Отъезд. Глава 2

Мать смотрела на Джину. Свалявшиеся волосы, потухшие глаза, бескровные губы. Она всегда была бледна, но так… Джина, как и любая женщина, пусть она таковой себя не считала, была потрясающе хороша, когда была счастлива и беззаботна. Но она так давно не была счастлива! 
     «И всё это из-за того, что в один мерзкий день умудрилась включить телевизор на пять минут раньше, чем следовало, а ведь могла и совсем не включать: всё равно Горан уже проиграл. Эти ночные бдения», — проклинала Наталья Леонидовна воистину судьбоносный день, долго после ничем не отличавшийся от череды остальных, пока… в другой, поначалу такой же ординарный, не вспомнился и не начал скручивать Джину в такой же отвратительный, как и её свалявшиеся нынче волосы, жгут. Хуже всего было отсутствие просвета, надежды на изменение, сброса чувства…

   А в метре от печальных размышлений, по другую сторону стола, в памяти Джины потихоньку вставал полукурортный, полупровинциальный город и его тихие улочки. Она может пройти по ним снова… Джина вяло копалась в тарелке.

   — Что ты выискиваешь вилкой?

   — Каштаны…

   — Ты же их терпеть не могла…

   — Я заблуждалась, — и взгляд Джины, ставший из потухшего томным, устремился в час, когда ей стало понятно жестокое заблуждение насчёт отвращения к каштанам и валянию в снегу, в то последнее воскресенье.

   — И сколько насчитала?

   — Пять этапов до конца зимней сессии, пять месяцев до начала летней.

   — А сколько месяцев было от начала июля 2001 до начала декабря 2002?

   Джина недоумевающе посмотрела на мать: подобным расчётам она не предавалась.

   — Седьмой, двенадцатый. Семнадцать месяцев.

   — А на что выйдешь, если отсчитаешь семнадцать от начала декабря?

   — Двенадцатый, пятый. Май 2004…

   — Палата №6. Давно не перечитывала Чехова? От свершения до крутого поворота столько же, сколько от поворота до потери… поворотов вообще…

   — Ну знаешь, ну знаешь… Это я должна была, я должна была вспомнить! Я, я первая придумала считать. Это моя территория, это моя прерогатива, это мне должно было прийти в голову прежде, чем тебе, — Джина вскочила из-за стола и начала расхаживать по комнате в сильнейшем волнении: несправедливость всегда глубоко уязвляла её. — Мне, мне, а не тебе. Это просто наглость, — успокоилась Джина только через несколько минут, плюхнувшись в кресло перед уже включённым телевизором. — Считайте, ибо сроки ведомы только Господу.

   Передёргивая цитаты, она становилась несносна. По «Radio Italia TV» кончилась реклама, началась «Laura» Нека.

   — Hanni non c’e’,
     Capisco che
     E’ stupido cercar lo in te*.

------------------------------
   * Намеренное искажение текста. В оригинале:
 «Laura non c’e’,
   Capisco che
   E’ stupido cercar la in te».
-------------------------------

   Джина орала, поглядывая на мать, словно призывая её поверить в величие провозглашаемых истин. Она всегда отходила на итальянской музыке — теперь же песни не отводили, а возвращали её к тому же. Дело действительно обстояло плохо.

   — Да, о чём же я думала, — соображала Джина полчаса спустя, — о чём же? Лолита, Логинск, улицы. Я любила ходить по старым улицам. Выискивала на них заброшенные дома. На некоторых ещё оставались ржавые треугольники. Помнишь, около дверей. С жестяным колпаком наверху, под которым помещалась лампочка. Давно, когда они были живы. Лампочка горела по вечерам, освещая название улицы и номер дома, написанные в нижней части. Но это было так давно, что я не помню, я не видала. Я видела только пустые патроны, оборванные провода, выцветшие, неразличимые буквы. Они уже были несколько десятилетий мертвы, когда я на них смотрела. И поэтому были дороги. Я даже сложила что-то типа:

     Холодно и страшно мокнуть под водой,
     Ржавчина заела, провод обесточен.
     Небоскрёбы грозной двинулись ордой —
     Даже не поставить пыльных многоточий.

     Они были дороги как прошлое. Я не признавала их смерть, но эти оборванные провода… Я хотела, чтобы они были живы, пусть даже в агонии. Всё лучше, чем смерть… Мне всё казалось, что провод кровоточит и капли крови падают мне на ладонь, — Джина повернула кисть ладонью вверх. 
     Она вспоминала, что казалось — сейчас ли, два ли года назад. Она верила в то, что казалось, хотя понимала, что это ложь. Она забыла, что и двадцать лет назад эти треугольники были мертвы, забыла, что давным-давно не сочиняла стихов… Она знала лишь то, что когда-то в проводах тёк ток и лампочка горела. Ей нужно было продолжение: кровоточащее, жалкое — не всё ли равно. Ржавый остов вызывал в ней боль, которую она считала не своей, но испытывала. Её боль была его жизнью. Или его боль была её. Болью, жизнью? Он же не может чувствовать, это кусок металла. Но если на нём часть её души… Ведь когда-то он был жив, он был красив и дарил людям свет, знание, истину и свою красоту. К проводу можно было подвести ток, лампочку можно было ввернуть, выцветшие буквы обвести свежей краской. Но это никому, кроме неё, не было нужно. Улицы переименованы, на новых домах вешают новые указатели. Регламент изменился, стиль изменился. Холодный кусок металла. Истинный ариец, характер — нордический, выдержанный… Но он никогда не тянул на истинного арийца, особенно по сравнению с Оливером Каном…

    Наверное, последние фразы Джина произнесла вслух, потому что мать устало закрыла глаза и откинулась в кресле. Старые воспоминания о ещё более старых треугольниках, двадцатилетней давности мысли, где ему не было места, где его вообще не было, выводили Джину на сегодняшний день. Спасения не было нигде. Ладонь упала на стол, на ладонь упала голова. Тихонько стукнулась о дерево расчёска.

    — Причешись наконец…

    Джине было абсолютно всё равно, ехать или не ехать. За двухгодичной давности переезд в Москву в 2004 году она ухватилась с радостью, потому что уже давно испытывала стойкое предубеждение к небольшому дому в Логинске, где прожила почти что всю свою жизнь. Ей казалось, что в этом доме, не оставь она его, неприятности и горести будут продолжать сыпаться на её несчастную голову, как струились по её лицу слёзы, когда восьмилетней девчонкой она впервые переступила его порог. (За ним она оставила подружек по старому месту жительства и долго не могла привыкнуть к новым лицам. Причём это было лишь меньшее из зол. Как оказалось впоследствии, она оплакивала не столько потерянное, сколько предстоявшее.) 
<tab>Но прошло два года, и ничего хорошего в столице с Джиной не случилось, наоборот, маячившие на горизонте беды предстали перед ней во всём сиянии летнего солнца. Август 2005. В тот сезон того года она была меньше всего готова к трагедиям. С тех пор ей стало безразлично, где она живёт: живущей она себя не ощущала.

   — «Sogno» по-русски — сон, мечта. Я нареку свою вторую воображаемую жизнь предсоньем. Клёвый неологизм, слияние итальянского с русским, — говорила Джина матери, сидя за партией в нарды в бесплодной попытке убить печаль. — Предсонье. Вторая воображаемая жизнь. И главная — по нумерации. Сильнейшие выступают в конце. И в первой, и во второй попытках. №50. Неучастие в квалификации. И последние станут первыми.

   — Прости, господи, — жалобно простонала мать, — матом ругаться хочется. Съездила бы к Инне.

   — Не хочу. Ты же знаешь, не люблю я детей. Да, лекарства. Тебе надо запастись редкими. А то потом в Логинске не достанешь, начнётся канитель.

   — Я об этом уже подумала, завтра отправлюсь по аптекам. А ты посади Лолиту за чемоданы.

   — Знам, знам! Готово! Выиграла. Давай ручку, запишем счёт.

   — Тебе просто прёт.

   — Я бы…

    Джина часто обрывала фразы. В данном случае она держала в уме предложения: «Я бы с удовольствием отказалась от своей пёрки, я с удовольствием проиграла бы тысячу партий подряд, если бы взамен этого он бы выиграл один турнир. Или не выиграл бы, а просто б вернулся. Но он не выиграет и не вернётся, и я это знаю, и ты это знаешь. Поэтому я не договариваю. Поэтому я сейчас включу видео, чтобы утопить в прекрасном прошлом мерзкое настоящее». Джина подошла к телевизору. То, что было мило её сердцу, она знала наизусть. Сейчас пойдёт обрывок коротенькой заставки, а потом на экране появится красавец Джанлука с «Falco a meta’». Чтобы мама уделила должное внимание Гриньяни, во время прокручивания заставки Джина выдала:

   — Вот он, орёл. Sono seduto…

    Это были слова. Мысли же текли, переливавшись одна в другую, хотя очевидной связи не было. Как он красив. Золото волос, отдуваемых ветерком, полузакрытые глаза, сводящий с ума рисунок губ, белая кожа, украшенная родинкой на правой щеке. В отличие от Гриньяни, у Джины родинки украшают левую щёку, делая её несчастной по народной примете. Она хотела бы иметь их справа, как у него. Какой шикарный тембр, изумительный голос. Ho imparato a volare. Он научился. Научился другой. И, взлетев однажды, упал подкошенным, чтобы уже никогда не взмывать. Подкошенным. Falco a meta’, как и моя жизнь. Наполовину. До и после. До. Я записывала эту песню в 2001 году. Я летела в очаровании лица и голоса. Если бы я была по-прежнему влюблена в него, как я была бы счастлива. Он выпускает новый диск. Он примет участие в Сан-Ремо. Он будет петь ещё много лет.

   — Умнее, красивее и нежнее, чем Горан?

   — Да, как я тебе и говорила в 2001.

   — А я отвечала, что Горан выше, значимее и, вероятно, сильнее. Отвечала для проформы, потому что на хвосте видеокассеты после полуфинала Горана с Хешкой у меня уже была записана «La mia storia tra le dita».

   — Продолжала бы в том же духе — и всё было бы в порядке.

   — Я не могла продолжать в том же духе, потому что Гриньяни, к сожалению, оказался извращенцем, причём дважды. Ему не было места в моей второй воображаемой жизни.

   — Почему тот, кто спит с женщиной, для тебя извращенец?

   — Потому что это ненормально. Я допускаю любовь женщины к мужчине: чем безответнее, тем искреннее. А любовь мужчины к женщине — тьфу, гадость.

   — В конце концов, если бы этой гадости не было, тебя бы не было.

   — И было бы лучше. Некому было бы знать, что он не вернётся.

   — Кстати, Джанлука умнее, красивее и нежнее не только по сравнению с Гораном, но и с твоим обожаемым Ханни.

   — Ханни несчастнее. И потом, ты так говоришь, потому что не хочешь, чтобы я из-за него страдала, вот и дискредитируешь.

   — Вовсе нет. Устанавливаю истину и справедливость, в поисках которых ты вечно носишься. Окажется твой Ханни таким же извращенцем — будешь знать.

   — О, нет. Я буду ждать сто лет, пока он не обвенчается с Санта Крусом.

   — И Санта Крус тоже.

   — Да не бывает на свете столько извращенцев! Не средневековье же сейчас, когда один Галилей утверждал, что Земля вращается, а все остальные орали обратное, потрясая библией.

   — А почему ты думаешь, что он несчастнее? Много ты о нём знаешь! Нашёл же он вещи поинтереснее, если убежал с репортажа в декабре, и прекрасно себя чувствует. Плевать ему на своё прошлое. Только ты одна помешана на вчерашнем дне.

   — Он убежал к Санта Крусу. А несчастнее — чтобы я страдала не одна.

   — Хороша у тебя любовь — развешивать на любимых несчастья… за компанию.

   — Ты путаешь. Я не требую того же от Санта Круса. Пусть скорее поправляется и выходит на поле. А Ханни ушёл на мою беду.

   — Ага. Значит, по справедливости и для равновесия — за своей бедой. Ты ведь веришь в обратную связь и всё такое. И сейчас вспомнишь ещё один сеанс, в котором он тебе говорил, что хочет вернуться. Зачем он говорил тебе о том, чего уже быть не может, если ты его определила более рациональным и менее эмоциональным, чем сама? У тебя в голове вечная каша. Ты обезьяна по гороскопу — вот и прыгаешь с одной ветки на другую, а заодно и разбрасываешь свои мозги.

   — Я не разбрасываю — их Ханни слопал. Я видала на обложке одного видеодиска в рекламе: тигр схватил обезьяну за шиворот и тащит, чтобы сожрать. Он тигр по гороскопу — он и слопал мои мозги.

   Джина подошла к окну. За ним всё оставалось таким же метавшимся и бессмысленным, как и её жизнь. Ханни слопал её мозги. Вряд ли он получил от этого удовольствие: колбаса, которую он лопал на экране, определённо была вкуснее. То было 3 декабря. Ханни слопал её мозги. Если они у неё были, в чём она совсем не уверена. Её жизнь всегда была безмозглой. Она всегда жила эмоциями. Она не влюбилась бы так глупо. Но это свершилось, с этим надо было что-то делать, но что именно, она не знала, потому что думать было нечем. 
<tab>Она так надеялась на прошлый год. По её летосчислению в нём должно было случиться что-то хорошее. Существование Джины, несмотря на всю свою безрадостность и никчемность, иногда давало ей передышку. Из долгой череды мрачных лет каждый четвёртый выдавался менее серым, тогда она могла отходить от неприятностей и перекидываться на новые впечатления. Старые сбрасывались, не волновали больше, она отходила от очередной привязанности и — словно повязка спадала с её глаз — видела какой-то просвет. 1989, 93, 97, 2001. В 2001 году на неё вылилось столько положительного, что она не раз ловила себя на мысли: это был последний подъём, это пик, после него уже нечего испытывать. И тут же возражала: ерунда, будет ещё, просто менее интенсивный. 
      К 2001 году прибавилась очередная четвёрка, он стал 2005, Джина всё время ждала. Завтра, послезавтра, в следующем месяце случится что-то хорошее. Она разлюбит Ханни и забудет его. Конечно, она дорожила своею любовью и не хотела её терять, но она прекрасно помнила с десяток таких страстей, которыми тоже дорожила, которые тоже не хотела терять, а когда они всё-таки уходили, то сразу переставали быть для неё драгоценными. Она разлюбит Ханни, он и его проблемы перестанут её занимать, пусть сам с ними разбирается, а Джине будет легко и свободно, она влюбится в кого-нибудь ещё и будет представлять его таким же распрекрасным. 
      Её не волновало отсутствие возможных преемников, хотя она старалась обшарить все закоулки своей головы, своего сердца и спутникового телевидения. В 2001 году она тоже ничего не видела, и в 97, и в 93, однако… Она обнаружит нечто, даже не обнаружит — нечто, вернее, некто, на неё просто-напросто свалится, как Сенна в 1993, как Рафтер с Иванишевичем в 1997, как Гриньяни со всей Video Italia solo musica italiana в 2001. 
    Она разлюбит Ханни. Четыре года прошло, это новый виток, это первая возможность. Вторая же возможность заключалась в том, что она его непредсказуемо не разлюбит, а он вернётся. Она гнала от себя мысли о том, каким он окажется по возвращении, когда правила уже изменились и его стиль оказался невостребованным, о том, что он будет делать в этом времени, когда его время уже прошло. Он вернётся — это главное. Каким бы то ни было он будет нестись по горе разгона, взмывать и приземляться. С каким бы то ни было результатом он будет давать интервью, и это будет множиться на немецких и прочих телеканалах и на её видеомагнитофоне. Он будет в её жизни с какими-то ни было очками, пусть он будет как можно дольше… Она знала, что несколько очков в сезон и место во второй или третьей десятке его не устроят, но если он вернётся, так в убеждении, что может рассчитывать на большее. И она будет ждать. Сколько угодно. Пока он будет творить. Как Окабе, до 35-36 лет. А потом станет комментатором. Уже на всю жизнь. И она его будет видеть, тоже всю жизнь, если уж не разлюбила. 
     Так она думала, точнее, не думала, а бредила, потому что её мозги уже слопал Ханни. И представления действительно оказались бредом: и она его не разлюбила, и он не вернулся. Ожидаемо счастливое лето ожидаемо счастливого года закончилось 4 августа, когда, услышав по ZDF «Sven Hannawald» и по привычке заорав и бросившись за видеокассетой, она вставила её в видео, включила на запись и усилием воли отогнала «nicht», которое не могло значить ничего хорошего. Она ни шиша не понимала по-немецки — это спасло её ещё на несколько минут. Но английский она знала — и долгие недели и месяцы ревела и накуривалась после того, как переключила ZDF на EuroNews… 
    Джину волновало прежде всего не то, что её так несправедливо обошли и обокрали в её счастливый год: она как-то разучилась огорчаться за себя; не любя людей вообще, она переносила нелюбовь и на свою персону; Джина в самой Джине вызывала презрение за слабость, несуразность, незадачливость и глупость. Она не любила людей вообще — и тем сильнее психовала на исключениях из правила. Родившийся в понедельник*, уже не летевший ввысь, а плывший в забытьё Ханни медленно гасил в её сердце последние искры жизни, как некогда погрузил во мрак её голову.

------------------------------
   * Насколько известно автору, Свен Ханнавальд родился в субботу. Автор раз и навсегда отказывается объяснять, чем вызвано в мыслях героини такое явное расхождение с фактом, и предоставляет читателю самому догадываться, где лежит истинная причина ошибки: в сумеречном сознании, элементарном математическом просчёте, мании величия или пр.
------------------------------

   Полтора года она ждала. Летней сессии, тридцатилетия, зимнего сезона, летней сессии. И дождалась. Дождалась бессмысленности ожидания. Теперь ждать означало терпеть. И приходилось терпеть, если она ещё зачем-то жила. И она терпела. И дотерпелась до 3 декабря. Ханнавальд появился в качестве эксперта по прыжкам на лыжах с трамплина на ARD. Интервью, новая рубрика «Echt Sven Hannawald», пять сюжетов, шестнадцать дней счастья. Джина ела колбасу, к которой была равнодушна, и каштаны, которые раньше терпеть не могла. Теперь она могла терпеть всё. Она дотерпелась ещё трижды. До 30 декабря, когда состоялось уже публичное прощание. До 30 января, когда Ханни заявился на ARD в «Beckmann». До прыжковой части Олимпиады, когда шли обзоры предыдущей. Но Олимпиада закончилась — и он не появился комментатором на ARD в оставшихся этапах. Сезон заканчивается печально и безнадёжно. Остаётся пять месяцев до летней сессии, но если он не вернулся и на зимнюю… Остаётся три месяца до чемпионата мира по футболу, но если Санта Крус травмирован… Дотерпелась. Дотеперилась. И Джина ещё больше ненавидела себя за то, что живёт и не умирает. И шесть миллиардов остальных двуногих за то, что живут и нет им до Ханни никакого дела, и не вывесил никто у своей двери немецкий флаг с траурными лентами на древке. Одного уже нет. Другого ещё нет. Последняя надежда вилась лёгким дымком сигареты. Если они обвенчаются, это искупит всё. 
     Джина встряхнула головой, в которой не было мозгов, и развернулась телом, в котором умерло сердце. Стрелка перевалила за двенадцать, мать позёвывала. Скоро она отправится спать, а Джина отправится в свою комнату творить молитвы о том, чтобы бог не разлучал её с теми, кого она любит, и хранил их. Курить. Пить чай. Раскладывать пасьянсы. Читать. Смотреть телевизор. Без толку ходить по квартире. И дожидаться рассвета, чтобы можно было лечь в постель, забыть пустоту терпения и отдаться второй воображаемой жизни.