Бегот

- Ой, пап, что это!?
- Это ночь, сынок, спи, сынок….

…охота не кончилась, но отстала погоня.

Пролог 1
Храм был забит до отказа. Масса калек, ущербных и сумасшедших смердела мочой. От сырых лохмотьев к расписанному в светлые яркие цвета своду поднимались испарения, сквозь которые всё – чудеса святых, страдания великомучеников – выглядело, словно на картинах импрессионистов.
Снаружи Храм походил на давящий своей помпезно-величественной готикой католицизма собор. Он был сооружён из серого камня и имел высокие и узкие витражные окна. Огромные тощие шпили башен безжалостно, будто приговор Торквемада, протыкали толщу ясного, прозрачного воздуха. Внутри же Храм напоминал православную церковь: позолота, серебро, много небесно-голубого на своде, много растворенного в большом объёме пространства, в котором ощущаешь себя парящим, чистым, просветлённым, в котором хочется плакать сладкими, искренними детскими слезами.
Шла служба. Хор, наверняка, кастрированных безусых отроков распевал какой-то чудовищной мелодичности псалом на латыни, но никому, кроме Олега, не было дела до их пения. Юродивые, громко сквернословя, требовали милостыню у забитых и запуганных старух, которые даже не пытались их усмирить, а покорно отдавали последние медяки, припасённые для покупки свечей, или смущённо поправляли на своих головах платки и косынки, если их кошельки и карманы вдруг оказывались пустыми.
Олег отыскал самый тёмный угол и, прислонясь к одной из статуй Богоматери, просто стоял. Стоял, ничего не ожидая….

***
- Не знаю, мама, ничего не знаю.
- Как же так, сынок!? – невозможно было смотреть в её отчаянно растерянные выцветшие глаза и молчать, когда больше всего на свете хотелось молчать. – Неужели тебе совсем неинтересно жить?
- «Неинтересно» - это не то слово. Вернее сказать: то, что я сейчас чувствую, измерять нужно в совершенно иных категориях.
-Тебе всё равно, что с тобой будет!?
Олег помедлил, подбирая слова, чтобы сформулировать ответ. Потом выдохнул и произнёс:
- Мне неинтересно то, что цивилизация способна мне предложить. Мне неинтересно само устройство….

Пролог 2
Ненавистный пот обжигал глаза и они отчаянно слезились. Из-под солёной разъедающей пелены всё виделось смутно. Слёзы горячими ручейками стекали по щекам, которые были ещё горячей. Внутренности содрогались, словно кто-то просунул свою когтистую пятерню через глотку в кишечник, захватил там трепещущую требуху и теперь резко рвал её наружу. Каждый новый рывок был сильнее предыдущего. Терпеть дольше Андрей уже не мог. Он задыхался и судорожно сглатывал комья подступающей к зубам блевотины.
Сзади доносился шум погони, а перед ним, после двенадцати часов нескончаемого бега, вдруг распахнулось смрадное, гнилостное болото. Без единого кустика или деревца. Почти сплошной ковер тёмно-зелёного с желтоватыми и розовыми прожилками гноя, испаряющегося под лучами жаркого Солнца. Лишь кое-где виднелись серые островки чахлого мха.
Он знал, что болото находилось в совершенно противоположной стороне, точнее – должно было там быть! Все эти часы он бежал от него по направлению к горам, а вышел к болоту! Однако, на то, чтобы гадать, как так получилось и что-то предпринять, времени уже не осталось. Осталось всего несколько секунд для себя, и плевать на всех! Кто они мне? Друзья? Любимые? Родители? Плевать на них, плевать! Сейчас, нужно только прошептать формулу – и я дома, в безопасности. Где ничто не воняет – ни тела, ни чувства, ни мысли….
Андрей почему-то медлил. Позывы к рвоте чуть ослабли. Стало полегче. Секунду он наслаждался жизнью. Андрей глубоко вдохнул тошнотворный воздух болота и при этом ничего не ощутил, но спустя мгновение его скрутило и швырнуло на колени. Всё тело сверху донизу пропахала адская боль. Андрей заорал, хватаясь за бешено пульсирующий живот. Его вывернуло. Куски кишок отрывались и выпадали изо рта. Кровь брызнула фонтаном. Её тёмная сверкающая струя ударила в болотный гной. Андрей рухнул ничком, и его голова погрузилась в трясину. Жижа сомкнулась над затылком и, казалось, навсегда. Но каким-то жутким усилием Андрей вытащил себя. Его глаза были полны безумной радости и гордости. В них было: «Я облевал этот проклятый мир! Теперь можете резать меня на части, но я ничего не сделаю ради него! Блевать я на него хотел! Это всё, что я могу для него!».
Рвоты уже не было. Кровь медленно, вяло стекала по уголкам губ. Андрей приподнялся на руках, качнулся в сторону болота и вдруг бросил себя вперёд. Трясина чавкнула, минуты две жирно поколыхалась и вновь стала неподвижной….

1. Иначе ничего не понять
Вонь…. Только вонь…. Одна вонь и поскуливание вонючих ртов. Невозможно было ни слова разобрать в этом удушающем поскуливании. Вонь рвалась наружу из гниющих глоток, смешиваясь со смрадам отбросов. Лишь вонь среди вони и свалки, грудами возвышающихся вокруг полуразложившихся, но ещё шевелящихся, и полуразложившихся, но уже мёртвых тел…. Вонь ради вони!
Тошнит! Боже, как хочется вывернуться наизнанку и выплеснуть из себя всю эту вонь! Бежать отсюда! Бежать от плетущейся по пятам, неторопливой, уверенной в своей непобедимости вони. Бежать, пока она не облизала тебя, словно сытая собака брошенную ей кость. Вонь сыта, но не оставит тебя в покое. Она лениво обнимет тебя своими жёлтыми прогнившими клыками и, отнеся в укромное местечко, зароет в куче засохшего говна. Никуда уже от неё не деться!
Она дышит горячо, блевотно прямо в лицо, в ноздри. Шепчет что-то ласковое на ушко, чтобы не дрожал, чтобы сел или лёг и ждал, когда и ты сможешь, наконец, не торопясь разлагаться. Ей нужен ты и твоё тело, такое здоровое, молодое, полное жизненных сил, полное жиров, белков, а также углеводов, с таким огромным потенциалом разложения! Вонь подмылась мочой и ластится к тебе. Она одна только и достойна тебя. И – ничего…. Нет на свете более искусной шлюхи, чем она. Вонь может дать тебе всё, что ты ни пожелаешь, но заплатишь ты за это собой, переварившись во чреве её в навоз, тем самым, оплодотворив её!
Вонь давно уже вычислила составленный персонально из тебя интеграл, в котором на нижнем пределе – ты, а на верхнем – ноль. Не имеет смысла дёргаться, метаться, как угорелому, из стороны в сторону, ища спасения. Вонь здесь, а значит, здесь всё! Здесь тупики всего сущего!.. Ты хочешь блевать? Блюй, милый, блюй, родной! Делай теперь, что вздумаешь, но ты уже обвенчан с вонью хотя бы потому, что попал сюда!
Звать на помощь бесполезно. Как только открываешь рот, она запихивает в него свой длинный скользкий язык, и вот он почти сразу проникает в желудок, и ты блюёшь. Молиться ещё бессмысленней. Вонь моментально бьёт по мозгам картинами препарирования трупов, вивисекции, концентрационных лагерей, и ты опять блюёшь, словно в этом цель твоей жизни!
Трудяги трупные черви и жуки-скарабеи быстро помогут тебе обрести своё «Я», ни на секунду не задумаются над тем, с какой части тела начать. «В падаль! В падаль его!» - воскликнут они, и вонь благосклонно кивнёт своим верным слугам….
- А-а-а-а-а-а!!! Не-е-е-е-ет!!! К чёрту вас! К дьяволу! На ***! – и Олега стошнило на мертвеца. Другой мертвец, который валялся подле и только казался мёртвым, дико захохотал и внезапно отскочил на четвереньки.
Олег стоял, прислонившись спиной к заплесневелой, щербатой, забрызганной всякой дрянью стене. Он был совершенно никакой, пустой во всех отношениях. Температура спёртого воздуха неотвратимо поднималась, и вонь становилась всё нестерпимее. Его затошнило снова, но было нечем, и лишь тягучая, блестящая на Солнце слизь, от вида которой блевать хотелось ещё больше, высунулась изо рта и повисла на пересохших дрожащих губах. Олега трясло. Ноги подгибались. Ещё мгновение, и он потеряет сознание. Ему даже почудилось, что он уже падает в обморок, и неожиданно для себя Олег присел на облёванный им же труп. Труп оглушительно лопнул. Стая наглых зелёных мушищь взлетела с тревожным рёвом и тут же нашла другое пристанище – дохлятины кругом было вдосталь.
Солнце достигло зенита. Краски стали ярче. Сочные цвета набитых дерьмом кишок, переливы кровоточащих мышц, режущий блеск обглоданных костей заполнили мир покойников.
Толстые одичавшие псы и коты, отъевшиеся человечиной, блаженно постанывая, развалились на редких свободных от падали участках, забыв свою извечную родовую вражду. На Олега они совсем не обращали внимания. Спали, кусали блох, занимались любовью – кобели с кобелями, коты с котами. Сук и кошек здесь не было. Их вообще почти не было в этом Городе, только в виде домашних животных. Бродячих же самок отлавливали и жрали люди. Непонятно, почему именно самок, но так было.
Странно, подумал он, ведь в этом очумевшем аду всем до меня есть дело. Все от меня чего-то хотят: убить, съесть, изнасиловать, пытать, кастрировать. Я всем здесь нужен. Почему же этим псам я безразличен? Почему эти коты не желают хотя бы облегчиться на меня? Лучше уж пускай животные сделают со мной всё то, что могут и желают люди! Господи, кто я здесь?! Кто я? А может быть, по-другому нельзя, и я всё время должен бежать? Тогда, скажи – куда, Господи?! Куда, мать твою?! Кретин! Безмозглая скотина ты, а не Бог! Дерьмо! Кукиш тебе, а не молитву, сволочь!..
Олег кричал. Голос его, то срывался, то вновь становился уверенным. Озадаченные его поведением звери с лёгким испугом и любопытством глядели на него, а Олег всё кричал. Вены на шее вздулись, голосовые связки готовы были вот-вот разорваться. Труп превращался в месиво под ударами его кулаков. По щекам текли слёзы. Он знал, что ни спасения, ни помощи не дождётся, а главное – не хочет ждать! Потому что вдруг он понял, зачем Андрей утопился в болоте, когда мог спастись. В последний миг у них у всех есть единственная возможность сберечь свою шкуру, но Андрей не стал. И Олег теперь знал – почему….
Нет смысла искать себя там, где тебя нет. Не просто нет, а до безумия. Все здесь от тебя чего-то ждут. Там – дома, тоже ждут. А если не добиваются от тебя своего, то плачут, ревут, словно коровы под дождём, и рвут на себе волосы. Ах, бедненький! Ах, несчастненький! Ну что же ты не можешь жить вместе с нами?! Родненький, это несложно! Нужно лишь быть кем-то, всё равно, кем. Физиком, историком, поэтом, ну, на худой конец, ассенизатором!..
А если я не умею быть кем-то? Если я умру, став кем-то? Почему мне нельзя быть никем? Ни кем не быть! Так ненормально, да? Быть никем?.. Как же так – без профессии, без призвания, без интересов, без хобби?.. Да! Да – без!.. Ведь не может же быть у человека профессия – Никто Шестого Разряда, или призвание – Никто-любитель, или хобби – Ничтомоделист!.. Кто сказал, что не может? Люди, почему нет? Неужели я столь многим вам обязан, что вы требуете от меня невозможного? Для вас это необходимо – работать, для меня же работать – не только не необходимо, но и аморально! Работа – преступление! Что бы вы ни положили на одну чашу весов, если на другой чаше окажется ваша работа – она перевесит. Вы обожествили её и приносите ей в жертву свои мозги, тела, души, а я не сумею так. Я ненавижу жрецов, но ещё больше рабов! Оставьте меня в покое! Позвольте остаться никем!.. Об этом же умолял и Андрей. Но он понял: им всем безразлично то, что нужно ему…. Забиться бы в какую-нибудь глубокую, беспросветную задницу!.. Навсегда!..
Над уже мёртвыми и ещё живыми мертвецами скользнуло волнение, и Олег явственно его ощутил. Изъеденные червями и мухами тела стали извиваться все разом. Казалось, на обезображенных лицах невозможно было выразить даже тени эмоций, но каким-то загадочным образом все лица исказились, скорчились, словно нечто неприятное и опасное приближалось к ним. Была в их гримасах и некая безысходность: «Оно отвратительно, но нам не укрыться от этого!». Олег поразился тому, как чётко он чувствовал окружающие его слабые ментальные отображения трупов. Псы вдруг бешено взвыли, а коты, выгнувшись дугой и распушив хвосты, зашипели и забрызгали слюной.
Олег с трудом поднялся на всё ещё дрожащие ноги, и тут же раздались крики загонщиков. Над трупами и полутрупами выросли коричневые плащи. Мерзкие коричневые плащи, от которых передёрнуло даже падаль. Он успел удивиться тому, откуда у мертвецов взялось столько энергии, чтобы так мощно транслировать свои ощущения. Интенсивность их передачи усиливалась каждую секунду, но поразмыслить над этим времени уже не было. Коричневые плащи вопили и прыгали со всех сторон по трупам, образуя кольцо, а центром этого кольца был Олег.
«Вот где суки! Нигде от них не отдохнёшь! Настоящие сволочи!» – устало подумал он, и почти сразу же в голове сверкнуло: «А не сдаться ли?», но Олег заставил себя забыть об этой мысли и, выбрав самую широкую брешь в сжимающемся кольце, метнулся к ней.
- Не дайте ему уйти! – заорал кто-то сзади странно знакомым голосом. – Михель, головой за него отвечаете!
Краснорожий Михель неуклюже скакал Олегу наперерез. Он был ближе всех и ещё успевал заткнуть брешь, но в двух шагах от жертвы, готовый вцепиться в неё своими толстыми короткими лапками, Михель неожиданно поскользнулся, наступив на кучу кишок, и грохнулся Олегу под ноги.
- Михель, я отдам вас под трибунал! – завизжал знакомый голос, а Олег, перелетев через толстяка и стараясь не давить мертвецов, побежал дальше.
Наугад, сворачивая в какие-то переулки и дворы и с каждым поворотом всё больше и больше рискуя заблудиться или, ещё того хуже, напороться на коричневых, Олег пробежал километров пять-шесть. Лишь тогда, когда от беспорядочного, полного страха и ненависти бега начал задыхаться и почти выплюнул свои лёгкие, он остановился.
Вокруг него был пятиэтажный дом из красного кирпича. Старый и, судя по отсутствию занавесок и цветочных горшков на подоконниках, полупустой. В нескольких местах стены дома пересекали глубокие чёрные трещины. Ни деревца, ни песочницы для детворы, одна утрамбованная, твёрдая, словно камень, земля с выбоинами от автомобильных колёс, засыпанными щебёнкой. В пустынный двор попасть можно было через две арки, заглядывающие сюда с двух параллельных друг другу улиц. У одной из арок оглядывался изнеможенный Олег, у другой с нескрываемым интересом за ним наблюдала светловолосая женщина в голубом поношенном пальтишке.
Заметив женщину, Олег направился к ней. «Будь что будет, - подумал он. – Но мне нужно по-человечески выспаться и поесть!».
Подойдя к ней, он спросил:
- Как вас зовут?
- Алика, - ответила женщина спокойно-приятным грудным голосом и, взяв Олега за руку, повлекла за собой.
- Куда? – спросил он, хотя на самом деле его это нисколько не волновало.
- Пойдём! Не бойся! – улыбнувшись и мягко сжав его пальцы в своей ладони, ответила женщина по имени Алика.
- Я не боюсь, - сказал Олег, пожимая плечами.
Они вошли в сырой, захарканный сопляками, но хорошо освещённый подъезд. Поднимаясь по ступенькам, Олег тупо смотрел на щербатые от мозолей пятки Алики и прислушивался к звонкому хлопанью её шлёпанцев. На третьем этаже женщина открыла дверь с нарисованным по некрашеному дереву номером 18, и сказала:
- Входи. Прямо по коридору – ванная. Одежду оставь там....
Олег напустил полную ванну горячей и рыжей от ржавчины воды. Скинул задубевший от пота комбинезон, вонючее бельё и превратившиеся в сплошные дыры носки. Блаженствуя, он погрузился в это мутное, заставлявшее кожу чесаться, парящее. Погрузился аккуратно, стараясь ни капли не выплеснуть столь драгоценной жидкости. Мочалка, мыло, шампунь, желанные столь страстно, но бывшие для Олега эти несколько дней чем-то нереальным, вновь обрели материальное воплощение. Он мылся, соскребая грязь, вросшую до костей, скопившуюся в корнях волос, а на кухне Алика тихо разговаривала по телефону:
- Он у меня…. Сейчас в ванной…. Нет…. Я сказала – нет! Не сегодня…. Завтра он уйдёт, тогда делайте с ним что хотите, а сегодня он – мой…. Да, я шлюха! Сами виноваты!.. Где мой муж?.. Ага, на задании. Трахает чью-нибудь высокопоставленную супругу – подготавливает почву для расширения вашего мерзкого Института, а я не могу себе позволить небольшой каприз?!.. Я знаю, что я на работе, но я женщина…. Завтра!.. Он уже всё равно у вас в руках! Я же пока хоть чуточку отдохну с ним….

***
Алика поставила перед ним дымящийся горшок с какой-то похлебкой, и Олег поразился – от похлёбки пахло! Не воняло, а пахло! Это был первый запах, не вызвавший у него тошноты, значит здесь, всё-таки, ещё что-то осталось. Здесь можно жить, подумал Олег почти счастливо. Он взял со стола деревянную ложку и зачерпнул немного сверху. Старательно подул и, опасаясь, как бы ничего не случилось, осторожно отхлебнул. Похлёбка оказалась вкусной, но, всё же, каждый раз, когда Олег подносил ложку ко рту, он невольно напрягался от неподвластного уже ему страха, что вот сейчас опять….
Он ел. Алика стояла у него за спиной и тихонько наблюдала за движениями его больших оттопыренных ушей и торчащих, как два горба, лопаток.
Невообразимо хорошо было сидеть вот так – нагишом в сухой прохладной комнате, поджав под табурет ноги, и чувствовать затылком ласковый взгляд Алики, и, не спеша, есть приготовленную её умелыми руками густую и жирную мясную похлёбку на свиных потрохах. Забыть о том, что стоит лишь шагнуть за порог, и на тебя потоком фекалий обрушится мир. Снесёт в тартарары, чтобы ни следа, ни памяти по тебе не осталось. Замурует тысячетонной мякотью дерьма. Никто и не узнает, что тебя больше нет! А если и узнает, то плевать ему на тебя и на твою душу, по самые зубы набитую отборнейшим говном…. Да что мне говно?! Ел я его, переел здесь, на сто Олегов хватит!..
Зачем я так болею? Где же мне место? Дома просто невыносимо! Там всё мертво! Миллиарды спокойных, рассудительных, уверенных в завтрашнем дне, в завтрашней ночи людей…. Какой там! Они уверены на десять лет вперёд!
Здесь всё не так. Всё-таки здесь лучше, чем дома. Я никто и ничто. Я не имею здесь ни цены, ни предназначения, но меня ищут, загоняют в ловушки, потому что даже в Нигде я кому-нибудь что-нибудь должен…. Это прекрасно, что я думаю о том, как мне выжить. Только о том, как мне выжить, и ни о чём больше! Но это тоже жизнь! Лучше ждать смерти после каждого вздоха, нежели знать всё на десять лет вперёд….
Тимур говорил: «Ты никому не нужен ни здесь, ни там, потому что ты противопоставляешь себя миру, социуму, самому себе. Изменить что-то хочешь? А ты подумай: кому плохо без твоих изменений? Я тебе гарантирую – все отлично себя чувствуют без тебя и твоего: «Пробудитесь!». С тобой здесь лучше не станет. С тобой нигде лучше не станет. Не станет лучше и тебе. Понял? Не ты первый рвёшься сюда со своей болячкой. Знаешь, сколько, таких как ты, не нашедших себя там, уже сгнило здесь? Не знаешь?.. И не надо…. Там тебе блевалось не так?! Молчать! Отвечай! Идёшь сюда?! Ну и вали, скотина! Хоть бы мать пожалел, пророк хренов!».
Неправда, Тимур. Если бы всё было так, как ты сказал, я бы ответил тогда тебе «нет» и остался дома. И о маме я думал. Много думал. Я её люблю. Даже вопреки тому, что она меня родила. Родила меня таким, каков я есть. Я люблю её, а ты, Тимур – сука. Ты свою мать, наверняка, не любил. Ты к ней и на могилку-то не ходишь, поди? А может, это ты сам её на тот свет отправил, чтобы не состарилась, чтобы потом от работы не отвлекаться? Ведь за больной немощной старухой ухаживать придётся, а ты ухаживать не умеешь, ты умеешь только работать. Вот ты и убил её ради будущего. У вас у всех там всё разложено по полочкам. Все вы там дальновидные, как все. Ия – тоже….
Ия…. Я люблю тебя, Ия, только тебе это до задницы. Тебя волнует лишь то, что мой уход мешает твоей работе. Не позволяет достаточно сосредоточиться на роли. Ну а мне до задницы твоя работа. Чтоб ты издохла, ****ь! Ты одна воняешь сильнее, чем всё здесь вместе взятое! Я даже думать о тебе не хочу, скунс-Ия! Я вот сейчас поем и пересплю с Аликой. Не назло тебе, а себе назло пересплю! Потому что у неё ничего нет! Ничего! Слышишь, Ия – ничего! Nothing! А ты в это время будешь играть свою ненастоящую Офелию в пьесе этого ненастоящего Шекспира, ибо у тебя всё есть. Для тебя жить – это играть кого-то. Всё равно кого: Офелию, Анну Каренину, Лолиту, даже себя. Не жить себя, а играть, чтобы потом зритель похлопал в ладоши и, брызгаясь от восторга слюной, воскликнул: «Как она играла!». Ты будешь играть, если прикажут, даже табурет, на котором я сижу. Очень похоже, очень откровенно, реалистично, но, мать твою, ты никогда не станешь им – табуретом! Господи, до чего же это обидно, горько и, всё-таки, не задевает твоего актёрского самолюбия то, что ты никогда не сумеешь прожить на сцене жизнь табурета. Говорят: «Артист сжился с ролью! Вошёл в образ!», а сжился ли? Истинный актёр появляется на сцене один раз в жизни, после чего у него обязательно должно произойти замещение личности и он навсегда остаётся в своей единственной роли. По крайней мере, до тех пор, пока психиатр не вылечит!.. Неужели ты забыла, что ты – Ия, и никто более? Всего лишь Ия. Представь себе: ты – Ия?.. Но ты не сумеешь быть собой. Не потому, что ты дура, но потому, что не умеешь….
Вы там все зажрались и ходите под себя. Ведь всё для работы, ради работы. И отвлекаться на всякие мелочи, типа, жизнь, вам недосуг. Вы заняты. Вы мыслите, творите, создаёте…. Творите! Ха-ха-ха! Да от вас даже сюда несёт тухлятиной. Вы сидите в своей скорлупе и помаленьку тухните, ещё убеждённые, что из вас вот-вот получится цыплёнок. А хрена лысого? Вас уже давно выбросили на помойку. Вы – одно гигантское протухшее яйцо, с которым уже тысячу лет всё ясно, но ваша скорлупа почему-то выдержала и не лопнула, и вы продолжаете самозабвенно тухнуть. Эх, наступить бы на вас, чтоб взрыв и кранты – ни Тимуров, ни Ий, ни работ. Раз и навсегда. Вот вонища бы поднялась! Я, наверняка, подох бы после этого, но ради такого дела стоит и подохнуть….
Алика осторожно прикоснулась к его спине. Олег мгновенно, не оборачиваясь, ударил локтем назад. Она визгливо вскрикнула, и только тогда к Олегу вернулось ощущение реальности. Защищался он чисто инстинктивно, так как забыл в тот момент, что находится в безопасности. Мышцы и нервы, привыкшие быть начеку, отразили бы нападение, откуда бы то ни было. Он вскочил с табурета, и тот с грохотом рухнул на дощатый пол. Взвился столб пыли. Алика лежала, скорчившись, и чуть слышно стонала.
- Вот чёрт! – выругался Олег, склоняясь над ней. – Прости, девочка, прости, я не хотел!
Алика перестала скулить и смотрела на него без капли обиды в глазах. Она знала, кто он, и поэтому отдавала себе отчёт в том, как опасно находиться рядом с ним. Она знала, что сама виновата во всём.
Олег поднял её, и на руках отнёс в спальню. Ржавая железная кровать была застелена удивительно чистым, пахнущим порошком и утюгом бельём. Олег повалился на неё вместе с Аликой, которая, прижавшись к нему, казалось, только этого и ждала, и Олег тут же впился в её губы, податливые, опытные….
Ну и пусть! Пусть у неё родится ребёнок. Мой ребёнок. Только бы он не стал заложником вони. Алика – золото. Она сумеет сделать из него человека. Но об отце-гаде пусть не рассказывает ему никогда…. Что это? Нет…. Не-е-ет!!!
- Нет! – заорал Олег. Его тошнило прямо на испуганную проснувшуюся Алику. На её отвислые груди, на дряблый живот. Всей съеденной похлёбкой, всем тем покоем, который он испытал в её доме.
«Бежать, бежать к чёрту, к херам собачьим, только бы ни секунды не быть где-то. Статичность меня погубит. Стоя на месте, я заигрываю со смертью, я дразню её чуткий нюх. Бежать! Оттолкнуть, чтобы ударилась своей голубоглазой башкой, эту трясину, эту Алику. Бежать. И пусть она загадит кровью всю простыню, всю подушку, всю спальню. Пусть покатается по полу, треща проломленным черепом, и бежать. Ни слова лишнего – бежать! Иначе мне здесь ничего не понять. А я хочу понять даже больше, чем жить. Пусть будут моря крови. Пусть я захлебнусь, но иначе нельзя. Не понять иначе. Бежать. Чем больней я её ударю, тем легче мне будет. Я измажусь в её крови. Будет склизко, противно. Бежать!
Олег не заметил, как оделся, не заметил, как очутился во дворе. Руки его были в алом и выстиранная, выглаженная заботливой Аликой одежда, тоже. Было темно. Ночь. Воздух был душный, тёплый. Пахло грозой. Олег вмиг весь покрылся испариной.
- Хотя бы ветерок, что ли, подул, - буркнул он досадливо и, засунув руки в карманы, побрёл прочь.
На улицах было пустынно. Почти нигде в домах не горел свет. Люди спали. Олег зашёл в какой-то подъезд и, присев на подоконник, долго думал о себе, об Алике, Ие, Тимуре и незаметно для себя, уснул. Он спал, свернувшись калачиком и нервно вздрагивая во сне, но всё время улыбался. Его лицо, когда он спал, становилось удивительно детским….

***
Алика, захлёбываясь слезами и соплями, шумно дыша, жаловалась в трубку телефона:
- Он убежал…. Среди ночи подорвался, облевал меня с головы до ног, потом… потом долго бил, и убежал….

2. Отрезок второй
Толпа направлялась неизвестно куда. В каком-то едином неподдающемся осмыслению ритме шаркали тысячи ступней: босых, обутых во что попало, а также протезов и костылей. Олег всё время сбивался с этого ритма и, то и дело, налетал на спины впередиидущих или получал удары по рёбрам от идущих сзади. В толпе шли все, кто мог передвигаться. Шли безмолвно. Словно привидения двигались они по Главной улице. Из переулков, проулков и мелких улочек в толпу вливались ряды новых привидений. И всё это происходило в почти полной тишине. Лишь топот ног и хриплое от взбитой пыли дыхание. Ни разговоров, ни мата, ни детского смеха, ни криков младенцев, которых матери несли на руках. Порой кто-нибудь спотыкался и падал, чаще всего малыши, но им было уже не суждено подняться. Толпа равнодушно накатывала на упавшего. Давила. Растаптывала. И – ни звука, хоть чем-то отличного от повисшего над ними топота.
Им же не больно, мелькнуло в голове у Олега. Ни вскрикнут, ни заплачут. Люди, люди вы, или кто?! Зачем вы так?!
Под ногой хрустнуло. Олег взглянул туда, ожидая увидеть самое худшее, но всё-таки его передёрнуло. Поражённый, он чуть замедлил шаг, и его едва самого не свалили на землю. Тело мальчика. Затоптанного мальчика, а может быть девочки, разобрать теперь было невозможно. И Олег наступил на него. Он шёл и смотрел, как от брызнувшей, будто из губки, крови промокают брючины его штанов и на это мокрое, липкое оседает пыль. Смотрел тупо, почти не соображая, а вернее, не желая соображать, что произошло.
Вдруг взорвались две гранаты. Одна впереди и чуть левее, другая справа, и тут же застрекотали выстрелы. Стреляли с крыш домов, мимо которых ползла колонна. Олег различал короткие щелчки пистолетов и винтовок, сочный хохот автоматов и пулемётов. Стоявших на крышах людей было мало. Они располагались на расстоянии в тридцать-сорок метров друг от друга, но зато, отметил Олег, вдоль всей улицы. Выстрелы его не волновали. Его волновало то, что же предпримет толпа. Сбоку сверкнул толстый язык пламени, и Олега обдало жаром – полоснул огнемёт. Он увидел, что рядом шагают обугленные головешки. Запах палёных волос и плоти ударил в нос. Но толпа спокойно и, всё также, безмолвно продолжала свой стоический путь. Их не беспокоило то, что марш принимает максимально трагический оборот.
Люди на крышах методично отстреливали кому-нибудь в толпе то руку, то ногу, но при этом старались придерживаться симметричности, то есть, если отстреливалась правая рука, то тут же человеку отсаживали левую ногу. Никто не пытался бежать.
Внезапно возник низкий рокот и свист рассекающих воздух винтов и над колонной пролетел грузовой вертолёт. Из открытой двери торчала небольшая платформа, на которой Олег увидел кинокамеру и двух парней: один сосредоточенно снимал эту бойню, второй держал огромный пушистый микрофон. Дикая догадка поразила Олега, и в ту же секунду пальба прекратилась. Усиленный и искажённый мегафоном голос возвестил:
- Стоп! Снято! Всем спасибо!
Толпа, как ни в чем не бывало, стала растекаться и просачиваться в поры переулков, и вскоре улица опустела совсем. Олег остался стоять посреди сотен убитых и искалеченных, безмолвно корчащихся от невыносимой боли людей.
- Так это только кино. Всего-навсего кино… - повторял он, глупо ухмыляясь, и, в конце концов, расхохотался….
Истерика окончилась рвотой и теперь, изнеможённый, он лежал у стены и смотрел, как с полдюжины мужчин в белых халатах возятся на улице, ещё недавно бывшей съёмочной площадкой. На халатах были красные кресты и пятна крови. Мужчины неспешно загружали трупы в большой грузовик, катившийся посреди мостовой. Шофёру было явно не по себе. Он старательно пялился на баранку и хмуро дымил папиросой. Санитарам же, напротив, было не привыкать. Двое принимали в кузове, четверо по парам трудились внизу. Подойдя к очередному телу, его просто и сильно пинали. Если оно подавало признаки жизни, то телу перерезали горло скальпелем или ножом и тоже отправляли в кузов. Тех, кто уже был мёртв, загружали без процедуры умерщвления.
Вот грузовик поравнялся с Олегом, и одна из пар направилась в его сторону. Олег поспешил сесть. Озадаченные санитары остановились.
- Э-э, да этот, вроде, совсем целый! Даже не ранитый! – обиделся первый.
- Ну и чё? Добьём и в кузов, - заверил второй.
- Вы что, рехнулись?! – воскликнул Олег, поднимаясь на ноги. – Живого человека!?
- Ну и чё? Всё одно – добьём, - словно успокаивая, перебил его второй.
Олег заметил движение руки к ножу, который болтался на поясе. Этого было достаточно, чтобы тут же нанести серию смертельных молниеносных ударов и снова бежать. Сзади доносились какие-то невнятные запоздалые угрозы, но гнаться за ним никто не стал….

***
Дверь распахнулась.
- Ты звал меня, Тимур? Я пришёл.
- Да. Садись.
- Ха. Мне казалось, что наша дружба, в последнее время, угнетает тебя.
- Ты не прав.
- Думаешь? Ну, ладно. О чём ты хотел поговорить со мной?
- О Беготах.
- Хорошо.
Секундная пауза. Тимур вздохнул:
- Что мне делать, Эдгар? Как отговаривать их не лезть туда?
Гость усмехнулся:
- Давненько ты не просил у меня совета.
- Перестань, - отмахнулся Тимур. – Их много, Эд. Их всё больше и больше, но совесть не позволяет мне запретить им это. У них есть на это право.
- Кто тут у нас произнёс слово «совесть»? Не уж-то ты, Тимур?
- Что мне делать? – Тимур, словно не услышал иронического замечания.
- Ты мерзавец. Где была твоя совесть, когда ты заварил этот отвратительный эксперимент? Когда ты начал перекраивать весь наш мир по меркам, известным только тебе? Когда в результате этого появились люди, не могущие существовать в мире, который построил ты? Когда они пошли за помощью к тебе, а ты, вместо помощи, заманивал их в Город и включал в ход эксперимента? Никто из них так и не понял, что ты с ними сделал!
- Есть вещи поважней двух-трёх смертей.
- Ты хочешь сказать…
- Я хочу сказать, что нужно работать! Не совершает ошибок только сидящий, сложа руки!
- Что за идиотская философия? Что за идиотская система ценностей, Тимур?
- Брось, Эд. Ты прекрасно знаешь, что я прав.
- Да, ты прав, но самое омерзительное в этом то, что я, почему-то, помогаю тебе. Ты мерзавец, а я мерзавец вдвойне, потому что во всём следую за тобой, вместо того, чтобы просто пристрелить тебя и избавить планету от такой сволочи, как ты! От нового академика Павлова!
- И почему же ты до сих пор не сделал это?
- Ты единственный из всех, кто пытается что-то делать, а главное, ты единственный, кто делает в своей жизни что-то стоящее. К тому же, ты мой друг.
- Спасибо.
Эдгар улыбнулся:
- Я не хотел ни оскорблять, ни восхвалять тебя, я только сказал то, что думаю.
Тимур тоже улыбнулся.
- Тогда помоги мне ещё раз.
Эдгар пожал плечами:
- Попробую.
- Но ты должен поверить мне. Я действительно с удовольствием включил их в эксперимент, но не мог же я предусмотреть, что им легче покончить с жизнью, чем вернуться в ненавидимый ими мир. Я действительно полагал, что Город может им помочь, но всё вышло иначе.
- Тебе не кажется, что Институт изжил себя? Что Эксперимент вышел из-под контроля? Может быть, пора закругляться? – спросил Эд, на что Тимур промолчал….

3. Но отстала погоня
Пьяные юродивые, опутанные гигантскими цепями, валялись прямо на улице, кто, где упал. Словно раненные бойцы, недошедшие, не доползшие до спасительного медсанбата, лежали они в лужах, в грязи, покрытые цыпками и коростой. Олег, усталый и загнанный, осторожно наблюдал за ними из ниши в стене дома, вжавшись в неё от ненавидящих глаз и ещё для того, чтобы хоть где-то переждать совершенно неожиданно начавшийся дождь.
Юродивые лежали в самых замысловатых позах. Некоторые из этих поз трезвый человек, не имеющий специальной подготовки, повторить не смог бы даже напившись. Жрецы в белых накидках с капюшонами, словно изваяния, возвышались над юродивыми, охраняя их. Редкие уцелевшие фонари полосами выхватывали из ночного сумрака улицу. Запоздалые прохожие, брезгливо морщась, обходили юродивых, а когда обойти было невозможно, на цыпочках перешагивали через них или разворачивались совсем, чтобы вернуться на Главную улицу и потом попытать счастья на другом маршруте.
Это был час юродивых. Сразу после вечерней службы в Храме они выбирались на свет Божий, словно черви после дождя. В любое другое время суток ни одного из них встретить в Городе было нельзя. Они прятались, а вернее, жили под Городом – в катакомбах. Никому, кроме жрецов Храма, не дозволялось прикасаться к юродивым. Наказание – смерть.
Не все юродивые спали, многие просто были не в состоянии держаться на ногах. Они просто лежали и смотрели, смотрели в никуда, ни на что. Потому что не смотреть не могли, так как не могли опустить веки. Потому что пьяные веки забыли, как это делается.
Шуршал моросящий дождь. Тяжёлые холодные капли срывались с крыши и шлёпались Олегу на голову и за шиворот. После каждой капли его передёргивало, хотя знобило и без того: он всё-таки умудрился подхватить здесь какую-то заразу, возможно, малярию. Думать об этом новом осложнении не хотелось. Хотелось только в относительном спокойствии переждать этот час и этот дождь.
Вонь! Нет, это же невыносимо! Снова вонь! Я сдохну, мама, можно я сдохну!? Ну, позволь мне, и я…. Мамочка, милая! Тебе не понять, что такое вонь. Тебе не понять что такое – прущие наружу кишки! Если бы я сумел заткнуть себе глотку! Но даже тогда я ничего не поделаю с вонью…. Мама!!!
Его вырвало. Олегу показалось, что так плохо ему ещё никогда не было.
- Вон он! Держите его!
- Суки! – прохрипел Олег. – Суки!!! – крикнул он, появившимся, словно по волшебству, коричневым плащам и, спотыкаясь и оскальзываясь, бросился от них прочь. Тут же ожили юродивые. Они заворочались, пытаясь подняться. Это мешало бежать. Жрецы, как по команде, вдруг распахнули свои накидки, выхватывая из-под пол короткие тонкие клинки, и, наступая на юродивых коваными сапогами, погнались за Олегом, который ещё яростней заработал ногами. Он черпал силы неизвестно откуда и в глубине души радовался тому, что приступ уже и так быстро прошёл….

***
«Косяк» обошёл очередной круг и очутился у него в руках. Возможно, это был уже другой или десятый, да и важно ли это? Олег затянулся. В памяти всплыло вчерашнее….
Он побежал, потом нога угодила между прутьев решётки коллектора, и он рухнул, вопя от ужаса и боли. От вывиха его спасло то, что ступня выскочила из ботинка. Олег решил, было, что теперь-то ему конец, однако, погонщики, вместо того, чтобы наброситься на него, сцепились между собой. Жрецы неожиданно завязали схватку с коричневыми плащами, скорее всего, из-за юродивых, наступать на которых разрешалось только жрецам. И тех и других было примерно поровну, и те и другие были хорошими фехтовальщиками, так что бой обещал затянуться надолго. Сейчас всем им было не до него, и Олег, не будь дураком, потихоньку отполз подальше и встал лишь тогда, когда сражающиеся исчезли из поля зрения. Превозмогая боль, он заковылял куда-нибудь. Вскоре он наткнулся на компанию волосатых и расхлябанных парней и девушек, которые заволокли его в какой-то подвал, накормили кукурузными хлопьями, напоили крепким чаем и накурили анашой. При этом, ни о чём не спрашивая….
Ещё один круг. Ещё одна затяжка. Голова легка и пуста. Покой. Кто-то играет на гитаре и хрипло, зло поёт:

- Раскорячилась весна да разухабилась,
Носом шмыгнула красна, в кусты направилась.
Расчирикались скворцы, ой, птицы певчие,
Да полезли из земли цветочки вечные.

Развонялся чернозём, вовсю расхлябился,
Волк зайчонком закусил да, ****ь, осклабился,
А с зубов его – кап-кап – не частый дождичек -
То алая кровушка на подорожничек.

Трактора пошли по полю вдоль и поперек,
Запахали в землю, что ещё не пропили.
Налетело вороньё из-за далеких гор:
Каждый третий хочет есть, а каждый первый – вор.

Я стою, смотрю на это – мне смешно, хоть пой.
Взял гитару, а из глотки только волчий вой.
Тут я понял, что ****ец, что я такой, как все,
И в кармане не «Завет», лежит стальной кастет!

Я – куда глаза глядят, да оказалось – в Храм,
Достучался, докричался с горем пополам:
«Ох, спаси, святой отец! Что у меня не так?»
«Не волнуйся, - отвечает. – Не реви, дурак!

Всё в порядке, всё путём! Живи, себе, житьём
Так замышлено у Бога, значит – есть резон!».
Окрестил, благословил, потом махнул хвостом,
И к монашке между ляжек влез за алтарём….

Круг. Затяжка. Хорошо…. Прикрыв глаза, Олег развалился на тахте и слушал. Словно волна за волной накатывали неизвестные ему стихи и песни….
Проснулся Олег поздно утром. Все ещё спали. Он осторожно, стараясь не шуметь, сгрёб со стола пригоршню хлопьев, рассыпанных кем-то вчера, и проглотил их, запивая холодным чаем без сахара. На пороге он задержался. Бросил последний взгляд на тот бардак, в котором провёл всего несколько часов, и почувствовал, что покидать это логово ему очень не хочется. И Олег дал себе слово, что если ему удастся выжить, то он вернётся к этим ребятам и останется с ними.
Если….

4. Точка
Олег с разбегу налетел на скрытую высокой травой корягу и зарылся носом в мягкий настил из прошлогодних листьев. Несколько секунд он пролежал, не шелохнувшись и прислушиваясь к телу. Он боялся, а не сломал ли себе что-нибудь. Но с телом было всё в порядке, и Олег перевернулся на спину. Где-то совсем рядом журчал ручей. Сразу захотелось пить. Плюнув на отдых, Олег пополз на манящий плеск. Вода в ручье оказалась ледяной и удивительно чистой, прозрачной. И ещё в ручье водилась форель. Олег пил, зачерпывая воду ладонями, и наблюдал за проплывающими мимо пятнистыми рыбами.
Вот возьму, и останусь здесь, - подумал он. – Сейчас найду место, где можно было бы переждать, а когда всё утихнет, поселюсь в лесу. Построю шалаш и приведу сюда Алику, и ребят-неформалов. Всем вместе нам будет очень хорошо….
Олег лёг на берегу бесшумно и быстро. Он насторожился. Доносился какой-то отдалённый шум. Олег облегчённо вздохнул – нет, это не погоня. Дятел. Вот, опять: тук-тук, тук-тук. Долбит себе и червячков в дереве ищет. Эх, стать бы дятлом! Никаких, тебе, проблем. Правда, не один я об этом мечтаю.
Вдруг, Олег увидел, как Тимур сидит за своим рабочим столом и, гневно раздувая ноздри своего орлиного носа, орёт:
- Молчать! Отвечай!..
Какой-то парень в кресле напротив него кивает и у Тимура начинается работа. Он вынимает из ящиков стола необходимые бумаги. Даёт парню заполнить анкету установленного образца. Указания, положения, обязательства, техника безопасности, какая-то ещё дребедень. И всё это Тимур должен аккуратно оформить, где нужно, поставить дату, часы, минуты. Везде он должен расписаться, ведь это же его работа. Подшить в Дело. И он медленно, словно первоклашка, с сияющей на губах улыбкой, выводит своим прекрасным чётким почерком буквы. Тимур доволен. Счастлив. А парень, не обращая на него внимания, что-то говорит, но, почему-то, ни слова не разобрать.… Надо вникнуть. Вникнуть. Обязательно.
- Вы не правы. Вы считаете этот мир иным, чуждым, но это не так. Роднее и ближе его ничего нет. Вы пытаетесь постичь его, следите за ним, построили Институт, Резервацию, но при этом, отрубаете всё, связывающее вас с ним. Вы думаете, с ним надо бороться, а его, всего-навсего, нужно любить. И не стоит выводить его из себя. Его терпение безгранично. К тому же, он прощает вам всё, что бы вы ни сотворили с ним. Он останется самим собой. Вам обязательно нужно понять лишь только то, что он – это мы. Наше детское место, плацента, с которой мы сообщаемся неразрывной пуповиной; от которой мы питаемся; и мы будем сращены с ней ещё долго, возможно, миллионы лет, возможно, вечно….
Как это сложно – любить то, без чего ты ничто. Даже не прямая кишка, не кусок дерьма, даже не бесформенная субстанция, протоплазма, а просто – ничто. Ты алчешь рациональности, упиваешься красотой производных и симметричностью матриц, а ведь они ни за что не объяснят тебе даже тебя. Объяснить необъяснимое – цель. Цель, к которой ты стремишься, но необходимо ли объяснять? Кто доказал тебе, что объяснив необъяснимое у тебя хватит умишки постичь то, что ты раскопал? Не загнать в систему уравнений с одним единственным решением, а принять за аксиому тот факт, что данное уравнение может иметь невообразимое множество решений с отличными друг от друга результатами. Не растасовать по таблице Менделеева, а всего лишь полюбить и понять. Ты скажешь: «Это слишком тривиально. Вершина любого прогресса – систематизация!». Да ты не говори, ты попытайся, хотя бы, и, если ты не полный идиот, пошлёшь подальше свою систематизацию. Но ты уже слился с ней. Она хозяйничает в тебе…. Откуда же взялась в нас эта гадость? Ты умный, Тимур, очень умный, но ты трус. Ты, как ребёнок, боящийся темноты. А может, ты болен? Может быть, тот твой детский страх перерос теперь в болезнь? Перерос тебя? А, Тимур?.. Что молчишь?.. Пишешь. Ну, пиши, пиши. Дотянуться бы до твоего кадыка и придушить. Но – глупо. Не дойдёт до тебя нифига. Будешь хрипеть и пялиться, хрипеть и пялиться выпученными глазами, пялиться и хрипеть: «За что?»….

***
Олег проснулся, почувствовав на себе чей-то взгляд, но всё ещё притворялся спящим. Медленно подступала тошнота, и ему стало ясно – коричневые плащи. Один совсем близко. Глубоко и часто дышит. Только что наткнулся на Олега и теперь не придумает, что предпринять. Остальные ломятся сквозь чащу к ручью. Надо действовать.
В узкую щёлочку между чуть приоткрытых ресниц оценить расстояние до противника. Точный удар ногой в пах. Рывком вскочить в стойку и второй удар, уже сверху – ребром ладони по подставленной бычьей шее. Прыжок через ручей, и бегом на север – в горы. Зачем ему в горы, Олег и сам не знал, но что-то подсказывало – там спасение. Сзади раздались злобные возгласы. «А-а, не нравиться, гады!» - торжествующе подумал Олег, и бежать стало даже как-то легче.
Внезапно деревья расступились, и он очутился на берегу бескрайнего, тянущегося до самого горизонта, гнойного болота. Олег с минуту осмысливал произошедшее, и вдруг захохотал, указывая кому-то пальцем на болото. Он вскрикивал: «Смотри, их там миллионы!», но потом, подавившись слюной и закашлявшись, успокоился.
«Так вот где они все сгнили! Тимуру никогда не уразуметь этого, потому что началось это ещё за тысячу лет до Тимура, а, возможно, и раньше. Не уразуметь, ибо не ведает, кто был первым, но я ведаю, ибо я один из них!».
Олег улыбнулся и подошёл к краю.
Странное болото. С чёткой гранью между берегом и гноем, бытием и небытием, просто море какое-то.
Олег обернулся. Вот сейчас они тоже будут здесь, и тогда останется только два пути: сдаться или прочесть формулу возврата…. Ну, уж нет! И он, ощущая, как несутся по пищеводу рвотные массы, нырнул в гной….
Коричневые плащи высыпали на берег в последнюю секунду его полёта. Кто-то заорал: «Назад!», кто-то досадливо хлопнул ладонью по бедру, кто-то горько сплюнул. Главный среди них – мужчина лет сорока, стройный, смуглолицый, с орлиным носом – тихо сказал:
- Он, всё-таки, нашёл своё место, - и рванул с плеч плащ….

***
- Эд, мне кажется, всё напрасно.
- Если ты остановишься, будет ещё хуже.

1994