Чёрная кошка в тёмной комнате, если там её нет. 4

   Глава 4


   На следующий день, отгуляв с матерью положенные часы и метры, Джина отправилась в больницу. Ремонт, о котором предупреждал доктор, развернулся во всей красе; вместо коридора, войдя в здание, она попала в лабиринт с вытащенным оборудованием, банками красок, сдвинутыми как попало креслами и прочими прелестями, сопутствовавшими грандиозным переменам.

   — Это моя жизнь, и я не собираюсь влачить её, если она мне не нужна. Не удалось однажды — удастся во второй раз, — услышала Джина.

   — Ничего не получится. Не может человек обогнуть провидение и всё равно в переходе после смерти доберёт то, что ему предназначил бог, так как высший разум потому и назван высшим, что он умнее. И сбросит на тебя ровно столько же, сколько задумал, — не стоит рассчитывать на меньшее, так как время относительно, — грустно ответствовала она, пробравшись, наконец, между ширмами и мешками с цементом к столу, за которым восседала полная женщина. Джина обернулась и… Если бы она увидела его раньше, то не договорила бы. На неё удивлённо смотрело прелестное создание, хоть и не походившее на Андреа Морини, но обворожительностью черт напоминавшее именно его. И именно ему принадлежали слова, которые должны были прозвучать в кабинете психотерапевта, но не смогли это сделать. Из обители, до которой Джина не дошла нескольких метров, нёсся весёлый говор, перемежавшийся матюканием и к психологическим выкладкам никак не относившийся, — там работали люди другой специальности, так что наставления на путь истинный от полной женщины средних лет, спокойной, значительной и равнодушной, крайне юному красавчику пришлось выслушивать в наскоро отгороженном отрезке коридора. И Джина услышала конец его возражений, который ей не предназначался.

   — Это неправда, — недавнее удивление в глазах заблудшего сменилось прежней болью.

   — Я тоже так думала, — и Джина развернула к мальчишескому личику левое запястье со шрамом от ножа. Она продолжала смотреть на чудное видение, хотя её слова предназначались уже женщине. — Вообще-то мне нужен психотерапевт, но если вы заняты… — Джина забыла, что кардиолог, которого она посетила с матерью, говорил о мужчине.

   Выражение мальчишеских глаз снова изменилось. Теперь в них читался интерес, граничивший с уважением, и он накладывался на не до конца исчезнувшие удивление и боль.

   — Он уехал и в ближайшем будущем не вернётся, поскольку взял отпуск за несколько лет, которые сидел здесь безвылазно. А я медсестра.

   — Тогда извините за беспокойство.

   Развернувшись, Джина кинула ещё один восхищённый взгляд на юнца, проделала обратный путь и остановилась во дворике. Только спустя некоторое время она сообразила, что держит в зубах сигарету и шарит в сумке в поиске зажигалки. Её снова остановила чужая рука. Почему, зачем?

   — Зачем ты это сделала?

   У него были сильно волнистые русые волосы с каштановым отливом, редко соприкасавшиеся с расчёской, такие же брови и ресницы, обрамлявшие удлинённый вырез ореховых глаз. Нежная белая кожа, нежный овал лица. Крупные черты, лишённые тех неопределённости и припухлости, которые часто сопутствуют неоперившимся юнцам и которые Джина терпеть не могла. Худощавый, он не добирал до Свена Ханнавальда нескольких сантиметров, но по сравнению с миниатюрной Джиной казался высоким.

   — Хочешь сигарету?

   — Давай.

   Джина не любила, когда к ней обращались на «ты», но тем, кто ей нравился, позволяла многое. Мальчишке же и в голову не пришло определить в Джине почти четыре десятка лет; он смотрел на неё, как на ровесницу. Они отошли в тень, устроились на скамейке и закурили. До спортивных новостей по ARD оставалась куча времени, Джине некуда было спешить.

   — Я действительно считаю, что во многих случаях самоубийство не оправдывается.

   — Я не об этом. Ты же сама пошла на него — из-за чего?

   — Пропила ложки серебряные краденые… Из-за любви, конечно.

   Пацан рассмеялся.

   — Я тоже.

   — Ты?! При твоей внешности?! Ты с ума сошёл — вернее, она полная дура.

   — Это не она — это он. Так что не полный дурак, а обыкновенный.

   У Джины разгорелись глаза.

   — Ты гей? Класс… Я никогда не была знакома ни с одним. Да если бы я была мужчиной, ни на одну женщину не посмотрела бы.

   И Джина изложила парнишке и собственную ориентацию, и то, в каком возрасте она к ней пришла, и свои взгляды на самоубийство, и понятия Платона об истинной любви. Её чуть не занесло на Меровингов, крестовые походы и западноевропейскую литературу раннего средневековья, но она вовремя остановилась. Парень расцветал на глазах; Джина казалась ему прекрасной феей, поднимавшей его из пепла одним движением губ.

   — Я никогда не пробовал смотреть на вещи так, как ты. Я бы рассказал тебе свою историю, но боюсь, что в моём изложении она тебя не займёт. Я и сам сейчас считаю её несовершенной.

   — Нет, она интересна и прекрасна. Любое искреннее чувство — это движение души, части бога в человеке. Ты просто не подвергал его осмыслению, это естественно в твоём возрасте. Я сама в двадцать лет довольствовалась тем, что сознавала в себе любовь. Этого было достаточно. И только гораздо позже моя замкнутость и страсть к самокопанию заставили меня пропускать мою суть через призму анализа. Как правило, всё это приходит не от хорошей жизни. Я бы с удовольствием разменивалась ныне на мелочи и суету. Так что лучше живи, как бог на душу положит. Подумать об этом ты всегда успеешь.

   И они разменивались на суету, болтали, курили и ели мороженое. Джина затащила свою прелестную находку в фотостудию, там ей нащёлкали кучу фотографий. Только тогда они вспомнили, что не спросили имён друг друга, и снова захохотали. Володька проводил Джину до дому, но зайти всё-таки постеснялся. Они обменялись телефонами, адресами, расцеловались и простились до завтрашнего дня. Алекс мог вешаться на Биг Бене, даже молчание ZDF не было зловещим.

   — Что это мы такие красивые? — спрашивала Джина мать через пару часов после описанных событий.

   — А к нам гости придут.

   — Хася и Круся?

   — Нет, они встречаются без свидетелей на сеновале. Не облизывайся — тебе уготованы Пётр Григорьевич с Зоей, доктор и Алекс.

   — Англоман недобитый. Это если я пожелаю к ним спуститься.

   — Пожелай, пожелай. С чего это ты так сияешь?

   — А я встретила мимолётное виденье, гения чистой красоты. Когда гости уберутся восвояси, расскажу.

   Итак, в тот вечер диспозиция была такова: Алекс переговорил с Зоей, посоветовал очаровать хозяйку, если они хотят видеться не только по делу, и объявил, что для отвода глаз приволокнётся за Джиной.

   — Она на два года старше тебя, худа и не в своём уме — это чтобы тебя успокоить.

   Пётр Григорьевич, человек общительный и жизнерадостный, с одинаковым воодушевлением воспринимал и новые, и возобновлённые знакомства. Доктор Юрий Михайлович, умудрённый возрастом и утомлённый бесконечной чередой пациентов, тоже часто чувствовал потребность отдохнуть от дел в новой обстановке и непринуждённой болтовне. Все те, кому было меньше сорока, казались ему молодёжью и неизменно поднимали настроение.

   Джина сошла в гостиную последней, когда не только все уже были в сборе, но и Лолита успела подать чай. Она была в великолепном брючном костюме с низко срезанной талией. Крупный и полный Пётр сразу залюбовался её свежим личиком и крутым изгибом бедра; Зоя напряглась, почуяв соперницу; Алекс готов был ринуться в бой. Менее плотоядно отреагировал на появление Джины Юрий Михайлович, который смотрел на неё издалека и повествовал Наталье Леонидовне о юных годах своей жизни. Джина перездоровалась со всеми приветливо, с Алексом — насмешливо, взяла чашку и отошла к телевизору.

   — Ну, и что творится нынче на берегах туманного Альбиона? Тамошние сэры по-прежнему участвуют в рыцарских турнирах, кидаясь друг в друга бутсами?

   — В последнее время информация об этом не поступала. Нет новостей — хорошие новости. По крайней мере живы, — Алекс думал смутить Джину, но та и бровью не повела.

   — Почаще слушайте сводки по Ираку и Афганистану — у вас будут другие результаты.

   — Джина, вы увлекаетесь политикой? — вступил Пётр Григорьевич.

   — Нет — своей ненавистью к штатам и их подстилкам.

   — А на западном фронте как дела? — на миг отвлеклась мать от Юрия Михайловича.

   — Да плохо, плохо. Койвуранта прыгает прилично, но неизменно теряет несколько позиций в кроссе. Ахонену первого места в общем зачёте уже не видать. И новых видеоклипов «HIM» не запускают.

   — И неприятности Финляндии, несмотря на вашу молодость и привлекательность, навевают на вас печальные как кладбище мысли?

   — О конце зимнего сезона.

     Few are my years, and yet I feel
     The world was ne’er designed for me;
     Ah! why do darkening shades conceal
     The hour when man must cease to be?

   — Какая пошлятина! — Алекс отступил к центру комнаты, чтобы перекрыть даже Юрия Михайловича.

   — Слышишь, мама? Говорила я тебе, что Байрон — пошляк, а ты всё возражала.

   В общем хохоте только Зоя покраснела да Алекс закусил губу.

   — Слова Байрона, если отнестись к ХIХ веку и его биографии, можно воспринимать более… — попробовала спасти положение Зоя, но Джина ей договорить не дала.

   — Слова Байрона, если воспроизводить их точно, будут звучать так: «Ах! Почему темнеющие тени скрывают час, когда человек должен перестать быть?» Слова классического перевода — «Зачем же скрыты тенью чёрной приметы рокового дня?» Сравните и убедитесь, насколько вторичное красивее первоначального. Естественной реакцией на это бабское «ах!» выглядит только гогот.

   — А кому принадлежит перевод? — поинтересовался Юрий Михайлович.

   — Брюсову. Заметьте: даже не Пастернаку, — Джина озабоченно стала смотреть на экран. — Свендсен бегает быстро, но часто мажет на стрельбище. Что-то его физиономия менее смазлива, чем показалась мне в первый раз. Да, Алекс, а где тот мальчик, которого я вам заказывала?

   — Я побоялся вам не угодить, раз вы даже Байрона критикуете. Впрочем, весь мир относится к нему более благосклонно.

   — Не сказала бы, — бросила Наталья Леонидовна. — На моей памяти только Джина цитировала его. Как в оригинале, так и в переводе.

   — Я так и знала, что вы увильнёте, и позаботилась о своих интересах сама, так что можете не беспокоиться.

   В наступившей паузе раздался стук в дверь. Лолита возилась на кухне, собирая лёгкий ужин; дверь пошла открывать Джина. Фотоателье сработало оперативно. Джине вручили конверт с фотографиями Володьки. Отблагодарив посланного, она возвратилась к матери и показала пару снимков.

   — Прелесть. Обворожителен.

   — Андреа Морини в новом издании. Обворожителен — именно это мне тоже пришло в голову первым, — Джина поднялась к себе в комнату, разложила фотографии на столе, послала им воздушный поцелуй и снова спустилась.

   — Джина, вы собираете коллекцию своих симпатий? — Пётр Григорьевич неизменно улыбался, когда Джина обращала на него свой взгляд.

   — Точно. У меня куча фотографий и сотня видеокассет с музыкальным или спортивным оформлением.

   В последнем репортаже имя Ханнавальда не прозвучало, как и его лик не появился. Джина посчитала про себя количество оставшихся этапов и нахмурилась.

   — Так. Она результатом недовольна. Сейчас примется за Шекспира, — определила мать.

   — О чём говорить? В нём, конечно, больше смысла, чем в Байроне, но его знаменитый монолог не выдерживает критики.

   «Whether ‘tis nobler in the mind: to suffer
     The slings and arrows of outrageous fortune,
     Or to take arms against a sea of troubles,
     And by opposing end them?»

      «Что благородней духом — покоряться
       Пращам и стрелам яростной судьбы
       Иль, ополчась на море смут, сразить их
       Противоборством?»

   Как можно, ополчась на море смут, сразить их противоборством? Самые великие не смогли, — Джина посмотрела на мать, та поджала губы. Это было слишком: Джина всё и вся заставляла служить Ханнавальду и тащила наследие веков под его судьбу. — Самые великие не смогли, потому что не захотел бог, который решает всё. Не подгоняйте меня под фатализм. Тот, кто не смог, отродясь фаталистом не был. На протяжении сорока строк размышлять о жизни и смерти — и ни разу не вспомнить о боге. Естественно, христианство пришло на север поздно, и вся история западноевропейской литературы это доказывает, но ведь за целых два века до Шекспира уже была написана «Божественная комедия»! Данте пошёл за Вергилием и переступил черту, у которой Шекспир беспомощно остановился. Почему же Гамлет не спросил у призрака своего отца, какие сны снятся ему в том царстве, и счёл миссию привидения законченной, когда-то поведало ему имя убийцы? Если бы у Шекспира было воображение, из-под его пера могло бы выйти произведение поинте-реснее, но у него не было воображения — оно было у Данте, который создал свою комедию и насытил её образами, и по сей день потрясающими читателя.

   — Комедия всё-таки более легковесна, чем трагедия, которой не было у вашего любимого Данте.

   — Алекс, вы неуч. В средние века любое произведение с хорошим началом и плохим концом называлось трагедией, с плохим началом и хорошим концом — комедией. Данте начинает своё путешествие с ада и кончает в раю — отсюда и комедия. А эпитет к ней присоединили, отдав должное таланту автора. Трагедии Шекспира никто божественными не называл. В общем, итальянцы не мыслят — скорее, чувствуют и сопереживают образами (Джина уже тащила Италию через своё мироощущение), отсюда «Божественная комедия», живопись, скульптура и музыка, равных которым в мире нет. Морриконе, Вивальди, Паганини, «Fotografia», «Azzurro», «Tra te e il mare», e te ne vai con la mia storia tra le dita. Будь у Шекспира широта мысли, он бы от частных примеров перешёл к проблемам мира, как сделал это Бальзак, или, наоборот, сконцентрировал бы эти проблемы и страсть к познанию в одном лице, как сделал это Гёте. «Над миром властвует разлад, тебе ль не быть с собой в разладе?»

   — Это вы про себя?

   — Это про половину представительства на сеновале, — несмотря на недоумевающий взгляд Алекса, Наталья Леонидовна декодировать своё замечание не стала. Она была рада тому, что Джина оттягивается и на мимолётном видении, и на своём зубоскальстве.

   — Будь у него русский менталитет, он подверг бы Гамлета психологическому анализу, поднял бы его над ординарной местью. Мама, помнишь стихотворение, которое читал Высоцкий? Это были съёмки мексиканского телевидения. Скорее всего, оно принадлежит Пастернаку. Одна эта небольшая поэма, хоть и посвящена Гамлету, создаёт его таким, перед которым меркнет всё наследие Шекспира. Будь у него вера в бога, он задался бы вопросами о противоречии бытия и сознания, о границе между свободной волей человека и произволом провидения, о прегрешении и каре, об эволюции и естественном отборе, увязанными со стремлением к равновесию. А он в самом начале монолога дистанцируется от этого, сужая его тему до страха перед неизвестным. Не решаются великие проблемы ударом ножа, и не состоит их величие в ударе шпаги, да и само величие не просматривается. Конечно, наше неведение — причина того, что бедствия так долговечны, но не неведение посмертного. Оно начинается здесь, на земле, это неведение судеб, неведение обратных связей, неведение будущего. И почему страх чего-то после смерти должен смущать нашу волю, когда это предстоит всем? Раздумье не делает нас трусами, а освобождает от ненужных действий. И если решимости природный цвет хиреет под налётом мысли бледным, то это во благо, потому что его увядание лишает нас жажды кидаться от одной крайности к другой с неправильным, быть может, пониманием того, что мы получим в итоге. А вот с концом я, пожалуй, соглашусь:

    «And enterprises of great pitch and moment
     With this regard their currents turn away,
     And lose the name of action».

      «И начинанья, взнёсшиеся мощно,
       Сворачивая в сторону свой ход,
       Теряют имя действия».

   Три последних строчки Джина проговорила, растягивая слова и глядя перед собой. Траектория её взгляда чертила в воздухе линию, на исходе которой взнёсшиеся мощно начинания приземлялись всё ближе и ближе, покуда в этой малости не потерялись и имя, и само действие. Она разобрала ещё парочку сонетов и закончила тем, что честные люди в Европе давным-давно не любят Америку, основываясь на том, что её жители повторно выбрали президентом Буша, потому что он развязал вторую войну в Ираке, чего люди хорошие делать, конечно, не должны были. Из этого следовало, что англичане, как американская подстилка, должны котироваться ещё ниже.

   Пётр и Алекс, слушая монолог Джины, развенчивавший другой, прямо-таки взмокли; они попали на чуждое их интересам поле; муж Зои плохо разбирался в английском; любовник ориентировался в Пастернаке менее чем приблизительно. Зоя, обидевшись на то, что её бесцеремонно прервали, за разговором не следила и занималась чаем. Юрия Михайловича, однако, заняли и переводы, превосходившие оригинал, и отображение следа национального характера в искусстве. Он задал Джине пару вопросов, она подсела к нему, проболтала на эту тему полчаса, со вздохом вспомнила дыханье розы алой периода февраля 2003 года, которое, к сожалению, не сохранила осада тяжкая времён, и, поднявшись с дивана, закруглилась:

   — Я сегодня слишком много болтала — ещё немного, и у меня голос сядет. А вообще в английском я ценю девять слов: love is a flame that can’t be tamed.

   Вечер заканчивался лёгким ужином с белым вином и определением дат ответных визитов. Путешествовать решили по кругу: к Зое с Петром, к Алексу, к Юрию Михайловичу. Всё это согласовали с работой, с уже имевшимися знакомыми, утрясли и запомнили.

   Пётр, прибывший на машине, предложил Алексу с доктором отвезти их до дому, но они отказались, сославшись на тихий вечер, и отправились в противоположном направлении вместе: больше половины дороги им было по пути.

   — Первый раз я встречаю такую женщину, — восхищался Юрий Михайлович.

   — Не обольщайтесь, доктор. Доморощенная критика меня не трогает. К тому же в ней больше зла, чем правоты.

   — Не всегда, не всегда. Кроме того, Достоевский и биатлон — как вам такое сочетание?

   — Бестолковое. То ли она обойдена при рождении, то ли мается от безделья, — Алекс был раздражён. Конечно, он мог предполагать, что Джина толкала свои речи в надежде произвести впечатление, но что-то ему говорило, что это не так. Её трудно было ухватить, она была самодостаточна и не нуждалась во внимании, творив иллюзии, которые ещё более отвращали её от мирского.

   Зоя ворчала на Джину, благо слушатели у неё тоже имелись:

   — У меня от неё разболелась голова, — жаловалась она мужу. — Видеть человека второй раз в жизни — и обзывать его неучем. У такой воспитанной матери такая некультурная дочь. Если она и у нас устроит то же самое…

   Но того же самого Джина не устроила ни у Петра с Зоей, ни у Алекса, ни у доктора по той простойпричине, что к ним не явилась.

   — А почему Джина не пришла? — поинтересовался Алекс у Натальи Леонидовны.

   — Фемида на работе, она занята правосудием, рвёт и мечет…

   — Возникли какие-нибудь проблемы с коллекцией?

   — Алекс, вы с луны свалились. Милошевич умер. Джина готова спалить половину Европы и десять Америк.

   Джина действительно была охвачена таким священным гневом, что позабыла и о Ханнавальде, и о Санта Крусе, и о Володьке. Она участвовала в похоронах Милошевича, ехала с Анджело в Косово бить шиптаров поганых и резала на части того выродка, который обещался убивать сербов, когда вырастет. Карлу Дель Понте она ненавидела и с удовольствием отмечала, что по сравнению с безобразным обликом этой твари блекнут даже ужасы Медузы Горгоны.

   Россия, Россия, всё дело в России. Россия должна стать сильной. Россия станет сильной, а потом… Новая доктрина, парочка умело подстроенных провокаций — и мы’ будем кроить мир по собственному желанию, а не они, и в этом мире в Косове не останется ни одного поганого шиптара.

   К Ханнавальду в это время Джина относилась настороженно. Он был из той страны, которая бомбила в 1999, — она это помнила. Он был из той страны, которая травила Ханке за то, что он ездил на похороны Милошевича и выступал за сербов, — этого она тоже не забудет никогда. Возможно, ему не было никакого дела до политики. Скорее всего, так оно и было. Она сознавала и это, но Ханнавальд был виноват уже за одно то, что жил в этой стране и пассивно принимал сложившиеся взгляды. Джина же упивалась тем, как в своём сознании уходит от него в свою страну по линии связи с ней. Пусть он страдает от своей отторженности. Её Сербия, её Россия, её национальная принадлежность и её менталитет для неё главней и обоснованней её любви к нему. И это на самом деле было так. В Джине дремало много чего: и любовь к Югославии, и ненависть к США, и любовь к итальянской музыке, и ненависть к американской. Её занимали оккультные науки, индийский ведизм, общая история и история литературы. Мифология и философия, определение души, нестабильное равновесие, материальное, временное и духовное начала, вера и её предмет спокойно уживались в ней с Лигой чемпионов и гомосексуальной порнографией. В обычном состоянии это всё именно дремало. Но, как только начинала поступать информация, она срабатывала в резонанс с тем или другим, и это увеличивалось просто в геометрической прогрессии. Те чувства, которые раньше лежали спокойно, излучались в космическое пространство с огромной энергией. Любовь же к Ханнавальду изначально горела ярким пламенем, и даже в неприятии его в годину бедствий Джина жила около этого костра. Не приходило же ей в голову пенять за ошибки родины какому-нибудь Баллаку или Хаасу…