Отъезд. Глава 6

   Небо изменилось. Поезд повернул. На этом небосводе уже никогда не взойдёт звезда по имени Ханни, а поезд вынес Марио к порогу его дома. Где-то далеко отсюда убивается несчастная Джина, у которой теперь нет даже призрачной надежды на возвращение и возможности рассказать об этом кому-либо, потому что его, Марио, тоже нет у неё, а ведь всего несколько дней прошло после 4 августа 2005 года. Ханни сидит напротив Марио и смотрит на него холодными, как северное небо, глазами. Холодное небо: там больше не будет его. Холодные глаза: его там больше не будет. Что ему нужно от Марио, Марио не знает, и сам Свен затруднился бы на это ответить: воспоминания последних дней метались между объявлением о своём уходе и неудавшейся поездкой в Италию, мысли — между невозможностью изменить создавшуюся ситуацию и необходимостью её изменить, чувства — между стремлением к Марио и желанием это стремление реализовать. Удивление от того, что и стремление, и желание появились, улеглось. Очарование красоты Марио безусловно располагало к нему всех без исключения, сверхъестественность красоты поражала, её занебесность манила высотой. Свен, принимавший в последнее время в штыки всё новое, привносимое в его жизнь, — были ли это обстоятельства или люди — поначалу поставил барьер, скорее инстинктивно, чем осознанно, но этот барьер был сметён и сном, приснившимся ему, и последовавшими разговорами, и совершенством, постоянно встававшим перед его глазами.

   Сон вообще оказывает на человека странное влияние. Долгое, долгое время после тебя преследуют его настроение, не имеющее аналогов в жизни, и чувство раскрепощения от рутины реалий. Ты удивляешься власти мечты и наслаждению этой властью и тем полнее отдаёшься ей, чем яснее понимаешь: она неминуемо растворится в яви. 

    Марио, сошедший, казалось, с небес и лёгким взмахом руки снёсший отраву последних лет, топил во мраке сновидения сомнения и безысходность, в то время как пламя свечи на окне озаряло любовь к нему в сердце Ханни, и не было ничего естественнее и неудержимее признания в ней, и не было ничего необходимее и желаннее согласия на ответ. И не было ничего прекраснее этого ответа. Двойное очарование — любви и отсутствия боли — повело Свена утром прямиком к Марио, и на солнце ещё ярче алели губы, ещё выразительнее темнели глаза и ещё ослепительнее белела кожа. Сперва Ханни, сомлевший от ночных образов, близости Марио и августовской жары, подкалывал его, подшучивая над его незадачливостью и превратностями судьбы, уходил от сравнительных степеней в бессвязность малозначащих тем, затем выдавал жуткие прогнозы на будущее, но все его попытки возмутить спокойствие Марио были напрасны. К придиркам и подколам он относился с безразличием, которое Свен принимал за толстокожесть до тех пор, пока при упоминании возможности развития ситуации по худшему сценарию Марио не вскинул правую руку к небу.

   — Мы предполагаем, там располагают.

   — Ты так веришь в бога?

   — Как в естественное: его же существование несомненно.

   — Это что-то новое — вера всегда предусматривала убеждённость в возможности, но недоказательную.

   — Для доказательства недоказательного вам придётся вернуться на две с половиной тысячи лет назад и уничтожить логику: именно логическим путём Платон установил существование бога, за что его и по сей день превыше всех остальных язычников почитает христианская церковь.

   — По Платону и по-твоему выходит: необходимость в церкви вообще отпадает, если существование бога не требует дальнейшего подтверждения?

   — Я не знаю, как выходит по Платону, у нас с ним общность по другим темам. А необходимость в церкви рано или поздно и так отпадёт, потому что вера сама по себе важнее, чем традиции и обрядность. Впрочем, это уже от Нострадамуса. На заре христианства её существование было необходимо, чтобы детально расписать единое положение и утроить власть высшей силы.

   — Так, Троица. Святая. Ты что, её отрицаешь?

   — Нет, зачем, мысль мне нравится. В мире много начал: материальное и духовное, худое и доброе, небесное и земное, научное и художественное. Для всего этого нужны и бог, и его сын, и высшая мудрость, и вечная любовь, и дьявол.

   — Традиции пока тебя не оставили, несмотря на предсказания средневековья. А почему ты так уверен в наличии загробной жизни?

   Свен не то что не верил в бога — он допускал наличие чего-то или кого-то, более умного и могущественного, чем все остальные, где-то, но в этом «где-то», разлитом над землёю, его интересовала прежде всего аэродинамика. Она его подвела и свергла на землю. Подниматься теперь придётся иным путём, но тут стоит Марио, и его небесная красота рождает абсолютно земные желания, уста же ведут на небо. Как во всём этом разобраться? В Марио, наверное, тоже много начал… Не была бы так ослепительна его кожа, было бы легче.

   — Бессмертие души — первооснова любой религии. Без неё наша жизнь теряет всякий смысл, ибо ведёт в никуда.

   — Почему же в никуда — сгодится на удобрения.

   — Не надо забивать гвозди компьютером: это неудобно и, кроме того, для этого существует молоток. Люди, конечно, дрянь, но вы видите в них второстепенное, совсем несущественное, а ведь смерть многих может перевоспитать.

   — У тебя на одно предложение приходится несколько мыслей. Почему ты считаешь людей дрянью?

   — Это не я — это ещё Пушкин заметил. «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей». Посчитайте тех, кто бомбил Югославию, и тех, кто её защищал. Посчитайте тех, кто советовал Иванишевичу уйти до Уимблдона 2001 года, и тех, кто в него верил. (Посчитай тех, кто с конца 2003 года долбил про конец твоей карьеры, и тех, кто надеялся на возвращение. Первых было больше, они оказались правы. А моё право — их не любить.) В магазине продаётся мясо, любой человек может его купить, но он предпочитает потратить в сто раз больше, достать ружьё, отправиться на охоту и убивать, убивать, убивать. Мало того: охота превращается в бизнес, на этом кормятся сотни других тварей. Находятся и ублюдки, которые этим восхищаются и живописуют прелесть убийства беззащитных созданий.

   — Югославия, Афганистан, Ирак… Политика — вообще дело грязное. А охота — может, в ней инстинкт того же животного. Схватить и съесть.

   — Какого животного? Человек ближе всего к обезьяне, а она травоядна. Орехи, кокосы, бананы — это и вкуснее, и полезнее, и естественнее. Это легче добывается, при этом не проливается кровь.

   — Что за ворох доводов! В стремлении догнать зайца я совершенствую свою спортивную форму.

   — Отрицательное всё равно перевешивает. Уравняйте зайца в правах с вами — так вы в гордыне своей не хотите на это идти, потому что представляете на земле единственное животное с отвлечённым мышлением. Мне же собаки с начальным понятием одухотворённости ближе, я их люблю больше, чем людей. Коль скоро вы обладаете способностью мыслить — изобретите конкурс и бегайте с зайцем наперегонки, без убийства. Вас этот не интересует, в вас говорит ваш гороскоп. Вы тигр, ваша природа — прыгнуть, схватить и съесть.

   — А ты?

   — Я петух, мне достаточно зерновых. Корриду же и варёных раков никаким гороскопом нельзя объяснить.

   — А с чего ты взял, что у собак есть душа?

   — Не душа, а начало души, и не я, а Достоевский в «Братьях Карамазовых».

   — Ты постоянно сбрасываешь ответственность с себя, кивая на других — от Платона до Достоевского.

   — Вам же труднее будет оспорить мнение того, по имени которого несколько тысяч лет высокая любовь зовётся платонической.

   — А ты только её и признаёшь… (трахнуть бы тебя…)

   — Я её сочетаю… (трахнуть бы тебя…)

   — Ну хорошо. Ты людей не любишь, совершенств, надо признать, мало. Примемся за второе. Смерть многих может перевоспитать. Значит, после неё человек освобождается от сомнений, заблуждений, пустых желаний, зла и грехов? Но там же ещё и ад остаётся — его ты куда денешь?

   — Вы спутали христианство с античной мифологией. Это в реках Эвное и Лете греки смывали грехи и печали. Мне кажется, что-то можно переоценить, принять несостоятельность одного, вред другого, но полностью избавиться от своей памяти нельзя. Человек до своей смерти живёт в едином информационно-энергетическом пространстве. Это его биополе, его память, его связи, его дела, его зло и добро, энергия, которую он излучает, энергия, которую он поглощает, его ум, идеи, мысли, чувства, это память и знание предшествующих поколений, из этого логически и вполне предопределённо выводится будущее, если вы фаталист; если вы противник фатализма, посчитайте своих сотоварищей и оппонентов, ваши и их доводы, приравняйте это к равновесию, к которому всё в конечном счёте стремится. Может, вы выведете, что будущее многовариантно. Добавьте относительность времени, получите четырёх-, пяти-, шестимерное пространство. Наверное, в идеале когда-нибудь всё это можно будет измерить и просчитать. Вооружённые знанием тонкой реальности, мы получим царство божие на земле.

   Марио грустнел и грустнел, вслед за ним захандрил и Свен. Марио что-то скрывал, это ясно. Он бежал в религию и кроил её по-своему не от праздности ума, он расширял границы посмертного от барьеров нынешних, спасался в воображаемом будущем от реалий настоящего, призывал царство справедливости из-за неправедности мира, в конечном торжестве истины видел преходящесть и временность лжи. Он будто сознавал чью-то немощь и, не в силах изменить положение вещей, то ли оправдывал её, то ли утешал, то ли отвлекал… Свою ли? Или той, или того, кто ему дорог? Ханни забавляло своеобразие суждений, он искал в мыслях Марио то, что могло сгодиться и для него самого, не особенно надеясь на успех, но всё же… И только сейчас до него дошло, что Марио может хранить в своей душе чувства, желания, привязанности, любовь и отношения, в которых ему, Свену, не было места. Марио прожил без него более двадцати лет, наивно было полагать, что они не оставили в нём свой след, наивно было думать, что все его мысли родились специально для Свена в последние два дня. Жизнь Марио встала перед ним загадкой, если всё то, что он говорил, принять за отголосок её содержания… Ханни интересуют суждения и мысли, интересуют прошлое, чувства и их предмет, возможность своего спасения, волнует покров тайны и недоступности этих дебрей, влечёт эта несравненная красота. И при этой красоте Марио несчастен. Почему?

   — Да, так после смерти человек продолжает жить в этом пространстве, только в другом качестве, оно никуда не девается, ничто на земле не проходит бесследно.

   — И ты надеешься компенсировать любовью к животным нелюбовь к людям. Для достижения равновесия и получения зачётных очков для лёгкого прохода в рай.

   — Существуют более совершенные системы исчисления, нежели количество зачётных очков. Рейтинг Иванишевича и результаты аргентинской футбольной сборной довольно часто шли вразрез с возможностями таланта первого и виртуозностью второй. Всё судится по высшим достижениям. Мы же не оцениваем величие «Beatles» по второй части «White Album».

   — (Ого! Вот и я нашёл своё зёрнышко в твоём колоске, цыплёнок!) В чём-то ты прав. Только высшие достижения представляют слишком сильный контраст с их дальнейшим отсутствием. Последующая боль сопоставима, а, может, и превосходит бывшее торжество.

   — Лишь по времени, хронологически.

   — Нет, не лишь. По продолжительности восприятия, по широте покрываемого пространства, по трудности сброса.

   — Вы взяли одно из самых жёстких противостояний — спортивное. Жёстче только война, в ней сотни, тысячи, миллионы смертей. Из тридцати двух команд только одна становится чемпионом, из ста двадцати восьми теннисистов, попавших в основную сетку, только один поднимает над головой кубок. Если принять шансы равными, то на каждого придётся менее одной сотой победы.

   — Какое дело до сотни остальных тому, кто мог рассчитывать на победу и упустил её из-за травмы, спада формы, чего-то ещё? Хорошее утешение — сознание того, что более сотни тоже проиграет. Эта сотня, может, и не заслуживала победы, если одарённости не хватало.

   — Наверняка есть люди, которые заслужили победу больше того, кто её праздновал. Но в жизни, по обстоятельствам не могли себя реализовать. Как знать: может, на земле есть или был человек талантливее Сенны, но из-за стеснённости в средствах родителей был лишён того, что Сенна получил?

   — Ты оперируешь мнимыми величинами.

   — Они всё-таки существуют, вы не хотите задействовать своё воображение и посчитать мнимое возможным, в вас агрессивное начало, вы ориентированы на активные действия, но забываете, что сознание таланта, являясь пассивным по своей сути, тем не менее остаётся навсегда.

   — Я же говорил о контрасте.

   — В другом контексте, это не совсем тождественно. Потом, начиная, надо помнить о конце. Основной причиной разводов является брак, основной причиной смерти — рождение. У одной моей знакомой умерла собака. Она не завела другую, мысль о том, что её придётся когда-нибудь похоронить, отравляла бы её долгие годы и сводила бы на нет взаимную любовь.

   — Зачем же она завела первую?

   — Семья проголосовала — два голоса против одного.

   — У тебя знакомые так же пассивны, как и ты сам. По-вашему выходит, и рожать не надо: всё равно помрём.

   — А, может, человечество и не заслуживает воспроизводства за свои грехи, только климат портит и отравляет природу. Вы настолько агрессивны, что даже не пытаетесь найти что-то положительное в уходе. В конце концов, это освобождение от зависимости, привязанности к графику, к тренировкам. Есть ещё любовь, работа, отдых, познание, созерцание.

   — Отдых, познание и созерцание я отметаю сразу, это для тебя и твоей знакомой. Любовь? Посмотри на свою физиономию. У тебя были проблемы с девчонками?

   — Нет.

   — Больше того, ты и ухаживать за ними не умеешь, это тебе не нужно, они сами за тобой ухлёстывают. И для меня любовь длится пять минут: в согласии уверен заранее. Ни интриги, ни развития — разве что широта выбора.

   — Влюбитесь в парня.

   — Интересная мысль, это мы потом обсудим. Кстати, ты мне подходишь.

   — По контрасту цвета глаз и волос или по контрасту отношения к жизни — актив/пассив?

   — Ты имеешь в виду будущее распределение ролей?

   — Я имею в виду возможность двойного очарования. А в работе вы видите ту же привязанность к графику, отягощённую мизерностью свершений и обыденщиной?

   — Совершенно верно. (Он так явно ушёл от темы. Вообще не рассматривает её всерьёз? Я бы предпочёл более сильную заинтересованность. Как-нибудь надо будет свернуть на неё снова. Не сегодня — а то он насторожится. Впрочем, сейчас это не главное. Что он ещё попробует предложить?)

   — Вы так привередливы… Любовь и благодарная память множественные, болельщиков, вас тоже не устраивают?

   — Такая любовь живёт, как правило, до ухода. Вот и вся любовь. Я плевать хотел на эту любовь.

   — А на их боль?

   Пауза.

   — Созвучие? Мы говорили о контрастах… Впрочем, я напрасно перевёл проблему на себя. Ты своим воображением подбил меня на аналогичное — я и протащил это через призму своего воображаемого восприятия.

   — (Не хочет раскрыться. Уходит. Ему всё ещё больно, может, очень больно. Я же о нём не знаю, он в этом уверен. Я должен молчать, пока он не соизволит посвятить меня в свои обстоятельства.)

   — (Я и так сказал слишком много. Он может догадаться, я должен молчать, иначе мы зациклимся на теме, которую я всё время пытаюсь отринуть. Мне с ним хорошо, пока он обо мне ничего не знает, мне плохо с другими, я читаю или угадываю в их взглядах вопрос и жалость. В его неосведомлённости — возможность моего отхода от наболевшего. Надо замазать эту тему, чем скорее, тем лучше.)

   — Да вы сами виноваты. Решили подколоть меня зачётными очками — мы и ушли в абсолютно чуждый мне и разговору предмет. (Ты не хочешь это вспоминать. Ты не хочешь поднимать это из глубин своего сознания. Ты случайно проговорился — и раскаиваешься. Я не буду трогать то, что ты желаешь оставить нетронутым, но, оставляя это в неприкосновенности, ты не избавишься от горечи. Не отходи от меня. Не отталкивай меня. Рано или поздно ты опять проговоришься, и я покажу тебе выход. Если его нет, я его создам. Да нет, он должен быть. Надо просто приблизить к тебе веру, посмертное существование, его многовариантность, расширение спектра возможного и отсутствие там несправедливости. А до того, здесь, остаётся забывчивость дня. Забудься в любви ко мне.) Начали мы, кажется, с единого информационно-энергетического пространства.

   — Угу. Тонкая реальность, бессмертие души. По-твоему, это пространство и есть господь бог, трудный для познания, но в отдалённом будущем способный стать определённым и математически выраженным? (Ты так легко отошёл, ты равнодушен к спорту в целом, в нём тебе интересны сюжеты, переплетения, законы противоборства, а не материальные достижения. Я этого желал минуту назад, а теперь сожалею, что ты мало обо мне знаешь. Меня так и подмывает всё рассказать: и похвалиться, и довериться. Но, если это тебе безразлично, меня обидит твоё равнодушие, с которым ты протащишь через свои мысли и сияние моих высот, и мрак моей пропасти. Тебе чужды эти ощущения — и моя судьба не даст мне права на твою откровенность. Я не хочу, чтобы мы оставались чужими. Хорошо, что у меня есть время. Не отходи от меня. Не отталкивай меня.)

   — Это часть бога, одна третья. Данте представил триединство высшей силой, полнотой всезнанья и вечною любовью. Высшая сила — это Отец. Первый импульс, Большой взрыв, сотворение мира, его базис, материальное начало.

   — Сын — полнота всезнанья, святой дух — вечная любовь?

   — Здесь возможны разночтения. Иисус Христос был полнотой всезнанья в том смысле, что поведал людям о бессмертии души, вечной жизни и изложил моральный кодекс, свод нравственных законов. Но святой дух тоже является полнотой всезнанья, если под ним понимать это самое энергетическое пространство — эфир, разлитый в воздухе, который две тысячи лет назад не поддавался никакому определению. Память и знания человечества, возможные память и знания, которые можно получить в будущем, — мы же не знаем, как ведёт себя это пространство по отношению ко времени. Вся информация от генетического уровня до телевизионного. (О тебе с ARD, чёрт бы побрал твой золотой ореол!) Как следствие из вышесказанного, более широкий свод законов морали, науки, искусства. Это пространство — чертовски интересная вещь. Нечто самодостаточное и самоформирующееся, постоянно развивающееся и совершенствующееся. Участвуют все шесть миллиардов, каждый творит в меру возможности своего биополя или в пределе, заданном заранее и свыше. Каждый формирует своё, всё это складывается, количество переходит в качество, ещё одна ступень эволюции. Взаимодействие этих отдельно взятых полей — самое загадочное. Вы верите в обратную связь?

   — В каком смысле?

   — Ну, А любит В, а В любит С или никого не любит. А излучает энергию обожания, желания и стремления. Если бы В отвечал, он бы эту энергию поглотил. Но В не отвечает, энергия остаётся невостребованной. Что с ней происходит? Она направлена к В и отражается обратно? Рассеивается в воздухе? Падает обратно на А? Меняет свой знак и становится ненавистью? Как вы думаете? Как бы то ни было, эта энергия что-то где-то чуточку изменит. Только не подкалывайте меня тем, что, думая так, я пытаюсь оправдать своё собственное ничтожество, — мне и в самом деле интересно.

   — Я не знаю, я никогда не задавал себе эти вопросы, может, у меня просто не было времени. Ты это затронул — меня это тоже заинтересовало. Может, это одна из возможных обратных связей?

   — Нет, это элементарный разговор, непосредственный контакт. Я имею в виду дистанционное взаимодействие на энергетическом уровне.

   — Откуда ты взялся, такой пытливый?

   Опустив голову, Свен смотрел на Марио исподлобья. Улыбался. В глазах его пылала вечная любовь. Подойти бы к тебе, взять за запястья. Провести руками к локтям, задирая рукава рубашки. Сплести руки за твоей спиной и снова провести ими, задирая полотно на спине. Ощутить твоё тело. Запрокинуть тебе голову и осыпать поцелуями твою шею. Нагнуть голову вперёд и перейти на виски. Провести губами по скуле. Ты будешь жмуриться и ласкать их движением своих ресниц. Спуститься по щеке ко рту, излагающему парадоксы, рождённые под корнями этих волос. Дёрнуть тебя за пряди. Привлекать, привлекать, привлекать тебя к себе бесконечно…

   — С поезда. Мы всё время отвлекаемся.

   — Привлекаемся к любви. На этот раз ты виноват со своей обратной связью.

   — 1: 1. Так что полноту всезнанья можно сопоставить со святым духом. Тогда под Христом остаётся понимать вечную любовь, это логично: её он нам и завещал. Нам предоставлена свобода выбора, думайте как хотите, как вам нравится. Отрицайте, соглашайтесь, создавайте свою модель.

   — Триединство есть материальное, духовное и ум. Что, нравится?

   — Очень. Краткость — сестра таланта.

   — Только если каждый после смерти попадает в это пространство, куда деваются ад и рай?

   — А они никуда не деваются, их и не было никогда.

   — Тебя надо предать анафеме.

   — Это несправедливо, как несправедлива и бессмысленна отправка человека в ад или рай. Невозможно вечное наказание за, пусть и очень большое, но конечное количество зла, которое творит в своей жизни плохой человек. Точно так же не может существовать и вечного блаженства за конечное, измеряемое, хоть бы оно и оказалось очень большим, количество добра, совершённое хорошим человеком. Ни вечное наказание, ни вечное блаженство не имеют смысла, потому что, став привычными, неминуемо потеряют остроту восприятия в том, на кого действуют. Кто и как может насладиться отдыхом, не испытав перед этим усталости, или получить удовольствие ото сна, проспав перед этим десять часов? К боли привыкнуть труднее, но эта задача тоже выполнима. Живут же люди с хроническими болезнями, живут люди под капельницами, живут инвалиды, живут в тяжёлой отупляющей работе, привыкают к постоянной слабости, к вечным неудачам, к чувствам без ответа, к убогости и нищете существования. Не будет ни ада, ни рая, а своего рода акционерное общество со смешанным капиталом. Контрольный пакет акций у зла — для того, в ком его больше, или у добра — для того, в ком больше благих начал.

   — Ты как-то высказывался против революции, а ведь твои слова — нечто подобное, только в нравственном плане.

   — Революция — это походы крестоносцев за гробом господним, вылившиеся в грабёж попавшихся на пути следования и полностью провалившиеся в смысле достижения ранее декларировавшейся цели.

   — Не все были так провальны.

   — Да, когда заменили высокопарное разумным, большие походы превратились в малые и начали очищать Испанию, где засели сарацины. Сарацины убрались, зато появилась инквизиция. В этом плане успех был мм… сомнителен. Я не объявляю что-либо непреложным. Ньютон вывел кучу законов, но все они сжались в пределе малых скоростей. Его поправил Эйнштейн, а потом стало ясно, что и скорость света не предел. Сочините что-нибудь своё, может, у вас получится более занимательно.

   — Мне не приходит в голову ничего, кроме малого похода к месту твоей дислокации и последующего предания тебя в лапы инквизиции. В отличие от тебя, у меня активное начало — я и претворяю это в действие. Испугался?