Краевого Правительства, состоявшегося 3 августа 1918 года под председательством Л.Л. Быча и в присутствии членов: Сушкова, Намитокова, Воробьёва, Скобцова, Кулабухова и секретаря Тимченко.

   Слушали: доклад и.о. члена Кубанского Краевого Правительства по Ведомству Внутренних дел Кулабухова:

   Сбор станицы Ловлинской Кавказского отдела Кубанской области, принимая во внимание, что в этой станице, благодаря исключительному действию невойскового населения, был организован при большевистском восстании отряд, который носил название по имени станицы -  «Ловлинский отряд» и чем на станицу наложено чёрное пятно, приговором своим от 18 июля 1918 года за №20, просит переименовать эту станицу, дав ей название « Армейская», в честь дороги, пролегающей через эту станицу, по которой проходили войска донских казаков и солдат во время войны с черкесами, направляясь по ней из Донской области в Воровскую крепость.

   Постановили: Просьбу сбора станицы Ловлинской, изложенную в приговоре его от 18 июля 1918 года за №20, - утвердить, переименовав станицу Ловлинскую в станицу «Армейскую», о чём отдать соответствующий приказ по Кубанскому краю.
 
   Протокол подписали: Председатель: Быч, члены: Сушков, Намитоков, Воробьёв, Скобцов, Кулабухов, и.д. секретаря Тимченко.
 
Источник: Электронная библиотека 2008. Протоколы заседания Кубанского Краевого Правительства 1917-1920 г., т 1-4