Отъезд. Глава 1

Шла машина чёрным лесом
     За каким-то интересом.
     Инте-, инте-, интерес,
     Выходи на букву «эс».

          Детская считалка

   

Джина стояла, прижавшись лбом к прохладной поверхности стекла, и смотрела, как за окном умирал ещё один зимний день. Сумерки сгущались, небо неслось вниз, окутывая мраком дома, словно стремясь растворить их в наступавшей тьме. Те защищались, зажигая последние окна и неоновую рекламу на крышах, призывали на помощь фары машин, спешивших довезти своих владельцев до уютных кресел перед горевшими каминами. Атака была сорвана; небо отступило, тьма была прогнана прочь от земли и в наказание за недавние притязания окрашена в ржавые отсветы того, что ехало, стояло или мигало на относительно твёрдой поверхности.

   Джина смотрела на ржавевшее небо и тусклые, еле заметные звёзды, с трудом пробивавшие толщу зимнего воздуха. Соперничать со светом фонарей они не могли и казались отсюда беспомощными, крохотными и жалкими. Быть может, они знали, что на какой-то малюсенькой планете какая-то малюсенькая Джина стоит у окна и, отыскивая далёкие миры, не в состоянии отринуть от себя ни тьму ночи, ни свет суеты, хоронит очередной день, не принёсший и не могущий принести ничего нового, кроме обычной рутины. Быть может, им это было неведомо и абсолютно не занимало, проникнет ли их свет — сначала сквозь суматоху световых дней и лет, потом сквозь мерзость обыденщины — и, наконец, дойдёт до Джины, расколов купол мрака над её головой.

   Возможно, эти мысли и пробегали в сознании, но Джина не придавала им никакого значения: всё это было давно известно. По старой, давно укоренившейся привычке она считала, считала, сколько дней прошло с конца последней недели и сколько осталось до очередного уикенда, сколько дней прошло с предыдущего этапа и сколько дней осталось до предстоящего, сколько недель ей ещё предстоит ждать до конца сезона, в котором уже не будет ничего, и сколько месяцев пройдёт до начала следующего, в котором будет, скорее всего, не намного больше. От этого счёта можно было сойти с ума, и, убегая от него в прошлое (в будущем уже более полугода не было смысла), Джина разгонялась и перескакивала сразу через несколько лет.

   2006 год, третий, второй, первый… Да, 2001. Тогда ей было хуже, чем теперь. Она лежала в постели и точно знала, что не только не доживёт до зимы, но не переживёт и лето. Она точно это знала, и ей было безразлично всё остальное, уже рассыпавшееся, несбывшееся, проигранное… Ничто не имело значения, кроме одного: скорее бы конец.

    Весна 2001. И потом две недели в июне–июле. Одна — в июне, другая — в июле. Две недели подряд — и всё изменилось. Повернулось на 180 градусов, когда никто уже не верил, никто не помнил, никто не представлял. Весна 2001. Ей было так плохо, что даже смутное ощущение, не оставлявшее её до этого, ощущение того, что она что-то не сделала, что-то не попыталась изменить, развернуть, уничтожить или преобразовать, от чего-то избавиться или очнуться, мимо чего-то пройти, это смутное ощущение долга или вины по отношению к себе самой ли, к жизни ли, к нему ли — даже оно растворилось во мраке угасшего рассудка. И две недели лета. 9 июля, 11 сентября и октябрь с уже полным освобождением и окончательной половой переориентацией. Все вопросы и вина за своё неудавшееся прошлое куда-то отвалились, как насосавшиеся пиявки, их не было, они не существовали более, и Джина первый раз в своей жизни могла просто жить, ни о чём не задумываясь, ничем себя не пытая: ни вчерашним поражением, ни завтрашним днём, ни отупляющей работой. Топор, занесённый над её головой, за несколько лет до этого маячивший где-то высоко, но неумолимо спускавшийся всё ниже и ниже, вошедший, наконец, в её шею и разрезавший её всё глубже и глубже, был отринут, когда только одна полоска кожи соединяла голову с остальным туловищем. Ткани срослись, кости соединились. Остался ли шрам? Но таким вопросом, такой мелочью можно было не задаваться. Произошло чудо. Его надо было принять, в него можно было верить, и если такое было возможно, то уже ничего более действительно не имело значения, ничего страшного более не существовало, и Джина жила, жила без вопросов, на которые не было ответов, без тревог, которые ещё полгода назад никуда не отступали, и, самое главное, без мерзкого чувства безысходности и вины перед самой собой и перед теми, кого она любила, за что-то упущенное, просмотренное, неоконченное.

     Джина жила, каждый день погружавшись в бесконечное созерцание того, что было мило её сердцу, потому что это было красиво, и потому что созерцание, согласно её гороскопу, являлось основой её жизни. Она уходила всё глубже и глубже в безбрежный океан голосов, образов и мелодий и в этой вселенной красоты летела от одной звезды к другой, зная, что вселенная бесконечна и полёт не закончится никогда, если он волшебен. Где-то вдали остались длинная череда смертей и поражений, разрушенная страна, преданная и проданная Югославия… Да, это было, это осталось, она помнила, но с высоты своего полёта ей казалось, что она имеет право на эту передышку, на дни без смуты, если уж и не в мире, то, по крайней мере, в своём сознании.

      Джина вспоминала тот день, когда она вышла на улицу после добровольного заточения, продолжавшегося несколько месяцев. Ей надо было оплатить спутниковое телевидение и пришлось проехать в центр города. Она шла по улицам, с недоумением смотря на людей, которые двигались рядом или стояли, собравшись в большие и маленькие кучки на перекрёстках или у входных дверей ВУЗов, магазинов и офисов. Она не понимала, как можно стоять здесь, на улице, и кого-то ждать, и что-то собираться делать, и о чём-то договариваться. Иметь какие-то интересы, отличные от её собственных, и заниматься какими-то делами (читай — ерундой). С кем-то знакомиться, чему-то учиться, где-то шляться или вот так стоять, поджидая одну (одного, несколько) дуру (дурака, дур, дураков). Это было настолько смешно, настолько нелепо, настолько мелочно и незначительно, что Джине оставалось только жалеть этих несчастных людей в их глупой бесцельности. Между ними и Джиной лежали тысячи лет и тысячи километров, и Джина, подивившись тому, как в недоступности познать прекрасное можно удовлетвориться куском тухлого мяса с помойки, вернулась домой и бросилась в постель, отдавшись ещё одному вечеру. Полёт, полёт и ещё один полёт. «МР-2», «May Day», non ci credo piu’ — полёт, Самуэле Берсани, «Cado giu’» — полёт, «Travis», «Side» — полёт, полёт…

   Полёт, полёт… Только лишь потом, три года спустя, он, прерванный, станет болью. Весь ваш шёлк — всего лишь прерванный полёт. Это будет потом. До этого были вечность и вечно блаженное неведение. Джина была счастлива. «Я не хочу Новый год, пусть всегда будет 2001! Я не хочу Новый год!» — орала она в декабре, не зная, что 2002 и 2003 поднимут её познание красоты на такой запредельный сверхъестественный уровень, с которого она уже не сможет и не захочет спуститься никогда и никуда и, не принадлежащая ни земле, ни времени, ни реальности, построит себе царство, где будет править только иллюзия, где иллюзия станет самовыражением, любовью, блаженством, средством, целью, законом, определением, верой.

    Но всё это относилось уже к настоящему дню. Возвращавшись же в ту весну 2001, Джина старалась убедить себя в том, что пять лет назад ей было гораздо хуже, чем сейчас, рассудком она понимала, как ужасен был этот автоматизм существования, на бесплодном песке которого голыми скалами возвышались апатия и депрессия, и даже игра воображения рождала тёмные образы замкнутого пространства и обречённость фактически закончившейся жизни. Она это сознавала, она это помнила, но с того момента прошло пять лет, и ощущения того состояния, старясь, неизбежно теряли свою остроту, не проникали более в глубины сердца, не пронзали болью отчаяния, а то, что она испытывала в последние месяцы, недели, дни и минуты, определяло её нынешнее настроение, лежало внутри и снаружи и заключало Джину в слишком крепкие для её хрупких плеч объятия. Это существовало вчера, сегодня и завтра — значит, всегда; в нём, в Джине, в этой квартире и в Германии — значит, везде; занимало слишком много места в её судьбе и в душе, чтобы там откладывалось что-то ещё, и было очень велико по силе действия, глубине проникновения и отвечавшей ей мощи восприятия — значит, единовластно. Жуть пятилетней давности меркла, а пустота настоящего разрывала внутренний мир на клочки, и в этом вихре обрывков некогда прекрасной гармонии, в этой пыльной постылой суете Джина стояла и смотрела на безутешно ржавое небо.

   На Джину нашло оцепенение. Она не могла оторвать ни голову от мыслей, ни лоб от стекла, ни взгляд от того, что было за окном. За её спиной негромко звякала посуда: Лолита накрывала на стол. Хлопнула входная дверь: мама пришла с очередного приёма у врача. Надо было развернуться и сказать несколько фраз. Надо было спросить о результатах новых анализов. Надо было пригладить волосы. Надо было попытаться утопить в малозначащем неразрешаемые проблемы: они всё равно никогда не кончатся. В конце концов, надо было сесть за стол и что-нибудь съесть. Еле-еле Джина повернула голову. «Привет! Холодно на улице? Что говорят столичные светила?» — она собиралась спросить нечто в этом роде. И спросила бы, если бы её взгляд упал сначала на зажжённую люстру или на фарфор сервировки. Но, пропустив всё это, глаза остановились на экране телевизора, в тот момент выключенного. Изменение положения тела в пространстве, яркий свет и еда на столе — всё то, что Джина не любила, но прежде всего, конечно, холодный экран, по которому сегодня она ничего, вновь ничего… Бешеная злость затопила сознание, и вместо вопросов о погоде и столичных светилах Джина выпалила:

   — Я сегодня смотрела новости и по ARD, и по ZDF! Но ни там, ни там ничего не сказали о смене тренера! О чём они думают, если Олимпиада уже закончилась и команда провалилась?! Ведь контракт обычно истекает после Олимпийских игр! — Джина шествовала за матерью, направлявшейся в спальню, чтобы переодеться. — Вот! Вот! Февраль кончается, зима кончается, сезон кончается! — при слове «февраль» Джина почему-то простёрла правую руку к часам на камине, а при слове «сезон» повторила этот же жест левой, махнув ею в сторону двери на балкон. От этой физкультминутки сползла шаль, забытая поутру на плечах. Почувствовав её хвосты, закинутые на руки, Джина резко дёрнулась, сбросив шаль на пол, и осталась в одном лёгком джемпере, под которым чётко обрисовывались затвердевшие соски: она была возбуждена. 
 — Куда делся официальный эксперт с ARD? Его с начала февраля не видно! Где Хесс? Почему во время и после Олимпиады всё комментировал эксперт по двоеборью? Ведь на ZDF остался старый! Значит, они всё-таки хотели что-то поменять? Тогда почему это до сих пор не состоялось?

   — Но ведь говорили, что дело не в тренере, а в составе.

   — Во всём, во всём! И в системе, и в составе, и в тренере! Всё надо менять!

   — Смысл? 
— Как же какой смысл? Как же какой смысл? Хесса — в сборную тренером, двоеборье -двоеборью, а Ханни — экспертом на ARD, и навсегда! Но это ещё не всё! Это ещё не всё! Сегодня показали тренировку «Баварии», а Санта Круса там не было! Ведь он же мне сказал, он сам мне сказал, что Санта Крус поправляется и скоро приступит к тренировкам. Это было в конце декабря, а сейчас зима кончается! Два месяца прошло! Так что же такое «скоро»? 
   — Во-первых, всё относительно, и скорость — тоже. А во-вторых…

   — Во-вторых, может, это не он мне сказал, а просто моё сознание повернуло это так, как я того хотела? Значит, это всё бред? Но бред таким не бывает! Ведь я почувствовала качественное перерождение! Я не испытывала этого никогда! Никогда ранее! Ничего подобного!

   — Но и в таком настроении ты не была «никогда ранее» до 18 декабря, и, потом, ты очень любишь собак — сначала тебя спровоцировали эмоции, а потом тебе налгали ощущения. Ты приняла желаемое за действительное, как делала это в течение полутора лет. Не мне тебе объяснять, как легко поверить, когда желания велики.

   При упоминании полутора лет Джина нахмурилась, но упрямиться не перестала.

   — Я чувствовала… перерождение… чувствовала же. Я никогда такой не была, то была не я.

   — Тогда почему это не повторилось снова? Подпитка ушла, настроение упало, эмоции исчезли. Ты была на взводе — и навоображала невесть что. Ты же сама знаешь: медитация, выход в астрал — действия чертовски трудные. Для этого нужны упорные тренировки, много времени, ясное сознание, а у тебя в голове туман…

   -…и ржавое небо, в котором нет его. Так что говорят столичные светила?

   — Столичные светила настоятельнее обычного советуют переехать на юг, подальше от сырости и холода.

   — А конкретнее?

   — В Логинск.

   — В Логинск? Мы же уехали оттуда два года назад, и после этого тебе стало лучше!

   — Видишь ли… Мне не стало лучше, просто хлопоты, связанные с переездом и оформлением наследства, отвлекли меня от естественного положения дел, и, обрадованная этим, я внушила себе, что мне стало лучше. Кроме того, попала на временный спад острых явлений. Но долго это продолжаться не могло. Когда я вошла в обычный ритм жизни и прибилась к новой обстановке, старое выступило опять.

   — Ну да. Ты, как и я, попалась на сердечных проблемах, только более материального свойства.

   — Причём первая, пусть это тебя утешит…

   — И ты по-прежнему против оперативного вмешательства?

   — Да. Это и очень дорого, и очень рискованно, да и исход неясен.

   — А вот в Германии…

   — Как мне надоела твоя Германия…

   — Там лечат всё, даже burn out syndrome.

   — Как мне надоел твой синдром…

   — Это не мой синдром, не смешивай божий дар с яичницей. А почему они выбрали именно Логинск?

   — Тут много всего, в основном, климатического. Количество осадков, давление, высота над уровнем моря, мягкий климат, низкий радиационный фон, ну и так далее, вплоть до количества фруктов на рынке и обилия свежей молочной продукции. Второе — комбинаторика. У меня же ещё и желудок, и нервы.

   — Ты так расписываешь, вернее, они… Если этот город идеален для твоего состояния, почему в нём всё-таки протекала твоя болезнь?

   — Потому что я была обременена и работой, и финансовыми проблемами.

   — И моими психозами…

   — То были цветочки. Ягодки созрели позже и до сих пор зреют. Урожай очень обильный.

   — Я до твоего прихода пыталась себя убедить, что пять лет назад мне было хуже, чем сейчас.

   — И не убедила, хотя причины из тебя сыпались, как из рога изобилия. Ну, как тебе идея насчёт возвращения?

   — Возвращение у меня всегда на уме, правда, других к другому. А ты случайно не из-за меня всё это затеяла?

   — Ну да, как же, сдвинешь тебя с места. Вот, посмотри, сколько мне понаписали.

   — Давай… Гм, выглядит довольно логично, даже толково. А что тебе говорит интуиция?

   — Я устала от этой слякоти и вечно пасмурного неба. Я родилась на юге, я люблю тепло. Ты ведь не занята сейчас ничем. Поедем, а?

   — Осталось несколько этапов. Его уже не будет. Санта Крус травмирован. Его ещё нет. Так что в любом случае записывать мне нечего, как и вообще созерцать. Я не против, и, потом, ехать поездом — это так здорово! Постой, а Лолиту мы куда денем?

   — Поедет с нами. Нам же не обойтись без прислуги.

   — И будет жить у нас, когда я люблю разгуливать по ночам одна по всему дому?

   — Ей можно будет снять квартиру. Я ведь знаю, как ты не любишь посторонних. У нас никогда не было постоянной, жившей с нами. Только приходящая.

   — А на какой срок ты рассчитываешь?

   — Ну, на полгода минимум. Если действительно станет лучше, почему бы и не остаться подольше? У нас остался там небольшой дом, не будет проблем с квартирой и устройством.

   — Аппаратура старая, хотя при нынешнем положении дел она вряд ли пригодится. Да, на поезде я не ездила давно. А Лолиту туда надо раньше отправить, пусть осмотрится, уберёт, снимет себе квартиру и приготовит обед. Кстати, можно от неё отказаться, найти новую, если сама не захочет переезжать. Кассеты надо тащить обратно. Интересно, на этой неделе не повторят «Serata con Grignani»? Так по-идиотски получилось с этой бракованной видеокассетой.

   Мысли Джины, как всегда, перескакивали с пятого на десятое.

   — Если бы это было самым плохим ощущением…

   — И было бы, передвинь время на четыре года назад. От изменения цифр в конце обозначения года всё равно ничего не меняется, я имею в виду силу восприятия в смысле негатива, ну, силу негатива в восприятии.

   — Опять пытаешься убедить себя в том, во что давно не веришь?

   — Естественно, что мне ещё остаётся?