Чёрная кошка в тёмной комнате, если там её нет. 3

   Глава 3


   В начале марта 2006 года Джина ещё могла убеждать себя в том, в чём очень хотела убедиться. Поэтому на следующий день она действительно встала пораньше, была повеселее и в соответствии с докторскими предписаниями отправилась с матерью дышать свежим воздухом. Как всегда бывает в глупых книжках, которые Джина не читала, в тот самый момент, когда она после непродолжительного моциона усадила мать на скамейку и отправилась за мороженым, с другого конца аллеи, облюбованной двумя женщинами ввиду её близости к дому, к их жилищу направлялся Алекс — позавтракавший, умытый, причёсанный, обеспеченный и благополучный. Узрев отдыхавшую Наталью Леонидовну, он завершил свой путь плавной дугой и остановился в метре от почтенной дамы.

   — Наталья Леонидовна, здравствуйте! Вы меня не узнаёте?

   У матери была хорошая память на лица, и если краткая встреча трёхлетней давности ввиду описанных ранее причин не осталась в воспоминаниях, то человека, стоявшего вчера в небезызвестном подъезде, в Алексе она признала сразу.

   — Я видела вас вчера, но вряд ли это объясняет то, что вы называете меня по имени-отчеству.

   — Кроме вчерашнего дня, вы видели меня три года назад у Сергея, когда заходили к его матери Ирине Леонидовне. После нашей вчерашней встречи я бы несколько недель ломал голову над тем, где мог вас до этого видеть. Но вчера получил письмо от Сергея. Узнав о том, что я оказался на старом месте, он попросил меня передать вам тысячу приветов от сестры, а также удостовериться в том, что, несмотря на проблемы со здоровьем, которые у вас периодически проступают, — кто от них не застрахован? — они всё-таки не оказали на вас негативного влияния, в чём я с удовольствием убеждаюсь. Тогда-то я и припомнил наше шапочное знакомство.

   Очень мило с её стороны, хотя мы часто перезваниваемся… Лучше всё-таки один раз увидеть… Сергей по-прежнему в грандиозных замыслах… Очевидно, обосновавшись на новом месте… Как странно, что так мало родственников и знакомых осталось в Логинске. Всеми владеет «беспокойство, охота к перемене мест»… Скорее, меркантильные интересы. На севере в крупных центрах больше возможностей… Не только финансы. Мы, например, выезжали по другим причинам… Удивительно, я — тоже… И тоже многих не досчитались… Увы. Если общность по одиночеству даст мне право рассчитывать на ваше гостеприимство, каковое я со своей стороны, конечно, вам предлагаю… Разумеется, взаимно. Вечера в ресторанах или кинотеатрах нас не прельщают, так что в любой день…

   Наталья Леонидовна слушала и отвечала слегка рассеянно, старавшись припомнить, не вырвались ли у Джины вчера чересчур откровенные признания, и пытавшись угадать, не сможет ли новое лицо хоть немного отвлечь дочь от противного Ханни.

   — Значит, Москва не пробудила в вас любви к себе?

   — Нет. А где странствовали вы?

   — В Англии, правда, до этого два раза пересёк Атлантику — туда и обратно.

   — В Англии? Странный выбор…

   — Некогда я окончил школу с английским уклоном, а потом решил проверить, насколько сильно я уклонился.

   Тут Алекс заметил, как взгляд Натальи Леонидовны устремился мимо его фигуры и потеплел, из чего сделал вывод, что Помело приближается (разозлённый явным равнодушием взора женщины с неизвестным ему именем, он решил, что волос в ней больше, чем всего остального, и окрестил Помелом). Алекс обернулся и изумился. Навстречу ему двигалась сиявшая двадцатилетняя красавица, державшая в каждой руке по стаканчику с мороженым. Безыскусственная, без украшений и одетая так же, как и вчера, Джина светилась по той простой причине, что недавно с Санта Крусом сажала Ханни в сугроб, кидалась снежками с Анджело и Филиппом, узрев поблизости кошку с округлившимся брюхом, поднимала её за шкирку и разворачивала к Горану со словами «то jе твоj рад». Горан, конечно, отказывался и кивал на диспропорции и на Гриньяни, но никто ему не верил. Джина дошла до самого волнительного момента, когда со словами «jetzt gleich im Ersten» она при помощи Марио должна была спустить Ханни с горки, но фантазировать больше было негде, потому что она почти упёрлась в скамейку.

   — Держи. Тебе с шоколадом, мне с вишнями. Если не понравится, махнёмся, — и уселась на скамейку.

   — Джина, познакомься, это Алекс. Моя дочь…

   — Как жаль, что не Юстас, — я бы спросила, как поживает Санта Крус.

   — Он возвратился из Англии, а не из Германии.

   Джина брезгливо передёрнула плечами и вперила в Алекса презрительный взор:

   — Какая мерзость!

   — Мерзость?

   Алекс опешил. Вместо стандартного «очень приятно» эта невразумительная фраза про Юстаса, вместо «как интересно» — «мерзость». Он не ошибся с прозвищем, от этой злости действительно попахивало ведьмой…

   — Вы и в Штатах, может, бывали?

   — Бывал…

   — Ну тогда для завершения сей прекрасной коллекции недостаёт только Албании: бог троицу любит.

   — А почему вы так настроены против Англии?

   — Я? Англия демонстрирует всему миру коварство, по низости равное лишь её алчности. Это не я — это Бальзак сказал. Второй век на исходе, и ничего не изменилось. Они по-прежнему суют свой нос туда, куда не надо. Раз потеряли в Афганистане свои корпуса, из Индии их выкинули, так нет — опять туда же. Горбатого могила исправит. Сделали из Америки свою помойку, а теперь их же объедки ими же командуют. Приютили у себя Березовского и прочих тварей. Это то, что касается политики. Культурное наследие на нуле. Исковеркали итальянский. Потеряли и род, и падежи, вернее, из-за их примитивизма они им не понадобились. Уложили грамматику в беднейшие схемы. Где «avere», «e’ssere», несколько десятков форм для каждого глагола? Плюс «ed» — вот и всё разнообразие.

   — Но английский относится к другой группе!

   — Тогда им самим надо было изобретать «направление», «рай», «революцию», «международный», «вилы» и тысячи других слов, а не гадить своим шипением «destinazione paradiso, — тут Джина не удержалась и, посмотрев на мать, пропела окончание, — paradiso citta’», «rivoluzione», «internazionale», «forca» и прочее. Десятилетиями они учились у итальянцев архитектуре и ничему не научились. Пусть скажут Цезарю спасибо за то, что он им Лондиниум построил, только название для них слишком сложным оказалось, они и обкорнали его на один слог.

   — А Шекспир, Байрон?

   — Велика заслуга задаваться вопросом «какие сны в том царстве нам приснятся?», когда полторы тысячи лет назад Иисус Христос уже дал ответ. Если и пришло в голову заниматься перепевами старого, так создавай из этого подобное «Фаусту». Почитайте его сонеты и сравните их с русскими переводами. Только сыну мясника могло прийти в голову рифмоплётствовать на английском. И воспевать любовь, будучи женатым на старухе. Байрон же — вообще пошляк… Если и было в Англии что-то достойное, так это «Beatles». И то потому, что они не воспроизводили увиденное, а, наоборот, отходили от традиций. Про Америку же и говорить нечего. У них нет ни истории, ни культуры, ни языка, ни нации, ни территории. Это единственная в мире страна, которая расположилась на чужой земле, произведя геноцид коренного населения, единственная страна, все первоначальные крупные состояния которой нажиты грабительским путём, единственная страна, которая применила в ходе военных действий ядерное оружие. У неё даже имени своего нет, потому что «Америка» — всего лишь исковерканное имя Америго Веспуччи, нечего ему было такое дерьмо открывать, тут итальянцы явно сплоховали.

   — Ну там ещё Аргентина осталась, — возразила мать.

   — Да, и Парагвай с Санта Крусом. Всё равно — открыл бы одну Южную. Впрочем, Северная и так скоро подохнет. Албанию расписывать не желаю: она подлежит только напалму. Свободны, — и, отпустив Алекса кивком головы, Джина принялась за мороженое.

   — Я всё-таки попытаюсь вас разубедить, коль скоро ваша мама приглашала меня в гости.

   — Вы в своём уме? Сколько вам лет? Разубедить женщину… Вы услышите вторую лекцию. Я ещё не трогала самое главное: 24 марта, грех и кару.

   — А чужие мнения для вас ничего не значат?

   — Когда они принадлежат Михаилу Леонтьеву. Вас, кажется, зовут иначе. Да, кстати, если вас пригласили в гости, не забудьте подумать о подарке.

   — А что вы хотите?

   — Захватите с собой смазливого молокососа, чтоб я не скучала.

   — А зачем вам смазливый молокосос?

   — Я буду им любоваться. Мне нравится ублажать свой взор.

   Дурдом, дурдом, думал Алекс, вышагивая восвояси после скомканного прощания и припоминая возражения, которые мог бы привести. Что-то похожее на мозги у неё есть, но это бешеное неприятие… Хитра… Как она дистанцировалась от его мнения и от его внешности! Приведите смазливого сопляка… Сколько ей может быть лет? А ведь при её появлении он определил её настроение благодушным. Он ещё ничего о ней не знает, вот в чём загвоздка. Но кое-что можно исправить уже сейчас. Он напишет Сергею, тем более, что повод для этого есть. Должен же он отчитаться в исполнении поручения…

   Предваряя события, надо заметить, что, получив ответ, ничего, кроме общих мест, Алекс о Джине не узнал. В апреле ей исполнится тридцать восемь. Закончила институт, работала, пока это было необходимо. Привязана к книгам и телевизору. К мужчинам и сексу, как и ко всему житейскому, равнодушна. Тиха, благонравна и скромна, но психует на нескольких пунктиках, очень замкнута и временами не прогнозируется. Вообще немного не от мира сего.

   Ничего, он выведет её на чистую воду и прополощет мозги. Время у него есть.

   А женщины, съев мороженое, возобновили прогулку.

   — Ну как, тебе понравился Алекс?

   — Нет. И с чего тебе пришло в голову знакомиться на улице?

   — Я видела его три года назад у Сергея. И именно он стоял вчера в подъезде, когда ты выдавала свою формулу насчёт хороших новостей.

   — Ну и зачем ты его пригласила?

   — По-моему, приятный и образованный мужчина. Почему он тебе не нравится?

   — Жопа толста. Потом, терпеть не могу накачанных. Вечно мне кто-то мешает. Я тут с горки хотела спустить Ханни в своей первой воображаемой жизни, а он впихивается со своей английской дрянью.

   Джина надула губы, но думала уже о другом. Грех и кара. Вскользь брошенные слова снова встали перед ней. Может человек не грешить, если не хочет? Наверное, нет. Ведь есть грехи, которые закладываются в него без его участия. Он рождается на свет, причиняя огромные муки своей матери. Он уже заклеймён, он уже виновен, не совершив ничего. Отказывая во взаимности тому, кто его любит, человек совершает грех. Одураченный фактами, судья может судить ошибочно, не ведая, что грешит. Солнце вращалось вокруг Земли, это было написано в библии, все это видели и травили Галилея. Сколько искренних слёз пролито над негодяями, сколько злобы в неведении обрушено на истину! Да и она сама не добивалась ли так долго, безутешно терзавшись, того, что, как оказалось впоследствии, не стоило ни грамма усилий, ни одного седого волоса, ни одной тревожной мысли? А ведь думала, что творит благо! В этом не было блага, но и блажи не было. Джина не верила в случай. Всё это закладывалось в неё непонятым, непонятным, неразумным, как и другое закладывается в миллиарды других жизней, потому что смысл в этом виден только богу. Всё было сочтено и взвешено высшим промыслом, им же расписано и предопределено на тысячелетия вперёд. Её же усилия не решали ничего.

   Не от своей несусветной лени Джина стала фаталисткой. Пятнадцати-, двадцати-, двадцатипятилетней она билась за какие-то цели и отдавала борьбе свои силы, но в итоге каждый раз перед ней вставала стена. Она оглядывалась назад и не видела ничего, потому что со временем цель теряла и смысл, и значение, а она сама — желание её достичь. После тридцати ей всё это надоело, Джина свалила будущие повороты своей судьбы на бога, раз ему одному было ведомо, куда поворачивать. И он один знал для чего. Она будет лишь смотреть, куда её вынесет. Она смотрела днём, а на ночь тешила себя игрой воображения. Так продолжалось несколько лет. Но в конце оказалось, что смотреть больше не на что. Джина подняла глаза наверх и увидела там всё ту же предрешённость. Она взглянула внутрь себя и нашла только безверие в свои собственные перспективы и ощущение тщетности каких бы то ни было попыток изменить создавшееся положение. Уверенность в боге обернулась неверием в себя. Либо вера приравнялась к безверию. Либо любому было отпущено лишь определённое количество веры и его на хватило на всё — либо на себя, либо на бога, либо на будущее, либо на оптимизм. Вера родила безверие. Или, наоборот, безверие родило веру? Что было вначале? Или, как амёба на две клетки, они произошли одновременно? Да, одновременно и из одного источника. Вещество и антивещество. Когда же наступит процесс перехода электронов и позитронов в гамма-кванты? Или, короче, аннигиляция?

   — Ты давно не перечитывала Дрюона?

   — Давно. А что?

   — Ты помнишь, как он в первой или во второй книге «Проклятых королей» говорит, что кара может предшествовать преступлению?

   — В связи с чем?

   — С тамплиерами, с Филиппом IУ, с переходом власти от Капетингов к Валуа. Своим отсутствием Ханни расплачивался, наказывая тех, кто давил на него, чего он не выносил. Но откуда взялись то давление и та реакция на Ханни, если он (тогда) ни в чём не был виноват?

   — Это тоже Дрюон говорил? — ухмыльнулась Наталья Леонидовна.

   — Да. И, если возможен вариант, когда кара предшествует преступлению (провинности), тогда из этого следует, что первично не сознание, а время. Нет. Может, идее равновесия безразличен срок — тогда время вообще исключается и не имеет значения? Тоже нет. Слишком просто без времени, безвременье неинтересно и невозможно. Помнишь, я в 1996 году на чемпионате Европы болела за Англию, а победила Германия? А если бы тогда я’ была я тепе’рь, я бы болела за Германию, и желание осуществилось бы. И сколько таких примеров можно привести! Когда в 1996 году я болела за Женьку в финале Кубка Кремля, а победил Горан. В 1998 же я болела за Горана, а победил Женька. Поменяй цифры, и вместо двух разочарований появятся два очарования. Если бы я запала на Ханни немного раньше, хотя бы на год-два, я бы насмотрелась на него давным-давно, а после пришло бы безразличие! Понимаешь, совпадение по времени моих желаний и внешних обстоятельств — это как рай на земле. Если бы всё это совпадало, если бы всё было вовремя!

   — Это же невозможно.

   — Да в том-то и дело, что возможно! Проводятся уже опыты со временем и давно проводятся.

   — Несколько веков назад открыли электричество, а до телевизора дошли только в тридцатых годах прошлого века. А уж до того, который тебе был нужен, и того позже, пятнадцать лет сему событию или около. Так что надейся, жди и воображай, что и когда можно будет творить со временем.

   Бедная Джина! Не ведала она, что творит время с преступлением Ханни. Не знала она, что, уже состоявшееся, оно явится ей через несколько месяцев. Не могла понять, что магия её слов «отдай мне свою боль» изначально была обречена, что, как и тому, чем возлюбленный занимается ныне, заведомо суждено было быть низвергнутым. Не ведала — и счастлива была, и божий произвол рассматривала, скорее забавлявшись, а не отдававшись пытке. И любовь её была чиста и светла.

   — Я бы всё-таки на твоём месте обратила бы внимание на Алекса, — говорила мать вечером за нардами. — Ну, не хочешь ничего серьёзного — не заводи, пофлиртуй хотя бы немного. Придёт он завтра — наложи румяна, приоденься, нацепи пару побрякушек, покрути задницей. Сходи в ресторан, если пригласит.

   — Я просто удивляюсь, как тебе в голову может приходить нечто подобное, это после того-то, как я влюбилась в Ханни, это после того-то, как ты узнала, что этот болван приехал из Англии. Неужели ты пригласила его, когда узнала, где он шлялся?

   — Нет. Сначала пригласила и только потом узнала.

   — Так отыграла бы назад. Сказала бы, что туристы такого рода плохо влияют на мою нервную систему, а ты не можешь подвергать её риску. Он, наверно, ещё и извращенец.

   — Так и будешь сохнуть по своему Ханни?

   — Он не мой. Он предназначен Санта Крусу.

   — Джина, со своими бреднями ты рано или поздно доиграешься.

   — Ой-ой, посмотрите на счётец.

   — Тебе просто прёт.

   — Это не пёрка. Она когда-нибудь да проходит — по смыслу, по определению. А насчёт бредней… Ты примерно осведомлена обо всех моих фантазиях. От Тихонова и Магомаева, когда мне было четыре, до последнего, Ханни. Интересно, их действие можно каким-нибудь образом замерить? Что было всего милее моему сердцу? Что оставляло наиболее явный след? Что бы победило: сумрачные иллюзии последних лет или ещё более глупые молодые бредни? Что бы заняло первое место по воздействию на сознание? Конечно, с учётом того, на какое время это приходилось, со сбросом естественных изменений, таких, как бо’льшая уравновешенность более позднего возраста.

   — Не знаю. Хронология не имеет значения. Рафтер явился после Сенны, но его влияние несопоставимо с бразильцем, хотя, мнится мне, ты всё время пыталась доказать обратное. Теперь, когда прошло и то, и другое, Сенна оказался всё-таки выше, хоть и не добирал десяти сантиметров до твоего секс-символа. Так что и Ханни может оказаться не самым сильнодействующим. Тебе не кажется, что в глубине души ты подозреваешь нечто в этом роде, поэтому и вцепилась в своего белобрысого Свена?

   — Он не белобрысый, — обиделась Джина. — Он златовласка…

   — Какаска… Наверное, Марио и Филипп, раз ты из-за них даже изменила свою ориентацию.

   — Да? Я тоже так думаю.

   — Так и занимайся ими.

   — Но я не могу! Свен влез и не вылезает обратно, а с ним — Марио, который похож на Санта Круса. И красивее не бывает. Хоть бы он на тренировке появился.

   — Не вздыхай так чудовищно. Появится.

   Появится, появится. Джина лежала в постели и курила. Дым от сигареты поднимался вверх и свивался в знаки вопросов, на которые по-прежнему не было ответов. Когда же он появится? Когда появится тот? Появится ли вообще? Она лежала, уставившись на замочную скважину, и любовь, которую она испытывала, превращалась в какую-то огромную силу, где и она, и Ханни становились лишь какими-то мелкими вешками, имея уже очень маленькое значение. Она чувствовала, что сама, такая незначительная и слабая, не может произвести на свет такое огромное чувство. Оно как бы существовало вне её, вне жизни и времени, вне принадлежности к чему бы то ни было, стало таким огромным мощным потоком, увлекавшим её уже помимо воли и разума. Она сходила с ума, ей казалось, что эта любовь — произведение не её, а кого-то, неизмеримо выше её стоящего, или просто существующее само по себе. И то, что она была захлёстнута этим потоком, подавляло её неизменной прелестью отдачи в чью-то власть, где её жизнь уже не имела никакого значения. Это была сила абсолютная.