Отъезд. Глава 7

   — Ultima valigia — e poi tutto cambiera’…

   — Проверь воду. Там же, наверное, стоит определённый артикль.

   — Она закрыта. Тогда l’ultima…

   — Я говорю про кран на трубе.

   — Tra un minute me neandro’. Закрыла.

   — Газ проверила?

   — Да закрыт он. We’re leaving together…

   — Оставь Темпеста Темпесту. Я не про вентиль, а про кран наверху.

   — It’s the final countdown. Готово.

   — Холодильник выключила?

   — О боже, у меня уже цитат не осталось. Естественно, ещё час назад.

   — Присядем на дорогу.

   — Sono seduto на ultima valigia.

   — Помолчи.

   Минутная тишина.

   — Ну поехали.

   — Чемодан, вокзал, Израиль.

   Спуск, машина, вокзал, платформа. Нет надобности описывать небольшую суматоху и посадку: кто их не знает? Оккупировав купе, Джина первым делом раздвинула занавески — созерцание прежде всего — и только потом вытащила кошелёк и упрятала чемоданы, чтобы наконец окончательно прилипнуть к окну. Жадным взглядом она поглощала всё то, что стояло за стеклом, пока поезд тоже стоял, и ещё более жадным — уходившее из поля зрения, появлявшееся в перспективе, нараставшее и исчезавшее вослед предыдущему под убыстрявшийся перестук колёс и чуть заметное покачивание состава. Джина часто думала не мыслями, а образами, для более эмоционального восприятия облекая их в любимые мелодии; в поездке же необходимость рисовать отпадала: картины вставали одна за одной, причём созданы были давно и чужой рукой, что для ленивой Джины было особенно ценно. Пусть творят другие, она будет лишь любоваться. И она любовалась, отстав от окна через полтора часа, когда мама уже две минуты стучала ложкой о стакан.

   — Чай пить, бездельница. Вытащи бутерброды.

   — Io e tu sul treno, che va*…

------------------------------
   * Намеренное искажение текста. В оригинале:
 «Chiudi le tende sul sole che scende tra noi,
   E tu sul treno che va lassu’».
------------------------------

   — Ты хоть здесь избавишься от своей мерзкой привычки?

   Джина лукаво посмотрела на мать.

   — Вагонные споры — последнее дело, когда больше нечего пить, — рассмеялась она ненадолго, потому что «Машина времени» навела её на грустные мысли: «Разговор в поезде» и остальной концерт были записаны на видеокассете между Ханни, поднимавшим к небу небесные же очи, и обзором Турне четырёх трамплинов 2001-02 годов.

   — Бутерброды, бокал, студия, плац. Интересно, кто-нибудь подсчитал, из какого языка пришло в русский наибольшее количество слов?

   — Во всяком случае, то был не Ханни, он вместо этого лопал колбасу.

   — Худой намёк на жирное обстоятельство понят, — и, взяв кусок хлеба (всё-таки с сыром!), Джина поджала под себя ноги и вновь придвинулась к стеклу. Прямоугольник вообще оказывал на неё магическое действие, был ли он экраном телевизора, окном в квартире или тем же самым в поезде. Заветная ночь с белыми прожекторами ожидалась с особым нетерпением. Помимо удовольствия от созерцания, хотелось проверить, может ли прогнозируемая красивая реальность увести сознание от игры воображения, проецируемой только на внутреннее зрение.

   — Интересно, а в Германии есть берёзки? Наверное, есть: есть же в Финляндии…

   — Там карельские… При чём тут Финляндия? Это же не запад, а север.

   — При Вилле Вало. Кусок Карелии мы оттяпали после войны, и Калевала осталась на нашей территории, являясь карело-финским эпосом и населённым пунктом одновременно. Злая старуха спрятала солнышко, то есть Ханни, в погреб. You’re my heart, you’re my soul. Надо его оттуда вызволить, — то ли Германия смешалась с Россией, то ли Ханни — с берёзкой, то ли «Modern Talking» — с «HIM», но Джина развернулась и протянула свои тонкие голени на противоположную полку, отпрянув от видов к воспоминаниям. — Ты помнишь, какие у Ханни мощные икры? Он их распрыгал на тренировках. У нас должны быть пряники. Те, маленькие и с джемом. Ой, смотри, к станции подъезжаем. Здорово, что темнеет пока рано.

   Логика женщины — вещь относительная, но даже по сравнению с нею цепь рассуждений Джины была изуверством…

   Пробуждения в ночи не последовало. Джина, верная своим привычкам, собиралась заснуть только на рассвете. Наталья Леонидовна мирно посапывала под одеялом. Приближалась полночь, отделявшая зиму от весны и соединявшая их на миг лёгким взмахом идеально лёгших одна на другую стрелок. Что это — воссоединение или раздел? Джина шаталась по проходу, беззлобно огрызавшись на заигрывания шедших навстречу мужчин, и останавливалась в тамбурах, чтобы выкурить очередную сигарету. То в одном, то в другом. Взад-вперёд по проходу. В этом должен быть какой-то смысл. Смысл — в более ярком сиянии звёзд и в слиянии живого с живым вдали от цивилизации и машин. А какая у Ханни машина? У него на стене висела фотография, что-то с картом, наверное, он любит машины, он же парень, а Джина их терпеть не может, она больше любит лошадей, если и глазеть на машины, то впереди у них должна быть опять-таки лошадь, тогда это «Феррари». Яркие звёзды, надо посмотреть расписание, оно должно висеть напротив купе проводников. Когда следующая станция? Ночные соревнования тоже ярко освещались прожекторами, тот чемпионат в Италии, на котором у тебя уже ничего не вышло. А я, дура, не догадалась смотреть это по ARD и ZDF, сколько интервью и сюжетов пропустила! Топай дальше, с незнакомыми мужчинами я разговариваю только в Германии. Сорок минут до остановки. Сорок минут созерцания с четырьмя сигаретами. Как вас зовут? Жаль, что не Вениамин, я бы переделала вас в Веника, сократила бы до Вена, а с Веном, то есть Свенам, позволено всё. Чёрт её дёрнул надеть мини. Не поняли? В следующий раз раньше возвращайтесь из вагона-ресторана. Указатели километров хорошо видны: не во всех купе погашен свет. Гудок, переходящий в почти что свист. Это, наверное, товарняк. Можно пересчитать вагоны. Сколько осталось до летней сессии?

   Поезд замедлил ход, вагон затрясло на стыках. Джина вошла в купе. Она уже не неслась, а тихо вплывала в очередную остановку, и белые лучи прожекторов величественно проплывали в обратном направлении, выбеливали асфальт платформ снопами своего света и освещали вокзал со всем, что на нём находилось. Редкие фигурки людей казались призрачными, полухимерическими, нереальными, как и её собственная жизнь. Тем не менее они жили, и не было им никакого дела до Ханни, наоборот, каждый из них нёс в себе совершенно отличный от сюжетов Джины мир, и каждому из них было дорого своё. Не меньше, может быть, чем Джине — её собственное. Она принимала это нехотя, с тяжёлым сердцем, чувство отторженности от того, что стояло перед её глазами, вносило ещё один разлад в её душу.

    Она чужая здесь, в этом мире, эти прожекторы наверху не светят ей, они не освещают её, она здесь, в вагоне, и до неё не доходит этот волшебный свет, не падает на неё, она по-прежнему сидит в темноте, и то, к чему она ощущала сопричастие десятилетней девчонкой, во что она реально входила почти три десятка лет назад, что было её естественной составляющей, больше к ней не относилось, она становилась сторонней наблюдательницей и здесь. Она должна была уверенно войти в этот мир и отдаться безмятежности этой ночи, эта ночь должна была изгнать тоску и бесцельность, пусть и не наполнив её ум своим смыслом, но хотя бы освободив его от бессмысленности собственной. На время, на несколько часов, ей бы хватило, на большее Джина не рассчитывала, но она не получила и мига беззаботности и бездумной неги блаженства чисто выметенных этими прожекторами мозгов. Чего она хочет? Чтобы войти в эту ночь, надо быть лёгкой, надо совпасть с ней по времени действия, надо сосуществовать с ней в одном измерении, а она перегружена тяжестью воспоминаний, обращена в 2004 год и скользит в другой плоскости.

    Скольжение и плоскость увели Джину в воспоминания ещё глубже. Белый свет, белые платформы, чёрная ночь — белый свет, белый снег, гора разгона, чёрная ночь — чемпионат мира в Италии, начало спада, год, два года, три года. Как Джина переходила на это, она не понимала. Свет превращался в снег, небо было тем, куда он взмывал, воздух — тем, где он парил, земля — тем, от чего он отталкивался, человек — тем, для кого он творил, она — одной из этих «для кого», бог был тем, кто это видел, кто его сотворил, кто знал его будущее, её любовь была любовью к нему, её несчастье — несчастьем из-за него. Всё было исчерпано и замкнуто на нём. На нём, которого она любит. На нём, который о ней не знает. На нём, который остался в прошлом. На нём, которого больше не будет. Реальность уходила в иллюзию, реальность переставала быть, и это происходило действительно, на самом деле, с настоящей Джиной. Она, натуральная, уходила в прошлое, в воспоминания, в миф. Настоящее и будущее не нужны были более. Это был парадокс, и его надо было принять, потому что он вставал перед ней безотносительно, несомненно. Принять — и уйти от реальности ещё дальше. Тогда реальность не первична, первично сознание, так как оно более определяюще — её и для неё.

    А вообще? Что было вначале? Большой взрыв. Что было его причиной? Он явился производной энергии, импульса или состояния материи? Если первое — сознание первично. Если второе — первично бытие. Жалко, что она не знает физику. Если всего поровну, то первичного нет. А, может, первично время? Если Вселенная пульсирует, то и до Большого взрыва существовали и материя, и энергия. Но время существовало в любом случае. Почему оно идёт всегда в одном направлении, почему все к нему так жёстко привязаны? Этот закрученный вектор надо распрямить, пусть уж лучше закручивается пространство. Описывая процессы на поверхности или вблизи каких-то космических объектов (что это было — квазары, пульсары, нечто третье? Господи, как давно она это читала!), получали переход пространственных координат во временные. «Н.А. Козырев обнаружил, что время несёт энергию в момент вращения; что оно может отражаться, поглощаться или экранироваться и т.п. Путём астрономических наблюдений установлено мгновенное изменение плотности времени на любом расстоянии от источника (с точки зрения времени вся Вселенная имеет размер точки)», «Тахион же, преодолевающий любые расстояния мгновенно, не имеет энергии вовсе. Для него даже предложено особое название — «трансцендентный тахион». Есть материя без энергии, есть материя без массы — кванты не имеют массы покоя? Господи, какая она дура! Есть время без Вселенной. Определённо, это Джина. Время без Вселенной. Вселенная имеет размер точки. Даже она может её перепрыгнуть. Трансцендентный тахион может преодолевать любые расстояния мгновенно, кванты несутся со скоростью света, время поддаётся воздействию извне. Такая материя, такая энергия, такое время, где он может творить со своей жизнью, пространством и сроками всё что угодно, Джину устраивают.

    О чём она думала? Реальность ей не нужна. Нет, не совсем так. Какая-то часть этой реальности нужна, одна шестимиллиардная того, что ходило в этом мире на двух ногах. Ей необходима подпитка. Чтобы он появлялся перед ней на экране как можно чаще, в «live» или по горячим следам, двухмерным, в этом мерцании электронов. И она будет сиять вслед за ним его отражённым светом. Сначала она будет с ним так, это будет подпитка, потом она вновь уйдёт от реальности в иллюзию с новыми приобретениями. Так пройдёт жизнь. Так настанет новая — та, в которой ему снова будут покорны время, пространство и вершины, та, в которой он всегда будет с ней настоящим, вечным, всемогущим и бессмертным, потому что любое воплощение там возможно. В доме Отца моего обителей много, он никуда не уйдёт от неё, все те, кого она любит, никуда не уйдут, там нет ни спада, ни старости, ни смерти, там всё вечно…

   Джина встряхнула головой — и опешила. В окне перед ней расстилалась степь, поезд нёсся вперёд по законам физики, времени и пространства. Реального времени, где его не было. Где не было даже белых прожекторов, платформ, освещённых изнутри пустых киосков, здания вокзала с написанным посередине названием станции. Мир, который ей не нужен и которому она не нужна. Кто от кого отказался первый? Какая разница, если всё уравновесилось… Вчера она ходила по своей комнате и курила, сегодня она ходит по вагону, завтра будет ходить по другой комнате и снова ничего не разомкнёт. Джина сунула в карман пачку сигарет и зажигалку и вышла из купе. Ничего не помогло, ничего не изменилось.

   

Ничего не изменилось. Марио опять в каком-нибудь десятке метров от его постели. Утро. Свен валяется под одеялом и курит сигарету. Ничего не изменилось, только родители смылись к дальней родственнице и не озаботились предложить Ханни поехать вместе с ними. Правильно сделали, он всё равно бы отказался. Выслушивать охи и глупые советы по поводу устройства его дальнейшей судьбы. Она ему неведома, как и всем остальным, хоть и бродит где-то рядом, и ведёт куда-то, а он безразлично шествует за этим знаком вопроса. Ему не хочется разрешать этот вопрос, блаженство и тепло разливаются по телу. Он думает только об одном. Марио здесь, рядом. Мой дом — моя крепость. Сюда никто не войдёт. И в этом доме нас двое. Больше никого. И в доме, и в мире. Noi due nel mondo. И во Вселенной нас только двое, всё остальное, чем бы ни являлось: сомнениями, вопросами, тревогами, неопределённостью — испаряется и не живёт более. Нас только двое. Свен даже не думает об этом, он просто ощущает накатывающее и захватывающее полностью сознание их обособленности и уединения. Их двое, их двое, ничего не существует более, не имеет значения. Нет прошлого, нет будущего, только пальцы и догорающая в них сигарета. Притушенная в пепельнице, она вынесет его через минуту на новый поворот. Может, этот поворот окажется пристанищем, берегом и спасением. Но даже это не имеет значения.

    Сердце стучит и замирает, нервы натянуты до предела, лишь дотронься до любого — и звон желания дойдёт до ушей того, который так близко. Перелить бы в тебя это желание струёй дыма из губ моих, чтобы, очарованный им, ты захватил бы и мой язык. В твоих зубах, до нёба твоего. Ты стонешь в моих объятиях. Нет, ещё рано. С самого начала. Я захватываю твою верхнюю губу и веду языком по её внутренней поверхности и по твоим зубам, перекидываю голову и сжимаю угол твоего рта. Моя губа сверху и язык изнутри. Глубоко, до самой щеки. Отпускаю. Язык скользит дальше, к задней поверхности зубов. Ты запрокидываешь голову, чтобы мне было легче. До нёба твоего, и твой язык под моим. Всос твоей верхней губой. Отпускаешь. Твои зубы сжимают мою нижнюю. Крепко, хочешь — до крови. Вдох. Перекидываю голову. Мой язык в твоих зубах. Оттолкни мою голову и ещё раз притяни. Засос, взасос. Мой язык за зубами твоими, пальцы в волосах и запястья на шее. Мало. Скользят по шее предплечья, смыкаются за твоей головой ладони, мои ресницы ласкают твои щёки. Взмах. Глаза открыты, чтобы видеть каждую клеточку твоей кожи. Взмах. Глаза закрыты, чтобы движение ресниц обласкало её. Взмах. Руки скользят всё дальше, немыслимо сближая груди. Ни миллиметра между нами. Забыты вчерашние разговоры, и веские доводы никому не нужны. Что мне за дело до вечности, если твоя красота бесконечнее. Что мне за дело до бога, если желание могущественнее. Рукам больше некуда идти, они возвращаются к твоей шее и ныряют под джемпер. Спина твоя на пальцах моих. Прижми меня к себе. Крепче и навеки.

   Чёрт! Окурок обжёг пальцы, Свен дёрнулся и понял, что отступать больше некуда. Это произойдёт рано или поздно. Сегодня или завтра он не выдержит. Он звереет в желании обладания и млеет в жажде господства над собой. Он тащит желание мужчины через психологию женщины. Двойное наваждение гасит последние искры разума. Сгореть в долгожданном оргазме и отдаться почти бесчувственным и оттого ещё более возбуждающим. Свен извивался в своей постели, закидывая левую руку за воображаемую голову Марио. Нога захлёстнута за бедро. Кожа распаляется и удерживает движение тела. Только если ты согласен. От возбуждения бессмысленно стекленеют прекрасные голубые очи. Он закроет их. Марио не должен видеть его таким. Нет, пусть увидит — лучше поймёт. Свен причиняет себе боль. Где он это читал? Да, давно, там. «Выигрыши» Кортасара. Тому было шестнадцать. Возьми мою девственность. Сердце бешено гонит кровь. Почувствуй её вкус. Проведи языком под моей нижней губой, а потом захвати её зубами. Надкуси плоть мою и храни это признание вечно. Как я — твою печать. Свен кусает, и пребольно, свои пальцы, ублажая тигра и скорпиона двух своих гороскопов.

    Если он проваляется так и дальше, скоро всё станет бессмысленным. Он поднимается, выходит из комнаты и прислоняется к косяку, не дойдя до Марио нескольких шагов. Марио стоит к нему спиной. Как хрипит голос Свена в коротеньком «здорово»! Марио, ленивец, еле оборачивает голову, желая доброго утра. Грация хищника в плавности и неслышности движения к жертве. Прекрасные лапы несут тело и взмывают к плечам Марио. Капкан инстинкта. Свен впивается губами в его шею. Взасос, обдери кожу свою о срез моих зубов, моим пальцам всё ещё больно… Твоё тепло и твой запах. Отдай их мне и возьми взамен дыхание моё и трепет моих ноздрей. Губы Свена поднимаются к корням волос, лицо зарывается в эту гриву, он облизывает мочку его уха, и снова захват — зубами и губами. Под ней — линия подбородка.

   — Перестаньте же…

   Свен не слышит и осыпает поцелуями подбородок. Ладонь Марио упирается в его лоб и пытается отвести его голову. Свен отводит её, но лишь для того, чтобы развернуть Марио лицом к себе. Его губы крепко сжаты, их не разомкнуть. Твои щёки в руках моих, глаза твои и веки твои под моими губами, и их ласкает трепет твоих ресниц. Марио отбрыкивается — по инерции, для проформы.

   — Перестаньте же…

   И тут Марио приходит в голову, что одним резким движением рук, одним быстрым разворотом торса он давно бы мог развернуть ситуацию и разрушить композицию, если бы захотел. Если бы захотел… Но он не хочет, он смеётся в сознании этого, раскрывает губы и подставляет их, отвечая. Его руки послушно ложатся на спину Свена, несутся вниз и сжимают его бёдра, привлекая его ещё ближе.

   Ты взвёл меня раньше, чем сам об этом догадался. Ощути это сейчас, раз мы с тобой в этом согласны. Замах губ в движении головы на очередной засос. Изогни свою спину, легче соскользнёт рубашка. Руки Марио сжимают плечи, пальцы переходят на соски. Худые — моя страсть. Я пройдусь по твоим рёбрам прежде, чем доберусь до сути. Кому нужны эти джинсы? Зачем ты отошёл от своей кровати? Мы сейчас расставим всё по местам. Не бойся проблем со сменой партнёра, даже если она накладывается на смену ориентации, со мной у тебя не будет никаких проблем. Поэтому ты уже в своей постели, и тебе невдомёк, как ты в ней снова оказался. Мои губы на твоём члене. Это ты соображаешь. Оцени же и моё великодушие. Я мог бы водить тебя за нос, распаляя понапрасну, ещё несколько недель, да не надо доверять свои страдания простыням. Ты отложил свой пассив на десерт — и просчитался. Не отбрыкивайся — я оседлаю тебя для смены впечатлений. Дай свою руку, я проведу по ней языком, и ещё. Правильно, разобрался. Приподнимись и выгни грудь, моя сперма на твоих сосках. Я мечтал об этом всю свою сознательную жизнь. Подведи свои ступни под мои ладони. Горячий асфальт под ногами — и все проблемы выливаются в своё разрешение. Что об этом знали твои девчонки? Не надо целовать мои руки — ты отблагодаришь меня, развернувшись, губы вступят в конце. Теперь откинься в изнеможении на подушки и затянись.

    Перекур — перевздох — переход.

   — 2: 1. Ты ведёшь. Второй тайм?

   — Вы ошиблись. Их всего два. Второй сет. Из пяти возможных.

   

Джина постукивала ногтями по обшивке. Как здорово она вчера рассчитала время — и заснула одновременно с ними, уставшими, счастливыми и умиротворёнными. На столике звякало стекло в подстаканниках, под ней перестукивали колёса, за окном проносилась степь.

   — Может, в поезде ты изменишь своё расписание и поешь сейчас, а не через четыре часа после пробуждения?

   — А что, они уже обвенчались? Тогда я точно потолстею на десять килограммов — от радости. Кстати, мне придётся тебя выселить минут на пятнадцать — на утреннюю молитву с последующей сигаретой. Не курить же мне с утра пораньше в тамбуре.

   — «С утра пораньше»… Второй час уже, соня.

   — Такая рань на свете, — степь настроила Джину на Пастернака, впрочем, она скоро исправилась: — Mi svegliavo stamattina…

   О чём она ещё думала? Здорово, что они вчера сорвались, хотя она собиралась мариновать Свена ещё месяца два, ничего, в ближайшем будущем она ему это устроит, пусть повертится. Ещё что-то оставалось. О плохом думать не хотелось, но её всё равно на это вынесет. Ничего не изменилось, более того: вчера было сорвано удовольствие блаженства созерцания, на которое она так надеялась. Всё, на что ни обращался её взгляд, властно, неумолимо и постоянно разворачивало её на его глаза, губы и руки, и его глаза, губы и руки так же — неудержимо и упорно — оплетало сознание того, что она его не увидит более, может статься — никогда. Но это сознание творило с Джиной странные вещи. Ощущение безвыходности ситуации толкало её на поиск какого-то выхода, за ним поднималось понимание тщетности её усилий, эта тщетность терзала и снова взывала к попытке найти разрешение. Пусть не выход, а бегство. Бегство не могло состояться, раз оно не появилось в прошлом году, любовь не проходила, переключения не было. Джина как бы пробовала то одну верёвку, то другую, пытавшись найти слабину, но паутина держала её прочно. Это были даже не верёвки, а стальные тросы, и перерезать их перочинным ножиком, хоть бы он и оказался в её руках, не представлялось возможным. Надо было найти выход из безысходности. Эта фраза самим смыслом подсказывала ответ: решений нет, пустое множество. И это множество надо было наполнить содержанием. У неё богатое воображение, наполняй отчаяние радостью. Джина резко развернулась на полке и вперила мрачно горевший взор в степь. Чёрт бы побрал эти 186 сантиметров!

   Найти выход, найти выход. Что же там случилось, если он перестал комментировать соревнования? Чем он занимается? Что творит? Что он там болтал про университет? Сама Джина закончила институт в двадцать лет, тридцать один год в аудитории казался ей блажью, с таким же успехом она могла смотреть идиотские телесериалы. Разве что он изучает итальянский и сербохорватский, но для этого не нужен университет — только книги и телевизор. Ему это не надобно, потому что это бесполезно для неё. Ей нужен он на экране. В спортивных трансляциях его нет. Значит, это может быть запуск передачи с его участием. Постоянной передачи с активным участием. Но как же закрутится новое, если он отказался от того, что уже вращалось и естественно вовлекло его, посвящённого, избранного, в свой формат? Ожесточение поднималось в глубине души. Ей была предложена головоломка, заведомо не имевшая решения. Ей, обезьяне, дали пустой орех, она его разгрызла и теперь соображает, как же ей насытиться ядром, которого нет.

    Она поднесла две руки к стеклу окна, повернув их ладонями к себе. На левой значилось «х — 5 = 0», на правой — «х + 5 = 0». Чтобы это имело решение, надо было уничтожить одну надпись или стереть цифры и впихнуть их в другие обстоятельства. Или вымыть руки, а заодно и промыть мозги. Промыть мозги, но как и чем, если то, что откладывается в них с мая 2004 года, прессуется всё плотнее и жёстче? Плавиковой кислотой? Она, скорее, согласно своему названию, разъест мозги, чем-то, что в них слежалось. А, может, срослось, проросло, и метастазы уже расползлись по всему телу. А, может, изначально было объёмнее головы, которая лопнула под давлением. На всё это тоже не было ответа. Джина не понимала, за что её казнят. Тем, что не существовало и было для неё дороже всего, и безжалостнее всего убивало. Как можно казнить тем, чего нет? Как можно лелеять и оберегать в своей душе отсутствие вне её и пытаться этим наполнить пустоту внутри? Она опустила руки. Хмурились брови, сжимались губы и прикусывались изнутри. Её зубами. Или болью его отсутствия. Достаточно прожить считанные минуты в этих сомнениях и парадоксах — и она измочалена на весь предстоящий день.

   — Должна быть передача, — прошептала Джина, уже не надеясь ни на что. — Спортивная. Околоспортивная. Информационно-развлекательная. Он её ведёт. Элементарное спортивное образование. Ретрообзоры предыдущих лет. Клип недели. Ретроклип недели. Гости. Интервью. Санта Крус и его гитара. Ретро-клип недели в исполнении Санта Круса. E te ne vai con la mia storia tra le dita, — красавец Гриньяни, вспомнившись Джине, заставил её вскинуть глаза на мать после «tra le dita», — и он так же вскинет глаза, как Джанлука! А? Как вам это нравится? Вот это ремикс!

   Наталья Леонидовна захохотала, за ней развеселилась и Джина. Поезд начал погромыхивать на стыках, близился очередной вокзал. Джина свесила ножки и обулась.

   — Дай мне кошелёк, я пройдусь. Чего тебе хочется?

   — На твой выбор, только не в полиэтилене. И не пиццу: она наверняка старая. И не ори на перроне «Chissa’ dov’era casa mia»: тебя заберут в милицию.

   — Здесь никто не знает итальянский. Я буду орать «Sieg heil» — пусть во мне обличают расистку и высылают в Германию.

   Джина вернулась через пять минут, притащив на своём хвосте очередного поклонника, которому уже успела изложить старый анекдот про Штирлица и свои свежие соображения по реформированию немецких телеканалов.

   — Малосольные огурчики и горячие пирожки, — на столик выложены два пакета. — Lasciate ogni speranza voi ch’entrate, — это уже относилось к маячившей у входа в купе незнакомой фигуре.

   — Что это тебя с Гриньяни на Данте потянуло?

   Джина равнодушно пожала плечами, жадно поглощая своим взором при свете дня всё, чем не насладилась вчера. Дорога была её страстью. Может, потому, что своей суетой рассеивала недостижимость цели в итоге другого пути…

   — Или провести опрос. Что где популярнее: «HIM», Хакинен или Ахонен в Финляндии или Ханни, Шумахер или «Tokio Hotel» в Германии?

   — Симон Боливар или Санта Крус в Парагвае.

   — Да, конечно. Санта Крус. Асунсьон. Столица его любви. Вы чувствуете красоту звучания? Асунсьон. Санта Крус. Ханни. Мой фюрер. Mein Fuhrer, — и Джина вонзила зубы в огурец, теперь ничего не видя там, куда смотрела. — Почему здесь не продают «Mein Kampf»? Я хочу прочитать. Определённо, там куча интересного.

   — Она, наверное, запрещена.

   — А свобода слова и совести? Я имею право читать то, что мне нравится.

   — Так поищи в интернете.

   — Там, наверное, в оригинале. Мне нужен перевод. Мой фюрер. А вот Хесс его любил, — дальше всё пошло по-старому. Хесс перевёл Джину на шестьдесят лет вперёд, натолкнув на другого, современного. Джина смотрела в окно, грызла огурец, поминутно корчила гримасы и летала в своих облаках. Мать пыталась разгадать её взгляд. В любви Джины не было сексуальной составляющей. Скорее она ходила вокруг эротики с явным преобладанием платонического.

   — Ты его не любишь. То, что ты создаёшь в своём сознании, — призрак, фантом, которого никогда не существовало. Даже если предположить, что он когда-то и проходил через те печали, которые ты на него навесила, он всё равно воспринимал и переживал их по-другому. У тебя с ним слишком большое расхождение и в гороскопе, и в характере, и в виде восприятия. И с Санта Крусом ты сделала то же самое. Тогда какое тебе дело до них реальных, особенно — до твоего Ханни? Ты своё воображение любишь больше, чем его самого, — ну и люби. Есть ли он на экране, в жизни, в этом вагоне — что тебе в этом?

   — Я потому и отдаюсь своему воображению, что ничего о нём не знаю.

   — Знаешь. Когда в сезоне 2003-04 годов заявляли, что идёт его последний год в профессиональном спорте, — знала. Когда все товарищи по команде в середине 2004 года утверждали, что уже не вернётся, — знала. Когда в начале 2005 года на чемпионате мира в Оберстдорфе говорили: «Будем реалистами — столько времени без практики», — знала. И гнула своё, ссылавшись на Курдюкова, который гнул то же, что и ты, потому что это было милее — ему и тебе. Ты сознательно отходила от реальности — отойди и сейчас, её вообще нет — и никаких усилий предпринимать не надо. Что тебе до настоящего, когда он никогда не будет таким, каким ты его видишь в себе, таким, какой тебе всего дороже? Люби свою фикцию, твори с ней всё, что хочешь, а вместо долгожданной «подпитки» заряжайся своими видеокассетами.

   — Да не получится так ничего. Человеку всегда мало того, что он имеет. Не кручу же я сотню раз одну тему, а создаю другие. Так и мой архив взывает к расширению.

   — А чем конкретно он может его расширить? Перейти с колбасы на сыр? Подготовить ещё пару комментариев, более или менее интересных? Снова застелить постель?

   — И завалить туда Санта Круса. Он может с ним обвенчаться — вот это я и буду ждать.

   — Не обвенчается с ним Санта Крус. Старый уже Ханни, у него морщинки под глазами.

   — Как ты не понимаешь: морщинки и есть самый смак. Не было бы их, он потерял бы львиную, то есть тигриную, долю своего очарования. То, что с ними произойдёт, меня тоже чертовски интересует.

   — Больше они станут — вот что с ними произойдёт.

   — А вот подмазали его к Бекманну — они и стали незаметнее. Видишь — ты не угадала.

   — Балда. Возьми пирожок.

   Джина взяла пирожок и насупилась. Мама ходила вокруг самого скользкого и была права. Он никогда больше не взлетит, он ничего больше не выиграет и не проиграет, и она никогда больше не будет сопричастна к этому. Ему нечего творить — ей нечего ждать. Осуществись то, о чём Джина мечтала, запустили бы эту передачу — и счастье еженедельное, планируемое, ожидаемое непременно станет похлёбкой. С этим надо было что-то делать, но что, Джина не знала. Старое чувство вины за что-то несвершённое, упущенное, промелькнувшее несколько дней назад в сознании, встало перед ней вновь. Она любила Ханни иллюзорного, она погрузила его в те горести, которые в своё время были для него определяющими, в этом она была уверена, но как далеко он отошёл от них в данный момент, было неизвестно. Она любила Марио, которому придала черты Санта Круса и которого погрузила в воображаемые обстоятельства. Но, варясь постоянно в своём собственном соку, она непременно выварится и станет опустошена. Поход в медитацию, был ли он явным порывом или неосознанным стремлением к Свену, задавал ей новые вопросы. Ей не нужен Ханни, кидающий её в постель, осыпающий её поцелуями, ощутимый своей кожей и своим телом, отдающийся в её власть в мгновения оргазма. Ей нужны его сущность, его сердцевина, его мысли и их образ, его желания и цели. Ей нужно больше, чем могло бы дать какое бы то ни было, на каком бы уровне близости ни происходило, общение. Ей нужны Свен реальный и её анализ, вскрывающий и обнажающий его стержень. Свен не может, не должен оказаться пустым орехом, одной из миллиардов болтающихся по земле серостей. Пусть его жизнь сейчас и доведена до примитивного автоматизма, а главная составляющая вынесена за его рамки — неважно, несущественно. Нет, она не права, общение может это дать. Только общение, в котором он доверится, в котором он пустит в свой мир. Общение, основанное на доверии, — посвящение. Она должна выйти на него и тронуть то, что обязательно отзовётся, но не прошлой потерей и сожалением. Она должна наполнить смыслом его жизнь после и найти новые возможности. Джина потянулась и увидела, как в окне редела череда одноэтажных домиков. Скоро потянутся поля.

   — Пирожок помог. Доставай карты.