Отъезд. Глава 5

— Джина, давай поговорим серьёзно.

   — Я получила четвёрку по химии?

   — Ты получила двойку по сочинению. Мне угодно знать, когда это закончится.

   — Что?

   — Ты прекрасно знаешь, о чём я говорю. Когда ты перестанешь витать в облаках и спустишься на грешную землю?

   — Его здесь нет — мне нечего делать на земле.

   — А в облаках он присутствует?

   — Там я с ним в мыслях — это единственное, что мне остаётся. И, так как это единственное, я вопьюсь в это зубами и ногтями, и никто меня оттуда не спустит.

   — Ты понимаешь, что он о тебе ничего не знает?

   — Да.

   — Ты понимаешь, что ты для него просто-напросто не существуешь?

   — Да.

   — Ты понимаешь, что он тебя не то что презирает, он к тебе не то что безразличен — ты для него вообще ноль, пустая величина?

   — Да.

   — Ты понимаешь, что он живёт своей собственной жизнью, где тебе не было, нет и не будет места?

   — Да. Можно закурить?

   — Только отойди на пять метров. Он о тебе понятия не имеет. Ты для него настолько ничтожна, что, попирая тебя ногами, он даже не догадывается об этом.

   — Быть попранной его ногами — великая честь. В Древнем Египте все падали на колени и целовали след сандалии фараона.

   — Те, которые падали на колени, по крайней мере видели, ради кого они это делают, и он их видел, пусть и не различая отдельно. Ты понимаешь, что в твоём возрасте эта страсть глупа, смешна, неприлична и постыдна?

   — Да.

   — Ему нет до тебя никакого дела. Он живёт и спокойно занимается своими делами, и чувствует себя намного лучше, чем ты.

   — Да.

   — Мне не нужно твоё «да», я тебя сейчас ни о чём не спрашивала. Не надо подтверждать то, в чём и без тебя убеждены. Ты понимаешь, что твоя любовь вредна и пуста для тебя и бессмысленна и никчемна для него?

   — Да.

   — И абсолютно на него не действует.

   — Это как сказать. Любовь, как чувство, в основе которого лежат желание и стремление, несёт в себе энергию, и эта энергия выплёскивается вон туда, — и Джина устремила к небу указательный и средний пальцы левой руки, сложив их вместе. — Она для него не имеет смысла, она ему ни к чему, она для меня яд и вакуум, но вред, пустота, бессмысленность и никчемность часто сопутствуют нам в жизни, причём сопровождают, главным образом, не любовь. Что же касается значения, то излучённая в космос энергия страсти меняет информационно-энергетическое пространство, по-своему формирует это поле. Мы переходим в другую реальность — в этом плане моя любовь влияет и на него, и на меня. Как раз о количественном и качественном изменениях я и размышляю.

   — Так как твои мозги вчера были сожраны, я тебе помогу. Миллионы людей влюбляются в тысячи звёзд — и что это меняет?

   — Я им не чета. Есть такие идиоты, которые слушают и любят «Eminem» и «Black-Eyed Peas». Это продолжается пару лет, потом на смену этим идиотам приходят другие, на смену одной дребедени — очередные бездари, второе наслаивается на первое, третье — на второе, в итоге всё слёживается, выдыхается и забывается навечно. Это же не искусство, а дерьмо. Что сожрано, то и высрано. Вся же выделившаяся энергия идёт в этом случае на промывку унитаза. Люди, которых я люблю, вершат в небе и на земле иное, моя любовь пропорциональна их величию и красоте.

   — Ты же считаешь Санта Круса намного красивее…

   — Сумма таланта и красоты одного равна сумме таланта и красоты другого.

   — Тогда почему ты больше любишь Ханни?

   — Потому что в дело вмешался burn out syndrome, множество причин порождает множество в квадрате последствий, это уже целый роман. Я его творю, и другие мои любимчики мне помогают. Non posso piu’ restare ferma ad aspettare…

   — Творишь… Ты втиснула их обоих в свою вторую воображаемую жизнь. Интересно, чем, кроме секса, они там занимаются?

   — Они обсуждают грандиозные философские проблемы.

   — Это твои проблемы, можешь обсуждать их без Ханни и Санта Круса.

   — Не могу, мне с ними веселее.

   — Выкинь их из головы. Влюбилась бы в какого-нибудь смазливого дурака. Билана там или этого… какашку из «Милана».

   — В Милане живёт Гриньяни, какашка до него не доросла. Что же касается Билана, то ни он, ни помоечная чавка Вильямса, ни волосатое брюхо Киркорова с его ремиксами меня не интересуют. No, amore, no, io non ci sto… Бог в меня это вложил и не забирает обратно. На всё его воля.

   — У тебя же есть своя собственная.

   — Она ничтожно мала по сравнению с провидением.

   — Любовника бы завела, а не отсылала очередных претендентов к Лолите.

   — Она же моложе и жопа у неё толще. Я предлагаю им лучшую участь. Мне же банальные гетеросексуалы и их внимание аппсолютно фиолетовы.

   — Как же ты представляешь свой роман с Ханни?

   — Я же не ставлю в конце кровать, разве что так — в перерывах между Марио и Санта Крусом, из жалости. Но это относится к моей первой воображаемой жизни, а меня больше занимает вторая.

   — О ужас. Горбатого могила исправит.

   — Точно — из неё я выйду мужчиной.

   — Даже физиология не подавила агрессивное начало твоей планеты.

   — Ага, она меня лишь ограничила — временно, здесь, на земле.

   — Ты же сама не веришь в то, что он вернётся в каком бы то ни было качестве.

   — Мама, если я не верю в то, что мне нравится, другие должны об этом умалчивать, хотя бы из вежливости.

   — Но если в этом плане у тебя нет будущего, тебе надо заняться чем-то другим, а прежде это изыскать.

   — Ничего мне не надо изыскивать, а без будущего я живу уже более полугода.

   — И тебе это нравится?

   — Нет, мне это не нравится, меня это не устраивает, но выходить на что-то другое по своей воле я не намерена. Помнишь 2001 год? Бог меня не спрашивал, он меня просто наткнул на это, так ему было угодно, хотя я не видела возможности появления других интересов.

   — Тогда начни учить немецкий.

   — Уж поздно.

   — Так докончи с итальянским. Половину книги прочитала, а другую что?

   — Я бы прочитала и другую, но там начался French Open, и я переключилась на Ферреро. Он, кстати, твой любимчик, а тебе и дела нет до его спада. Поступают так настоящие поклонницы с настоящими любимчиками? Нет, не поступают, нехорошо это.

   — Если он отвлёк тебе от итальянского, то хорошо. Кучу ошибок, наверное, делаешь, когда распеваешь свою solo musica italiana.

   — Давай определимся вместе. Даниэле Грофф. «Daisy». Torna come vuoi.

   — Не торнётся он, не мечтай. И любовь твоя безответна.

   — Ой, это ж не «Daisy», а «Lory». Какой конфуз… Безответность не порок — Наоборот, достоинство, способствующее нагнетанию чувства и увеличению его силы. Галя влюбилась в Есенина и забыла из-за него Киркорова. Я сама дважды была влюблена в покойников. А книжные персонажи! И всё это излучается наверх!

   — Может, это ещё и не преграда?

   — Безусловно, но преграда на благо. Взаимность предполагает какой-то размен, и только изначально безответное чувство искренно!

   — Правило Джины №2. Когда ты была помешана на Гриньяни, ты вынесла что-то полезное, язык начала изучать, а от своей любви к Ханни ты тупеешь не по дням, а по часам.

   — Давай восстановим справедливость. Я начала изучать итальянский в апреле 2003 года, когда закончился зимний сезон.

   — Да, а когда влюбилась в Санта Круса, уверяла, что обожаешь сборную Парагвая с семнадцати лет, потому что ещё в 1985 году брала автографы у молодёжной сборной, приехавшей на чемпионат мира.

   — Да, и вымпел они мне подарили. Видишь, как давно всё это расписала высшая сила. И не тупею я, а решаю философские проблемы. Марио примиряет Ханни с его уходом, а заодно и меня — с тем, что не вернётся.

   — Это не философские проблемы.

   — Смотря на каком уровне их решать. Все ваши советы заведомо бесполезны. Допрыгал бы Свен до Олимпиады, ушёл бы спокойно после неё или в конце этого сезона — и я бы его тихо разлюбила и переключилась на другое. Но его свободная воля тоже оказалась слабее провидения. Как он ни пытался, не получилось. Как ты ни стараешься меня отвлечь, я не отойду. Ни твои, ни его, ни мои желания значения не имеют, потому что располагаем не мы.

   Разговаривать с Джиной было бесполезно. Сердце её обливалось кровью — оттого она и сваливала всё на бога, оттого и бежала в иллюзии. Влиять на действительность она не могла, принимать её не хотела, выхода не видела, да его и не было, а ощущать всё это было больно. Что может она, если Ханни не смог? Что хочет, если бог не захочет?

   — Так ты и будешь сидеть между сигаретой и телевизором?

   — А что мне ещё делать? Ребёнка, что ли, в подоле принести? Будет тут орать, пелёнки, каши, кастрюли. Бррр, гадость. Вдобавок, родится в понедельник, такой же недоделанный, как я.

   — Как Горан…

   — Горан и Ханни — исключения из рода человеческого. В общие законы они не укладываются.

   — Из чего ты вывела как общий закон несчастье судьбы человека, если он родился в понедельник?

   — Это не я вывела, в старой песенке поётся «видно, в понедельник их мама родила». Это, так сказать, народная мудрость…

   Джина часто обращалась и к книгам, и к песням, и к народной мудрости, и к своей голове в поисках не то что законов, а некоторых ориентиров, которые закидывала в свою память и время от времени к ним возвращалась. Правильнее было бы сказать «натыкалась», потому что в её памяти царил завал, сопоставимый по обилию информации разве что с объёмом её воображения. Иногда она судила жизнь по этим «законам», ориентирам, вехам, впрочем, особенно не порицая, в тонкости не вдаваясь, подробности не рассматривая, довольно равнодушно, оставляя всё без выводов. И на её инфантильность в этом случае тоже был готов ответ: не судите — и не судимы будете. В конце концов, она принимала всё таким, как есть, и перекладывала львиную долю установок, решений и правил на бога. Сброс шёл преимущественно тогда, когда по телевидению крутили нечто её интересовавшее. Её же любимчики — тем паче главные — всегда были неподсудны. Ореолы святости, возложенные на их главы, состояли из многих нимбов — здесь Джина старалась изо всех сил.

   Наступившую паузу нарушало только тиканье часов, скоро к нему прибавился включённый телевизор. Джина положила пульт перед собой и взялась за вязание, иногда она развлекалась и таким образом.

   — Я же тебя знаю, ты обезьяна, ты не сможешь долго оставаться в состоянии покоя. Сигареты, телевизор, вязание — всё это не для тебя, всё это ничего не решает. Медитация не удалась. Что ты теперь будешь делать?

   — Двойные косички вместо тройных. И выглядят они респектабельнее, и возни меньше. Напрасно ты говоришь, что я не могу долго находиться в стабильном состоянии, — провела же я в нём семь месяцев, проведу и больше. Сигареты, телевизор и вязание решают главную вещь — уход времени, всё в конце концов хоронится в суете. Перед отъездом краны будем закрывать, по приезде в Логинск их откроем, аппаратуру проверим. Нарды, карты, Достоевский — всё приближает нас к заветному порогу. Ну вот, чуть самое главное не забыла. Карточку из тюнера вытащить и оплатить ближайшие полгода. Нет, не надо, это и в Логинске делают. А, ещё деньги. Кредитку не забыла? Счёт в банке… Дальнейшее — молчание, но это говорят тупые англичане… От идеи о пользе самоубийства я отошла, нет в нём смысла, себе дороже, но когда-то мы всё-таки туда прибудем — не в Логинск, ты поняла?

   — Я-то поняла, а ты не представляешь, что твои радужные прогнозы на «то» могут не сбыться? Навоображала о том и об этом кучу глупостей — и радуешься. Вот женится твой Ханни, да ещё родит, как ты любишь говорить, «писюка» — с кем ты его в постель будешь класть? А твоё материальное воплощение в загробной жизни окажется настолько реальным, что тебя ещё и работать заставят, — тогда и попляшешь.

   — Если Ханни окажется извращенцем, моя любовь долго не продержится: я не могу любить того, кто предал моего обожаемого Марио. А заставят меня работать в загробной жизни — я буду мечтать о третьем воплощении, если, конечно, в качестве места работы мне не предложат кабинет архивариуса ARD, ZDF и RTL.

   — А язык?

   — Там же эти проблемы не существуют.

   — Да, единое информационно-энергетическое… Чертовски длинное сочетание, придумала бы какой-нибудь неологизм покороче.

   — Ханния…

   — Бррр, гадость, — передразнила мать Джину, — чересчур липко. А что происходит в твоей первой воображаемой жизни?

   — Куча разной всячины. У Марио там черты Андреа Морини, а не Санта Круса, Роке там в своём собственном качестве, я играю одну из главных ролей, наряду с Филиппом и Анджело, и Горан там весёлый.

   — Пока ничего интересного не вижу, он и в жизни не грустный.

   — Мы вместе сваливаем в какой-нибудь захудалый городок и кидаем друг в друга снежками, а потом я обнаруживаю горку на детской площадке и ору что-нибудь типа «jetzt gleich im Ersten»…

   — И Ханни спихивает тебя с горки.

   — Ja, ja, naturlich. А что, лет двенадцать тому назад и Сенна совершил фантастический прыжок с трамплина на триста метров.

   — Помню, помню, это и поныне болтается отпечатанным или здесь, или в Логинске вместе с гадостями про «подонка Буша».

   — Актуально как никогда. Даже имя не надо менять.

   — А что ещё?

   — Ещё… Скажем, бес меня попутал, выхожу я замуж за Ханни, вылезаю перед церковью из кареты, запряжённой четвёркой белых лошадей. С каскадом бриллиантов на шее, разумеется, и в умопомрачительном прикиде. А к алтарю меня ведут Марио, Филипп и Санта Крус. По очереди. Стоят в церкви за моей спиной и точат зубы на Ханни. Далее возвращаемся мы все в мой замок, к тому времени моё платье мне уже надоедает, я его скидываю, обряжаюсь под солиста из «Bon Jovi» и выскакиваю к гостям с кличем «оу-оу».

   — Что так бедно, коротко и пошло?

   — Так времени мало, вечером я всегда в цейтноте. Посылаешь ты меня за хлебом, если у Лолиты выходной, я не успеваю раскрутиться, а уже надо в кошелёк лезть за мелочью. Или болтаю по телефону, минута прошла, в той телефонной трубке высказались, мне уже отвечать надо. Или сижу за вязанием, а тут… ой, какой хорошенький! Правда, клёвый? — и Джина на деле доказала свою мысль, переключив внимание на телевизор.

   — Что это за мерзость?

   — Анонс гей-порнушки на март по «Pink». Надо записать, если мы в это время не будем ехать в поезде.

   — Предпочитаю последнее.

   — Я тоже, я всегда обожала. Просыпаешься в ночи, стоишь на небольшой станции, наверху горят прожекторы и освещают всё белым светом, всё вокруг тоже в чёрно-белых тонах, как картинка в старом телевизоре, в полусотне метров от твоего вагона здание вокзала — когда поезд тронется, сможешь прочитать название города. Людей нет или почти нет, поезд отходит, мелькают пустые киоски, освещённые изнутри, переходы с платформы на платформу, тележки, мешки с корреспонденцией, автоматы, а вот и здание вокзала, а вот и кассы, и буфет, и скоро это исчезнет, и пойдут домики, всё реже и реже, всё меньше и меньше, из десяти путей останется два, ты едешь и смотришь под перестук колёс на поля и леса. Поля и леса. Больше ничего, разве какая-нибудь будка обходчика или товарный состав навстречу. Пройдёт — только полотно дороги и указатели километров от Москвы под ногами, а наверху звёзды, смотришь на них, вдруг целый сектор смещается, и это уже другое небо и другие звёзды. Какая разница — небо изменилось или поезд повернул, думай как хочешь. Особенно если тебе десять лет и аргентинцы только что выиграли Кубок мира.