Чёрная кошка в тёмной комнате, если там её нет. 7

    Глава 7



    Перездоровавшись со всеми, Джина устроилась в своём любимом кресле перед включённым телевизором. Чем была её душа в декабре? Тогда в ней тоже витали обрывки мыслей, но каких! Они цвели, усыпали лепестками волшебных оттенков узкую дорожку в её квартире, по которой она ходила, не в силах успокоиться. Спирали разгорались фейерверками, и она мчалась по ним, желая только одного: чтобы это не кончилось никогда. Звёзды падали ей в ладони и отражались в очумелых от восторга глазах, а близ видео лежала кассета, подтверждая: да! да! да!!! А теперь? Она снова мчится по этим спиралям, только обратно, к их центру, а в центре — могильный крест, чёрный и покосившийся, ждущий только одного: когда же он сгниёт до конца и упадёт в это гнилое болото с ядовитыми испарениями, такое гиблое, что даже птицы над ним не летают, и только с глухим всплеском вздымается и опадает трясина, словно дышит в глубинах мерзкое отвратительное чудище, не желая подняться наверх, к тяжёлым тёмным тучам, которые несутся над этой стонущей от холодного ветра отравой, разрываясь в клочья. Клочья. Клочки. Куски. Обрывки. Снова обрывки. Нет выхода. Всё разлетается в прах. Прах. Крах. Провал. Action: failed. Могила. Крест. Неужели она доэкспериментировалась со своей и его энергетиками до того, что перекачка действительно сработала? После конца декабря ничего хорошего не было, и даже тот эпизод от 30 января Джину не обрадовал (не с самого начала, конечно, а по зрелом размышлении: намёк на кино и причёска, над которой трудилась рука профессионала, ничего хорошего не предвещали — так и оказалось). Клочья и обрывки. Джина чувствовала, что сейчас разрыдается. Она хотела было подняться и удалиться в свою комнату, приплетя на ходу какое-нибудь враньё, могущее более или менее удачно сойти за причину. Ей было не до обоснований. Ей было плевать на пытливый взгляд Алекса, уже разобравшегося, что не всё у неё ладно, а, точнее, всё неладно, и готовившего атаку, чтобы добить её окончательно. Однако Джина медлила. Невозможно. Она же не полная дура. Должен быть какой-то выход. Хотя бы на время. И выход нашёлся: не думать. Пока не думать, сегодня не думать. Всё равно, увещала себя она, я сейчас в полном разброде, всё равно ничего не соображаю, и ничего хорошего из этого мрака не проглянет. Надо опомниться, как-то отойти, не думать. Я подумаю об этом завтра. Всё равно сейчас я ничего не могу. Это просто плохой день. Завтра. Надо как-то протянуть, пока настроение не изменится. Не может же это тянуться вечно. Я подумаю об этом потом».

   Вот что написала Джина в последовавшие после изгнания дни и важно назвала эту главку «День после». И, хоть на второй после возвращённого послания день случилось одно событие, заставившее её по-другому взглянуть на отсылку, автору пришлось отступить от хронологии, привести напечатанные ею страницы одним куском, и вот почему: Джина записывала свои ощущения небольшими отрывками, отвлекавшись то на беготню к Володьке, то на посещение гостей, то на телевизор, то на курение, то на нарды, словом, вела свой обычный рассеянный образ жизни. И в то же время машинка, поставленная ею на стол, временно измельчила основную составляющую её сути. Возможно, бог повелел ей сделать это, предвидя последовавшее через четыре месяца, и отвёл её в августе от грани безумия, когда она так легко могла быть переступлена. Ни автору, ни Джине неизвестно, почему провидение решило продлить её дни…

   Джина не хотела не любить Ханни. Но то, на что он обрёк её, уйдя с экрана и бродя по неведомым ей тропам совсем неизвестной ей жизни, подвигло её на столь же неведомые ему дороги. Мысли о написании книги и планы, с этим связанные, рассеивали её сознание, прежде ориентированное практически полностью на фантазии о нём. Они расходились всё дальше друг от друга. Она думала о книге и с ужасом понимала, что это выдавливает по каплям чувство, которое она питала к нему. Она не принадлежала ему всецело и с каждым мигом принадлежала ему всё меньше и меньше. И самое отвратительное заключалось в том, что он, сам того не ведая, лишал себя своей самой преданной поклонницы, лишал себя лавины любви, низвергавшейся на него ранее, обрывая ту энергию обратной связи, которая (она по-прежнему верила в это) сообщала ему какой-то позитив, несла ему что-то положительное и додавала ему то, что было отнято так трагически завершившимся retirement. Ей казалось, что они оба истаивают, как свечи, сами по себе, стоя на заведомо ложных дорогах, бродя по заведомо бесцельным путям. Её оскорбляло всё…

   Но из этого понятия возникало и следствие, точнее, предыстория. Ведь если, отдававшись чемуто конкретному, тому, что в общем можно было окрестить «созиданием», человек поневоле поворачивался спиной к области нежных чувств и фантазий, то он рождал в других влечение к себе, то есть создавал предпосылки для появления этих чувств своей работой, своим талантом, своей жизненной позицией. Он брал высоту за высотой, позабыв обо всём, отказавшись от всего, ограничив себя во всём, но именно это и рождало в других очарование, влюблённость. Лишь только начав писать, Джина тут же, в первую же ночь, не смогла отдаться игре воображения, потому что её преследовали мысли о том, как перенести часть этой игры на бумагу, обернув её в слова и фразы. Либо она творила, либо она мечтала — соединить же всё это было невозможно. Она представляла себе его, десятилетиями опустошавшего свою личность, своё «я», принёсшего в жертву свою духовную основу ради ощущения того, что тебя обожают миллионы, что ты будишь в них эти самые нежные чувства и фантазии. Может быть, продолжала думать она, среди женщин так мало великих, потому что они, осуждённые любить прежде всего платонически, не желают создавать, предпочитая очаровываться. Творить что-то было скучно, делала она вывод, перебирая разгул страстей, скачку идей, смену декораций и позиций, хитроумные и эффектные повороты, в которые бросала своих героев. Кем же ты был, Ханни: героем или заложником, жрецом или жертвой, истуканом или богом? А, может быть, и тем, и этим, и всего этого было в тебе поровну? Ведь она главной определяющей силой считала стремление к равновесию…

   Либо ты реализуешь себя личностью, либо — спутником. Выбирай. Но свобода человека — это свобода бредущего в коридоре, и свободы в этом коридоре ровно столько, сколько у человека незнания того, что стены непробиваемы. Следовательно, свобода равна дефициту информации, а он — причина создания легенды. Что же получается? Легенды Джины — создания её собственной глупости и ограниченности, её неведение, незнание, и в то же время они — её свобода? Не могла Джина в апреле переместиться на несколько месяцев вперёд, чтобы понять, какой благодатью было неведение, и право было время, лелеявшее весной её мечты. Только время и бог знали, как мало оставалось им до плахи…

   Но это было после. На второй же день после гордо унесённой из интернет-клуба головы Джина вызвала Лёню, потому что «PlayList Italia», переименованный в «Radio Italia TV», менял свою частоту. О настройке цифрового тюнера на новые частоты у Джины было примерно такое же понятие, как и о компьютерах.

   — Вы разбираетесь в интернете? — спросила Джина у Лёни, когда работа была закончена.

   — Немного.

   — Тогда не подскажете, — и Джина показала переписанные ею собственноручно, так как принтера в клубе не было, слова, сопровождавшие отказ, — почему моё письмо отправили обратно? Это не может быть связано с цензурой или с какими-то техническими неувязками?

   — Нет. Скорее всего, увидели незнакомый адрес отправителя и, побоявшись, что с письмом в компьютер может быть внесён вирус, отправили назад.

   — А, вот что. Так точно дело не в цензуре и технике?

   — Нет, нет. Просто перестраховались.

   Лёня ушёл, Джина задумалась и припомнила, что не указала в начале тему. Ну как Горан не подумал о том, что адрес «july911» не может содержать в себе никакого злого умысла! Ведь именно 9 июля 2001 года он выиграл Уимблдон! (Две единицы Джина добавила просто потому, что адрес должен был включать в себя не менее шести знаков, девятка с двумя единичками образовывала дату рождения Свена, а, прочитанная наоборот, как это принято к западу от России, становилась 11 сентября — Днём Гнева Божьего. Джина любила Свена ещё и за то, что он умудрился родиться в такой многозначительный день.) Была ли у Горана плохая память, являлся ли он, как Высоцкий, неприверженцем фатальных дат и цифр, распечатывали ли его почту по его указанию другие люди — эти вопросы Джину уже не занимали. Она посчитала, что бог вернул ей письмо за её лукавство и попытку взваливания своих забот на чужие плечи. Горану она уже писать не будет.

   Последовавшие недели Джина провела перед телевизором, списывая с экрана адреса электронной почты из тех немецких программ, где они были указаны. E-mail’ов набралось не очень-то и много, Джина переписала письмо, обращавшись к Свену теперь почти что напрямую.

   «Здравствуйте!

   Я не знаю, кто читает эти строки, но, если вы можете связаться со Свеном Ханнавальдом или заинтересоваться реализацией этих проектов, пожалуйста, перешлите ему это сообщение.

   Свен!..»

   Теперь она была честна, её не в чем было упрекнуть.

   Свой очередной поход Джина совершила 9 мая. Придя домой, она сделала то, чем не занималась лет пять, даже больше: посмотрела фильм на военную тему, что-то про Чечню, и даже всплакнула. Она не знала, что не получит ничего, кроме ещё одного отправленного назад письма. Её совесть была чиста, она пела на дне рождения страны, вернувшейся с войны…

   Чем же она заполняла свободное от возни с посланиями время? Да тем же, чем и всегда, с одним лишь прибавлением общения с Володькой. Она сумела его растормошить, рассказывала ему о Меровингах, критиковала Александра Македонского, анализировала индийские веды, сравнивала время расцвета средневековой литературы в Европе с удалением от Рима. Она таскала ему конфеты и шоколад, водила к себе в гости, демонстрировала коллекцию красавцев, собранных на её видео. Володька жил один, родители его давно умерли. В Джине он нашёл нечто среднее между товарищем и доброй тёткой и радовался, что она молода, красива, умна, добра и обеспеченна. Ни своих печалей, ни грязи политических раскладов Джина ему не поверяла. Пусть слушает «HIM» и отдыхает, столкнуться с прозой и горькими одами жизни успеет всегда. После нескольких страниц, напечатанных в апреле, Джина убрала пишущую машинку на её прежнее место. Мысли о романе казались ей теперь бреднями, и она не собиралась менять царившую в ней безраздельно игру воображения на бледные строки. А всё остальное время уходило на прогулки с матерью, болтовню с доктором, стычки с Алексом, пикировки с Зоей, нарды, чай, еду и прочую ерунду. Суета — вещь странная и нехорошая. Мелочная по своей сути, она составляет большую часть жизни и в то же время бездумно её растрачивает, но Джине никогда не было больно за бесцельно прожитые годы: ну их, в самом деле, побыстрее прожить, что осталось, ну, а Там её никто не вздёрнет на трамплине, потому что он будет занят вечно…

   После 9 мая значение телевизора взлетело на порядок. Весёлый после пивных возлияний Санта Крус, распевавший столь же весёлые песни по случаю победы «Баварии» в очередном чемпионате Германии, компания столь же весёлых партнёров, рука одного из которых нежно обнимала его шею над белым воротником полурасстёгнутой рубашки, уносили Джину на небеса. И снова песни, теперь уже на площади с заполонившим её народом. Чемпионат, Кубок, Меркель склоняется перед Роке и жмёт ему руку. Джина бы не удержалась, влепила бы засос, на кой-чёрт ей какое-то канцлерство… Как бешено колотилось её сердце, когда она захватила только хвост передачи с Санта Крусом по «MTV Austria»! Следующую ночь и последующий день Джина провела без сна, пока не дождалась повтора. Санта Крус, снова певший, игравший в настольный футбол, естественно, за Парагвай, менявший майки и делавший кучу таких же великих дел, пьянил Джину больше, чем в состоянии было бы это сделать всё пиво, выпитое «Баварией» по случаю триумфа.

   Официальные матчи и товарищеские, фактически тренировочные, сами тренировки, разъезды и презентации, интервью, раздача автографов, празднование и работа, появление на «ONYX.tv», «MTV Austria», к футболу и вообще ко спорту не относившихся… В тысячу раз красивее, более молодой, более горячий, более добрый, более раскованный, менее манерный и более открытый, искренний и наивный, пришедший из овеянных десятилетием детства стран, не менее страдавший от травм, но менее обласканный лестью, славословием и вниманием СМИ, потому что не был немцем, живший в чужой стране, говоривший на чужом языке, поставленный в более тяжёлые условия, снедаемый завистью многих, стоявших рядом, защищавший тебя в месяцы безутешных рыданий, неведомый, но имевший более оснований считаться нормальным, а не гетероизвращенцем, которым тот уже оказался, именно он без всяких просьб творил для тебя то, чего ты так долго и безуспешно добивалась от другого… Где же были глаза твои, несчастная, если ты и до этого так хорошо отличала голубые очи от карих и предпочитала последние, если ты и до этого так хорошо разбиралась в каштановых и светлых волосах и ставила выше первые? Какой бес попутал тебя, повязав на северном холоде? Что же ты не сразу отыскала, за что тебя наказал господь бог?

   Когда вопёж Джины закончился, оказалось, что до чемпионата мира по футболу осталось несколько дней.

   Конечно, было очень жалко, когда 9 июня, включив телевизор, Джина обнаружила, что вместо ARD и ZDF по спутнику ведётся вещание дочерних каналов «Festival» и «DOCU», периодически сопровождавшееся бегущей строкой, уведомлявшей о восстановлении обычного формата по окончании чемпионата. Но шестьдесят четыре матча не иголка, она нашла другие каналы, передававшие чемпионат, и, записывая красавца Санта Круса, прикидывала, сколько интервью с ним увидит и услышит, когда доберётся Туда. Лишившись немецких спортивных новостей, Джина просматривала общеевропейские, на 90% заполненные сообщениями с футбольных полей. Про зиму и лыжи телевизор молчал. Ханни был жив, это было главное… Нет, в конце июня предчувствия не говорили ей ни о чём. Джина болела за Парагвай и жалела, что сборная попала в группу смерти, из которой в одну восьмую финала так и не вышла, Джина болела за Аргентину и сильно гневалась, когда ту нагло засудили в угоду хозяевам, которые по закону справедливости поплатились за это в следующем же матче разгромом от итальянцев. Джина болела за Италию и орала на весь дом, когда те победили, и долго потом ещё хохотала, уверяя мать, что Матерацци лишь повторил её слова: всегда она говорила, что у Зидана морда как у венерического, так и оказалось.

   Ночь и утро с 9 на 10 июля Джина отсидела без сна, пока на экране не показалась милая её сердцу заставка ARD к «Morgenmagazin»; во вторник восстановили и ZDF. Жизнь вошла в привычную колею, до начала летней сессии оставалось меньше месяца, и если там она ничего не увидит, то август и осень с футболом заглушат вакуум. Джина паразитировала на своих любимчиках откровенно и бесхитростно, но и безвредно: она не вгрызалась в их гривы, не высасывала кровь, она просто валилась в постель и смотрела. Давным-давно смолкли восторги по Сенне и Канделоро, восхищение Рафтером и Иванишевичем, охи из-за Гриньяни и Берсани. Пятый год подряд, дольше, чем кого бы то ни было, дольше, чем Свена, Джина исправно записывала Санта Круса на видео. Пятый год его очарование действовало на неё безотказно, когда Свен далеко не всегда и далеко не так безоговорочно притягивал её к себе. Более того: именно Роке окажется той отдушиной, к которой она будет жадно припадать ртом, когда воздух из-под стеклянного колпака, в котором она находилась, будет равнодушно, невзирая на её страдания, выкачивать Ханни. И ни разу Джина не задалась вопросом, почему она не разлюбила Санта Круса (а ведь её любовь к нему тянулась дольше, и этот вопрос должен был занимать её прежде всего!) в 2005 году, хотя прекрасно знала, что и его уход ей придётся пережить. Ни разу Санта Крус не выкидывал её на бесплодный берег из океана, в котором она плыла, ни разу не сбрасывал её на голые скалы с небес, в которых она парила. Он поддерживал слабый огонёк, ещё остававшийся в ней, и ограждал его своими руками от порывов ветра, безжалостно раздуваемого тем, последним… В её любви к Санта Крусу не было боли, пока ещё не было. Так пусть её не будет как можно дольше, раз в августе начинается чемпионат Германии. Вопросы Санта Крусу не задавались, он был выше вопросов, его талант был выше сомнений, его красота была выше земных границ, человеческого понимания и воображения Джины, а она, мерзейшее создание, любила Свена больше за то, что он делал ей больно, и будет любить его тем безраздельнее, чем больнее и мучительнее он определит её путь!

   Итак, до начала летней сессии оставалось меньше месяца. Сбросив эмоции последних дней, Джина вспомнила сон, приснившийся ей однажды. Там она была Марио и шествовала с Филиппом по знакомым улицам. Её сознание полнилось тем, что они теперь вместе и никто их не разлучит. Предплечье Филиппа обвивало её стан, и она гладила его пальцы, лежавшие на джинсовой ткани. Ни намёка на неё как на женщину, ни одной мысли о Свене, хоть в реальности тогда она его уже увидела и даже успела им плениться, ни тени от усталости в прошлом и от страха перед будущим, ни мучившей её неопределённости последних лет не было и в помине. Во сне она была не она, она была парнем с момента рождения, и жизнь его была светлой и безоблачной на долгие годы вперёд, потому что тот, кто был рядом с ним, его любил. И эта любовь, уже свершившаяся и простиравшаяся далее, заключала в себе счастье получения ответа на признание, освещала предстоявшие дни и не давала ни малейшего повода к тому, что когда-то может приесться… Несомненно, сон вобрал в себя ощущения и фантазии конца 2001-начала 2002 годов, и, увидев его в 2004, Джина пришла в неописуемый восторг от этой модели реализации. Она может быть кем угодно, она может чувствовать что угодно, она может жить где угодно. Настроения, ощущения, своё «я» — выбирай только страстно желаемое, уходи в мечту и плыви в нескончаемом блаженстве. А ведь это — только неумелый полёт неопытной души! Так что же будет дозволено и возможно Там! Джина давным-давно знала, какие сны в том царстве нам приснятся, и убожество Шекспира рождало только презрительную снисходительность. Она наметила для себя проект идеи вседозволенности и долгими часами предавалась крою сюжетов, которые прокрутит, когда, наконец, доберётся до земли, то есть до неба обетованного… Только один раз её совесть возмутилась. Соблазнив Санта Круса, она вспомнила о том, что прежде надо было выжечь Албанию и перебить всех шиптаров поганых.

   Несколько блаженных недель проведёт Джина, валяясь в постели, то кидаясь к прямому свершению, то отходя к телевизору и следя за тем, как от загадочного мора дохнет албанская нечисть, как Свен взлетает прекраснее и дальше всех, как Санта Крус выигрывает чемпионат мира. Она предвкушала безграничность предстоявших иллюзий. Упокой, господи, душу её. Ей так мало оставалось до ада…