Чёрная кошка в тёмной комнате, если там её нет. 6

   Глава 6


   А Джина, пожелав матери спокойной ночи, принялась ходить по своей комнате в перерывах между перекурами. Она говорила правду, она не лгала, но она сказала не всё, далеко не всё. Она ощущала это стремление, не то что ощущала — ясно видела этот вектор, направленный на северо-запад, но её любовь была больше, чем это стремление. Она представляла себя спутником, планетой, вращавшейся вокруг солнца, не то что представляла — ясно видела этот холодный кусочек в его кружении около пламеневшего шара, но в её любви было больше покорности и самозабвения. Образы на этом кончались, а её любовь этим не исчерпывалась. Она добавляла настроения, бередившие душу, — и тревога, тоска, боль, неразделённость разворачивались знакомыми песнями, рождали новые видения. «Pugno di sa’bbia». Простить тебя — какой вкус у этого прощения? И не было весны вместе с тобой. Тогда, в 2004. И без тебя её уже не будет. Она не то что чувствовала — ясно осязала горсть песка в руке и всё более сближавшиеся пальцы, потому что песок струился con la mia storia tra le dita. Этим песком была её жизнь, это к нему он стремился, опустошая её. Ханнавальд вытягивал на себя её суть, её сердцевину, её чувства, её настроения, её личность. Она не уясняла, не понимала этого, так как думать не могла и не хотела, прежде всего предававшись чувствам. А, может быть, ей страшно было увести глаза за умом и увидеть плаху и стоявшего рядом драгоценного возлюбленного с топором в руке. Он был явлен богом миру, чтобы творить и завораживать даром и красотой. Попутно провидение снабдило его полномочиями палача и указало на жертву. Когда основная миссия была завершена, он начал так же походя, как предполагал и высший произвол, точить топор. Зачем же он этим занимался? Для равновесия. Делал кому-то хорошо — сделай кому-то плохо. Для другого равновесия. Джина растягивала на устах его имя, тянула его губы к губам Марио, его жизнь — к другой судьбе. Она вложила в его сердце безграничную любовь, выбросив из него составляющие, о которых не могла знать. И Свен, не ведая о ней, стал безжалостно выскабливать её суть и, не видя приложения тому, что взял, разбрасывал или выметал за ненадобностью эту сорную кучу. Не уяснённое Джиной сознание пустоты уже и без своего определения делало чёрное дело. Центр фантазий всё больше смещался от Марио к Свену; Джина кидалась то в медитации, то к поискам литературы, то к вызову духов в надежде познать чужое и сравнить со своим. Но попытки проваливались одна за другой, Джина по-прежнему ничего не знала, этот дефицит информации, увеличенный молчанием телевизора, накладывался на первоначальную неосведомлённость о Свене, в жизни которого она была столь же безвестной, сколь и несуществовавшей. Это неведение в квадрате, в кубе должно было привести к чудовищным результатам. Сердце чуяло неладное, предчувствия вещали о недобром, а Джина в преобладании эмоций над разумом бродила с пультом от ARD к «Vh 1», от ZDF к «Radio Italia TV», отмахивавшись и от бессмысленности плутаний, и от отсутствия ясности, и от сердца, и от предчувствий, и от начавшейся экзекуции. Единственным, что она знала, была необходимость сделать что-то. Что же? Бог сам наткнёт её на это, если захочет. Неисповедимы пути Господа. И Ханнавальда.

   К концу марта эта необходимость приняла зримую форму. Джине нужно было видеть Свена. Она напишет ему письмо, которое сможет подтолкнуть его к объективам телекамер. Она предложит ему организовать своего рода «Senior Tour» по прыжкам на лыжах с трамплина, как в теннисе. Пусть в нём принимают участие ушедшие из большого спорта всех возрастов и поколений, начиная хоть от Вайсфлога и кончая недавно ушедшим Гольди. Это может быть чисто спортивное соревнование, это может быть спортивно-развлекательное шоу, украшенное ретроспективой, музыкой, викторинами и прочими к делу и не к делу относящимися атрибутами. Она предложит ему снимать еженедельную передачу, крутящуюся конкретно или приблизительно вокруг спорта. Элементарное спортивное образование, опять-таки ретроспектива (естественно, в первую очередь Джина думала о деяниях самого Ханнавальда), интервью, конкурсы, краткий инфообзор и прочее. Если Свена привлекает карьера кинозвезды, он заинтересуется съёмками фильмов на спортивную тематику, мелодрам или серьёзных сюжетов, рассматривающих классические произведения, анализирующих жизненно важные проблемы, решающих философские или нравственные вопросы. Эта возможность, конечно, прельщала Джину меньше, так как резко сокращала и делала отрывочным могущее всплыть количество информации о жизни своего драгоценного, но допись «Неточки Незвановой» Достоевского и впихивание в сценарий Роке и Свена вместо Кати и Ани чуть ли не реализовывали вторую воображаемую жизнь. Ханни может выпустить свою собственную биографию, создать свой музей. И должен отнестись внимательно к её письму, потому что Джина тоже родилась в понедельник. Это спускало Свена до Джины или, наоборот, поднимало её до него. А в заключение будут вставлены слова о том, что полёт никогда не кончается, раз он волшебный, и о том, что в жизни после смерти всё-таки восторжествует справедливость. Справедливостью Джина считала золотые медали, которые Ханни недобрал, и лидерство в общем зачёте, которое он по итогам прошлых лет не получил. Когда Джина добралась до эпилога, она задумалась о том, куда должен будет направить стопы свои сей опус. Она прекрасно знала, что ни e-mail’а, ни почтового адреса, ни факса Ханнавальда она никогда не достанет (телефон ей вообще не был нужен, раз по-немецки она не разговаривала, а Свен мог не говорить по-английски. Если же мог, то в случае соединения она будет в таком состоянии, что не поймёт ни слова, был у неё такой случай, когда она на родном русском не поняла, как сыграл Иванишевич с Крайчеком, пока мама, оказавшаяся в тот момент поблизости, не прояснила истину). Итак, каналов связи не было, потому что они относились к закрытой, практически секретной, информации. Джина владела только e-mail’ом Горана, который получила в 2001 году, в ту золотую пору хождения по квартире, распевания «love is a flame that can’t be tamed» из «Keep Of Pretending» и высказывания матери уверений в том, что сии слова посвящены любви Джины к Горану. Джина затормошила мать, она обратилась к одному важному человеку, занимавшему очень высокое место в очень высоких сферах и связанному с Натальей Леонидовной тем, что трое из четверых его детей набрались начального образования под её неусыпным руководством и неустанным присмотром. Важная персона запустила механизм своей власти, и через пару дней Джине была явлена дорога к богу. У Джины были жадные глаза; зачем она хотела запастись этим маршрутом, она не знала. Возможно, она напишет Горану письмо, в котором не будет, конечно, признаваться в любви, а растолкует Иванишевичу, что значит для неё сотворённое им. Но, пока Джина расхаживала по своим мечтам и итальянским телеканалам, талибы разбомбили торговый центр, специально к этому событию были выпущены песни Джанлуки Гриньяни «Un giorno perfetto» и Чезаре Кремонини «Un giorno migliore», планы забылись, потому что Джина заполнила свою праздность праздником, который (она ежедневно молила об этом бога) должен был продолжаться вечно… Праздник закончился, e-mail остался. Теперь она была уверена в том, что он лежал у неё в бумагах почти пять лет, чтобы связать её нынче со Свеном. И Джина накатала письмо на английском, обратившись сразу к двоим. Она отдала дань восхищения Горану, попросила его отослать вторую часть послания Ханнавальду (Иванишевич определённо мог знать, как с ним связаться, если даже маленькая заброшенная Джина могла связаться с Гораном), вставила в середину Достоевского, в концовку — Данте и понедельник и осталась очень довольна своим сочинением. Если Горана заинтересует изложенное Ханнавальду, пусть он и сам этим занимается, ей не жалко. Джина положила листок на стол, послала Лолиту за чаем, легла в постель, закурила и задумалась.

   Джина не была непроходимой тупицей и знала, что её письмо бесполезно и никчемно. Она подозревала и то, что её письмо нагло, но Горан сам по натуре своей был нахал и должен был быть снисходительным к людям и посланиям своего сорта, собственная наглость Джину не волновала. Письмо было бесполезно и никчемно. Ханни мог прекрасно продолжать комментировать соревнования, если бы хотел. Немецкие каналы, насыщенные рекламой, могли преспокойно запустить желанную передачу, тем более, что ведущий в раскрутке не нуждался, — для этого не требовались чьи-либо подсказки. Кинокомпании могли с удовольствием, не прибегнув к чужим советам, предложить Свену сниматься в фильмах. И Джина с тоской вспоминала, как Бубка устраивал передачи, вращавшиеся вокруг прыжков с шестом, на Украине, как российские телевизионные каналы передавали программы, освещавшие художественную гимнастику и фигурное катание не только в спортивном ракурсе, как один немецкий слаломист, закончив профессиональные выступления, весело расхаживал с гитарой под объективами, как одна француженка, тоже слаломистка, ещё не уйдя из спорта, уже была приглашена на съёмки… Письмо было бесполезно и никчемно. Возможно, что Ханни пребывает в растерянности и не контактен. Джина не забыла, как он, комментируя подготовку к прыжкам, посторонился от товарища по команде, проходившего за его спиной, и тот не хлопнул его приятельски по плечу, и Свен не обернулся, не улыбнулся и не подарил его тёплым взглядом — только ступил вперёд, освобождая проход. Всё равно, слишком многое должно было лечь в один ряд, если Ханни не задумывался о продолжении. Письмо должно было быть передано; Горан должен был его прочитать и им заинтересоваться; он должен был связаться со Свеном; тот тоже должен был проявить свой интерес; ARD, ZDF, RTL, DW или VOX должны были выкроить время в эфире и претворить фантазии Джины в действительность, столь ненавидимую ею за нынешнюю пустоту. Все эти условия легко складывались и нанизывались одно на другое в воображении, но реальность… Джина знала о том, что, будь провидение милостиво, оно бы попросту не изгнало Ханни из спорта, и для неё самой не было бы никакой надобности болтаться в помрачённом рассудке, изыскивая невероятное. Но, коль скоро власть божья водворила такой порядок, с ним приходилось только мириться, а не покушаться на промысел всевышнего. Зачем же она это делала? Чтобы избавиться от чувства несвершённого долга. Чтобы вложить свою лепту во всеобщее обожание и благодарную память. Чтобы дать понять, что он востребован и ныне. Но правильнее всего было бы предположить, что, предвидя нескончаемую череду спортивных выпусков, в которых ни его имя, ни его облик так и не мелькнут, Джина снова попросту бежала в иллюзию, лишь чуть изменив дорогу, и пыталась быстрее дожить до начала летней сессии. Что случится, если он не появится и тогда, Джина не загадывала, — думать об этом было слишком страшно, но такой вопрос вставал — следовательно, Джина убегала ещё и от него в дебри своих виртуальных выходок.

   Частично ей удалось это сделать. На то, на что у нормального человека ушла бы неделя, Джина умудрилась убить почти два месяца. Пока она переводила чувства в мысли, мысли — на английский, а английский — на бумагу, прошло несколько дней. Ещё некоторое время было потрачено, когда она любовалась на свою писанину и собиралась с духом. Потом всё же пришлось идти в интернет-клуб.

   Неприятности начались сразу. Старый адрес электронной почты сгорел. То ли она давно его не открывала, то ли за сроком существования он был аннулирован… Это её не обеспокоило, точно так же сгорел e-mail у её двоюродного брата. Джина не разбиралась в компьютерах; ей открыли новый e-mail. Отвыкнув от английской клавиатуры, принуждённая чуть ли не через каждые два слова справляться с текстом, она набрала послание часа за полтора и подозвала сервисмена. Он отправил письмо. Джина не увидела на дисплее удостоверения «сообщение отправлено» и, подумав, что в этот компьютер программа подтверждения просто не заложена, расплатилась и вышла на улицу. Домой она возвратилась расслабленной и успокоенной, посчитав свою задачу выполненной. Она свершила свой долг, дальнейшее от неё не зависело. Тишина в её душе помогла ей услышать пение птиц за окном, возню ребятишек на улице и осознать приход весны. Лишь через несколько дней, возвращаясь из банка, Джина зашла в другой клуб, желая убедиться в отправке письма. Ответа она не ждала, её письмо ответа не предполагало, разве что в случае крайнего интереса, а для такового срок, как она думала, ещё не подошёл. Здесь её постигло второе разочарование. Не отнесясь серьёзно к первому, она посчитала его досадным, но ожидавшимся сбоем и не волновалась. Но случайность, удваиваясь, переходила в закономерность и перст провидения, а это уже было нехорошо. В графе отправленных сообщений вместо единицы она увидела круглый ноль, который точно так же светился в числе черновиков. Джина пробормотала «до свидания» и вышла из клуба в грустях. Она ещё не знала, что этот чёртов rambler, на котором сиял её девственный e-mail, обладал мерзкой способностью отключаться через определённое время после входа в него. Она только чувствовала, что, дважды оступившись, уже ничего не добьётся. Сам бог отводил её от этого, а, кроме того, на дворе стоял чётный год, всегда готовивший Джине одни гадости. Именно в 1998 году она влюбилась в Горана, именно в 2000 он довёл её до депрессии, именно в 2002 она влюбилась в Свена, именно в 2004 он закончил выступления (да ещё как!) и через два месяца попал в психушку, именно в 2006 он сбежал с экрана, не подавая вестей. Так или иначе, долг оставался невыполненным, и, хоть Джина уже ни на что не надеялась, ей надо было довести задуманное до конца. Прошла ещё сотня часов. Санта Крус, наконец, вышел на поле и стал забивать. Как горевала она, что не смогла записать свою звезду, дававшую интервью по поводу нового латиноамериканского набора в «Баварию»! Джина давно уже смотрела спортивные выпуски, не вставляя кассету в видео, а когда кинулась за ней, то было уже поздно. А Санта Крус сиял красотой, и в шикарном костюмчике Джине доводилось записывать его очень редко. Но она всё это доберёт, всё это доберёт Там! И Джина направилась в третий по счёту интернет-клуб: она инстинктивно обходила те, в которых познала неудачу. Она выяснила ситуацию с пакостным rambler’ом у дежурившего мальчишки, разбиравшегося во всемирной паутине лучше двоих дурней из других клубов. Она набрала письмо, на этот раз гораздо быстрее, кликнула пацана, попросила его отправить послание и увидела на бирюзовом фоне долгожданную надпись «сообщение успешно отправлено». Ликуя, Джина возвращалась домой. Её миссия была завершена. Она напишет роман. Она опишет в нём свою любовь к Свену, свои мечты и свои похождения, а в конце будет ехать на поезде обратно в Москву, лёжа на верхней полке, смотреть на россыпь сверкающих звёзд над своей головой и завещать Роке и Свену вечную любовь… Но ей суждено было написать совсем другое, ибо, придя через недельку в тот же клуб, она к своему великому удивлению увидела в графе входящих писем цифру «1». Джина ещё не верила, что это был ответ от Свена, Джина ещё не верила, что это было письмо от Горана, но она ошибалась только наполовину. Это действительно было письмо от Горана, это действительно было сообщение с его e-mail’а. Это было письмо, отсылавшее назад её собственное, которое Иванишевич не потрудился даже прочитать и вернул обратно, не вскрывая. «Is not allowed» было исполнено, казалось Джине, высокомерия и пренебрежения. Она шла из клуба, гордо вскинув голову и безразлично подставляя её порывам неожиданно холодного ветра. Вечер был на исходе. Джина вышла из дому в клуб после «heute-sport», в половине седьмого. Санта Круса сегодня уже не покажут, Ханни не было третий месяц, её выгнали из реальности, даже виртуальной, лишь только она попыталась туда сунуться. Вернувшись и раздевшись, Джина включила видео, насмотрелась, накурилась и ушла в мечту. Ханни подошёл к Марио. Они ей не изменили…

   «На следующий день, проснувшись поначалу к трём, Джина после брошенного на будильник взгляда облегчённо вздохнула, уразумев, что на этот раз ей удалось-таки поспать девять часов кряду. Она зарыла голову в подушку и довела девять до десяти. Все радости дня на этом и закончились, потому что после наскоро пробормотанной молитвы и физкультминутки дневной журнал по ARD продлил инфовакуум ещё на один выпуск. Выключив телевизор, Джина пошла в кухню, пытаясь хоть немного разобраться в том, что изменилось за последние сутки в её сознании и куда последнее её забросит нынче. «В душе капитана Блада царил ад», — удовлетворённо констатировала она, кидаясь в постель, теперь уже с сигаретой в зубах и с чашкой чая, принесённой из кухни и поставленной на столик в ожидании последней затяжки.

   Свободная воля человека, по крайней мере, её личная свобода, думала Джина, сравнима разве лишь со свободой щепки, брошенной в горный поток. Можно предположить, что у щепки есть ручки и ножки, даже можно предположить, что она неплохо плавает, но что из этого следует? Только то, что несчастная щепка может изменить своё положение в речке, сместившись на два сантиметра вправо или на три сантиметра влево. Только то, что, гребя изо всех сил против течения, она может отдалить приближение водопада на несколько десятых секунды. Это не меняет ни участь речки, ни участь щепки. Образ деревяшки, брошенной в протекавшую в неведомых горах (Оберстдорф, ядовито пришло на ум) речку, оказался более привлекательным и более точным, чем человек, бредущий в кольце из двух высоченных каменных стен. Но метафора занимала Джину недолго. Хуже всего было то, что она никак не могла связать воедино обрывки мыслей, метавшихся в голове. Надо было что-то делать или хотя бы попытаться прийти к какому-то выводу, получив вместо ответа или молчания унижавший её отказ. Можно было обзавестись другим e-mail’ом и повторить попытку, но ведь не было никакого обоснования для того, чтобы, отказавшись вскрыть конверт с одним незнакомым адресом отправителя, тот же самый человек, заведомо недоверчивый, будет вскрывать другой конверт, пусть и с другим, но таким же незнакомым названием. Значит, это название должно располагать к открытию или вызывать доверие. Но вряд ли чувства, эмоции и интуиция были в повседневном наборе Горана. Это ведь её, Джины, прерогатива, её зацикленность, её несчастье. Расположить Горана, если он вообще не располагается. Решить уравнение и получить в ответе пустое множество. «Ты должна была написать «решений нет — пустое множество», а одно «пустое множество» — неправильный ответ», — вспомнила Джина математичку, комментировавшую её экзаменационную работу. Телевизор, молчание, сигарета, затяжка, метафора, воззвание к действию, e-mail, придумать, доверие, чувства, экзамен. Мысли продолжали метаться, перемежавшись с образами. Вакуум, выдернутый штепсель, окурок, чашка, щепка, клавиатура, белый листок в руках учительницы. Но из этого спаривания ничего не выходило. Новый адрес, зачем, пыталась разуверить себя Джина, ведь она уже два раза осеклась, её уже дважды отвели обратно, это рука бога. Скорее, это рука Иванишевича, тут же возражала она, именно он не открыл письмо. А если он не захотел сделать это, то тем более не захочет в угоду какому-то анониму связываться с человеком, о котором имеет весьма смутное представление, во имя таких же туманных аналогий с днём рождения и маловразумительных контуров рекламных и прочих акций. Но ведь что-то конкретное есть, причём положительное: ведь его e-mail существует, не изменён, в отличие от её, который по непонятным причинам сгорел в чаду активности интернета. Ведь один раз, когда её отослали обратно, не передав послание, Джину отвела рука какого-то дурака, подрабатывавшего в клубе, а теперь то же самое действие повторено в Хорватии, да ещё с пояснениями, да ещё рукой самого Горана. Так в полной неразберихе рассуждений, опровергаемых постоянными «но», подошло время новостей спорта по ZDF, вернее, их очередного отсутствия. Джина рассеянно пробегала пультом по каналам, боявшись опять остаться наедине со своими грустями, пока не осталась с французским «Music Hits». Дали название предстоявшей песни. «Baila». Джина потянулась за кассетой и напрасно: то была испанская версия с немного изменённым видеоклипом. Она отмотала плёнку на несколько минут назад и поставила воспроизведение, захватив конец песни Берсани, за ней шла «Solo lei mi da» «Sugarfree». Громкость прибавлена. На экране усталое животное, ведомое опытной дрессировщицей, танцевало под её команды за крохи еды, чтобы на ночь снова оказаться запертым в клетке. От песни сжималось сердце и глаза наполнялись слезами. Разве она не такая же, как это несчастное животное? Разве судьба не сделала её таким же спутником человека, жившего под аплодисменты восторженных зрителей? Разве не питалась она подаянием, брошенным его рукой и записанным ею на видео? Разве не вставала в любое время дня и ночи, чтобы следовать за своим повелителем? Да, не она зарабатывала ему на хлеб, но существовал-то он благодаря миллионам таких же, как она, и разве слёзы её любви не были достаточно высокой ценой, превосходившей призовой фонд? Бессловесное создание в клипе обманывало свою повелительницу и убегало от неё, воспользовавшись минутой её слабости и оставив её в клетке и в слезах вместо себя. Реальность же Джины была грустнее: она, убегая от своего повелителя и думая, что обретает свободу, попадала в зависимость к очередному, пока последний не поработил её окончательно. Она не роптала, она и поныне не поменяет свою последнюю клетку, ей радостно умереть такой же влюблённой (или ещё более влюблённой) в драгоценного Ханни, жизнь же без любви к нему представлялась пустыней, одна мысль о которой наводила глухую безысходную тоску. Она была бессловесной тварью. Она осмелилась заговорить (и не для личной выгоды, а чтобы продлить его жизнь в огнях рампы и по-прежнему любоваться своим кумиром). Может, это всё-таки и есть личная выгода? Ведь если я надеялась, думала Джина, на претворение своих замыслов в жизнь, то предстоящее в таком случае пожирание глазами прекрасного лика, снова выходящего в эфир, не есть ли корысть? Нет, сопротивлялась она. Он выступает, я смотрю. Это не корысть. Это элементарная прямая и обратная связь, которая мне нравится, и я такое же необходимое лицо, только по ту сторону экрана, точнее, эту. Она осмелилась заговорить. Но её не захотели слушать и отослали обратно, и отсекли то, что могло бы быть умно и интересно. Джина вспомнила свои последние разговоры с Галей, когда та после просмотра одного телесериала, посвящённого Есенину, загорелась страстью, вспыхнувшей в два дня чуть ли не до луны. Она поглощала все жизнеописания, которые могла найти, перечитывала стихи, радуясь тому, что могла найти нечто, ранее почему-то ускользнувшее от неё или просто оказавшееся вне поля её зрения, даже добывала где-то портреты, и её гордость от их приобретения была прямо пропорциональна длине и ширине картона. Галя заигралась до того, что у неё дома не осталось ни одной чистой чашки и ни одной вымытой тарелки. А слушать обо всём этом было не очень-то и интересно. Джина неплохо относилась к Есенину, но тянувшиеся по два часа пересказы очередных серий, фамилии биографов и особенно неумеренные восторги надоели ей так, что её небольшая симпатия превратилась в довольно определённую неприязнь. Джина со своим аналитическим умом нашла в Есенине гораздо больше недостатков, чем Галя — достоинств, прекрасно сознавая, что бедный Есенин сам по себе ни в чём не виноват. Это единственно и умеряло её антипатию.

   И тут Джина с ужасом поняла, что все эти мысли не имеют ничего общего и никак не могут быть связаны. Почему её сознание прогоняло их, обрывая на половине, почему мозг не требовал элементарного окончания, какого-то логического вывода из всего этого, Джина тоже не знала. Вчерашний отказ, новая песня, ветхозаветный экзамен и разговоры полугодичной давности были настолько далеки друг от друга и по времени, и по содержанию, что… Да, пожалуй, только сознание идиота могло совместить всё это, думала Джина. Ладно, не психуй, продолжала она, скачка идей — это просто признак истеричности характера. Нет, так нельзя, всё это надо додумать, завершить, запротоколировать и отправить в самые дальние извилины, чтобы забыть надолго. Так что’ надо было додумать? Ах, да. Во-первых, Горан и его отказ. Но что же ты хочешь и чем недовольна? Ведь письмо было только адресовано ему, а предназначалось для другого, так что, если отбросить формальности, он сделал только лишь то, что должен был сделать: не стал читать то, что было приготовлено не для него. Так что не обвиняй того, кто ни в чём не виноват, ты виновата первая: хотела обратить Горана в посредника, в посыльного для решения абсолютно не относящихся к нему проблем, слукавила, и тебя отослали. В принципе, могло быть и такое: он просмотрел бы письмо, оскорбился и вместо пересылки к Ханни отпечатал бы на твой адрес послание куда более далёкое и непечатное, намного более оскорбительное, чем безличный отчёт какой-то программы засечки почты. Вскрытие письма Иванишевичем само по себе ничего не означало бы, вряд ли бы он купился на лесть, привык уже, а блюсти интересы чужой звезды и её поклонников и ради этого выходить на связь непонятно как, непонятно с кем… Да пошли вы все к чёрту, подумал бы Горан, выключая компьютер.

   Слава богу, хоть одна идея оформилась окончательно.

   С песней дело обстояло хуже. Она была красива сама по себе и действовала не на разум, а напрямую, на душу. Сюжет клипа усиливал впечатление, причём воздействие становилось настолько велико, что при воспоминании лишь одной строчки в глазах вставали несколько последних лет жизни, бесплодное ожидание, улетевшие надежды, четвёртое августа, когда на экране всё уже было решено без возврата, осунувшееся лицо спустя шесть дней на том же экране, бесконечные сигареты и потоки слёз по другую его сторону. Джину преследовали странные ощущения: ей часто казалось, что её жизни целыми фрагментами, по несколько месяцев, просто-напросто не существовало. Целые огромные куски существования выкидывались из памяти, потому что не соединялись с тем, что происходило в параллельном мире, во Фрайбурге и в радиусе действия её бога. Она не могла положить руку на пульс того, что было для неё самым драгоценным и существенным, она не могла почувствовать биение тока в сосудах, всё же остальное было второстепенно и поэтому не вспоминалось, не оставляло по себе сколько-нибудь важных впечатлений. А шёл такому образу жизни уже третий год. И потому при одном только повторении про себя «Solo lei mi da» на сердце обрушивалось понимание того, что оно не выйдет больше из этого круга, да и в него больше никто не войдёт. 30 января, ночь с понедельника на вторник. Это стало концом. «Solo lei mi ha» — и вот так же, по здоровым кускам, по несколько месяцев или целыми сезонами, выпадет из памяти то, что ещё предстоит как-то прожить. И это постоянство пустоты и убогости, прошедшего и настоящего, тоски и безысходности, невозможности жить так и ещё большей невозможности изменить что-либо делало Джину такой беззащитной. Складывалось впечатление, что она стоит в одной рубашке под градом камней, и это почему-то важно и коротко кто-то когда-то назвал судьбой или провидением. Она была так беззащитна, что её несчастную спину должны были защитить другие плечи, хотя бы воображаемые. Фантазия сработала. То был Ханни, а, возможно, и Марио, но что они должны были делать в компании с таким убогим и жалким созданием, как она, понять было решительно невозможно. Она подставила вместо себя Марио, и картина ожила: плечи разворачивались, пальцы переплетались, взгляды пересекались, отводились и снова притягивались. Сюжет развивался. Игра победила мерзкую реальность и успокоила мятущийся ум и измученную душу. Песня из невыносимо грустного попрёка превратилась в произведение искусства. Это тоже было разрешено. Джина понемногу успокаивалась и тянулась к пачке за очередной сигаретой. Что же ещё ей оставалось? Ах да, это Галя со своим Есениным. Не она одна и не она первая убегает в мечту от постылой жизни, и потом уже трудно разобраться, то ли иллюзия была так прекрасна, то ли реальность так отвратительна. Скорее всего, первое. Мало ли по миру бродит недовольных! Хотя возможны и такие варианты, когда человек ещё не опустошён окончательно, и жизнь не так убога, но всё равно — запал. У неё у самой так часто бывало подобное! Но, когда линия жизни определена и не особенно привлекательна, с бо’льшим желанием отдаёшься фантазии. Чем выше твоя духовная организация, тем сложнее и запутаннее будут сюжеты, населяющие твоё воображение, и они, в свою очередь, уже сами будут привязывать тебя всё сильнее и сильнее к себе, и ты будешь всё с большей и большей готовностью покоряться тому в себе, что намного интереснее содержимого холодильника или шифоньера. Они могут командовать тобой и определять твоё настроение, они будут разогревать твою кровь и заполнять твою голову, они будут делать с тобой что угодно, когда импульсы твоего мозга сообщили им такое ускорение, которое сделало их неуправляемыми. Ты будешь плыть в этом море, и оно будет качать тебя в своих объятиях, чтобы, отошедшая от рутины, ты сама творила себе свой мир. Чем дольше ты будешь вовлечена в эту игру, тем больше удовольствий ты будешь находить в возможности кроить воображаемые судьбы по тем меркам, которые для тебя всего очаровательнее, и вести их по таким зигзагам, которые для тебя всего желаннее. Это взаимодействие рассудка и его детища — наслаждение высшего порядка и, кроме того, преобладание духовного начала над материальным, земным в человеке, думала Джина, стряхивая пепел и вспоминая Достоевского и Роллана. Бег от реалий или бег в мечту? Уход от или прибытие в? Здесь немного того и немного этого, но не в соотношении соль, потому что главное, что выводится, главное, что отсюда выводится (сигарета была уже выкурена, и Джина лежала, задрав голову к потолку, пытавшись сообразить, что отсюда выводится), главное, что отсюда выводится, — это доказательство первичности сознания по отношению к бытию. И поэтому такие, как Джина, такие, как Галя, и сотни прочих (здорово всё-таки, когда попадаешь в одну компанию с Достоевским) не исковерканные судьбы, а процесс обретения истины. Да здравствует идеализм! Джина вздохнула чуть свободнее, но доведение хоть части своих мыслей до конца не могло её особенно обрадовать, потому что общий фон, на котором это происходило, фон событий вчерашнего дня, оставался отрицательным и без всякой возможности динамики в позитив. Внизу, на первом этаже, послышались голоса вошедших, гости собирались к вечеру на очередное чаепитие. Джина наложила небольшой макияж, переоделась и спустилась в ставший уже привычным кружок. «Не отвлекусь — хоть чаю выпью», — подумала она, переврав старый анекдот.