Чёрная кошка в тёмной комнате, если там её нет. 2

  Глава 2


   …А в это время в двенадцатой квартире дома, который заморский путешественник оставил час тому назад, вёлся разговор отнюдь не в виртуальном пространстве. Предварив советы как можно дольше находиться на свежем воздухе, как можно больше двигаться и поглощать в изобилии свежие фрукты и овощи рекомендациями, не отличавшимися от московских, и изложением точной последовательности приёма лекарств, врач воззрился на Джину:

   — А что у нас?

   Джина подняла глаза. Докторскую речь она слушала вполуха. Указания были толковыми, но давно известными, по сути повторными, поэтому она не придавала значения детальному разбору и во время беседы матери с врачом билась над двумя вопросами: 1)что представляет её любовь к Ханни; 2)почему богу угодно было нарушить привычный распорядок смены её страстей, поставить последней из них чувство к Ханни и продлить его в бесконечность. Джина не верила в случайность. То, что могло казаться ей непонятным, абсурдным, нелепым, казалось таковым только лишь потому, что она не могла проникнуть в тайны провидения. Настанет время, пробьёт час — и её сегодняшнее состояние ляжет недостающим кирпичом, заготовленным высшим разумом, в гармонию созидания. Что там пытался сотворить высший разум, ей было неведомо, это причиняло ей страдания, но она не хотела и не могла отказаться от своей любви — значит, принимала это бремя и согласна была тащить его сколь угодно долго. Вернее, не сколь угодно, а до того, пока ей не откроется место, на которое ляжет этот кирпич. Что будет потом, она не загадывала, какой был в этом смысл, если и цель настоящего была неведома? Душа — часть бога в человеке. Но пути господни неисповедимы — значит, и движения человеческой души неисповедимы тоже. Тогда есть ли смысл в психологическом анализе? Есть, если он оценивает прошлое. Но если она не может понять, для чего четвёртый год не проходит её любовь, и не может подвести обоснование под то, что уже свершилось, — значит, и в анализе уже состоявшегося не обнаруживается смысл. Неведомое будущее вытекает из неведомого прошлого. Джина могла только предчувствовать, что в итоге ничего хорошего не выйдет. Оставалось одно — ждать прозрения. И это ожидание надо чем-то заполнить. Видимо, содержание этого ожидания, это наполнение бог предусматривал какой-то частью кирпича; она же не видела ничего, кроме мучений, это заводило в тупик. Искать выход во временами появляющемся стремлении сделать что-то? Что — не знаю, незнание вызывает новую боль, всё снова вращается в заколдованном кругу. Вздохнув, Джина отбросила второй вопрос и начала выяснять, что представляет её любовь к Ханни. Сексуальная составляющая откидывалась сразу. О близости со Свеном она не помышляла, его тело было далеко, её — молчало. Проходя через свои предыдущие страсти, она отвлекалась на мальчишках, попадавших в поле её зрения, но на её суть не влиявших. Когда самый красивый из них надоел ей после второго оргазма, Джина отправила свои шалости на свалку, а потом… Потом ей стало и вовсе не до этого. Гибель Сенны прошлась слишком острым ножом по её телу, чтобы оно взывало к другой плоти. Она обрекла себя на целомудрие, от которого не страдала, и спокойно пребывала в нём второй десяток лет. Возможно, она изначально была фригидна, и кратковременное плотское вожделение было не нормой, а отходом от неё. Секс Джина считала подобием еды и воды, с той лишь разницей, что без последних она не обошлась бы. Её фантазия зажигала сознание, выключая тело, — без неё’ она не жила бы, а вовсе не без постели. Вторым пунктом шла эротика. Губы Свена тянулись к губам Марио, пальцы Свена ласкали его кожу. Обратное присутствовало лишь в одной десятой воображения, и только после 4 августа 2005 года Ханни начал притягивать к себе другие уста чаще, чем притягивался сам. Эпизодичность появления Джины в своём собственном мире отправляла эротику в нокаут. Она ограничивалась тем, что прижимала свою голову к груди Ханни, а он рассеянно смотрел в туманную даль поверх этой головы, пытавшейся убедить его в том, что в этой дали есть смысл и надежда. Даль выводила к понятиям о боге и религии, но это уже было расписано Джиной и тоже отпадало, как не имеющее продолжения развития. Сострадание к горестям Ханни не несло в себе никаких особенных достоинств и не блистало новизной ощущений: Джина переживала и спад Иванишевича лет шесть-семь назад, наверное, так же остро. Нет — нынешнее сочувствие было сильней; в отличие от Горана, выкарабкавшегося-таки из провала, у Свена не было спасения здесь, на земле. Так Джина отметала одно за другим, и ничего не должно было оставаться в итоге, но в итоге оставалась… её любовь. Эти мысли сырыми, неоформленными метались в её сознании; она шла даже не по ним, а по музыке тревоги и печали. Аккорды Эннио Морриконе в «Спруте» глубже, чем слова, объясняли ей боль и звучали в её душе, а её ум творил какую-то бестолковщину. Совершенные аккорды — и бестолковщина. Что же было удивительного в том, что Алекс потерялся в этих дебрях? Джина среагировала бы разве что на Гриньяни или Ферреро.

   — Я занимаюсь самолечением и сама поставила себе диагноз: у меня сердечная рана, причём неизлечимая. Что же касается вашей помощи, то она может выражаться в… мне нужна литература по… ну, психиатрия, граничащая с психологией, что ли. Только подробная, то, что раньше объединяли в реактивные депрессии, детально расписанное. Далее… стокгольмский синдром, burn out syndrome, описание частных случаев. Больной Х. лёг на обследование, ему поставили диагноз burn out syndrome, осложнённый нервно-физическим истощением и глубокой депрессией. Симптомы были следующие…

   — Так почему же вы не сделали это в Москве?

   — Тогда это было неактуально.

   — Но вы вряд ли найдёте здесь то, что нужно, если вас занимают такое детальное описание и такие подробности. А смотреть в интернете вы не пробовали?

   — Я не умею работать с компьютером.

   — Даже не знаю, что посоветовать: я ведь специалист в другой области. Вы можете обратиться к психотерапевту, работающему в нашей больнице. Частной практикой он не занимается, да это мало кому и требуется. От духовных неприятностей люди лечатся сами грандаксином или марихуаной, народ у нас простой.

   — Да я местная.

   — А, так должны быть в курсе, так что истории своих пациентов он вам излагать не будет, а литературу может посоветовать. Назовите ему мою фамилию, он должен её помнить, хотя мы давно не виделись. Его кабинет на первом этаже, уточните расписание по этому телефону. Одно неудобство — в больнице сейчас затеяли ремонт. Но должен повторить: вряд ли вы найдёте в здешних магазинах необходимое.

   — Не то чтобы очень необходимое. Прочтёшь на одной странице «различают несколько вариантов того-то и того-то, не путать с тем-то и тем-то», а на другой — «симптомы чисто индивидуальные» — и никакой ясности.

   — Как и в нашей душе. Она, как известно, дело тёмное.

   — Смотря чья.

   — Ну хорошо, не будем надоедать доктору. Ты вечно что-то ищешь, а потом оказывается, что без этого вполне можно обойтись. Кстати, мы живём не так далеко от вас, можете зайти к нам, если выберете минутку, только позвоните, чтобы застать нас дома, а то придёте — а мы прогуливаемся, придерживаясь ваших же советов.

   — Спасибо, спасибо, будет время — загляну.

   Выйдя на улицу, Джина положила листок с написанным номером телефона в сумку и взяла мать под руку.

   — Ну вот, теперь у тебя есть новые указания для новых обстоятельств, а у меня — предполагаемое возможное познание.

   — Очередной вымысел на полчаса, не больше, — уточнила мать.

   — А почему ты раньше не набрела на этого врача? Он вроде толковый…

   — Я же занималась этими консультациями после работы, поэтому и ходила к тому, чей кабинет находился рядом со школой.

   — В любом случае этот ближе. Смотри — новый магазин. Давай зайдём, Лолита забыла купить мой любимый перец.

   Выбрав банку, Джина задумчиво уставилась на витрину. Мать проследила её взгляд и вздохнула. За витриной не могло быть никого, кроме окаянного Ханни.

   — Что-то не стыкуется, здесь что-то не сходится, — устав думать о том, что представляет её любовь к Ханни, Джина стала размышлять о том, что представляет сам Ханни без неё. — Допустим, что ему что-то не понравилось, когда он поехал на сборы в Италию. После объявления о своём уходе он ещё тогда, десятого августа, интервью давал. Так, что-то административное, несущественное. Но в декабре…

   — Чипсы хочешь?

   — Да, нет. То есть не знаю. Ведь они открыли даже специальную рубрику. Настоящий Свен Ханнавальд… Шли и сюжеты, и комментарии, и интервью. Это можно было раскручивать и дальше. Я ещё прикидывала, что именно. Об экипировке, о моменте отрыва, экскурсы в прошлое, архивы с драгоценными пояснениями. Всё было обставлено так, что само собой напрашивалось продолжение. Оно было естественным, разумеющимся — и не состоялось. Этот мини-сериал не был бы включён, если бы рассчитывали только на два этапа. Так не может быть, что он никогда не вернётся. Это несправедливо. Он слишком красив, чтобы лишать этого мир. Он слишком талантлив, чтобы об этом можно было забыть. Я слишком несчастна, чтобы его больше не было. Ты знаешь, что я всегда ревела на четвёртом фильме «Спрута»?

   — Да.

   — Да. Эстер отождествлялась со мной, а её неразделённая любовь — с моей любовью к Олегу. Но это неправильно. Теперь только я расставила всё по местам. Эстер — это я сегодняшняя. Она умирает в своей неразделённости. Комиссар хронологически гибнет позже, но был обречён заранее, ещё до её смерти. Я рыдала не из-за любви к Олегу, а из-за предчувствия того, что пришло сейчас.

   Я была свободна, пока у меня была его слава, но…

     Свобода и слава убиты,
     И кровью облиты сердца.
     Летят без ответа молитвы:
     Наверное, нету конца

       Тому измерению ада,
       Что в рай открывает пути.
       И тошно, и горько, но надо
       Поганую тропку пройти.

     Заведомо сбитое счастье
     Украденных кем-то побед —
     И стелются пиковой мастью
     Предчувствия будущих бед.

   Последний куплет Джина не процитировала. Там шли мечты о смерти, а ей жалко было мать.

   — И кому изначально это предназначалось?

   — Сенне. Но это было написано уже после его гибели, а в конце всё-таки стояли «предчувствия». Теперь ты понимаешь — и это относилось к Ханни. Всё, всё с самого начала, с детства велось к нему.

   Джина была убеждена в этом. С самого детства, с тех ржавых треугольников, с дороги, смысл которой она не могла понять, пока не приравняла её к его жизни. Ханни вошёл в её собственную, и она приняла его так же естественно, как и свою веру в бога. Потому что её чувство к нему было заложено в неё с самого рождения, как и бог присутствовал в её душе. Сперва она не знала одного и не верила в другого, хотя они уже жили в подсознании. Теперь это оформилось и проявилось. Она приняла Свена покорно, ни о чём не спрашивая. Он царил в ней — значит, имел на это право. Он был неведом, как бог, — значит, был таким же могущественным. И хорошо, что он не знал, какое безрадостное правление ему досталось. Держать в своих руках чужие несчастья, причиной которых являешься сам, — ничего себе власть…

   — Бредни. Ты обвешиваешь Ханни всем, что было в твоей жизни. Стихами, посвящёнными другому, мыслями, отданными другим, чувствами, внушёнными другими. Он подо всё подходит, ко всему годится?

   — Он ведь стал моей жизнью. Всею жизнью — и подо всё годится. Я творю новый порядок и избавляюсь от вторичного. Убираю свой иконостас, теперь передо мной только одна икона, её я и украшаю нежными помыслами.

   — А Санта Крус?

   — Санта Крус — моя душа. Она и разговаривает со святым ликом. А эта фигура, кажется, хочет поговорить с тобой.

   К ним приближался вполне респектабельный мужчина средних лет, на его лице ясно читались радость и удивление.

   — Наталья Леонидовна, здравствуйте! И вы…

   — Пётр Григорьевич! Джина, моя дочь. Я уж думала, что в этом городе никого из знакомых не осталось. Как поживает Стас? Наверное, уже в институте?

   — Да, в Москве. Вы действительно правы: всё смахивает на великое переселение народов. Правда, с нашей стороны активно в этом участвует только старший сын. Мы же ограничились тем, что переехали на другую квартиру, здесь неподалёку. Так что теперь почти соседи, если вы на старом месте.

   — Да, Щёлковская, 12.

   — Но странно, что я вас не встречал раньше. Всё-таки несколько месяцев…

   — Так мы тоже уезжали. Мой муж умер, а я с ним официально была разведена. Единственной наследницей осталась Джина. Пришлось нам отправиться в Москву оформлять наследство. Дело его мы ликвидировали, а квартиру оставили за собой. Прожили в столице два года, да климат для моего здоровья был неблагоприятен — вот и вернулись обратно. Живём теперь на ренту и на мою пенсию, последняя, конечно, незначительна.

   — Так вы уже не преподаёте?

   — Нет, было много проблем со здоровьем, целый комплекс.

   Джина, как всегда, слушала вполуха, а потом и вовсе перестала. Взгляд её, устремлённый вдаль, был направлен в глубину своего сознания; в таком состоянии она часто пребывала. Иногда в ней поднималось возмущение против своего повелителя, иногда она вспоминала, что у неё самой тоже может быть чувство собственного достоинства, но эти островки свободного волеизъявления были ничтожны и неизменно топились во мраке её жизни. Она плыла в тёмных водах и стремилась наверх — к нему ли, к богу ли, к смерти, к раю? Она не знала. Где-то там был свет, для неё недостижимый. Где-то там царили справедливость, истина, мудрость и красота, и время не могло ни рубить, ни старить, ни сгнаивать прекрасный лес; она же существовала здесь, в Х, У, Z, которые были ей не нужны, были постылы. Время, безвластное там, калечило и убивало её здесь. Нет, не время — он калечил по своему подобию. Но его изуродовало и убило то же самое время. Тогда как же он мог что-то делать, если был уже…

   Джина вздрогнула так сильно, что Пётр Григорьевич участливо осведомился, не плохо ли ей.

   — Нет, немного прохладно становится к вечеру, — и для правдоподобия Джина слегка поёжилась.

   — Так заходите и Зою захватите, не забудьте.

   — И вы к нам обязательно.

   — Непременно, как только прибьёмся к ритму. Пойдём, а то ты и на самом деле простынешь.

   — Ты и его пригласила? — спросила Джина, когда они отошли на два десятка метров.

   — Ну да. Ира с Сергеем в Ростове, Тамилла с семьёй в Москве, других родственников у нас здесь и не было. Твои подружки… Алина в Санкт-Петербурге, Лина в Калуге, Инна в столице. У меня с моими то же самое. Хоть раз реально взгляни на жизнь, не сидеть же бирюками.

   — Так у тебя я и Лолита, а у меня — икона и телевизор.

   — Этого мало. Вот познакомишься с кем-нибудь — и меньше будешь вздрагивать.

   — О.К., сегодня выхожу на дежурство. Если герр Ханнавальд желает, то всего за тридцать евро…

   — Начни с пятидесяти, он всё равно скинет…

   Придя домой, Джина снова оказалась в сумеречном состоянии. Пространство, в котором она существовала, всё больше становилось химерой. Бесполезное для неё, оно само должно было пони-мать её собственную бесполезность, оно должно было её отторгнуть и убить; она же двигалась и дышала, но смысла в этом не видела. Она держала в своих руках фрагмент, крошечный кусочек картона, который сам по себе не имел никакого значения. То была она в данный момент в данном месте. В детской игре из таких маленьких кусочков составлялась целая большая картинка. Пройдёт несколько месяцев, и она сможет приложить друг к другу несколько этих кусочков, но целого всё равно не получит и смысла не уразумеет, потому что в конечном счёте в единое и значимое это соберёт бог.

   Джина подошла к телевизору. Немецкие каналы молчали месяц, международные — семь. Надо было что-то делать. Медитация провалилась. Отдай мне свою боль. Возьми мою радость и всё хорошее, если у меня это ещё осталось. Пусть мне будет хуже, только бы тебе стало лучше. Проговорив эту формулу, Джина начала прикидывать, что можно сделать. Во-первых, книги, но на них она особенно не надеялась. Джина раскопала старые рассказики про Сенну и кучу мерзостей про Америку и Буша, которые некогда отпечатывала. Они развлекали её около часа. Да, ещё оставались задачки. Ещё что? Должно же что-то быть. Вот, таблетки. Транквилизаторы или как они там называются. Спровоцированные ощущения, не соответствующие истине. Но она сама ей давно не соответствовала. Ещё… Снова книги. Достоевский, Данте, история, философия, немецкий язык. Мамино лечение. Да, её мечты. Их у неё никто не отнимет. Джина снова включила телевизор. «J-five». I’ll find a way. Когда она это записывала? Она не помнила. Может, год назад, может, два. Время после ухода Ханни растягивалось и сжималось в зависимости от того, о чём она думала. То после последнего Уимблдона Горана проходила неделя, хотя отделялся он ото дня сегодняшнего более чем полутора годами. То февраль 2004 года терялся в вековой пелене. Я найду дорогу. Она найдёт дорогу. Время, такое безжалостное к нему и к ней, оттого и злилось, что помимо своей воли работало и на него, и на неё. Он умрёт и взлетит. Она умрёт и его увидит. Она найдёт дорогу. И он. Forse, l’hai trovata tu. И ещё надо посчитать подохших сегодня в Ираке американцев.

   — E vola un emozione
     e sara canzone, — вопила Джина, спускавшись из своей комнаты. — А вот и я, доктор Тотти, — и потянулась за нардами.

   Первоначально доктор Тотти был доктором Ливси из «Острова сокровищ». Как-то Джина посмотрела мультик, в котором со словами «Здравствуйте! А вот и я, доктор Ливси!» этот самый доктор ежеминутно появлялся. Фраза так и прилипла к Джине, она повторяла её всякий раз, когда садилась напротив матери с нардами. После 24 марта 1999 года её ненависть к Англии и Америке взвилась синим пламенем, и доктор Ливси, от которого за версту отдавало Англией, был заменён на доктора Тотти. Вообще-то Джине больше нравился Дель Пьеро, но он не укладывался в заданное количество слогов.

   — Что, Санта Крус на тренировке появился?

   — Нет, я нашла дорогу. Завтра мы идём гулять и есть мороженое.