Отъезд. Глава 3

 — Ты знаешь, а ведь я давно расписала календарь последних сорока лет, в 2003 году. Смотрела, в какой день родились Якопо Морини, Андреа Морини, Иванишевич, Рафтер, Гриньяни, Санта Крус. Он часто оставался открытым на письменном столе. И почему-то долго я не смотрела, в какой день недели родился Свен Ханнавальд. Я не знаю причину. Не смотрела — и всё. Я сделала это только в прошлом году. Он родился в понедельник.

   — Так же, как Горан, так же, как ты. Что из этого следует?

   — То, что из нас троих я самая жалкая. Пусть хоть это его устроит.

   — Он же этого не знает.

   — Но может смутно догадываться.

   — Превосходство над тобой — единственная победа, которую ты ему оставляешь?

   — Я просто не вижу других… ныне.

   — Припереть тебе сейчас сюда твоего Ханни — и через десять минут ты будешь твёрдо убеждена в том, что Гриньяни намного прекраснее.

   — Во-первых, не через десять, а через полчаса, когда меня откачают от обморока. Во-вторых, если ты настолько всемогуща, не забудь заодно прихватить Санта Круса, я свалю их в постель, а сама устроюсь в кресле с видеокамерой. В-третьих, я и сейчас убеждена в том, что Горан на восемь сантиметров выше, а Гриньяни в три раза красивее. Он тебе, кстати, всегда чертовски нравился. Ты помнишь, как я заорала «маленький Гринчик», когда его показывали перед «Sanremo Top», а ты сразу прибежала из кухни и не отошла от телевизора, пока передача не закончилась? А помнишь, как увидела его в первый раз? Пришла к десяти часам на программу «Время», завела часы и перевела их на две минуты вперёд, потому что они каждый день отставали на две минуты, и сказала: «Давай включай телевизор». А я говорю: «Ещё пять минут до десяти осталось, я тебе сейчас одну песню поставлю, она как раз пять минут идёт, а ты послушай и потом скажи, как тебе песня, как тебе голос и как тебе исполнитель». И поставила «La mia storia tra le dita». Тебе тогда ещё Рафтер нравился, потому что мне он уже разонравился, ну понятно, всё в мире уравновешено. Ты слушала песню, а я подзуживала: «Посмотри, как он глазками стреляет: не хуже, чем Рафтер, причём его глаза явно красивее, да и волосы, кстати, тоже. А зовут его Джанлука, а фамилия Гриньяни, а «mia storia» — это «моя история, а «tra le dita» — я ещё не знаю». Тебе было очень приятно, что я откопала такую красоту, которая уровню Иванишевича нисколько не уступает, тогда у тебя и зародилась мысль отвлечь меня от Горана с помощью Гриньяни. Но моя жадность двигалась быстрее, чем твои мысли, так как на другой кассете у меня уже были записаны «Le mie parole». А на самом деле в моей первой воображаемой жизни дело обстояло следующим образом: я сидела в своём замке и обедала с Гораном, ну, там ещё Рафтер со своей бабёнкой болтался для статистики. Я, естественно, занималась не обедом, а смотрела телевизор и высмотрела-таки Гриньяни. Как его увидела, сразу обалдела и говорю: «Ну и рожа — вылитый хам, настоящий подонок. Не успокоюсь, пока с ним не пересплю». И всю песню аккуратно записала, а потом побежала за Темпестом. Он тоже с нами жил, не как фон, а как друг детства. Стащила его вниз к видео и продемонстрировала Гриньяни. А он мне: «У тебя такая красота записана, вот это голос, вот это мордашка, давай выкладывай его ещё». И тоже вслед за мной безумно влюбился. С тех пор у него одно на уме и было, до Марио, конечно. А я поняла, что одного придворного музыканта недостаточно, мне уже нужна была целая капелла. И это называлось «destinazione paradisо», и всё было понятно, потому что у тупых англичан и в помине таких умных слов не было, пока Цезарь не принёс им культуру из Рима, а заодно и построил Лондиниум, который они потом переименовали в Лондон, убрали из итальянского один род, обкорнали его на два падежа, в общем, сделали из прекрасного итальянского свой мерзкий английский. Поставь перед обезьянами компьютер — и результат будет тот же, впрочем, насчёт обезьян — это я им польстила. Да, так вот, перевод и не требовался, всё было понятно по ассоциации. «Destinazione» — «destination», «paradisо» — «paradise», — и Джина разлеглась на ковре, как Гриньяни в райской песне, мотнула вперёд головой, чтобы для полного сходства уже причёсанные волосы волной рассыпались по плечам и отключилась от настоящего. Воспоминания уводили её всё дальше и дальше, всё веселее и веселее; она даже порозовела, занимаясь гимнастикой на ковре.

   — А помнишь, как я во второй раз в Темпеста влюбилась? Это было в 1996 году, когда по «RTL» крутили между анонсами по девять песен, и «Final Countdown» шла после «Get Down», — Джина забылась до такой степени, что даже не потрудилась уточнить: то был польский «RTL» в аналоговом варианте, а не одноимённый немецкий в цифровом, с которого два месяца назад Джина записывала четырёхлетней давности торжество Ханни, — и я вспомнила, как слушала её десять лет назад, когда у нас видео ещё не было. Записала, конечно, а потом на Новый год по «ОРТ» «Europe» выдали первой в передаче «Лучшие из лучших», то есть Темпест был главным из первых в лучших из лучших, о чём я тебе, разумеется, поведала. И вариант песни был другой — они прилетели тогда на собственном самолёте для съёмок «Лестницы Якобса» в СССР. И это я записала, а потом надела свою самую красивую пижамку и завалилась в твою постель, а ты мне и говоришь: «Кого вы ждёте? Темпеста?» А я отвечаю: «Да», — и откровенничаю про то, как я в восемнадцать лет была в него дико влюблена. Кстати, тогда я ещё не соображала, насколько, вопреки смыслу текста, была велика эротическая составляющая в клипе, но где-то в глубине ощущала, — для доказательства Джина провела рукой по вновь торчавшим соскам, — и мне всё грезилось, что он в меня влюбится, сначала — так, походя, а я пойму, что шутя, и буду страдать, а потом уж он втрескается серьёзно. Так он у меня и отпечатался с восемнадцати лет, а затем приехал ко мне погостить, да так и остался в моих покоях. Ах нет, мы же с ним Хиллу какую-то каверзу устроили, когда он выиграл чемпионат «для Джорджии», а не «для Сенны», я и разозлилась, что о великих позабыли. Как я беззаветно была в него влюблена… в восемнадцать лет. И это припомнилось в двадцать восемь, когда я занималась репетиторством, представляя во время уроков, как Джой раскладывает меня на ковре, перед которым я сидела. Тогда я была извращенкой. Смотри, что получается: я горю желанием отомстить за Сенну и еду к Темпесту в Швецию, влюбляюсь в него, тут ещё и Канделоро несколько раз в год исправно подтапливает лёд великолепным торсом согласно своей фамилии, и в таком состоянии несусь к лету 1997 года, пока продолжаю держать в уме Сенну, выхожу на Женьку, который играет с Куэртеном в открытом чемпионате Франции, переключаюсь на Гугу, разбивающего Женьку по всем статьям, ищу его в последующих турнирах и натыкаюсь на Рафтера, отслеживаю матчи с его участием, попадаю на финал Иваниши с Кешкой и наконец узнаю, что такое лучшая подача. Наступает 1998 год, я влюбляюсь в Горана, он своей игрой доводит меня до дикой депрессии, а потом выигрывает Уимблдон, да так, как никто никогда ничего не выигрывал. Сумасшедшие зрители, как на футбольном матче, потому что до этого шёл дождь и в воскресенье доигрывали полуфинал, и холодным англичанам пришлось сдать свои билеты, которые попали в руки тех, кто любил и болел по-настоящему. Двести двенадцать эйсов и прочие мыслимые и немыслимые рекорды, лучший матч за всю историю… Из ада в рай за пятнадцать дней. Приключения продолжаются: талибы бомбят Нью-Йорк, я в прекрасном настроении болтаюсь по музыкальным каналам и оттягиваюсь на итальянцах, меняю ориентацию, перескакиваю в 2002 год, вижу Санта Круса, понимаю, что такое сверхъестественная красота, и останавливаюсь в месте, где свет, когда он возносит к небу свои голубые очи. Вот таким путём бог вёл меня, чтобы тормознуть на нём. Спрашивается «зачем?», а ответа не имеется, потому что le vie della provvidenza sono infinite, и я не знаю, остановка это или перевал. Вот таким путём, — правой рукой Джина чертила в воздухе зигзаг, пока её взгляд не упал на экран, где «Hanoi Rocks» исполнял «Boulevard Of Broken Dreams». Солист Джине понравился, и, отдавая должное его внешности, она закончила неисповедимый путь крайне неприличным жестом, — и к чему бы это, я не знаю. Мозгов у меня нет, но это неважно. Умом Россию не понять. Что-то мне надо почувствовать или доощутить.

   — Несмотря на потерю мозгов, память у тебя прекрасная. Ты ошиблась только в одном: я очень хорошо понимала, что ты была влюблена в Темпеста в восемнадцать лет.

   — Не может быть! А почему же…

   — И не напомнила об этом в 1996 году по той причине, что хотела дать разгуляться твоему воображению посвободнее. И выговаривалась ты поохотнее в упоении превосходства, во-первых, возрастного, во-вторых…

   И Наталья Леонидовна аккуратно раскрутила спираль от последнего витка к исходной точке, по ходу дела задавая Джине кучу вопросов, отвечая на которые, Джина провозится, по меньшей мере, дня два.

   «Там билеты, там отъезд, там дорога, там прибытие, там чемоданы. Авось, развеется на недельку. Может, Санта Крус к тому времени вернётся. Тогда я выдам «приехал!» и снова обращу её на десять лет назад», — думала мать, раздевавшись на ночь, впрочем, особо не надеявшись на власть воспоминаний, потом прислушалась.

   — Cos’avro, se la notte mi da’ nostalgi’a, — напевала Джина в столовой.

   «Уже лучше», — констатировала мать и выключила свет, не забыв перекреститься.

   А Джина допела песню, прошла в свою комнату, бросилась в постель и сотворила молитву. Она молилась о том, чтобы бог хранил её любимчиков и не разлучал их с нею, но он не хранил и разлучал. Игра в мозги, которые слопал злой Ханни, Джине уже наскучила, она распорола ему брюхо, вытащила свои мозги обратно, радуясь, что вовремя спохватилась, вставила их в голову и начала думать, чем бы ей заняться. Сначала надо было выкурить сигарету, и Джина прошла на кухню за чаем (Лолита уходила вечером, впрочем, и тогда, когда она крутилась дома, Джина редко прибегала к её услугам). Несмотря на рассеянный образ жизни и постоянную сумятицу в мыслях, некоторые связи не нарушались. Сигарета следовала за молитвой, чай — за сигаретой, Ханни всегда был с Марио, за Марио всегда маячила тень Филиппа, за Ханни всегда стояла мысль о возвращении. 
    После чая Джина за десять минут перерешала те вопросы, которыми мать надеялась отвлечь её дня на два, и задумалась серьёзно. Думы её были настолько же мрачны, насколько она сама была бледна. Первым, самым жутким постулатом было то, что она НИКОГДА больше Свена не увидит. Обзоры давних соревнований не считались — они являлись историей. Ей нужен был прямой эфир или недавние съёмки, но он больше не комментировал соревнования, в спортивных выпусках царили действовавшие, на летнюю сессию возлагалось мало надежд: ведь его не показали и в 2004 году, когда с возвращением всё было неясно, не показали и в день тридцатилетия. Тридцать лет. 30 декабря. Семнадцать месяцев до, семнадцать месяцев после. Семнадцать месяцев давно превратились в тридцать шесть, шёл уже четвёртый год, как она была на нём помешана, и это было второй жутью. Четвёртый год. Почему? Все предыдущие страсти укладывались в более короткий срок, вовремя умирали, не переступая 93, 97, 2001 годов, а эта, побив все рекорды и презрев расписание, тянулась в будущее, и конца не было видно. 
   Мысль о том, что она осуждена навечно, Джина не хотела принимать; мысль о том, что она может его разлюбить, была ей отвратительна, потому что за ней следовала пустота или что-то, неизмеримо более мелкое и несущественное, которое от пустоты практически не отличалось; мысль о самоубийстве не влекла давно, смешно было думать о возможности убежать от божьего произвола, в гордыне своей возомнив себя умнее бога: ведь то, что ей предназначено, всё равно настигнет её — не здесь, так в переходе — и будет не менее тяжким и долгим, так как время относительно и часто во время десятиминутного сна приходится проживать несколько дней или недель. <tab>Безысходность стала третьим кошмаром, за ним следовал четвёртый — её отторженность. Не знать, что он делает, когда он что-то делает, не знать, как он живёт, когда он как-то живёт, не знать, что он думает, когда он о чём-то думает, не знать ничего, кроме того, что он жив, потому что, если бы… тогда бы об этом не молчали. И это было единственным утешением посреди непроходимой трясины, единственным островком твёрдой почвы под ногами, но он был так мал, что об этом тоже не хотелось думать. Как живёт он, Джина не знала, зачем живёт она, не понимала, что будет дальше, не представляла, смысла во всём этом не видела, а ведь смысл был, только находился намного выше её, терявшись в лабиринтах извилин Того, которые зовутся неисповедимыми путями. Смысл был, его надо найти. Предположить, что всё в мире уравновешено и бог казнит сейчас за бывшее счастье, но мера расплаты давно превзошла цену того, что было дано, даже если учитывать проценты. Предположить, что бог опутал Джину сетью мук за возможность не работать и жить на ренту, обратив её вожделённую праздность в сплошные сомнения и стену отчаяния, — так и тут кара многократно превосходила данное. 
    Всё распадалось, не состыковывалось, и в этом хаосе, поминутно натыкаясь на шипы и обдирая кожу, приходилось существовать. Джина включила телевизор. Одна стерва ненавидела другую, третья гналась за каким-то уродом, считая его красавцем, а этот урод, считая себя красавцем, гнался за большим приданым, а за этим приданым стояло гнусное преступление, и эту белиберду кто-то снял и кто-то смотрел. Полуголые девки визжали, тряся жирными задами, негры орали, прыгая в подворотнях, — кто-то думал, что это песни. Джина выключила телевизор. За окном кто-то летел в космос, кто-то стоял у станка, кто-то писал роман. В мире творились миллиарды бессмыслиц, над миром властвовал разлад, как в «Фаусте» Гёте, и в это время в той же самой стране… 
    Это нельзя было вынести, и Джина уткнулась в сборник задач для поступающих в ВУЗы. Итак, «Два велосипедиста выехали одновременно из пунктов А и В навстречу друг другу. Через 4 часа после встречи велосипедист, ехавший из А, прибыл в В, а через 9 часов после встречи велосипедист, ехавший из В, прибыл в А. Сколько часов был в пути каждый велосипедист?» Что мы знаем? Что расстояние равно скорости, умноженной на время. Тогда обозначаем скорость первого через v(1), скорость второго — через v(2), время, которое находился в пути первый, — х часов, а второй — у часов. Тогда расстояние, которое они проехали, можно выразить:

 1) S = v(1) x;

 2) S = v(2) y;

 3) учитывая, что после встречи первый ехал 4 часа и проехал до В 4v(1), а второй ехал 9 часов и проехал до А 9v(2), S = 4v(1) + 9v(2);

 4) учитывая, что первый до встречи ехал (х — 4) часов, а второй — (у — 9) часов, S = (x — 4)v(1) + (y — 9)v(2).

 Итак, четыре уравнения и четыре неизвестных, все правые части равны между собой, но приравниваются к неизвестному расстоянию, тогда из четырёх уравнений получается три равенства, да ещё последнее что-то сомнительно, уж не вытекает ли из третьего? Что там ещё в условии говорится? Ах да, они выехали одновременно, а второй приехал на (9 — 4), то есть на 5 часов позже первого, значит, х = у — 5, запомним, а пока выпишем, что получилось. И Джина взяла ручку и листок, на котором
нацарапала:

   х = у — 5

   S = v(1) x = v(2) y = 4v(1) + 9v(2) = (x — 4)v(1) + (y — 9)v(2), подставим (у — 5) вместо х:

   v(1) (y — 5) = v(2) y = 4v(1) + 9v(2) = (y — 5 — 4)v(1) + (y — 9)v(2)

   Возьмём первое равенство и выведем из него v(1) = v(2) y / (y — 5), теперь заменим v(1) на v(2) y / (y — 5) везде, где v(1) встречается, убирая первое, так как оно больше не понадобится:

   v(2) y = 4v(2) y / (y — 5) + 9v(2) = (y — 9) v(2) y / (y — 5) + (y — 9)v(2); сократим всё на v(2), так как оно встречается везде:

   у = 4у / (у — 5) + 9 = (у — 9)у / (у — 5) + у — 9

   Теперь возьмём первое равенство, покрутим его и посмотрим, что может получиться:

   у = 4у / (у — 5) + 9

   у — 9 = 4у / (у — 5)

   (у — 9) (у — 5) = 4у

   у (в кв.) — 9у — 5у + 45 = 4у

   у (в кв.) — 14у + 45 = 4у

   у (в кв.) — 14у — 4у + 45 = 0

   у (в кв.) — 18у + 45 = 0

   Так, обыкновенное квадратное уравнение, причём 18 — число чётное, значит, может быть два варианта:

   у (1) = (9 + кор.кв. из (92 — 45)) / 1 = (9 + 6) / 1 = 15

   у (2) = (9 — кор.кв. из (92 — 45)) / 1 = (9 — 6) / 1 = 3

   у (2) не подходит, так как по условию второй велосипедист ехал больше 9 часов. Значит, он ехал 15, а первый х = 15 — 5 = 10 часов. Так, а теперь посмотрим ответ, номер 13.408, чёрт, это третья сложность, 10 часов и 15 часов.

   Так примерно рассуждала Джина (разные нюансы, как, например, переделка двух велосипедистов в Сенну и Шумахера, пунктов А и В в Милан и Рим, мы опустили, а текст и лишние строчки уравнений для ясности добавили). «Да, а последнее так и не пригодилось», — подумала Джина и обрадовалась было, но, смахнув книгу со стола на кровать, вспомнила о том, что большей сложности нет, и о столе отрыва, которого у него больше не будет, и, смахнувшись сама со стула на кровать, уткнулась в одеяло и заревела. Математику она терпеть не могла, это не тригонометрия, для которой у неё было прекрасное пространственное воображение, как говорила в школе учительница. Воображение, на беду Джины, у неё действительно было прекрасным, причём не только пространственное…