Отъезд. Глава 4

Джина рыдала и курила, курила и рыдала и печально удивлялась тому, что после всего, что было, у неё всё ещё оставалась любовь, и эта любовь спустя тридцать восемь месяцев после своего рождения не только не умалилась, не только не стала привычной, обиходной, но, наоборот, росла и выплёскивала на свою носительницу одну муку за другой. Сколько ужасов она насчитала? Четыре? Определённо, не все, слишком мало, надо выискивать оставшиеся, раз до рассвета несколько часов. 
<tab>Ну да, как же она забыла, а провал её медитации? Она так хотела выйти на его сознание, на его чувства и мысли, стремление сопричастия к его судьбе гнало её душу туда, на запад. Феерия конца декабря не повторялась больше, на том эмоциональном подъёме она смогла, или ей казалось, что смогла, стать ближе и положить свою руку на его запястье, чтобы ощутить биение крови. Но дни бежали, декабрь уходил вдаль, пустота, тоска и безверие делали с Джиной что хотели, и над всем этим возвышалось НИКОГДА. Он больше никогда не будет, его больше никогда не будет. Бесполезно ждать, если не будет, бесполезно ждать смерти, если бог её не убивает. И старое чувство вины за что-то несделанное, чувство, наметившееся контуром, тонким штрихом, промелькнуло в сознании. Промелькнуло — и исчезло. Джина не придала этому значения и, подойдя к видео, поставила январь 2003 года, когда комментаторы сходили с ума вместе с ней. Он будет жить так, раз она ещё не сдохла. А когда сей прекрасный момент всё же наступит, она не улетит на небо — на что оно ей нужно, если там нет его, — она невидимым ангелом спустится и сядет у его изголовья. Она будет дуть ему в лобик, чтобы ему снились прекрасные сны, и печальные мысли и тяжёлые воспоминания о несбывшемся не терзали утром, а уступали место неизменно хорошему настроению. И то же она будет проделывать с Санта Крусом. Никто не может отнять у неё ни январь 2003 года, ни её помыслы. Крутилась плёнка, выкуривались сигареты, ночь проходила. Так она проживёт ещё один день и ещё много-много. В конце концов жизнь пройдёт. Не удалось здесь — удастся там. 
<tab>Позапозапрошлогодний сезон закончился, Джина выключила видео и легла, теперь уже до очередных дневных спортивных новостей. Наступило предсонье, проблемы исчезли, Ханни подошёл к Марио. В августе 2004 года он был послан к Свену для того, чтобы помочь ему вернуться, год спустя — чтобы помочь забыться и меньше страдать. Они вели нескончаемый разговор о смысле жизни, и в словах собеседник Свен искал возможность спасения. Марио отвёл его от дум о самоубийстве, когда Ханни вбросил в диалог эту идею, как единственное средство побега.

   — Я отрицаю его оправданность и необходимость в подавляющем большинстве случаев.

   — Почему?

   — По многим причинам. Во-первых, это…

   — Грех, а ты ревностный католик.

   — Я православный, но греховность не самое существенное. Ничто не может убедить меня в том, что, совершая попытку суицида, даже если она успешна, я грешу более, чем тот злодей, который насилует и убивает маленьких девочек или призывает народ к бунту, мятежу, революции — целой цепи насилий, грабежей и убийств. Есть люди, которые пытают и калечат других людей и животных и получают при этом жгучее наслаждение, — и тут я менее грешен. Мало ли преступлений по своей значимости и последствиям превосходят одну прекращённую жизнь, тем более, если это делается в отчаянии! Суицид стоит, сколько стоит — одну жизнь, которую её обладатель считает неудавшейся или в которой не находит выхода из сложившейся ситуации, плюс страдания, налагаемые его смертью на близких.

   — Тогда надо зачесть в его пользу страдания, от которых он сам избавляется.

   — Это сомнительно: вряд ли он может оценивать положение объективно.

   — А если у него рак в последней стадии или что-нибудь подобное — он тоже не может оценивать положение объективно?

   — Если у него неизлечимая болезнь, то он попадает в тот разряд, для которого самоубийство оправдано, потому что в данном случае он не причиняет боль, а, наоборот, облегчает и сокращает муки родных отсутствием долгой агонии, избавляет их от ненужного продолжительного попечительства с заведомо печальным концом. Если он обречён, естественно желать, чтобы это кончилось скорее, а не растягивалось на месяцы, изматывая и его, и свидетелей. Впрочем, вопрос разрешения эйтаназии решён положительно в нескольких странах, возможно, и церковь его скоро примет.

   — И кого ты ещё относишь к категории с дозволенным самоубийством?

   — Наркоманов, алкоголиков, если порок зашёл слишком далеко. Они, помимо всего прочего, ещё и разоряют семью. Одиноких людей: им некому причинить боль своим уходом.

   — Кроме близких, остаются ещё друзья, знакомые, сослуживцы.

   — Я имею в виду общественно пассивных, замкнутых, необщительных. Ну и, кроме того, такие случаи, когда на человека обрушиваются чересчур страшные, громадные, неожиданные несчастья — тогда он может сделать что угодно, его и винить за это нельзя, он абсолютно неадекватен. Вот вроде и все исключения.

   — А если перед человеком простирается жизнь, в которой он больше не видит смысла и перспектив? Он не заблуждается — напротив, избавился от заблуждений.

   — Он может вспомнить о том, что есть судьбы более несчастные, чем его собственная.

   — Хорошенькое утешение — наличие чужих бед. Он должен радоваться, что не самый несчастный?

   — Не радоваться, а попытаться смириться.

   — Он может смириться, если по характеру пассивен. А если в его основе лежит агрессивное, активное начало, твой рецепт не сработает.

   — Тогда он должен вспомнить еврейскую пословицу — никогда не бывает так плохо, чтобы потом не могло быть ещё хуже. Он воображает себя несчастным, бредёт куда глаза глядят, попадает под машину и теряет обе ноги. Так когда ему хуже — до аварии или после? Значит, вчерашнее не было пределом. А может, и сегодняшнее не предел? И один бог знает, где он находится.

   — Ты смиряешься со своей жизнью, потому что у тебя обе ноги целы? (А я не могу притерпеться к своей. Ты не знаешь, что это такое. Ты не знаешь, кем я был. Ты приехал из южной страны, там и прыжки не культивируются, как и остальные зимние виды спорта. Ты не знаешь, что такое побеждать и покорять — всё и всех. Не знаешь и чувств, которые при этом испытываешь. И чувств, которые испытываешь, когда всё это потеряно.)

   — Трёхлетние дети погибают под бомбами. За ними не было никаких грехов. Им что сказать?

   — Что твой бог, в которого ты так веришь, несправедлив.

   — Он оставил нам загробную жизнь.

   — Это предполагается, но пока не доказано научно.

   — Это доказано научно несколько тысяч лет назад. Платоном, который логическим путём установил существование бога.

   — Логика, как и другие слова, стоит мало. Нас убеждают дела и глаза.

   — Глаза говорят вам, что солнце вращается вокруг земли, и вы не летали в космос, чтобы проверить, как обстоит дело.

   Ханни рассмеялся.

   — Почему ты вечно противоречишь? Пусть бог есть, человек хочет приблизить загробную жизнь. Какая разница, каким путём он это делает, если этого всё равно не миновать?

   — Так он не может приблизить её быстрее, чем это определено самим богом. Он не может перейти туда, это не заслужив. Допустим, судьба наложила на меня сто бед. Я переживаю пятьдесят, говорю, что устал и больше не хочу, раз у меня впереди то же самое, и вешаюсь.

   — Навесил ты только страдания родителей… А у тебя дети, кстати, есть?

   — Нет, я не женат.

   — (Значит, ни детей, ни жены. Хорошо. Если бы ты не был так красив, я не был бы в тебя почти что влюблён. А может, не почти…) Только родителей, а скинул пятьдесят горестей, двадцать лет бед. Так же лучше.

   — Это только кажется, что скинул. Не может человек быть умнее бога, хотя в глупости и гордыне и сотворил образ его по своему подобию. Между жизнью и жизнью после лежит переход, в котором и идёт воздаяние за дела земные. Чистилище в католичестве и мытарства в православии. И в этом переходе на меня вывалится то же самое, от чего я так глупо хотел убежать, отягчённое страданиями близких.

   — Родителей, друзей, девчонок.

   — У меня нет родителей.

   — Как «нет»? Ты что, детдомовский?

   — Нет, не детдомовский. Нет — и всё. Умерли.

   — Извини, я не знал. Ты ещё так молод…

   — За что же извиняться, если не знали? Мы предполагаем, бог располагает. Это всё так естественно.

   — Всё у тебя естественно. Но в переходе дела всё-таки пойдут скорее. Так сказать, в концентрированном виде.

   — Не сказал бы. Время относительно. Вам случалось видеть трёхминутный сон, в котором вы проживали несколько часов?

   — Я не помню. Я не придаю большого значения сновидениям. (И чёрт меня дёрнул увидеть тебя во сне, да ещё так… Сидишь тут, хлопаешь своими длиннющими ресницами, излагаешь свои идеи, и дела тебе нет ни до чего, и до моих чувств тоже. Впрочем, ты, наверное, об этом думал, уж слишком всё стройно. Значит, была причина? Надо узнать… А проблемы куда-то испаряются. Тебя бы сейчас…)

   — А вы вспомните, попытайтесь. Или дождитесь в будущем. Бог растягивает время так, как хочет, опровергая Эйнштейна, который ограничивал всё скоростью света. А ведь существуют и сверхсветовые… Кара всегда равна преступлению, как ни ловчить. Только всё это слова, можете не придавать им большого значения, если ориентируетесь на дела и глаза.

   Разговор этот расстроил Ханни до глубины души. Он даже попенял матери, симпатизировавшей Марио, за то, что он так спокойно отнял у человека право на свободное волеизъявление. Сам-то Свен оставлял за собой это право, как последний выход. И тут является Марио, тихо его забирает, выдвигая трудноопровергаемое, и безразлично ему, что кто-то куда-то не вернулся. И довериться бы ему, и растрепать волосы, и провести пальцами по векам, и впиться в эти губы…

   На следующий день Джина, как обыкновенно, встала в три часа дня, пробормотала молитву, сделала физкультминутку, покрутила своей глупой головой и прошла на кухню. Лолита стояла у плиты.

   — Привет! Тебе мама говорила об отъезде?

   — Да, как раз перед уходом.

   — Ну, и решила что-нибудь?

   — Да, я поеду. Всё равно в ближайшие три месяца здесь, кроме слякоти и дождей, ничего не будет, а на юге уже лето.

   — Не совсем, но что-то похожее. Иногда, правда, бывают и очень тёплые вёсны. Ах да, чемоданы…

   — Ваша мама уже сказала. Я займусь ими после обеда.

   — Когда она ушла?

   — Часа полтора назад. Должна уже скоро прийти.

   Джина налила чай и вернулась в спальню. Значит, Лолита поедет. А Лолите действительно понравилась мысль о перемене места жительства. Её надежды на то, что из нескольких миллионов мужчин в столице найдётся хотя бы один, который отдаст должное её мордашке и фигуре, смертельно влюбится и предложит ей руку, сердце и счёт в банке, не оправдались. Те, которые обладали счётом в банке и разъезжали на блестящих иномарках, почему-то влюблялись в Лолиту месяца на полтора, но не больше, а потом легко переходили на другие мордашки и фигуры. И вот возможность переезда. Как знать, может, именно в Логинске и найдётся достойное приложение к капиталу. На юге всё-таки нравы погорячее и чувства, наверное, тоже. И Лолита продолжала священнодействовать у плиты, обуреваемая честолюбивыми мечтами.

   А в это время Наталья Леонидовна, взяв такси и купив необходимые лекарства, разъезжала по магазинам, решив обновить кое-что из гардероба и достать кое-какие мелочи, могущие понадобиться в дороге и по приезде. Машину они не держали. Хлопот с ней не оберёшься, да и она сама не в таком возрасте, чтобы учиться вождению. Сажать же за руль Джину было бы сознательным самоубийством: на первом же повороте она загорланит итальянскую песню, вспомнит своего драгоценного Ханни и врежется в ближайший столб. К тому же и разъезжают они мало. Надо будет дня за два до отъезда заказать такси. Или договориться с этим шофёром. Лолита удивительно легко согласилась, хотя… эта постоянная тьма за окном кого угодно вгонит в хандру, да и сырость тоже к бодрости не располагает. Она же сама быстро пойдёт на поправку, да и Джина восстановится — она такая слабенькая.

    И мысли Натальи Леонидовны с бытовых забот обратились на дочь. С нею творится неладное, это ясно, она сохнет день ото дня. Хорошо ещё, что не выносит алкоголь и находится в полном неведении насчёт того, где можно достать наркотики. Впрочем, какой алкоголь и какие наркотики могут оказать на неё большее действие, чем она сама во власти своей глупой страсти? Наталье Леонидовне и самой нравятся Гриньяни и Ферреро, нравились Сенна и Рафтер, ещё раньше, давным-давно — испанские, французские и итальянские актёры. Девчонкой она представляла себя с ними, встречи, чувства… Это было и ушло к пятнадцати-семнадцати годам, это естественно, и Достоевский, которого Джина обожает, в «Белых ночах» от лица героя пересказывает свою мечту и добавляет, что такое пристрастие к фантазии вредно. Можно испытывать симпатию, влечение, можно ждать, любоваться, получать удовольствие, но нельзя же полностью отбрасывать реальную жизнь и четвёртый год быть одержимой одним-единственным! Ах нет, там ещё Санта Крус остаётся. А ведь он красивее, его появление реальнее, ожидание, так сказать, производительнее. Так нет, этот Ханни разъедает её как ржа. Ему стоило только нормально завершить свою карьеру, всё остальное ушло бы само собой, как бывало не раз, но два года назад этот чёртов синдром, а в результате самой несчастной оказывается Джина. А скажи ей, что её драгоценный возлюбленный обо всём забыл, живёт себе, как хочет, ест, пьёт, спит, гуляет и плюёт на бывшие горести, — взовьётся и будет упрямо отрицать разумеющееся. Он хочет и не может, он страдает, и я вместе с ним, и мы едины в погоне за недостижимым, и я ничего не хочу менять, пусть так и будет.

     Ведь ей тридцать восемь лет в апреле исполнится, это странно, неприлично, постыдно. Её надо как-то от этого отвести, но как? Перецелить вектор, сориентировать на близкое, осуществимое. Перецель её, как же! И Наталья Леонидовна вышла из машины, чуть не забыв договориться с шофёром.

    А дома всё было так же, исключая Лолиту, сидевшую на полу между двумя раскрытыми чемоданами. Не помогли ни вчерашние воспоминания, ни последующие вопросы, ни предстоящие хлопоты. Джина всё той же растрёпкой болталась по столовой с чашкой остывшего чаю в одной руке и с телефонной трубкой в другой, придавая происходившему разговору такое же значение, как собака своей пятой ноге в небезызвестной пословице.

   — Ну ладно, тут мама пришла. Давай, чао! Ты чего так припозднилась? Лолита говорила, часа полтора назад должна была прийти.

   — Проехалась по магазинам, купила кое-что. И тебе не мешало бы. Будешь ходить в старье, как беспризорница. С твоей самодеятельностью только у гостиниц дежурить или выход Гриньяни в «Аристоне» объявлять.

   Года два назад Джина, снедаемая бездельем и неопределённостью, сшила себе несколько нарядов. Сама придумала фасоны, сама выбрала материалы, сама покроила. Она прекрасно знала, как выделить свою фигуру, хорошо соображала, какие цвета ей подходят, и доминировавшим был её любимый чёрный. Она была умна, красива, одарена, в чём-то даже талантлива, у неё был шикарный гороскоп, только с одной заминкой, которая уничтожала всё вышесказанное. Одно было плохо: прикид был настолько смел и изыскан, поражал такими зигзагами и откровениями, что гарцевать в нём можно было лишь на подиуме или в ресторане.

   Джина тщетно старалась придать своему лицу заинтересованное выражение.

   — А что купила?

   — Я вижу, как тебя это волнует. Когда одену, посмотришь.

   — Нет, почему же, — Джина присела на диван и раскрыла первый пакет, — очень интересует. Я вот что думаю: материальное воплощение в последующей жизни приблизительно или полностью идентично реальному, естественно, без таких казусов, как неожиданный порыв ветра?

   Наталья Леонидовна в сердцах бросила что-то про мать Ханнавальда.

   Джина поняла, что перегнула палку, и совершила воистину героический поступок, вынув из пакета содержимое и натянув его на себя.

   — Ой, какая прелесть! Дашь мне поносить? Категорично, скромно и со вкусом, — надолго «прелести» не хватило, и дочка подошла к зеркалу уже с другой цитатой, — «… и вдруг прыжок, и вдруг летит, летит, как пух от уст Эола». Должно быть полное воспроизведение: код ДНК наверняка записан в едином информационно-энергетическом пространстве. Нет, «Евгений Онегин» здесь не подходит. Полёт орла. «Орёл» по-немецки — Adler. Адлер — это тоже на юге. Сижу за решёткой в темнице сырой. Вскормлённый в неволе орёл молодой… Гордо реет буревестник. Пал с неба сокол с разбитой грудью.

   — Ты ещё забыла стервятника и сипа белоголового…

   — Это из «Кортика», который пронзил моё бедное сердце. То есть, я хотела сказать, из его продолжения, из «Бронзовой птицы». Love is a flame that can’t be tamed.

   На несчастье Джины, у неё была прекрасная память, цитаты сыпались из неё как горох, причём частота их употребления находилась в прямой зависимости от понятий Джины о степени своей обречённости. Она призывала чужой ум, боявшись, что её собственному могут не поверить… Четыре с половиной года назад она распевала «Keep Of Pretending» и утверждала, что «love is a flame» — это именно про её любовь к Горану. Как ей тогда было легко!

   — А ещё можно отталкиваться от виртуальной реальности, вернее, её подобия. Здесь, на земле, уже воспроизведены ощущения ампутированных конечностей, оргазм. Да, ещё что-то. Жаль, я за этим не слежу. Интерьер, конечно, хромает немного, но это дело времени и техники. Ну, а уж там, — она задумчиво задрала голову к потолку, — там реальность тонкая, отсюда следует и разрешение высочайшее, а?

   — Тебе виртуальная реальность ни здесь, ни там не нужна. Твоя основа — созерцание. Для кого стараешься?

   — Для Сенны, Иванишевича…

   — Ты забыла последнего…

   — Который стал главным и первым. Нет, я не забыла, это настолько очевидно, что само собой подразумевается и не требует упоминания.

   Лолита уже покончила с чемоданами и направилась в прихожую. Наталья Леонидовна остановила её.

   — Погоди, я тебе сейчас заплачу, а то потом в суматохе забуду.

   — Не забудь о дополнительных расходах в связи с переездом, — подала голос дочь.

    Джину Лолита не любила: та была такая молчаливая, задумчивая и отрешённая, что, бывало, по неделям не выдавливала и нескольких слов. О сплетнях, пересудах, обсуждении мод и сюжетов сериалов не могло быть и речи. Но если уж Джина заговаривала, то делала она это всегда толково и по существу, надо признать. Конечно, Лолита имела в виду непосредственно относящееся к ней самой и к своей выгоде и в этих случаях испытывала к Джине симпатию; в разговоры же дочки с матерью не вдавалась: они ей казались несущественными и чересчур отвлечёнными.